- Какой разговор?
Моррель вздрогнул; он вспомнил все, о чем говорили доктор и Вильфор, и ему почудилось, что он видит под простыней эти сведенные руки, окоченелую шею, синие губы.
- Разговор ваших слуг, - сказал он, - объяснил мне все.
- Но ведь прийти сюда - значило погубить нас, мой друг, - сказала Валентина без ужаса и без гнева.
- Простите меня, - сказал тем же тоном Моррель, - я сейчас уйду.
- Пет, - сказала Валентина, - вас могут встретить, останьтесь здесь.
- По если сюда придут?
Валентина покачала головой.
- Никто по придет, - сказала она, - будьте спокойны, вот паша защита.
И она указала на очертания тола под простыней.
- А что д'Эпине? Скажите, умоляю вас, - продолжал Моррель.
- Он явился, чтобы подписать договор, в ту самую минуту, когда бабушка испускала последний вздох.
- Ужасно! - сказал Моррель с чувством эгоистической радости, так как подумал, что из-за этой смерти свадьба будет отложена на неопределенное время. Но он был тотчас же наказан за свое себялюбие.
- И что вдвойне тяжело, - продолжала Валентина, - моя бедная, милая бабушка приказала, умирая, чтобы эта свадьба состоялась как можно скорее; господи, она думала меня защитить, и она тоже действовала против меня!
- Слышите? - вдруг проговорил Моррель.
Они замолчали.
Слышно было, как открылась дверь, и паркет коридора и ступени лестницы заскрипели под чьими-то шагами.
- Это мой отец вышел из кабинета, - сказала Валентина.
- И провожает доктора, - прибавил Моррель.
- Откуда вы знаете, что это доктор? - спросила с удивлением Валентина.
- Просто догадываюсь, - сказал Моррель.
Валентина взглянула на пего.
Между тем слышно было, как закрылась парадная дверь. Затем Вильфор пошел запереть на ключ дверь в сад, после чего вновь поднялся по лестнице.
Дойдя до передней, он на секунду остановился, по-видимому, не зная, идти ли к себе или в комнату госпожи де Сен-Меран. Моррель поспешно спрятался за портьеру. Валентина даже не шевельнулась, словно ее великое горе вознесло ее выше обыденных страхов.
Вильфор прошел к себе.
- Теперь, - сказала Валентина, - вам уже не выйти ни через парадную дверь, не через ту, которая ведет в сад.
Моррель растерянно посмотрел на нее.
- Теперь есть только одна возможность и верный выход, - продолжала она, - через комнаты дедушки.
Она поднялась.
- Идем, - сказала она.
- Куда? - спросил Максимилиан.
- К дедушке.
- Мне идти к господину Нуартье?
- Да.
- Подумайте, Валентина!
- Я думала об этом уже давно. У меня на всем свете остался только один друг, и мы оба нуждаемся в нем... Идем же.
- Будьте осторожны, Валентина, - сказал Моррель, не решаясь повиноваться, - будьте осторожны; теперь я вижу, какое безумие, что я пришел сюда. А вы уверены, дорогая, что вы сейчас рассуждаете здраво?
- Вполне, - сказала Валентина, - мне совестно только оставить бедную бабушку, я обещала охранять ее.
- Смерть для каждого священна, Валентина, - сказал Моррель.
- Да, - ответила молодая девушка, - к тому же это не надолго. Пойдем.
Валентина прошла коридор и спустилась по маленькой лестнице, ведущей к Нуартье, Моррель на цыпочках следовал за ней. На площадке около комнаты они встретили старого слугу.
- Барруа, - сказала Валентина, - закройте за нами дверь и никого не впускайте.
И она вошла первая.
Нуартье все еще сидел в кресле, прислушиваясь к малейшему шуму; от Барруа он знал обо всем, что произошло, и жадным взором смотрел на дверь; он увидел Валентину, и глаза его блеснули.
В походке девушки и в ее манере держаться было что-то серьезное и торжественное. Это поразило старика. В его глазах появилось вопросительное выражение.
- Милый дедушка, - заговорила она отрывисто, - выслушай меня внимательно. Ты знаешь, бабушка Сен-Меран час назад скончалась. Теперь, кроме тебя, нет никого на свете, кто любил бы меня.
Выражение бесконечной нежности мелькнуло в глазах старика.
- Ведь правда, тебе одному я могу доверить свое горе и свои надежды?
Паралитик сделал знак, что да.
Валентина взяла Максимилиана за руку.
- В таком случае, - сказала она, - посмотри хорошенько на этого человека.
Старик испытующе и слегка удивленно посмотрел па Морреля.
- Это Максимилиан Моррель, сын почтенного марсельского негоцианта, о котором ты, наверно, слышал.
- Да, - показал старик.
- Это незапятнанное имя, и Максимилиан украсит его славой, потому что в тридцать лет он уже капитан спаги, кавалер Почетного легиона.
Старик показал, что помнит это.
- Так вот, дедушка, - сказала Валентина, опускаясь на колени перед стариком и указывая на Максимилиана, - я люблю его и буду принадлежать только ему! Если меня заставят выйти замуж за другого, я умру или убью себя.
В глазах паралитика был целый мир взволнованных мыслей.
- Тебе нравится Максимилиан Моррель, правда, дедушка? - спросила Валентина.
- Да, - показал неподвижный старик.
- И ты можешь нас защитить, нас, твоих детей, от моего отца?
Нуартье устремил свой вдумчивый взгляд на Морреля, как бы говоря:
"Это смотря по обстоятельствам".
Максимилиан понял.
- Мадемуазель, - сказал он, - в комнате вашей бабушки вас ждет священный долг; разрешите мне побеседовать несколько минут с господином Нуартье?
- Да, да, именно этою я и хочу, - сказали глаза старика.
Потом он с беспокойством взглянул на Валентину.
- Ты хочешь спросить, как он поймет тебя, дедушка?
- Да.
- Не беспокойся; мы так часто говорили о тебе, что он отлично знает, как я с тобой разговариваю. - И, обернувшись к Максимилиану с очаровательной улыбкой, хоть и подернутой глубокой печалью, она добавила:
- Он знает все, что я знаю.
С этими словами Валентина поднялась с колец, придвинула Моррелю стул и велела Барруа никого не впускать; затем нежно поцеловав деда и грустно простившись с Моррелем, она ушла.
Тогда Моррель, чтобы доказать Нуартье, что он пользуется доверием Валентины и знает все их секреты, взял словарь, перо и бумагу и положил все это на стол, подле лампы.
- Прежде всего, - сказал он, - разрешите мне, сударь, рассказать вам, кто я такой, как я люблю мадемуазель Валентину и каковы мои намерения.
- Я слушаю, - показал Нуартье.
Внушительное зрелище представлял этот старик, казалось бы, бесполезное бремя для окружающих, ставший таинственным защитником, единственной опорой, единственным судьей двух влюбленных, молодых, красивых, сильных, едва вступающих в жизнь.
Весь его вид, полный необычайного благородства и суровости, глубоко подействовал на Морреля, и он начал говорить с дрожью в голосе.
Он рассказал, как познакомился с Валентиной, как полюбил ее и как Валентина, одинокая и несчастная, согласилась принять его преданность. Он рассказал о своих родных, о своем положении, о своем состоянии; и не раз, когда он вопросительно взглядывал на паралитика, тот взглядом говорил ему:
- Хорошо, продолжайте.
- Вот, сударь, - сказал Моррель, окончив первую часть своею рассказа, - я поведал вам о своей любви и о своих надеждах. Рассказывать ли теперь о наших планах?
- Да, - показал старик.
- Итак, вот на чем мы порешили.
И он рассказал Нуартье: как ждал в огороде кабриолет, как он собирался увезти Валентину, отвезти ее к своей сестре, обвенчаться с ной и в почтительном ожидании надеяться на прощение господина де Вильфор.
- Нет, - показал Нуартье.
- Нет? - спросил Моррель. - Значит, так поступать не следует?
- Нот.
- Вы не одобряете этот план?
- Нот.
- Тогда есть другой способ, - сказал Моррель.
Взгляд старика спросил: какой?
- Я отправлюсь к Францу д'Эпине, - продолжал Максимилиан, - я рад, что могу вам это сказать в отсутствие мадемуазель де Вильфор, - и буду вести себя так, что ему придется поступить, как порядочному человеку.
Взгляд Нуартье продолжал спрашивать.
- Вам угодно знать, что я сделаю?
- Да.
- Вот что. Как я уже сказал, я отправлюсь к нему и расскажу ему об узах, связывающих меня с мадемуазель Валентиной. Если он человек чуткий, он сам откажется от руки своей невесты, и с этого часа я до самой своей смерти буду ему проданным и верным другом. Если же он не согласится на это из соображений выгоды или из гордости, нелепой после того, как я докажу ему, что это будет насилием над моей нареченной женой, что Валентина любит меня и никогда не полюбит никого другого, тогда я буду с ним драться, предоставив ему все преимущества, и я убью его, или он убьет меня. Если я его убью, он не сможет жениться на Валентине; если он меня убьет, я убежден, что Валентина за него не выйдет.
Нуартье с величайшей радостью смотрел на это благородное и открытое лицо; оно отражало все чувства, о которых говорил Моррель, и подкрепляло их своим прекрасным выражением, как краски усиливают впечатление от твердого и верного рисунка.
Однако, когда Моррель кончил, Нуартье несколько раз закрыл глаза, что у пего, как известно, означало отрицание.
- Нет? - сказал Моррель. - Значит, вы не одобряете этот план, как и первый?
- Да, не одобряю, - показал старик.
- Но что же тогда делать, сударь? - спросил Моррель. - Последними словами госпожи де Сен-Меран было приказание не откладывать свадьбу ее внучки; неужели я должен дать этому свершиться?
Нуартье остался недвижим.
- Понимаю, - сказал Моррель, - я должен ждать.
- Да.
- Но всякая отсрочка погубит пас, сударь. Валентина одна по в силах бороться, и ее принудят, как ребенка. Я чудом попал сюда и узнал, что здесь происходит; я чудом оказался у вас, но могу же я все-таки рассчитывать, что счастливый случай снова поможет мне. Поверьте, возможен только какой-нибудь из двух выходов, которые я предложил, - простите мне такую самоуверенность. Скажите мне, который из них вы предпочитаете?
Разрешаете ли вы мадемуазель Валентине довериться моей чести?
- Нет.
- Предпочитаете ли вы, чтобы я отправился к господину д'Эпине?
- Нет.
- Но, господи, кто же тогда окажет нам помощь, которой мы просим у неба?
В глазах старика мелькнула улыбка, как бывало всякий раз, когда ему говорили о небе. Старый якобинец все еще был атеистом.
- Счастливый случай? - продолжал Моррель.
- Нет.
- Вы?
- Да.
- Вы?
- Да, - повторил старик.
- Вы хорошо понимаете, о чем я спрашиваю, сударь? Простите мою настойчивость, но от вашего ответа зависит моя жизнь: наше спасение придет от вас?
- Да.
- Вы в этом уверены?
- Да.
- Вы ручаетесь?
- Да.
И во взгляде, утверждавшем это, было столько твердости, что нельзя было сомневаться в воле, если не во власти.
- О, благодарю вас, тысячу раз благодарю! Но, сударь, если только бог чудом не вернет вам речь и движение, каким образом сможете вы, прикованный к этому креслу, немой и неподвижный, воспротивиться этому браку?
Улыбка осветила лицо старика, странная улыбка глаз на этом неподвижном лице.
- Так, значит, я должен ждать? - спросил Моррель.
- Да.
- А договор?
Глаза снова улыбнулись.
- Неужели вы хотите сказать, что он не будет подписан?
- Да, - показал Нуартье.
- Так, значит, договор даже не будет подписан! - воскликнул Моррель.
- О, простите меня! Ведь можно сомневаться, когда тебе объявляют об огромном счастье: договор не будет подписан?
- Нет, - ответил паралитик.
Несмотря на это, Моррель все еще не верил. Это обещание беспомощного старика было так странно, что его можно было приписать не силе воли, а телесной немощи: разве не естественно, что безумный, не ведающий своего безумия, уверяет, будто может выполнить то, что превосходит его силы?
Слабый толкует о неимоверных тяжестях, которые он поднимает, робкий - о великанах, которых он побеждает, бедняк - о сокровищах, которыми он владеет, самый ничтожный поселянин, в своей гордыне, мнит себя Юпитером.
Понял ли Нуартье колебания Морреля, или не совсем поверил высказанной им покорности, по только он пристально посмотрел на него.
- Что вы хотите, сударь? - спросил Моррель. - Чтобы я еще раз пообещал вам ничего не предпринимать?
Взор Нуартье оставался твердым и неподвижным, как бы говоря, что этого ему недостаточно; потом этот взгляд скользнул с лица на руку.
- Вы хотите, чтобы я поклялся? - спросил Максимилиан.
- Да, - так же торжественно показал паралитик, - я этого хочу.
Моррель понял, что старик придает большое значение этой клятве.
Он протянул руку.
- Клянусь честью, - сказал он, - что прежде, чем предпринять что-либо против господина д'Эпине, я подожду вашего решения.
- Хорошо, - показал глазами старик.
- А теперь, сударь, - спросил Моррель, - вы желаете, чтобы я удалился?
- Да.
- Не повидавшись с мадемуазель Валентиной?
- Да.
Моррель поклонился в знак послушания.
- А теперь, - сказал он, - разрешите вашему сыну поцеловать вас, как вас поцеловала дочь?
Нельзя было ошибиться в выражении глаз Нуартье.
Моррель прикоснулся губами ко лбу старика в том самом месте, которого незадолго перед том коснулись губы Валентины.
Потом он еще раз поклонился старику и вышел.
На площадке он встретил старого слугу, предупрежденного Валентиной; тот ждал Морреля и провел его по извилистому темному коридору к маленькой двери, выходящей в сад.
Очутившись в саду, Моррель добрался до ворот; хватаясь за ветви растущего рядом дерева, он в один миг вскарабкался на ограду и через секунду спустился по своей лестнице в огород с люцерной, где его ждал кабриолет.
Он сел в него и, совсем разбитый после пережитых волнений, но с более спокойным сердцем, вернулся около полуночи на улицу Меле, бросился на постель и уснул мертвым сном.
Глава 17
СКЛЕП СЕМЬИ ВИЛЬФОР
Через два дня, около десяти часов утра, у дверей г-па де Вильфор теснилась внушительная толпа, а вдоль предместья Сент-Оноро и улицы де-ла-Пепиньер тянулась длинная вереница траурных карет и частных экипажей.
Среди этих экипажей выделялся своей формой один, совершивший, по-видимому, длинный путь. Это было нечто вроде фургона, выкрашенного в черный цвет; он прибыл к месту сбора одним из первых.
Оказалось, что, по странному совпадению, в этом экипаже как раз прибыло тело маркиза де Сен-Меран и что все, кто явился проводить одного покойника, будут провожать двух.
Провожающих было немало: маркиз де Сен-Меран, один из самых ревностных и преданных сановников Людовика XVIII и Карла X, сохранил много друзей, и они вместо с темп, кого общественные приличия связывали с Вильфором, составили многолюдное сборище.
Немедленно сообщили властям, и было получено разрешение соединить обе процессии в одну. Второй катафалк, отделанный с такой же похоронной пышностью, был доставлен к дому королевского прокурора, и гроб перенесли с почтового фургона на траурную колесницу.
Оба тела должны были быть преданы земле на кладбище Пер-Лашез, где Вильфор уже давно соорудил склеп, предназначенный для погребения всех членов его семьи. В этом склепе уже лежало тело бедной Рене, с которой теперь, после десятилетней разлуки, соединились ее отец и мать.
Париж, всегда любопытный, всегда приходящий в волнение при виде пышных похорон, в благоговейном молчании следил за великолепной процессией, которая провожала к месту последнего упокоения двух представителей старой аристократии, прославленных своей приверженностью к традициям, верностью своему кругу и непоколебимой преданностью своим принципам.
Сидя вместе в траурной карете, Бошан, Альбер и Шато-Рено обсуждали эту внезапную смерть.
- Я видел госпожу де Сен-Меран еще в прошлом году в Марселе, - говорил Шато-Рено, - я тогда возвращался из Алжира. Этой женщине суждено было, кажется, прожить сто лет: удивительно деятельная, с таким цветущим здоровьем и ясным умом. Сколько ей было лет?
- Шестьдесят шесть, - отвечал Альбер, - по крайней мере так мне говорил Франц. Но ее убила не старость, а горе, ее глубоко потрясла смерть маркиза; говорят, что после его смерти ее рассудок был не совсем в порядке.
- Но отчего она в сущности умерла? - спросил Бошан.
- От кровоизлияния в мозг как будто или от апоплексического удара.
Или это одно и то же?
- Приблизительно.
- От удара? - повторил Бошан. - Даже трудно поверить. Я раза два видел госпожу де Сен-Меран, она была маленькая, худощавая, нервная, но отнюдь не полнокровная женщина. Апоплексический удар от горя - редкость для людей такого сложения.
- Во всяком случае, - сказал Альбер, - какова бы ни была болезнь, которая се убила, или доктор, который ее уморил, но господин де Вильфор, или, вернее, мадемуазель Валентина, или, еще вернее, мой друг Франц теперь - обладатель великолепного наследства: восемьдесят тысяч ливров годового дохода, по-моему.
- Это наследство чуть ли не удвоится после смерти этого старого якобинца Нуартье.
- Вот упорный дедушка! - сказал Бошан. - Тепасет propositi virum <Муж, упорный в своих намерениях (лат.).>. Он, наверно, побился об заклад со смертью, что похоронит всех своих наследников. И, право же, он этого добьется. Видно, что он тот самый член Конвента девяносто третьего года, который сказал в тысяча восемьсот четырнадцатом году Наполеону:
"Вы опускаетесь, потому что ваша империя - молодой стебель, утомленный своим ростом; обопритесь па республику, дайте хорошую конституцию и вернитесь на поля сражений, - и я обещаю вам пятьсот тысяч солдат, второе Маренго и второй Аустерлиц. Идеи не умирают, ваше величество, они порою дремлют, но они просыпаются еще более сильными, чем были до сна".
- По-видимому, - сказал Альбер, - для него люди то же, что идеи. Я только хотел бы знать, как Франц д'Эпине уживется со стариком, который не может обойтись без его жены. Но где же Франц?
- Да он в первой карете, с Вильфором; тот уже смотрит на него как на члена семьи.
В каждом из экипажей, следовавших с процессией, шел примерно такой же разговор: удивлялись этим двум смертям, таким внезапным и последовавшим так быстро одна за другой, но никто не подозревал ужасной тайны, которую во время ночной прогулки д'Авриньи поведал Вильфору.
После часа пути достигли кладбища; день был тихий, но пасмурный, что очень подходило к предстоявшему печальному обряду. Среди толпы, направлявшейся к семейному склепу, Шато-Рено узнал Морреля, приехавшего отдельно в своем кабриолете; он шел один, бледный и молчаливый, по тропинке, обсаженной тисом.
- Каким образом вы здесь? - сказал Шато-Рено, беря молодого капитана под руку. - Разве вы знакомы с Вильфором? Как же я вас никогда не встречал у него в доме?
- Я знаком не с господином де Вильфор, - отвечал Моррель, - я был знаком с госпожой де Сен-Меран.
В эту минуту их догнали Альбер и Франц.
- Не очень подходящее место для знакомства, - сказал Альбер, - но все равно, мы люди не суеверные. Господин Моррель, разрешите представить вам господина Франца д'Эпине, моего превосходного спутника в путешествиях, с которым я ездил по Италии. Дорогой Франц, это господин Максимилиан Моррель, в лице которого я за твое отсутствие приобрел прекрасного друга.
Его имя ты услышишь от меня всякий раз, когда мне придется говорить о благородном сердце, уме и обходительности.
Секунду Моррель колебался. Он спрашивал себя, не будет ли преступным лицемерием почти дружески приветствовать человека, против которого он тайно борется. Но он вспомнил о своей клятве и о торжественности минуты; он постарался ничего не выразить на своем лице и, сдержав себя, поклонился Францу.
- Мадемуазель де Вильфор очень горюет? - спросил Франца Дебрэ.
- Бесконечно, - отвечал Франц, - сегодня утром у нее было такое лицо, что я едва узнал ее.
Эти, казалось бы, такие простые слова ударили по сердцу Морреля. Так этот человек видел Валентину, говорил с ней?
В эту минуту молодому пылкому офицеру понадобилась вся его сила воли, чтобы сдержаться и не нарушить клятву.
Он взял Шато-Рено под руку и быстро увлек его к склепу, перед которым служащие похоронного бюро уже поставили оба гроба.
- Чудесное жилище, - сказал Бошан, взглянув на мавзолей, - это и летний дворец и зимний. Придет и ваша очередь поселиться в нем, дорогой Франц д'Эпине, потому что скоро и вы станете членом семьи. Я же, в качестве философа, предпочел бы скромную дачку, маленький коттедж - вон там, под деревьями, и поменьше каменных глыб над моим бедным телом. Когда я буду умирать, я скажу окружающим то, что Вольтер писал Пирону.
Еоrus <Еду в деревню (лат.).> и все будет копчено... Эх, черт возьми, мужайтесь, Франц, ведь ваша жена наследует все.
- Право, Бошан, - сказал Франц, - вы несносны. Вы - политический деятель, и политика приучила вас над всем смеяться и ничему не верить. Но все же, когда вы имеете честь быть в обществе обыкновенных смертных и имеете счастье на минуту отрешиться от политики, постарайтесь снова обрести душу, которую вы всегда оставляете в вестибюле Палаты депутатов или Палаты пэров.
- Ах, господи, - сказал Бошан, - что такое в сущности жизнь? Ожидание в прихожей у смерти.
- Я начинаю ненавидеть Бошана, - сказал Альбер и отошел на несколько шагов вместе с Францем, предоставляя Бошану продолжать свои философские рассуждения с Дебрэ.
Семейный склеп Вильфоров представлял собою белый каменный четырехугольник вышиною около двадцати футов; внутренняя перегородка отделяла место Сен-Меранов от места Вильфоров, и у каждой половины была своя входная дверь.
В отличие от других склепов, в нем не было этих отвратительных, расположенных ярусами ящиков, в которые, экономя место, помещают покойников, снабжая их надписями, похожими на этикетки; за бронзовой дверью глазам открывалось нечто вроде строгого и мрачного преддверья, отделенного стеной от самой могилы.
В этой стене и находились те две двери, о которых мы только что говорили и которые вели к месту упокоения Вильфоров и Сен-Меранов.
Тут родные могли на свободе предаваться своей скорби, и легкомысленная публика, избравшая Пер-Лашез местом своих пикников или любовных свиданий, не могла потревожить песнями, криками и беготней молчаливое созерцание или полную слез молитву посетителей склепа.
Оба гроба были внесены в правый склеп, принадлежащий семье Сен-Меран; они были поставлены на заранее возведенный помост, который уже готов был принять свой скорбный груз; Вильфор, Франц и ближайшие родственники одни вошли в святилище.
Так как все религиозные обряды были уже совершены снаружи и не было никаких речей, то присутствующие сразу же разошлись: Шато-Рено, Альбер и Моррель отправились в одну сторону, а Дебрэ и Бошан в другую.
Франц остался с Вильфором. У ворот кладбища Моррель под каким-то предлогом остановился; он видел, как они вдвоем отъехали в траурной карете, и счел это плохим предзнаменованием. Он вернулся в город, и хотя сидел в одной карсте с Шато-Рено и Альбером, не слышал ни слова из того, что они говорили.
И действительно, в ту минуту, когда Франц хотел попрощаться с Вильфором, тот сказал:
- Когда я опять вас увижу, барон?
- Когда вам будет угодно, сударь, - ответил Франц.
- Как можно скорее.
- Я к вашим услугам; хотите, поедем вместе?
- Если это вас не стеснит.
- Нисколько.
Вот почему будущий тесть и будущий зять сели в одну карету, и Моррель, мимо которого они проехали, не без основания встревожился.
Вильфор и Франц вернулись в предместье Сент-Оноре.
Королевский прокурор, не заходя ни к кому, не поговорив ни с женой, ни с дочерью, провел гостя в свой кабинет и предложил ему сесть.
- Господин д'Эпипе, - сказал он, - я должен вам нечто напомнить, и это, быть может, не так уж неуместно, как могло бы показаться с первого взгляда, ибо исполнение воли умерших есть первое приношение, которое надлежит возложить на их могилу. Итак, я должен вам напомнить желание, которое высказала третьего дня госпожа де Сен-Меран на смертном одре, а именно, чтобы свадьба Валентины ни в коем случае не откладывалась. Вам известно, что дела покойницы находятся в полном порядке; по ее завещанию к Валентине переходит все состояние Сен-Меранов; вчера нотариус предъявил мне документы, которые позволяют составить в окончательной форме брачный договор. Вы можете поехать к нотариусу и от моего имени попросить его показать вам эти документы. Наш нотариус - Дешан, площадь Бове, предместье Сент-Оноре.
- Сударь, - отвечал д'Эпине, - мадемуазель Валентина теперь в таком горе, - быть может, она не пожелает думать сейчас о замужестве? Право, я опасаюсь...
- Самым горячим желанием Валентины будет исполнить последнюю волю бабушки, - прервал Вильфор, - так что с ее стороны препятствий не будет, смею вас уверить.
- В таком случае, - отвечал Франц, - поскольку их не будет и с моей стороны, поступайте, как вы найдете нужным; я дал слово и сдержу его не только с удовольствием, по и с глубокой радостью.
- Тогда не к чему и откладывать, - сказал Вильфор. - Договор должен был быть подписан третьего дня, он совершенно готов; его можно подписать сегодня же.
- Но как же траур? - нерешительно сказал Франц.
- Будьте спокойны, - возразил Вильфор, - у меня в доме не будут нарушены приличия. Мадемуазель де Вильфор удалится на установленные три месяца в свое поместье Сен-Меран; я говорю в свое поместье, потому что оно принадлежит ей. Там, через неделю, если вы согласны на это, будет без всякой пышности, тихо и скромно, заключен гражданский брак. Госпожа де Сен-Меран хотела, чтобы свадьба ее внучки состоялась именно в этом имении. После свадьбы вы можете вернуться в Париж, а ваша жена проведет время траура со своей мачехой.
- Как вам угодно, сударь, - сказал Франц.
- В таком случае, - продолжал Вильфор, - я попрошу вас подождать полчаса; к тому времени Валентина спустится в гостиную. Я пошлю за Дешаном, мы тут же огласим и подпишем брачный договор, и сегодня же вечером госпожа де Вильфор отвезет Валентину в ее имение, а мы приедем к ним через неделю.
- Сударь, - сказал Франц, - у меня к вам только одна просьба.
- Какая?
- Я хотел бы, чтобы при подписании договора присутствовали Альбер де Морсер и Рауль де Шато-Рено; вы ведь знаете, это мои свидетели.
- Их можно известить в полчаса. Вы хотите сами съездить за ними или мы пошлем кого-нибудь?
- Я предпочитаю съездить сам.
- Так я вас буду ждать через полчаса, барон, и к этому времени Валентина будет готова.
Франц поклонился Вильфору и вышел.
Не успела входная дверь закрыться за ним, как Вильфор послал предупредить Вален гину, что она должна через полчаса сойти в гостиную, потому что явятся нотариус и свидетели барона д'Эпине.
Это неожиданное известие взбудоражило весь дом. Г-жа де Вильфор не хотела ему верить, а Валентину оно сразило, как удар грома.
Она окинула взглядом комнату, как бы ища защиты. Она хотела спуститься к деду, но на лестнице встретила Вильфора; он взял ее за руку и отвел в гостиную.
В прихожей Валентина встретила Барруа и бросила на старого слугу полный отчаяния взгляд.
Через минуту после Валентины в гостиную вошла г-жа де Вильфор с маленьким Эдуардом. Было видно, что на молодой женщине сильно отразилось семейное горе; она была очень бледна и казалась бесконечно усталой.
Она села, взяла Эдуарда к себе на колени и время от времени почти конвульсивным движением прижимала к груди этого ребенка, в котором, казалось, сосредоточилась вся ее жизнь.
Вскоре послышался шум двух экипажей, въезжающих во двор. В одном из них приехал нотариус, в другом Франц и его друзья.
Через минуту все были в сборе.
Валентина была так бледна, что стали заметны голубые жилки на ее висках и у глаз.
Франц был сильно взволнован.
Шато-Рено и Альбер с недоумением переглянулись; только что окончившаяся церемония, казалось им, была не более печальна, чем предстоявшая.
Госпожа де Вильфор села в тени, у бархатной драпировки, и, так как она беспрестанно наклонялась к сыну, трудно было понять по ее лицу, что происходило у нее на душе.
Вильфор был бесстрастен, как всегда.
Нотариус со свойственной служителям закона методичностью разложил на столе документы, уселся в кресло и, поправив очки, обратился к Францу:
- Вы и есть господин Франц де Кенель барон д'Эпине? - спросил он, хотя очень хорошо знал его.
- Да, сударь, - ответил Франц.
Нотариус поклонился.
- Я должен вас предупредить, сударь, - сказал он, - и делаю это от имени господина де Вильфор, что, узнав о предстоящем браке вашем с мадемуазель де Вильфор, господин Нуартье изменил намерение относительно своей внучки и полностью лишил ее наследства, которое должно было к ней перейти. Спешу добавить, - продолжал нотариус, - что завещатель имел право распорядиться только частью своего состояния, а распорядившись всем, открыл возможность оспаривать завещание, и оно будет признано недействительным.
- Да, - сказал Вильфор, - но я заранее предупреждаю господина д'Эпине, что, пока я жив, завещание моего отца не будет оспорено, потому что мое положение не позволяет мне идти на какой бы то ни было скандал.