ШКОЛА ЛОРДА БАЙРОНА, ФРАКСОС 9 глава

Пройдя за ним в концертную, я сел и выслушал Английскую сюиту ре минор.За чаем я все ждал, когда он намекнет, что знает о том, что я видел девушку- а он не мог не знать, ведь ночной концерт, очевидно, и был затеян, чтобыобнаружить ее присутствие. Я, со своей стороны, придерживался прежнейтактики: не упоминать ни о чем, пока он сам не даст к этому повод. Беседанаша текла как по маслу. На мой дилетантский взгляд, Кончис играл так, словно между ним имузыкой не стояли ни "трактовка", ни необходимость усладить чей-то слух илиутолить собственное тщеславие. Так, вероятно, играл сам Бах - по-моему,медленнее, чем большинство нынешних пианистов и клавикордистов, но несбиваясь с темпа и не искажая рисунок мелодии. Сидя в прохладной,зашторенной комнате, я наблюдал за его склоненной над черным блестящиминструментом лысиной. И внимал баховской мощной целеустремленности,бесконечным секвенциям. Он впервые играл при мне высокую классику, и я былпотрясен, как при виде картин Боннара; хоть и по-иному, но не менее сильно.В нем вновь возобладало человеческое. Слушая, я понимал, что в этот миг ни вкоем случае не хотел бы оказаться в другом месте, что переживаемое теперьоправдывает все, что я здесь вытерпел, ибо терпел я для того лишь, чтобыприйти и сегодня. Кончис, рассказывая, как прибыл в Бурани, упомянул овстрече с будущим, о точке поворота. Сейчас я чувствовал то же, что онтогда; новый виток самосознания, уверенность, что эти душа и тело с ихдостоинствами и пороками пребудут со мною всегда, и нет ни выхода, нивыбора. Слово "возможность", до сих пор означавшее честолюбивые притязания,раскрыло свой новый смысл. Вся моя путаная жизнь, весь эгоизм, ошибки ипредательства могут-таки послужить опорой, могут-таки стать фундаментом, ане взрывчаткой - и именно потому, что иного выбора нет. Это нельзя былоназвать духовным перерождением. Ведь принимая себя такими, каковы мы есть,мы лишаемся надежды стать теми, какими должны быть; и все же я, кажется,сделал серьезный шаг вперед - и вверх. Он уже закончил играть и смотрел наменя. - Вы превращаете слова в пустой хлам. - Не я, а Бах. - И вы. Он поморщился, но я заметил, что он польщен, - хоть и попытался этоскрыть, утащив меня на послеобеденную поливку огорода. Через час я вновь оказался в своей спаленке. Книги на столике былизаменены. Тонкая французская книжечка - переплетенная брошюра без имениавтора, изданная им за свой счет в 1932 году в Париже под названием De lacommunication intermondiale. Я легко догадался, кто автор. Затем фолиант "Вдебрях Скандинавии". Как и "Красоты природы", дебри оказались женского пола- нордические девушки, разнообразно стоящие, бегущие, обнимающиеся на фонетайги и фьордов. Лесбийский оттенок не пришелся мне по вкусу; вероятно,потому, что та сторона многогранной натуры Кончиса, что питала явнуюсклонность к "запретным" предметам и книгам, начинала меня раздражать. Я,естественно, не был - или, по крайней мере, уверял себя, что не был, -ханжой. По молодости лет я не догадывался, что чем больше себя уверяешь, темменьше контролируешь; а давать волю собственным любовным порывам - вовсе нето же самое, что исповедовать сексуальную терпимость. Я был англичанином;следовательно, ханжой. Я дважды перелистал альбом; снимки резкодиссонировали с музыкой Баха, еще звучавшей у меня в ушах. И последняя книга - роскошное специальное издание Le Masque Francais auDix-huitieme Siecle {"Французский усадебный театр XVIII века" (франц.).}.Над обрезом торчала белая закладка. Припомнив антологию на берегу, я открылстраницу, где кто-то отчеркнул карандашом абзац, в переводе с французскогогласивший: За высокими стенами Сен-Мартена посетитель имел удовольствие наблюдатьна зеленых лужайках и в рощах танцующих и поющих пастухов и пастушек вокружении белорунных стад. Они не всегда были облачены в современные наряды.Подчас носили костюмы в римском или греческом стиле; тем самым оживали одыФеокрита и буколики Вергилия. Рассказывали даже, что там разыгрываются иболее сомнительные сцены - летними ночами очаровательные нимфы спасаютсябегством от странных темных фигур, получеловеческих, полукозлиных... Наконец что-то разъяснилось. Происходящее в Бурани выдержано в духедомашнего спектакля; а отчеркнутый абзац подсказывал, что я, дабы непоказаться невежливым и не испортить себе удовольствие, не должен совать носза кулисы. Я смутился, вспомнив свои расспросы в Айя-Варваре. Умывшись, я, из уважения к светскому тону, которого Кончиспридерживался по вечерам, надел белую рубашку и летний костюм. Выйдя изспальни, заметил, что дверь его комнаты отворена. Он пригласил меня внутрь. - Сегодня выпьем узо наверху. Он сидел за столом, просматривая только что законченное письмо. Любуясьхолстами Боннара, я подождал, пока он надпишет адрес. Дверь в маленькуюкомнатку распахнута настежь, сквозь нее видны вешалка, гардероб.Всего-навсего туалетная. Со стола у раскрытых окон смотрит фотография Лилии. Мы вышли на террасу. Там стояли два стола, один с бутылкой узо ибокалами, другой - накрытый к ужину. Я сразу заметил, что за этим столом -три стула; и Кончис понял, что я это заметил. - Вечером у нас будет гостья. - Какая-нибудь деревенская? - в шутку спросил я, и он, улыбаясь,покачал головой. Вечер был чудесный, истинно греческий, когда небо и землямедленно сливаются в яркой точке заката. Серые, как шерсть персидской кошки,горы, огромный, не прошедший огранки, желтый алмаз небосклона. Я вспомнил,как в деревне, в такой же вечерний час, люди на верандах таверн разомповернулись к западу, точно сидели в кино, а всезнающее, красноречивое небобыло им экраном. - Я прочел в Le Masque Francais абзац, который вы отметили. - Всего лишь метафора. Но и она может пригодиться. Протянул мне бокал. Мы чокнулись. Кофе принесен и разлит, лампа перекочевала мне за спину и освещает лицоКончиса. Мы оба ждем. - Надеюсь, вы не лишите меня рассказа о ваших дальнейших приключениях. Он вскинул голову, что в Греции означает "нет". Чуть ли не робковзглянул на дверь спальни; это напомнило мне мой первый визит. Я обернулся -никого. Он заговорил. - Догадываетесь, кто сейчас появится? - В воскресенье ночью я не знал, можно ли к вам войти. - Вам можно делать все, что заблагорассудится. - Только не задавать вопросов? - Только не задавать вопросов. - Слабая улыбка. - Вы прочли моюброшюрку? - Нет еще. - Прочтите внимательно. - Конечно. В самом скором времени. - И тогда завтра вечером проведем эксперимент. - Полетим на другую планету? - спросил я, не сдержав сарказма. - Да. Вот туда. - Звездная россыпь. - И еще дальше. - Он перевел взглядна черные хребты западных гор, точно дальние светила будут для нас всеголишь перевалом. - Там, наверху, говорят по-английски или по-гречески? - рискнулпошутить я. Секунд пятнадцать он молчал; не улыбался. - На языке чувств. - Не слишком точный язык. - Наоборот. Самый точный. Для тех, кто его изучит. - Повернулся ко мне.- Точность, о которой вы толкуете, важна в научных исследованиях. И совсемне важна... Но я так и не узнал, где она не важна. Знакомая легкая походка, шаги по гравию, приближающиеся со стороныберега. Кончис быстро взглянул на меня. - Ни о чем не спрашивайте. Это самое главное. Я улыбнулся. - Как вам будет угодно. - Ведите себя с ней как с больной амнезией. - К сожалению, я никогда не общался с больными амнезией. - Она живет сегодняшним днем. И не помнит о прошлом - у нее нетпрошлого. Если вы спросите о прошлом, она только расстроится. Она оченьранима. И больше не станет встречаться с вами. Мне нравится ваш спектакль, хотелось мне сказать, я не испорчу его. Новместо этого я произнес: - Хоть и не понимаю зачем, начинаю догадываться как. Покачал головой. - Вы начинаете догадываться зачем. А не как. Он вперился в меня, подчеркивая каждое слово; потом повернул голову кдвери. Я тоже обернулся. Теперь меня осенило, что лампу поставили за моей спиной, чтобы осветитьее появление; и появление удалось ошеломляюще. Она была одета, должно быть, по светской моде 1915 года: темно-синяяшелковая вечерняя шаль поверх легкого, цвета слоновой кости с отливом,платья, сужавшегося книзу и доходившего до середины икр. Тесный подолзаставлял семенить, что прибавляло ей грациозности; приближаясь, онапокачивалась, робея и спеша одновременно. Волосы подобраны кверху в стилеампир. Она не переставая улыбалась Кончису, но с холодным любопытствомвзглянула, как я поднимаюсь со стула. Кончис был уже на ногах. Она казаласьдо того ухоженной, подтянутой и уверенной в себе - даже чуть заметнаяпугливость рассчитана до мелочей, - словно только что выпорхнула из ательеДиора. Во всяком случае, так я и подумал: профессиональная манекенщица. Апотом: старый прохиндей. Поцеловав ей руку, старый прохиндей заговорил: - Лилия. Позволь представить тебе г-на Николаса Эрфе. Мисс Монтгомери. Она протянула руку, я ее пожал. Холодная, недвижная ладонь. Я коснулсяпризрака. Заглянул ей в глаза - в глубине их ничто не дрогнуло. - Добрый вечер, - сказал я. Она ответила легким кивком и повернулась,дабы Кончису было удобнее снять с нее шаль, которую он и повесил на спинкусобственного стула. Обнаженные плечи; массивный браслет из золота и черного дерева;длиннейшее ожерелье из камней, похожих на сапфиры, но скорее всего -стразовое или ультрамариновое. По моим расчетам, ей было двадцать два илидвадцать три. Но в облике сквозило нечто более зрелое, покой, присущий людямлет на десять старше, - не холодность или безразличие, но кристальнаяотчужденность; о подобной прохладе вздыхаешь среди летней жары. Она поудобнее устроилась на стуле, сжала руки, слабо улыбнулась мне. - Тепло сегодня, не правда ли? Произношение чисто английское. Я почему-то ожидал иностранного акцента;но этот выговор узнал безошибочно. Тот же, что у меня; плод частной школы иуниверситета; так говорят те, кого какой-то социолог назвал "господствующиесто тысяч". - Да, не холодно, - ответил я. - Г-н Эрфе - молодой учитель, о котором я рассказывал, - произнесКончис. В его тоне появилось нечто новое: почти благоговение. - Да. Мы встречались на той неделе. Вернее, столкнулись в прихожей. -Еще раз слабо, без малейшего озорства, улыбнулась мне и опустила глаза. Я чувствовал в ней беззащитность, о какой предупреждал Кончис. Но тобыла лукавая беззащитность, ибо в лице, особенно в очертаниях губ, светилсяум. Она искоса глядела на меня так, будто знала нечто мне неизвестное - не ороли, что ей приходится играть, а о жизни в целом; словно тожетренировалась, сидя перед скульптурой. Подобные скрытность и самоуверенностьзахватили меня врасплох - потому ли, что в воскресенье она предстала передомной в иной ипостаси, не столь салонной? Раскрыв миниатюрный синий веер, принялась им обмахиваться. Невероятнобледная. Похоже, совсем не бывает на воздухе. Повисла внезапная неловкаяпауза, точно никто не находил, что сказать. Она нарушила молчание - такхозяйка по обязанности развлекает стеснительного гостя. - Должно быть, учить детей очень увлекательно. - Не для меня. Я просто умираю со скуки. - Все достойные и честные обязанности скучны. Но кому-то же надо ихвыполнять. - Впрочем, я готов примириться со своей профессией. Если б не она, я неоказался бы здесь. Она взглянула на Кончиса; тот покачивал головой. Он прикидывалсяТалейраном; деликатный старый лис. - Морис рассказывал, что работа вас не удовлетворяет. - Его имя онапроизносила на французский манер, с ударением на последнем слоге. - Не знаю, хорошо ли вы представляете себе мою школу, но... - Яостановился, ожидая ответа. Но она лишь помотала головой и чуть улыбнулась.- По-моему, ребят там слишком перегружают, и я тут, вообразите, бессилен. Сума можно сойти. - А почему не поговорить с начальством? - Изящно-достоверное участие вовзгляде. Должно быть, актриса, а не манекенщица, подумал я. - Видите ли... И так далее. Наша идиотская, напыщенная беседа продолжалась минутпятнадцать. Она спрашивала, я отвечал. Кончис отмалчивался, давая намвысказаться. Я поймал себя на том, что слежу за своей речью, будто, как они,притворяюсь, что нахожусь в английской гостиной сорок лет назад. Спектакльтак спектакль; мне вскоре тоже захотелось старательно выдержать роль. Онаобращалась ко мне чуть ли не покровительственно, и я видел в этом желаниеменя третировать; а может, испытать, проверить, достойный ли я партнер.Раз-другой мне показалось, что глаза Кончиса сверкнули саркастическойусмешкой, но скорее всего лишь показалось. В любом случае, подставляя (илипред-ставляя) моему взору то фас, то профиль, она была слишкомочаровательна, чтобы я мог думать о чем-либо другом. Я считал себя знатокомхорошеньких девушек; так вот, эта была среди них истинным эталоном. Разговор угас, но тут вмешался Кончис. - Хотите, расскажу, что сталось со мной после отъезда из Англии? - Если... мисс Монтгомери... не будет скучать. - Нет. Пожалуйста. Я люблю слушать Мориса. Не обращая на нее внимания, он ждал моего ответа. - Лилия всегда делает так, как угодно мне. Я взглянул на нее. - Что же, вам везет. Он не отрывал от меня глаз. В складках у рта залегли тени, и теказались глубже, чем на самом деле. - Она не настоящая Лилия. Это внезапное разоблачение, как он и рассчитывал, окончательно выбиломеня из седла. - Ну да... естественно. - Я пожал плечами, улыбнулся. Она внимательнорассматривала веер. - Но и не играет роль Лилии. - Г-н Кончис... я не понимаю ваших иносказаний. - Не делайте поспешных выводов. - Широко ухмыльнулся - эту улыбку онприберегал для особых случаев. - Так. На чем я остановился? Но имейте ввиду, сегодня я поведаю вам не о занимательных приключениях. А о глубинахсердца человеческого. Я посмотрел на Лилию. Кажется, она чувствительно задета; и, не успела вмоей голове раскрутиться версия о том, что она и вправду больная амнезией,некая утратившая память красавица, которой Кончис в буквальном и переносномсмысле вертит как хочет, она бросила на меня взгляд моей сверстницы - в томне было никакого сомнения; взгляд сквозь маску, быстрый, вопросительныйвзгляд, что метнулся к склоненной голове Кончиса и вновь возвратился ко мне.И вдруг почудилось, что оба мы с ней актеры и режиссеру оба не доверяем. - Буэнос-Айрес. Я прожил там почти четыре года, до весныдевятнадцатого. Ругался с дядей Анастасом, давал уроки английского, игры нафортепьяно. И всегда помнил, что изгнан из Европы. Отец зарекся встречатьсясо мной и писать, но через какое-то время я вступил в переписку с матерью....Я взглянул на Лилию, но та снова вошла в роль и с вежливым интересомслушала Кончиса. Она притягивала к себе весь без остатка свет лампы. - В Аргентине со мной произошла только одна важная вещь. Как-то летомприятель повез меня в андское захолустье. Я понял, какую подневольную жизньвлачат пеоны и гаучо. И мне страстно захотелось жертвовать собою радиугнетенных. Под впечатлением от увиденного я решил стать врачом. Но путь кэтой цели оказался тернист. На медицинский факультет столичного университетая не прошел по конкурсу и целый год день и ночь зубрил, чтобы выдержатьэкзамен. Но тут кончилась война. Вскоре умер мой отец. Хотя он так и не простилни меня, ни мать - за то, что мне помогла (мне-де не было места ни в егостране, ни за пределами), все же остался отцом настолько, чтобы не подниматьлишнего шума. Если не ошибаюсь, власти так и не проникли в тайну моегоисчезновения. Мать получила порядочное наследство. В итоге я вернулся вЕвропу, и мы с ней осели в Париже. Жили в просторной квартире старого домаокнами на Пантеон; я всерьез взялся за медицину. Среди студентовобразовалась некая группа. Мы исповедовали медицину как религию и называлисебя Обществом разума. Мечтали, чтобы врачи во всем мире сплотились вобщественную и нравственную элиту. Мы проникнем во все государства, во всеправительства, - люди высокой морали, которые искоренят демагогию,самовлюбленных политиков, реакцию, шовинизм. Издали манифест. Организовалимитинг в одном кинотеатре в Нейи. Но об этом проведали коммунисты. Сочли насфашистами и разгромили кинотеатр. Мы устроили еще митинг, на новом месте.Туда заявилась банда, называвшая себя Милицией молодых христиан -католики-ультра. С виду они не были похожи на коммунистов, но вели себяточно так же. Как раз коммунистами они нас и честили. Так что наш планпреобразования мира, был скреплен двумя мордобоями. И множеством счетов повозмещению убытков. Я был секретарем Общества разума. Когда дошло до оплатысчетов, не было на свете людей менее разумных, чем мои товарищи поубеждениям. Естественно, мы добились того, чего заслуживали. Любой дураквыдумает схему разумного мироустройства. За десять минут. За пять. Но ждать,что люди станут ее придерживаться - все равно, что пичкать их болеутоляющим.- Он повернулся ко мне. - Хотите прочесть наш манифест, Николас? - Очень хочу. - Сейчас схожу за ним. И бренди захвачу. И вот - так скоро! - мы с Лилией остались наедине. Но не успел япроизнести заготовленную фразу, вопрос, который дал бы ей понять, что я невижу, для чего в отсутствие Кончиса ей нужно поддерживать иллюзию егоправдивости, как она поднялась. - Давайте погуляем по террасе. Я пристроился рядом. Она была лишь на дюйм-два ниже и шла неспешно,легко, чуть напряженно, глядя в сторону моря, избегая моих глаз, словно еевдруг обуяла скромность. Я осмотрелся. Кончис не мог нас подслушать. - Давно вы здесь? - Я нигде долго не задерживаюсь. Быстрый взгляд, смягченный усмешкой. Мы были в дальнем конце террасы, вполосе тени, отбрасываемой стеною спальни. - Отлично приняли подачу, мисс Монтгомери. - Если вы играете в теннис, я тоже должна. - Должны? - Разве Морис не просил вас не задавать мне вопросов? - Да ладно вам. Когда он тут, все ясно. Я хочу сказать, мы же с вамиангличане, так или нет? - И потому вольны друг другу грубить? - Не грубить, а познакомиться поближе. - Может, тут не все так уж жаждут... знакомиться. - Уставилась втемноту. Я был уязвлен. - Мило у вас получается. Но каковы все-таки правила игры? - Прошу вас. - В голосе зазвучала твердость. - Это просто невыносимо. -Я понял, зачем она завела меня в тень. Чтоб я не видел ее лица. - Что невыносимо-то? Обернулась, взглянула на меня и произнесла тихим, но отчетливо сердитымтоном: - Мистер Эрфе! Меня поставили на место. Она облокотилась о перила у края террасы, глядя на север, наводораздел. В затылок повеяло вялым морским ветерком. - Запахните меня, будьте добры. - Что сделать? - Принесите шаль. Помедлив, я отправился за синей шалью. Кончис пропал в доме. Я вернулсяи закутал ей плечи. Неожиданно она подняла руку, взяла мою ладонь и сжала,будто подбадривая; а может, напоминая, что на самом деле она другая, нестоль строгая. При этом не отрываясь смотрела на опушку. - Зачем вы это сделали? - Не хотела показаться злой. Я передразнил ее вежливые обороты: - Прошу вас, будьте добры... Где вы тут живете? Повернулась,прислонилась к перилам спиной, так что оказалось, что мы смотрим впротивоположные стороны, и решительно ткнула веером: - Вон там. - Но там море. Или вы имеете в виду облака? - Уверяю вас, я живу именно там. Мне пришла в голову удачная мысль. - На яхте? - На берегу. - Любопытно. Ни разу не видел ваш дом. - Я знала, что вы не умеете смотреть как следует. Я с трудом разглядел улыбку в уголках ее губ. Мы стояли почти вплотную,окутанные ароматом духов. - Долго вы собираетесь меня мучить? - Возможно, вы сами себя мучите. - Ненавижу мучения. Шутливо склонила голову. Шея у нее была великолепная; горло Нефертити.На снимке в комнате Кончнса казалось, что у нее тяжелый подбородок; наяву -ничего подобного. - В таком случае помучаю вас еще. Воцарилась тишина. Предлог, под которым Кончис отправился в дом, не могоправдать столь долгого отсутствия. Она почти растерянно заглянула мне вглаза, но я хранил молчание, и она отвернулась. Я очень осторожно, как кдикому животному, протянул руку и повернул ее лицо к себе. Она не отвеламоих пальцев, замерших на холодной поверхности щеки; но посуровевший взгляд,знак неприступности, заставил меня убрать руку. Однако глаз она не опустила,и в них были одновременно указание и предостережение: мягкость завоюет меня,но сила - никогда. Она снова повернулась к морю. - Нравится вам Морис? - Я вижу его третий раз в жизни. - Кажется, она ждала продолжения. - Яблагодарен ему за гостеприимство. Особенно... Она прервала мои славословия: - Мы все его очень любим. - Кто - "мы"? - Я и другие посетители. - Она произнесла это слово так, будто онодолжно писаться в кавычках. - "Посетитель" - это не совсем точно. - Морис не любит слово "призрак". Я улыбнулся: - А слово "актер"? В ней не было ни малейшей готовности уступить, выйти из роли. - Все мы актеры и актрисы, мистер Эрфе. Вы - не исключение. - Конечно. Весь мир театр. Улыбнулась, опустила глаза. - Потерпите. - С вами я готов терпеть сколько угодно. И принимать все за чистуюмонету. Она смотрела в сторону моря. Тон ее вдруг стал ниже, искреннее, не тот,какой требовался по роли. - Не со мной. С Морисом. - И с Морисом. - Скоро поймете. - Это обещание? - Предсказание. На столе что-то звякнуло. Она обернулась, взглянула на меня. На лице еебыло то же выражение, что и тогда, в дверях концертной: смешливое изаговорщицкое, а теперь и вызывающее. - Прошу вас, ведите себя по-прежнему. - Ладно. Но только в его присутствии. Она взяла меня под руку, и мы направились к Кончису. Тот приветствовалнас обычным вопросительным кивком. - Мистер Эрфе схватывает все на лету. - Рад слышать. - Все будет в порядке. Улыбнувшись мне, она села и ненадолго задумалась, подперев рукойподбородок. Кончис налил ей рюмочку мятного ликера, и она отхлебнула глоток.Он указал на конверт, лежащий на моем стуле. - Это манифест. Не сразу его нашел. Потом прочтете. Там в конце оченьсущественное критическое замечание, без подписи. - Если я и охладел к музыке, то, по крайней мере, не бросал занятий ею.Здешние плейелевские клавикорды тогда стояли в нашей парижской квартире.Однажды теплым весенним днем, должно быть, в двадцатом, я наигрывал чтопридется у открытого окна; в дверь позвонили. Прислуга доложила, что явилсякакой-то господин и хочет поговорить со мной. Господин этот уже выглядывализ-за ее плеча. Не поговорить, а послушать мою игру, поправил он. Выгляделон столь непривычно, что я не принял близко к сердцу бесцеремонность еговторжения. Под шестьдесят, высокого роста, безупречно одетый, с гарденией впетлице.... Я пристально посмотрел на Кончиса. Он отодвинулся от стола и, пообыкновению, говорил, глядя в морские дали. Лилия приложила палец к губам: тс-с! - Но и, по первому впечатлению, невероятный зануда. Под эрцгерцогскимлоском таилась глубокая скорбь. Как у актера Жуве, только без его иронии.Позже выяснилось, что он не такой несчастный, каким представляется.Пробормотал что-то, уселся в кресло и принялся мне внимать. А когда пьесазакончилась, схватил свою шляпу и трость с янтарной рукоятью...... Я усмехнулся. Лилия это заметила, но опустила глаза с осуждением,не улыбнувшись в ответ. -... Вручил мне визитную карточку и пригласил в гости на той неделе.На карточке было написано, что зовут его Альфонс де Дюкан. Граф. Япунктуально явился к нему. Жил он роскошно, среди самого изысканногоубранства. Слуга провел меня в salon {Гостиную (франц.).}. Де Дюкан стояприветствовал меня. И сразу же, без долгих разговоров, увлек в соседнююзалу. Там стояли клавикорды, пять или шесть, старой работы, вещи чудесные,музейные и по конструкции, и по отделке. Разрешил мне опробовать каждыйинструмент, а потом заиграл сам. Не так технично, как я. Но вполне сносно.Затем предложил закусить; мы уселись на буляровские стулья, меланхолическизапивая marennes {Здесь: устриц (франц.).} мозельским с его собственныхвиноградников. Так началась дружба, которая оставила во мне неизгладимыйотпечаток. На протяжении последующих месяцев мы часто встречались, но узнать о немудалось немногое. Дело в том, что он избегал говорить о себе и своемпрошлом. Мои расспросы обходил. Я выяснил лишь, что родом он из Бельгии. Чтобаснословно богат. Что друзей у него, по прихоти судьбы, очень мало. Родныхвовсе нет. И что он женоненавистник, хоть и не гомосексуалист. Прислуживалиему одни мужчины, о женщинах он всегда отзывался с отвращением. Большую часть времени де Дюкан проводил не в Париже, а в огромном замкена востоке Франции. Его выстроил в конце XVII века какой-то сюринтендант,любитель казенных денег; дворцовый парк по площади превышал этот остров.Крытые голубым шифером башенки и белые крепостные стены Живре-ле-Дюквиднелись за много миль. Помню, в первый приезд, через несколько месяцевпосле нашего знакомства, мне стало как-то не по себе. Шел октябрь, пшеницана полях Шампани давно уже сжата. Все затянуто синеватым туманцем, осеннейдымкой. На вокзал за мной прислали автомобиль, по роскошной лестнице провелив отведенную мне комнату, а затем пригласили спуститься в парк к де Дюкану.Все слуги были на него похожи - молчаливые, угрюмые. В его присутствиинельзя было услышать смеха. Топота бегущих ног. Ни шума, ни суеты. Лишьпокой и порядок. Слуга вел меня через обширный английский сад на задах замка. Вдольбуковых аллей, мимо статуй, по ровненьким гравийным дорожкам, потом сквозьдендрарий вниз, к небольшому пруду. Мы вышли на берег, и в нескольких сотняхярдов, за полосой гладкой воды, за кружевом осенних листьев я увидел на мысучайный домик в восточном стиле. Слуга поклонился и предоставил меня самомусебе. Тропинка вилась по берегу пруда, пересекала ручей. Ни ветерка. Туман,покой, печальная отрада затишья. К домику я подошел по траве, и де Дюкан не слыхал моих шагов. Он сиделна коврике лицом к пруду. Поросший ивами островок. Декоративные гуси, чтобудто сошли с росписей на шелке. У него был облик европейца, но одеяниеяпонца. Никогда не забуду тот миг. Тот, как бы сказать, mise en paysage{Мизанпейзаж (франц.). Игра слов: ср. "мизансцена".}. В парке для него было устроено множество подобных декораций ивыгородок. Античный храм, ротонда. Английский сад, мавританский. Но мне онпомнится именно сидящим на татами в свободном кимоно. Бледно-голубом, подцвет тумана. Поза, конечно, нарочитая. Но в мире, где во главе углаотчаянная борьба за экономическое выживание, любое чудачество, любаяоригинальность покажутся нарочитыми. Богатства замка смущали меня как новоиспеченного социалиста. Иочаровывали - как homme sensuel {Здесь: тонко чувствующего человека(франц.).}. Живре-ле-Дюк представлял собою в буквальном смысле огромныймузей. Бесчисленные экспозиции - живописи, фарфора, всевозможных objetsd'art {Произведений искусства (франц.).}. Уникальная библиотека.Непревзойденная коллекция старинных клавишных. Спинеты, клавикорды,вирджинали. Лютни, гитары. За каждой дверью открывалась неожиданность.Выставка бронзовых фигурок эпохи Возрождения. Полка, уставленная брегетами.Стеллаж чудесного руанского и неверского фаянса. Арсенал. Горка с греческимии римскими монетами. Я мог бы перечислять до утра, ведь хозяин целикомпосвятил себя собиранию коллекций. Одной только мебели в стиле "буль" и"ризнер" хватило бы, чтоб обставить полдюжины замков поменьше. Подозреваю,что с этим собранием в новое время могла сравниться лишь коллекцияХертфорда, Кстати, когда ее делили между наследниками, де Дюкан приобрелнемало превосходных вещиц из той части, что отошла к Секвиллю. ФирмаЗелигмана предоставила ему право преимущественного отбора. Он занимался этимисключительно из любви к искусству. Оно тогда еще не успело стать средствомнаживы. В один из приездов он повел меня в потайную галерею. Там хранился наборавтоматов - кукол, многие из которых достигали человеческого роста, будтосошли (или скатились) со страниц повестей Гофмана. Дирижер невидимогооркестра. Два гвардейца на дуэли. Примадонна, что металлическим голосомисполняла арию из "Служанки-госпожи". Девушка, которая приседала в реверансеперед учтивым кавалером, а потом танцевала с ним выморочный, призрачныйменуэт. Но главным экспонатом была Мирабель, la Maitresse-Machine{Механическая наложница (франц.).}. Нагая женщина, крашеная, с кожей изшелка; когда ее заводили, она валилась на ветхую кровать, поднимала ноги ивместе с руками разводила их в стороны. Как только владелец ложился сверху,руки смыкались и придерживали его. Но де Дюкан ценил ее прежде всего заустройство, которое предохраняло хозяина от рогов. Если не повернуть рычажокна затылке, руки в какой-то момент сжимаются как тиски. А потом мощнаяпружина выталкивает в пах прелюбодея стилет. Эту мерзкую игрушку смастерилив Италии в начале XIX века. Для турецкого султана. Продемонстрировав ее"верность", де Дюкан повернулся ко мне и сказал: "C'est ce qui en elle estle plus vraisemblable". Это ее свойство взято прямо из жизни.... Я искоса взглянул на Лилию. Она рассматривала свои ладони. - Мадам Мирабель он держал взаперти. Но в его приватной часовнехранился, на мой вкус, еще более непристойный предмет. Он лежал в роскошномковчеге эпохи раннего Средневековья и больше всего походил на увядшийморской огурец. Де Дюкан без всяких претензий на юмор называл его Святымчленом. Он конечно, понимал, что простой хрящ столько храниться не может. ВЕвропе Святых членов существует по меньшей мере еще шестнадцать. Какправило, мумифицированных; их чудесное происхождение опровергнуто. Но вглазах де Дюкана это был всего лишь очередной экспонат, а то, что оноскорблял религиозное, да и просто нравственное чувство, не имело никакогозначения. Это касается всех коллекционеров. Их мораль стремится к нулю. Вещьв конце концов овладевает своим владельцем. Мы не обсуждали вопросы религии и политики. Он ходил к мессе. Но, мнекажется, потому лишь, что наблюдение за этим обрядом оттачивает чувствопрекрасного. В некотором смысле он был весьма наивен - возможно, потому, чтос детства купался в роскоши. Самопожертвование, если оно не входилосоставной частью в ту или иную эстетическую систему, было ему чуждо. Раз мынаблюдали, как крестьяне убирают брюкву. Живой Милле. Он заметил лишь: "Какхорошо, что они - это они, а мы - это мы". Самые болезненные противоречияобщества, что заставили бы задуматься и невежественнейшего нувориша, его нетрогали. Они интересовали его лишь в качестве виньеток, любопытныхдиссонансов, ярких в силу своей жизненности примеров упоительной полярностибытия. Альтруизм, который он называл le diable en puritain {Здесь: черт втихом омуте (франц.).}, безмерно его раздражал. Так, я с восемнадцати летизбегаю употреблять в пищу пернатых. Скорее отведаю человечины, чем мясадикой овсянки или утки. Это выводило де Дюкана из себя, будто фальшивая нотав партитуре, - он никак не мог поверить, что композитор поставил именно этотзнак. А тут я, во плоти и крови, смею отказываться от его pate d'alouettes{Паштета из жаворонков (франц.).} и вальдшнепов с трюфелями. Но он занимался не только мертвой материей. На крыше замка былаоборудована обсерватория, в одной из комнат - хорошо оснащенный кабинетнатуралиста. Отправляясь в парк, он захватывал небольшой etui {Футляр(франц.).} с пробирками. Для ловли пауков. Лишь через год я понял, что тобыла не просто причуда. Что он - один из самых знающих арахнологов-самоучек.В его честь даже назван целый вид пауков, Theridion deukansii. Он рад былузнать, что я кое-что смыслю в орнитологии. И убедил меня специализироватьсяв области, которую шутливо называл орнитосемантикой, наукой о значенииптичьих криков. Это был самый необычный человек из всех, кого я знал. И самыйобходительный. И самый замкнутый. И, несомненно, напрочь лишенный чувствадолга перед обществом. Мне было двадцать пять, как и вам, Николас, и потомувы лучше, чем кто-либо, поймете, почему я не мог его осуждать. По-моему,двадцать пять - наиболее трудный и больной возраст. И для тебя, и дляокружающих. Ты способен соображать, с тобой обращаются как со взрослым. Нобывают встречи, которые сталкивают тебя в отрочество, ибо тебе не хватаетопыта, чтобы постичь и усвоить их значение. И вот де Дюкан, не словами,конечно, а самим фактом своего существования поставил под сомнение моевосприятие мира. Это сомнение он позднее выразил пятью словами; вам ещепредстоит их услышать. Я сознавал все издержки такого образа жизни, но не мог бороться с егообаянием. Рассудок отказывался мне служить. Забыл сказать, что у него хранилось множество неопубликованных нотныхрукописей XVII-XVIII веков. Сидя за чудесными старинными клавикордами вконцертной зале - длинной галерее в стиле рококо светло-золотых и салатныхтонов, всегда освещенной солнцем, безмятежной, точно фруктовый сад, - иполной грудью впитывая чувство счастья, я снова и снова задавался вопросом оприроде зла. Почему это безмерное наслаждение было злом? Почему явоспринимал де Дюкана как средоточие зла? Потому что, пока я музицировал натеплом солнышке, где-то умирали от голода дети, - скажете вы. Что ж, забытьо дворцах, тонком вкусе, изысканных удовольствиях, полете воображения? Дажемарксистская теория признает предопределение, указание на высшую стадиюразвития, а это значит лишь то, что род человеческий достигнет высшихстепеней наслаждения и счастья. И я начал сомневаться в эгоизме этого одиночки. Мне все яснееоткрывалось, что его безразличие - только поза, и поза эта невинна. Что он -пришелец из некоего гораздо более совершенного мира. И обречен сманиакальным упорством, столь же трагическим (если не столь жесмехотворным), как упорство Дон Кихота, отстаивать собственное совершенство.Но однажды... Кончису не суждено было закончить фразу. С восточной стороны из темнотывоззвал внезапный, пронизывающий голос рога. Я вспомнил об охотничьих рожкахмоей родины, но этот звук был грубее, архаичнее. Веер застыл в руке Лилии,она обернулась к Кончису. Тот смотрел в море, словно зов рога обратил его вкамень. Глаза его медленно закрылись, как при молчаливой молитве. Номолитвенное выражение совсем ему не шло. И вновь рог проткнул кромешную мглу. Три ноты, средняя - выше других.Каменистые склоны холмов на водоразделе отозвались смутным эхом, точнопростенький тембр расшевелил ночь и ландшафт, пробудил их от вековогозабытья. - Что это? - спросил я у Лилии. Секунду она смотрела на меня с каким-то сомненьем, будто была почтиуверена: я прекрасно знаю, что это. - Аполлон. - Аполлон? Снова зов рога, но еще пронзительней и ближе, совсем рядом с домом, -перила заслоняют обзор, да и темно кругом. Лицо Кончиса все так жерасслаблено. Лилия встала, подала мне руку. - Пойдемте. Я поплелся за ней на старое место, в дальний конец террасы. Онавысматривала что-то в лесу, а я залюбовался ее профилем. - Похоже, кое-кто переусердствовал с метафорами. Она не сдержала улыбки. Быстро сжала мне руку. - Будьте паинькой. Подождите. Гравий, опушка, лес; все как обычно. - Мне ж ничего не надо, кроме программки. - Не остроумно, мистер Эрфе. - Пожалуйста, называйте меня Николасом. Ответить она не успела. Из некой точки меж виллой и домиком Мариипоявился луч света. Не слишком сильный, от электрического фонарика. Онуперся в фигуру, стоявшую, словно мраморная статуя, ярдах в шестидесяти, нафоне сосен. Вздрогнув, я понял, что человек этот абсолютно гол. Можно былоразличить черные волосы на лобке, бледный стебелек пениса; высокий, хорошосложенный, вполне годится на роль Аполлона. Глаза казались слишком большими,словно были подведены. На голове золотой блик, венок из листьев; листьевлавра. Он стоял неподвижно, повернувшись к нам лицом, держа в правой руке,чуть на отлете от туловища, рог длиною в ярд, узкий серп с мерцающимнаконечником. Когда я присмотрелся, меня поразило, до чего белая у негокожа, она чуть ли не светилась в слабом луче, будто на тело, как и на лицо,наложили грим. Я обернулся: Кончис не двинулся с места; Лилия смотрела на фигуру безвсякого выражения, но с видимым интересом - точно раньше присутствовала нарепетициях, а теперь ей любопытно увидеть представление целиком, - которыйотбил у меня охоту шутить. Меня не так поразил розыгрыш, как открытие, что вБурани, кроме меня, есть молодые мужчины. Это я сообразил быстро. - Кто он? - Мой брат. - А я так понял, что вы единственный ребенок в семье. Статуя Аполлона поднесла рог к губам и заиграла на новой ноте, бодрой,но торопливой, словно подзывая заблудившихся гончих. - То было в ином мире, - медленно произнесла Лилия, не сводя с негоглаз. И, не успел я изобрести очередную шпильку, указала пальцем налево, задомик. Из темного прогала, где кончалась лесная дорога к вилле, выбежалслабо светящийся силуэт. Луч фонаря метнулся к ней - ибо то была девушка,тоже нагая, за исключением античных сандалий, обнимающих икры шнуровкой; аможет, и не совсем нагая - то ли лобок ей обрили, то ли на ней были трусикителесного цвета. Волосы в классическом стиле убраны назад, тело и лицо, каки у Аполлона, неестественно белые. Она бежала так быстро, что я не мограссмотреть ее черт. Подбегая, оглянулась - ее преследовали. Она стремилась к морю, пересекая лужайку на равном расстояни