— Большевики совершенно неожиданно перешли в контратаку и застали нас врасплох. Кто в чем был, выскочил на улицу и помчался за околицу. Я тоже... Пока пришли в себя, пока подобрались все, прошло не мало часов. Наконец, мы повели наступление в снова овладели селом.
— Подхожу к своей хате, а около нее лежит мой друг, раздетый до гола, весь в крови... Глаза выколоты, все тело обезображено...
— Я, как увидел это, так и пошел без оглядки. Иду и иду. Смотрю, а я уже в степи, в пшенице... Огляделся и вдруг вижу не {67} вдалеке небольшой шалаш, а около него две винтовки. Сторожевое охранение красных, а я с голыми руками... Заклокотало во мне, на весь полк полз бы... Подскочил я к винтовкам, схватил одну и заглянул в шалаш, а там сидят два красногвардейца.
— Ну-ка, товарищи, сказал я прислонитесь друг к другу головами, и одним выстрелом обоих наповал... Отлегло от сердца...
Возвращаясь в своем походе на старые места, добровольцы проходили иной раз мертвые станицы, аулы. Большевики нещадно мстили всем жителям, которые встречали Добровольческую армию, как свою избавительницу.
Когда добровольцы были вынуждены очистить захваченный ими с налета Армавир, для города настал страшный день. Большевики убили болте полторы тысячи невинных людей. Раздавались непрестанные ружейные выстрелы, прерывистый треск пулеметов, крики озверевшей толпы, хруст дробящихся прикладами черепов, стон, хрипение умирающих, мольбы еще цеплявшихся за жизнь страдальцев. Кровь и кровь кругом... (Генерал А. П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 187.).
Всякую свою неудачу большевики вымещали и на совсем невинных жертвах — на заложниках. Заложников уничтожали даже при взаимных распрях большевицких главарей.
Красный Главнокомандующий Сорокин расстрелял несколько евреев, членов Центрального Исполнительного Комитета, за их постоянное вмешательство в военное дело. В ответ на это Съезд советов и представителей фронта объявил Сорокина «изменником революции», а «Чека» постановила казнить в Пятигорске 107 заложников.
«В одном белье, со связанными руками, повели заложников на городское кладбище, где была приготовлена большая яма... Палачи приказывали своим жертвам становиться на колени и вытягивать шеи. Вслед за этим наносили удары шашками... Каждого заложника ударяли раз по пяти, а то и больше... Некоторые стонали, но большинство умирало молча... Всю эту партию красноармейцы свалили в яму... На утро могильщики засыпали могилу... Вокруг стояли лужи крови... Из свежей, едва присыпанной могилы слышались тиxиe стоны заживо погребенных людей... (Генерал А. П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 229.).
В числе зарубленных были генералы Рузский и Радко Дмитриев.
{68} Уничтожали большевики и все, то, что напоминало о милосердии и совести.
Священников, совершавших требы для добровольцев, пытали и вешали, в храмах кощунствовали — стены исписывали циничными надписями, иконы растаптывали, алтари обращали в отхожие места, оскверняя священные сосуды.
Разъяренный поток большевизма вырывал с корнями все, что незыблемо стояло веками — веру отцов, быт народа, права человека. Всю Россию захлестнули мутные волны. Казалось, безумство противоборствовать той силе, что опрокинула самые устои бытия. Но уныние и страх добровольцев побуждала их вера. Вера живая жертвенная.
В редкие дни отдыха добровольцы, оставались в тишине, вели между собою сокровенные разговоры.
— Победим ли мы большевиков? — говорил один — не знаю... Иногда меня охватывает большое сомнение... Весь народ обезумел, а нас так немного... И нет у нас обжигающих слов, и мы все, без исключения, виновны во многом... Но свой выбор я сделал...
— Знаешь, о чем я думаю? — Наш народ всегда искал правду жизни и такую правду, которая была бы едина для всего мира, как солнце. Иначе, какая же это правда, если от нее одному горячо, а другому холодно. В этом искании одинакового для всех тепла и сокрыто зерно великого соблазна...
— Большевики это поняли... В своем учении они сулят воплотить на земле всеобщую правду. А проповедование этой правды у них одето в оболочку тех вдохновенных слов, что звучат по всему свету две тысячи лет.
— Большевики призывают объединиться вокруг них пролетариев всех стран — зовут к себе всех труждающихся и обремененных. Не отдают предпочтения ни одной расе, ни белой, ни чернокожей — для них несть эллин, ни иудей. Провозглашают войну дворцам, мир хижинам — низложат сильных с престолов и вознесут обездоленных. Последние станут первыми... При своем владычестве уничтожать власть капитала — в их грядущем царствии нет места богатому. Не станет и бедных, ибо все блага будут длиться поровну между всеми — насытятся алчущие и жаждущие. Наконец, снимут проклятие времен — добывать хлеб в поте лица своего. Это чудо сотворят силою бездушных машин.
{69} — Воплотится на земле всемирная правда... А какою ценою? — Надо только поклониться их власти и отречься от воли своей — отказаться сеятелю от всякой свободы в возделывании полей, дабы ни единый колос не был взращен без ведома господина...
— Ведь это то самое великое искушение, которым в пустыне диавол соблазнял Христа — обрати камни в хлеб, поклонись мне, и дам Тебе власть над всеми царствами мира... Спаситель отверг искушение, а Россия не устояла... Пошла за призраком вселенской правды... За призраком Христа...
— Помнишь Блоковское «Двенадцать»? — В Октябрьскую революцию по городу, затаившемуся от страха, идут большевики. Их двенадцать, по числу апостолов.
... Так идут державным шагом —
Позади — голодный пес,
Впереди — с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди — Исус Христос.
— А у Матвея сказано: придут под именем Моим и будут говорить — я Христос — и многих прельстят.
— Но я верю и верю всем своим существом — наступит день, и Россия в горести и стенании отвернется от своих обольстителей... Быть может, к этому часу она будет вся истерзанной, поруганной... Но это будет великий день воскресения духа. Россию охватит страшная скорбь и раскаяние. И вот, все теперешние жертвы во имя России будут тогда для нее светлым лучом, за которым она потянется к вечному солнцу, к Источнику жизни и радости...
— Россия замолит у Бога и наши грехи перед нею во имя ее же...
— Да... протянул другой офицер, — а вот я на Великой войне дрался за Россию безо всякой философии, без нее дерусь и на гражданской, а воевать буду до тех пор, пока вместо чортовых букв не станут снова писать Россия. Большевиков ненавижу до остервенения... Но не хочу скрывать, одно мне нравится в них — это то, что в конечном счете они хотят набить морду и прежним нашим врагам, да и союзничкам тоже. Лестно, конечно, ежели Москва, {70} пусть красная, а начнет диктовать свою волю Берлину и Парижу с Лондоном...
Чем дольше воевали добровольцы, тем больше росла их уверенность в освобождение России. Каждая победа давала им радость, но и каждая победа увеличивала тягость на души. В сознании не мирилось, что русскими берутся с боя свои же русские города и села, и что на поле битвы лежат убитые и зарубленные одни только русские люди. Брат на брата... Тяжелым камнем на Добровольческую армию ложились и пленные. Что делать с ними?
У «кочующей армии» тыла но было. Враг беспощаден, и ненависть к нему заливала сердце. После каждого боя взятых в плен коммунистов расстреливали. За редким исключением коммунисты встречали смерть мужественно. Такая смерть вызывала к врагу уважение и даже как бы примирение с ним.
Пленные перед смертью обыкновенно только спрашивали:
— Куда встать лицом?
Однажды в бою окружили красных курсантов. Они сдались. Перед расстрелом их поставили в шеренгу. Один курсант сделал шаг вперед, вытянулся и обратился к офицеру.
— Разрешите нам выкурить по последней папироске?
— Пожалуйста.
Докурили. Снова, вышел курсант:
— Теперь позвольте нам спеть?
— Пойте.
Курсанты запели Интернационал. Закончили пение под треск винтовок.
Мороз подирал по коже добровольцев...
Многие офицеры с внешним спокойствием и даже молодечеством любили рассказывать, как они пленных расстреливали в затылок, с каким шумом летят на несколько саженей черепные коробки, и вдруг смолкали на какой-нибудь подробности. Внезапно потускневший взгляд выдавал все напускное равнодушие...
С глазу на глаз признавались:
— Не сплю по ночам, так и стоят передо мною расстрелянные...
{71} Кутепов знал, что не всякому под силу быть карающим судьею. Он рассказывал:
— Иной офицер и храбрый и владеет собой в боях на редкость, ни одного выстрела зря не сделает, цепи большевиков подпустит под пулемет на несколько шагов и всех срежет, в штыковые атаки ходит бесстрашно, а возьмет в плен комиссара, и все-таки приведет его ко мне, как к своему командиру. Про этого комиссара сами красноармейцы нараскажут, что он только ни вытворял, а офицер спрашивает меня, что делать с пленным...
— Скажешь — расстрелять — и этот же офицер пойдет тогда и выполнить мое приказание. А вот самому взять на себя нравственную ответственность за расстрел не всякий офицер решался — боялся такой ответственности...
— А другой раз, — говорил А. П., — привели ко мне парня. Был он на фронте в германскую войну и вернулся в свой городишко большевиком. Проходу не давал отцу и матери, ругал их буржуями, тащил все из дому. Наконец, выкопал во дворе яму и спихнул туда отца, забросал его землей по горло, стал допрашивать, где запрятаны деньги, и тыкал солдатским сапожищем в лицо своего отца... Даже мать не заступилась за такого сына...
Когда у Добровольческой армии появилась своя территория и тыл, у добровольцев стало иное отношение к пленным, особенно к мобилизованным красноармейцам.
Во время одного боя несколько казаков случайно заскочили в тыл красным, понеслись вдоль полка со свистом и криком — сдавайтесь, рубать не будем! — и полк сдался.
Около штаба полка пленных выстроили в шеренгу. Старший офицер выступил с речью. Он говорил:
— Мы, добровольцы, боремся против большевиков. Предатели и комиссары захватили власть и правят Россией. Посмотрите, что они сделали с русской землей, а мы хотим установить закон и порядок, и пусть сам народ выберет ту власть, какая ему нравится.
— Кто старше 42-х лет, — продолжал офицер, — тот свободен, может идти домой, а кто моложе, пусть поступает в наши ряды и искупить свои прошлые прегрешения.
{72} Новых добровольцев обмундировывали за счет отпускаемых пленных. Вдоль обеих шеренг — отпущенных и мобилизованных — ходил офицер и заставлял обмениваться сапогами, шапками, шинелями — рваными на цельные.
Бывали случаи, когда добровольцы проявляли милосердие даже к коммунистам.
Под самое Рождество был настигнут большевицкий разъезд, и один кавалерист был схвачен. При обыске у него нашли партийный билет. Пленный стоял прямо, руки по швам, и на все вопросы отвечал кратко и точно. Был унтер-офицером старой армии. Его волнение выдавали сухие губы, которые он облизывал, и лихорадочный блеск в глазах. После допроса его увели.
Поручик, допрашивавший пленного, пошел к своему командиру.
— Господин полковник, я только что опросил пленного кавалериста, вот его показания. Сам он коммунист, и у него партийный билет. Что прикажете с ним делать?
— То есть, как что?
— Завтра Рождество Христово... Ведь не расстреливать в такой праздник...
— Ну, делайте, как хотите.
— Отпустить его можно?
— Да на все четыре стороны...
— Слушаюсь.
На другой день поручик велел привести пленного. Два казака с облаженными шашками остались снаружи у дверей хаты.
— Не хочу врать,—сказал офицер пленному,—таких, как ты, партийных коммунистов мы расстреливаем. Но сегодня Рождество Христово. Командир приказал тебя отпустить. Хочешь, иди к своим — выдам тебе пропуск, хочешь — иди в тыл, только дай честное слово, что не будешь агитировать против нас...
Пленный побледнел. Из глаз закапали слезы...
— Покорнейше благодарю вас, господин поручик.
— Благодари не меня, а Бога. А если ты не верующий, все-таки помни всегда, что ты обязан своим спасением Рождеству Христову... Куда же ты хочешь идти?
— Разрешите остаться у вас, господин поручик.
— Как у нас?
{73} — Так точно, у вас в армии. Честно служить буду...
— Твое дело.. Но куда его отправить? — стал думать офицер. — В пехоту? — Неловко, вчера стрелял в нас, а завтра в своих... В кавалерию? — Сопрет еще коня и на нем удерет...
— Вот что, — надумал офицер, — иди в станицу, разыщи артиллерийский парк и передай там капитану мою записку. Коли примет тебя, будешь у него служить, но, повторяю, делай, как хочешь.
Офицер вышел к казакам. Они вытянулись.
— Шашки в ножны, — скомандовал офицер, — пленный свободен.
Казаки с недоумением смотрели на поручика.
— Сегодня Рождество, — сказал поручик, — командир приказал отпустить пленного.
— И то верно, господин поручик... Что же, Бог даст, и правда одумается...
Стукнули шашки, казаки повернулись налево кругом и ушли. Ну, теперь можешь идти, — обратился офицер к пленному.
Скрыться в огромной станице было легко. Но освобожденный кавалерист разыскал артиллерийский парк и явился к своему новому начальнику.
VII.
Вскоре после взятия Екатеринодара добровольцы заняли Новороссийск и очистили от большевиков Черноморскую область. Население Новороссийска восторженно встретило своих избавителей и решило преподнести им образ Св. Николая Чудотворца. Принять этот дар приехала делегация от добровольческого Кубанского полка во главе со своим командиром. Сам полк в это время был переброшен под Ставрополь.
На речь представителя города отвечал командир полка, весь загорелый обветренный. Он сурово глядел на представителей города и говорил:
— День освобождения вашего города радостный и для моего полка — крепнет наша связь с населением, и у Добровольческой армии {74} образуется тыл. Кровное дело и подвиг добровольцев — освобождение Родины — теперь становится нашим общим с вами делом и подвигом. Но когда я говорю о добровольческих полках, знайте, что это нечто единое — в них нет ни правых, ни левых. Добровольцы — это одно целое, что служить России, им дороже всего — Родина...
— Первый освобожденный нами порт называется Новороссийск. Пусть его название будет символом новой России, для возрождения которой рассеяно в степях так много могил добровольцев... Заброшенные могилы со стертыми надписями на белых крестах... Никто из родных не плакал над ними и не пел панихиды, только степные ветры бьются о кресты, и только тучи льют слезы... Но пусть помнит о павших добровольцах наша общая матерь Россия, с мечтой о которой они умирали, не заботясь о том, наденем ли мы корону на освобожденную Россию или не наденем. Мы, добровольны, благоговейно склонимся перед Россией и без скипетра в ее руке, была бы только рука родной материнской для всех ее сыновей...
Через несколько дней после взят Новороссийска полковник Кутепов был назначен Черноморским военным губернатором.
Приехал А. П. в совершенно разоренный край. Аппарат власти был разрушен, денежные средства отсутствовали, продовольствия почти не было. Все приходилось налаживать сызнова.
— Трудно мне было, — вспоминал А. П., — особенно с финансами, но за то я прошел хорошую школу.
А. П. привлекал сотрудников, ежедневно объезжал город, заходил во все казенные учреждения, а вечерами до глубокой ночи изучал законы, хозяйственные вопросы и с головой погружался в разные расчеты.
Одною из первых мер, проведенных А. П., было установление бессословного земства, что тщетно ждала Черноморская губерния много лет.
Вообще к нуждам населения А. П. был очень внимателен и отзывчив.
С начальником своей канцелярии А. П. постоянно воевал, когда тот давал ему на подпись заготовленные бумаги, налагающие на население разного рода денежные взыскания.
— Нельзя же так формально относиться к делу, — говорил А. П., — ведь вы же тянете с разоренных людей.... Надо быть прежде всего человеком, а не чиновником.
{75} С этих пор наряду с «Федорой Ивановной» у А. П. вошло в привычку обзывать многих «чиновниками».
— Иной думает,—ворчал А. П.,— чем больше он испишет бумаг или наставить своих резолюций, тем Россия скоре спасется. Чиновники... Живое дело проходит мимо их носа.
Постоянно заботясь о населении, А. П. вместе с тем был беспощаден ко всем грабителям и насильникам.
Общественные круги, враждебно настроенные к Добровольческой армии, окрестили Черноморскую губернию за твердую власть Кутепова «Кутепией».
В своей «Кутепии» А. П. пробыл полгода. В январе 1919 года он, произведенный в генерал-майоры за боевые отличия в Кубанских походах, был назначен командиром 1-го армейского корпуса и вызван на фронт.
VIII.
Ко времени приезда А. П. на фронт большевицкая армия на Кавказе была окончательно разгромлена. По собственному выражению Троцкого были разбиты «полчища красных». Добровольцы неутомимо их преследовали. На всех путях отступления красной орды валялись сломанные повозки, походные кухни. Около дорог, на занесенной снегом степи, под безрадостным небом чернели раскинувшиеся люди и вздымались небольшими холмиками вздутые трупы коней с одеревенелыми ногами. Встречались лошади еще живые. Они, обессиленные, неподвижно стояли по ветру с низко опущенными шеями, медленно приподымали головы и жалобным ржанием провожали спешащих, равнодушных людей...
Добровольцы захватывали огромные обозы, битком набитые всяким награбленным добром — мануфактурой, обувью, продуктами, спиртом. Узлами лежали церковные облачения. Красноармейцы в своих обозах возили даже мельничные жернова.
Штаб 1-ой дивизии, переформированный в штаб 1-го армейского корпуса, ждал своего «Комкора» на станции Прохладной Владикавказской железной дороги, откуда уже виднелась снеговая шапка Эльборуса.
{76} Офицеры штаба отобрали несколько вагонов из поездных составов, разбросанных по всему полотну железной дороги, вымыли их, вычистили и в январскую непогоду с наслаждением разместились по купэ. Потрескивали трубы от радиаторов, светили электрические лампочки, было необычно тепло и уютно. Но уже через несколько часов пришлось всем выскочить из вагонов. Тысячи вшей и клопов вылезли изо всех щелей и складок мягкой обивки и вгрызлись в сидящих. Позвали машиниста и попросили его обдать внутренность вагонов горячим паром из шланги.
— Да, — глубокомысленно заметил машинист, — пожалуй против этих насекомоядных другого средствия и не придумаешь. Уж очень много развелось их через товарищей.
Наконец, к концу января приехал молодой генерал Кутепов со своим адъютантом, капитаном Марковского полка. Стройный адъютант с соколиными бровями, бывший студент-технолог, был очень привязан к А. П. и всячески оберегал его еще с самого Таганрога. Всегда сохраняя полную дисциплинированность, адъютант вместе с тем очень умело предотвращал подчас вспыльчивые приказания А. П. — Скажет своему командиру — слушаюсь — а потом, когда А. П. остынет, спокойно объяснит, в чем дело. А. П. отменит свое приказание.
— Хитрый хохол, — называли адъютанта его друзья.
На станции Прохладной А. П. со своим штабом пробыл недолго. Красная армия на Кавказском фронте доживала свои последние дни. Ее командный состав и комиссары частью умчались на автомобилях по Военно-Грузинской дороге в Грузию, а частью проскочили на дорогу из Св. Креста в Астрахань.
Красноармейцев, побросавших свое оружие, в плен не брали, и они постепенно разбредались. Обычно они шли по железнодорожным путям, или гроздьями обвешивали поездные составы, которые гнали к Ростову. Если поезд задерживался на станции, тут же оседали и красноармейцы. Показаться в станицах они не смели и целыми сутками оборванные грязные бродили, как осенние мухи, или же по несколько человек с землистыми лицами сидели вокруг костерков. Эти кучки красноармейцев таяли на глазах. Сидят так человек десять, мерно покачиваясь, а через несколько часов сидящих уже меньше, остальные лежат около них, неподвижно вытянувшись.
Красноармейцы ежедневно умирали сотнями от истощения, от сыпного и брюшного тифа. Каждое утро двое местных жителей {77} обходили все пути около станции и отовсюду подбирали трупы. Волокли их за ноги. Головы стукались о рельсы и шпалы. Трупы, как поленья, одни на другие складывали на вагонетку и отвозили их за версту от станции. Там опрокидывали вагонетку около глубокой ямы, а потом возвращались за новой парией.
Как-то мимо такой вагонетки, набитой доверху мертвыми телами, и около которой мирно полдничал могильщик, проходил казак. Он остановился, посмотрел на страшную кладь и сказал:
— Смотри, брат, да этот у тебя еще дышит.
— Ничего, дойдет, — было ему в ответ. У А. П. однажды вырвалось:
— Господи, что сделали с народом? — ведь это же все наши русские солдаты...
Приходили на станцию поездные составы с еще боле жуткими грузами, чем полумертвые красноармейцы. Везли обгоревшие вагоны с черными обуглившимися трупами, раскинутыми по полу и по уцелевшим верхним полкам. Что это за люди, и при каких обстоятельствах они погибли такой лютой смертью — было неизвестно.
IX.
К середине апреля большевики сосредоточили на Царицынском направлении 10-ую армию и повели наступление на Ростов. Они отбросили донцов за реку Маныч и вышли на линию железной дороги Батайск—Торговая. Передовые части красных уже были в одном переходе от Ростова. Положение создавалось напряженное.
Генерал Деникин решил разбить 10-ую армию и стал в свою очередь сосредотачивать на Манычском фронте, добровольческие войска под своим непосредственным командованием.
Генерал Кутепов был назначен командующим одною из войсковых групп, действовавших в этом районе, и вместе со своим штабом был переведен на станцию Песчанокопскую. Около этой станции в нескольких верстах от нее было раскинуто большое село того же наименования, где год тому назад трагически погибли раненые добровольцы.
{78} « Во время 1-го Кубанского похода, когда армия возвращалась на Дон, часть тяжелораненых добровольцев подлечилась и попала в Песчанокопское. Там они вначале благополучно скрывались, но потом были кем-то выданы. Сельский сход, на разрешение которого поступила судьба добровольцев, постановил их казнить, что и было приведено в исполнение» (Генерал А. П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 166.).
У этого же села было произведено первое покушение на жизнь А. П. В вагон, где он жил со своей молодой женой Лидией Давыдовной, была подброшена адская машина. Лидия Давыдовна нашла ее и в недоумении разглядывала странный предмет, пока А. П. не заметил и не взял его из ее рук.
Штабной поезд генерала Кутепова стоял на станции, затерянной в степи.
Была весна. В балках кустарники и деревца выбросили узенькие еще не совсем разогнувшиеся листочки и мохнатые шарики с желтоватым пушком, как у цыплят. В тростнике и в осоке у степных речек шуршали, перекликались и взлетали всякие птицы, а сама степь вся трепетала. Перед рассветом, когда потухали звездочки, в чуть розовеющих небесах уже заливались жаворонки, в полдень струился воздух, как растаявши сахар в вод, и на горизонта появлялись марева зеркальных озер в камышах и с высокими тополями на берегу. Так и манило пойти к ним в зовущую даль. Теплый втер пробегал переливчатыми волнами по цветущей душистой степи, и в этом благословенном раздолье братоубийственная война, выстрелы, кровь, ненависть казались таким же кощунством, как оскорбление Божьего храма.
Пока шло сосредоточение добровольческих частей в районе Маныча, в штабе генерала Кутепова было получено известие, что в Новороссийск к генералу Деникину приплыли английские корабли. Все подумали, — наконец-то, союзники идут к нам на помощь.
Через несколько дней в штаб А. П. приехали два английских офицера. Они попросили у генерала разрешение осмотреть линию его фронта. А. П. послал с ними своего штабного офицера.
Офицер привез англичан на фронт. В степи был вырыт небольшой окоп, а в нем сидело 45 добровольцев в рваных шинелях и дырявых сапогах. Около них стоял пулемет, и лежали винтовки. Впереди окопа ни укреплена, ни проволочных заграждений. На той же лиши влево и вправо через несколько сот шагов другие такие же окопы.
{79} — И это фронт? — удивленно спросили англичане.
Ответа был не нужен. Вокруг англичан засвистели пульки, и разорвались поблизости два-три снаряда. Англичане спокойно стояли и что-то записывали в книжку. Потом медленно пошли к другому окопу.
На возвратном пути, англичан пригласил на ужин стоявший в резерве Кубанский казачий полк.
В большой хате были раскинуты столы, и расставлено угощение. Вина достать не могли, и вместо него стояли бутылки с самогоном. Англичан посадили на почетное место.
Первый тост — за здоровье английского Короля — предложил командир полка. Все, стоя, подняли стаканы с крепчайшим самогоном, от которого так и несло сивухой. Англичане осушили стаканы до дна, потом сели с выпученными глазами, обтерли пот со лба, и один из них обратился к своему соседу, мешая французские слова с английскими:
— Ce n'est pas tout à fait du véritable Ressling.
Тем не менее англичане имели мужество выпить полностью второй стакан самогона после своего последующего тоста за генерала Деникина.
К концу ужина командир полка позвал гостей и офицеров на улицу. Уже стемнело. В разорванных облачках серебрилась луна. Поперек всей дороги лежала огромная куча хвороста и соломы. Вдруг вся куча вспыхнула, затрещала, и огненные языки вскинулись выше хата. Издали, из темноты, раздался топота копыта, и на полном карьepе вылетели на освещенное место четыре кубанских казака на своих степных кобылицах. Около костра кобылицы взметнулись на дыбы, прижали уши к закинутым головам и с развевающимися гривами и хвостами распластались над костром. Перелетали, и яростное пламя вытянулось вслед за умчавшимися всадниками, точно хотело удержать свои жертвы, но в вихрь пламени, искр и дыма замелькали новые четверки коней — целое огненное воинство. Тут грянула наурская лезгинка. Смешались дивчины, бабы, казаки. Быстро развернулись в хоровод, в середину его выскочил молодой казак и понесся по кругу, почти не касаясь земли...
Англичане не выдержали, они жали руки офицерам и восхищались:
{80} — Мы бывали во всех колониях Британской Империи и видели много чудес, но самое фантастическое зрелище это было у вас казаков.
В штабе англичане говорили А. П.:
— Мы представить себе не могли, что можно сражаться в такой обстановке, как ваши добровольцы. Мы сами солдаты, но у нас дрогнуло сердце... И это наши союзники по Великой войне...
А. П. выразил надежду, что добровольцам, не признавшим Брест-Литовского договора, Англия и Франция теперь окажут помощь против поработителей России и предателей общего дела Антанты.
Английский майор ответил:
— Мой генерал, я сделаю все возможное, чтобы обрисовать своему начальству истинное положение Добровольческой армии, и надеюсь, что правительство Его Величества окажет генералу Деникину всемерную помощь...
X.
Одновременно с наступлением на Ростов с Царицынского направления Красное командование отдало приказ «уничтожить противника, прикрывающего Донецкий бассейн». Эту задачу должны были выполнить три Советские армии — 8-ая, 13-ая и большая часть
14-ой. Против них было всего около 12 тысяч добровольцев. Изо дня в день перебрасываемые по железным дорогам в угрожаемом направлении добровольцы отдыхали только в пути. Вся тяжесть шестимесячной обороны Донецкого бассейна легла на 1-ый корпус под командованием генерала Май-Маевского.
В конце апреля 1919г. Май-Маевский был назначен командующим Добровольческой армией, а Кутепов, наконец, должен был вступить в командование частями 1-го корпуса.
6-го мая А. П. вместе со своим штабом был переброшен с. Манычского фронта в Донецкий бассейн, и с тех пор 1-ый корпус Добровольческой армии стал неразрывно связан со своим командиром генералом Кутеповым. Вместе они несли все боевое напряжение, вместе делили и славу победоносного наступления и горечь тягостного отхода...
{81} Основные полки, входившие в состав 1-го корпуса, носили имена погибших вождей Добровольческой армии. Цвета полков были как бы их символами.
В черно-красный цвет был одет Корниловский полк, зародившийся в пламени революции во имя грядущей обновленной России.
В черно-белый цвет — Офицерский полк генерала Маркова.
Когда генерал Алексеев спросил Маркова, зачем он так мрачно одел свой полк, Марков ответил:
— А не такова ли судьба России и всего офицерства?
В голубой цвет — полк генерала Алексеева. Цвет в честь молодежи, гимназистов и студентов, в юношеском порыве устремившейся за призывом старого вождя — зажечь светоч во тьме.
И, наконец, Дроздовский полк, пробившийся через весь Юг России на соединение с Корниловым. Дроздовцы пришли с алым отблеском боев и пожарищ на своих фуражках.
Все эти полки образовали ядро Вооруженных сил юга России, и были родное детище, белого движения.