– Привет! – Бренвен, слегка запыхавшись, подошла к нему.
– Привет! – как всегда, когда он снова видел ее, встречались ли они в последний раз два дня или два месяца назад, Уиллу стоило больших сил удержаться от того, чтобы обнять ее.
– Извини, что опоздала. – Она улыбнулась ему.
– Я не вижу на твоем лице ни тени раскаяния.
– Это потому, что я рада видеть тебя!
– Что ж, – сказал Уилл, кладя руку ей на спину между лопатками и слегка подталкивая ко входу в ресторан, – ты сможешь высказать свои извинения, как только мы усядемся. Я надеюсь, за наш столик никого не посадили.
Это был маленький французский ресторан, в зале которого царил приятный полумрак. К заказанным ранее блюдам Уилл попросил принести полбутылки вина.
Бренвен запротестовала:
– Уилл! Не можем же мы пить среди дня!
– Конечно, можем. С французской кухней вино просто обязательно.
– Понятно. – Бренвен подавила смешок. – Еще одна из этих декадентских французских идей.
Уилл широко открыл глаза и поднял брови, отчего его высокий лоб показался еще выше.
– Я что, похож на человека, который занимается декадентской ерундой?
– Декадентской ерундой! – Теперь уже Бренвен не могла не рассмеяться. Она покачала головой, и волосы упали ей на лицо. – Нет. По правде говоря, ты выглядишь таким невинным по сравнению с некоторыми знакомыми твоего пола и возраста.
Она серьезно посмотрела на него и поняла, что сказала сейчас чистейшую правду. Когда он не смешил окружающих, его лицо было честным и почти болезненно открытым.
– Ну, как бы то ни было, – сказал он, – не думаю, что полбутылки вина могут доставить кому‑то из нас неприятности. Особенно если учесть, что мы после ланча отправляемся на длинную прогулку.
– Хорошо, – кивнула Бренвен, – сегодня замечательный день.
Затем им принесли еду: устрицы «Сен‑Жак», за которыми последовали зеленый салат и десерт.
Уилл посмотрел, как Бренвен ест шоколадный мусс, и подумал, что что‑то случилось. Она была лакомкой, и смотреть, как ею поедается что‑нибудь шоколадное со страстью маленького ребенка, было чистым наслаждением. Но сегодня что‑то было не так. Сегодня она поглощала мусс автоматически, без обычной быстрой удовлетворенной улыбки и того невероятного облизывания кончиком языка, которое заставляло его почувствовать жар в тех местах, в которых он не должен был чувствовать никакого жара, когда находился рядом с ней. И кроме того, она была слишком молчалива. За эти годы они многому научились друг от друга. Уилл научился у Бренвен наслаждаться долгими периодами тишины; со временем он стал отличать по едва заметным признакам умиротворенное молчание Бренвен от ее молчания, когда ее что‑то беспокоило. Бренвен научилась у Уилла выходить из состояния самопоглощения, поняла, что она может говорить вслух все, что приходит в голову. Ничего ужасного не произойдет. Сегодня ее явно что‑то беспокоило.
– У тебя что‑то на сердце. Хочешь рассказать мне?
Бренвен слегка улыбнулась, осуждая саму себя, отчего уголки ее губ не поднялись, а опустились.
– Это что, настолько очевидно?
– Милая, если ты не впадаешь в экстаз над чем‑нибудь шоколадным, я точно знаю: что‑то случилось!
– Ничего особенного. Просто сегодня утром меня постигло разочарование, и я еще не совсем оправилась от него.
– Расскажи, – мягко подтолкнул ее Уилл.
– Я ездила с утра в Джорджтаунский университет. Из‑за этого и опоздала. Я оставила там свою машину, а пешком оказалось идти дольше, чем предполагала. – Она замолчала. Ей трудно было говорить о том, что она так долго держала в тайне, особенно когда это закончилось подобным образом. – Думаю, я действительно должна все тебе рассказать, поскольку, если смотреть правде в глаза, я бы вообще не оказалась там, если бы не ты. И не то влияние, которое ты на меня оказал.
– Ого! – сказал он шутливо, но его глаза внимательно смотрели на нее.
Бренвен сделала глубокий вдох и принялась за свое повествование.
– Я разговаривала сегодня утром с деканом, отвечающим за прием студентов, по поводу своего перехода туда сразу на старший курс. Понимаешь, у меня появилась эта безумная идея – получить степень бакалавра по журналистике вместо английского, а в Редмунде не преподают журналистику. Я уже практически закончила курс обучения и начала задумываться: что я собираюсь делать с этой степенью? Я не хочу преподавать, и мне нравится писать, а сейчас происходит столько важного и интересного! Гражданские права, борьба за мир, все эти хиппи, проблема наркотиков и тому подобное. Сейчас наступило решающее время, Уилл, и ты был тем человеком, который подтолкнул меня, заставил задуматься обо всем этом. Редмунд‑колледж настолько изолирован от окружающего мира, что там даже никому и в голову не приходит, что единственные негры в кампусе – уборщики помещений! А меня уже просто тошнит от этого, правда. Поэтому я и подумала, что, может быть, я могла бы перевестись в Джорджтаун и получить диплом журналиста, даже если я и не закончу его так скоро, как закончила бы Редмунд‑колледж.
– Я согласен со всем, что ты только что сказала. Так в чем же проблема?
Бренвен вздохнула. Ее ресницы опустились и скрыли глаза.
– Я глупа – в этом вся проблема. Я…
Уилл перебил, склонившись к ней через стол. Он схватил молодую женщину за руку и сжимал ее все крепче и крепче, пока она не посмотрела на него.
– Ты не глупа, и никогда больше не говори этого, даже в шутку! Если твоих оценок недостаточно для перевода…
– Это не оценки, Уилл, – слабо улыбнулась Бренвен. – С моими оценками все в порядке. Декан сказал, что они с удовольствием зачли бы все курсы, которые я прослушала в Редмунде. Проблема в том, что это слишком дорого. Я, конечно же, знала, что мне придется заплатить за обучение, и отложила немного денег, но я даже не представляла себе, что это будет стоить так дорого! Именно поэтому я и сказала, что глупа.
– Понятно. – Уилл выпустил ее руку и откинулся на спинку стула. Он не знал, что сказать. Он взял себе за правило никогда не упоминать в разговорах с Бренвен имя Джейсона Фарадея и не собирался спрашивать, почему Джейсон не станет платить за обучение. Поэтому он сидел молча, а затем поднял руку, давая сигнал официанту принести кофе.
Бренвен, которая уже сказала так много, продолжала:
– Я была просто потрясена, когда декан дал мне документы, которые нужно было заполнить для перевода. Я просто сидела там как идиотка, настолько я была смущена.
– Бренвен, но Редмунд‑колледж тоже недешев. По правде говоря, у меня было такое впечатление, что обучение там стоит дороже, чем в любом другом месте поблизости, за исключением, пожалуй, университета Джона Хопкинса в Балтиморе.
– Может быть. Я думаю, для меня была сделана скидка, поскольку я – жена преподавателя колледжа. Джейсон сам занимался этим. Я оплачиваю все хозяйственные счета и никогда не видела среди них счета за обучение, поэтому у меня не было даже малейшего представления, сколько это может стоить. Как бы то ни было, я сидела там как идиотка, держа вступительные бумаги на коленях, и, конечно же, декан ожидал, что я вот‑вот поднимусь и уйду, но я продолжала сидеть, и поэтому он спросил у меня, в чем дело. Я что‑то пробормотала о том, что сожалею, что отняла у него так много времени, потому что я не могу заплатить такую сумму за обучение. Я пыталась отдать ему назад бумаги, но он велел мне оставить их у себя и направил в другой офис. Где предоставляют финансовую помощь.
– И? – Уилл уже догадался, что произошло: жена Джейсона Фарадея никоим образом не могла претендовать на стипендию или ссуду. Он увидел, как запылали щеки Бренвен, а глаза подернулись пеленой слез, и подумал, что декану было бы лучше избавить ее от этого унижения.
– Женщина, которая там служит, отнеслась ко мне и вполовину не так сочувственно, как декан. Она прямо сказала, что если жена хочет получить образование, а муж может себе это позволить, то он должен заплатить. Финансовая помощь существует для тех, кто действительно нуждается, а не для жен, которые просто не хотят просить у своих мужей денег! – Голос Бренвен сорвался, и она быстро наклонила голову и отхлебнула свой кофе. Ей не хотелось, чтобы Уилл видел, насколько близка она была к тому, чтобы заплакать.
Они молча двигались на северо‑запад по обсаженным деревьями улицам. Уилл еще не сказал, куда они направляются. Бренвен думала, что они просто гуляют, наслаждаясь свежим осенним воздухом и яркой листвой высоких, старых деревьев.
– Э‑э, Бренвен, – начал Уилл и прокашлялся. Он собирается рискнуть всем чуть позже, так почему бы не рискнуть немного сейчас?
– Да? – Она подняла взгляд.
– Э‑э, мне было бы очень приятно, если бы ты изучила журналистику в Джорджтауне.
И снова он увидел эту перевернутую улыбку, которая сопровождалась на этот раз пожатием плечами.
– Это просто невозможно. Джейсон, возможно, согласился бы, если бы он оказался уже перед свершившимся фактом, а при том, что он сейчас так часто отсутствует, я могла бы закончить университет, даже ничего не сказав ему об этом. Но он уже проявил достаточную щедрость, дав мне возможность учиться в Редмунде. Я не могу просить у него денег еще и на Джорджтаун. Я была глупа, вот и все. Теперь нужно просто выбросить это из головы.
– Выход есть. – Уилл остановился на тротуаре и повернулся к ней лицом. – Ты можешь позволить мне одолжить тебе денег.
Бренвен улыбнулась. Несмотря на серьезное выражение его лица, она была уверена, что это шутка.
– О, конечно, – сказала она, – несколькими тысячами больше или меньше, тебе ведь все равно! Ты всегда сможешь прожить на одной фасоли, ну, может быть, с добавлением иногда нескольких тараканов – для большего количества протеина – в течение всех тех лет, которые мне понадобятся, чтобы вернуть тебе долг. Так?
Он положил ей руки на плечи.
– Я серьезно, Бренвен. Я могу одолжить тебе денег. У меня их много. Черт, да я бы просто отдал их тебе, если бы знал, что ты их возьмешь. Из тебя выйдет великолепный журналист. У тебя острый ум, и ты умеешь проникать в самую суть вещей. Я знаю, это так. Так часто в наших разговорах меня поражало то, как быстро ты улавливаешь всю картину событий целиком, тогда как я все еще барахтаюсь в деталях. Скажи, что ты возьмешь эти деньги. Я буду тогда считать это хорошим вложением капитала. При условии, конечно, – и его лицо просветлело, – что ты можешь писать!
– Я могу писать, – ответила она автоматически; что же касается остального, она была слишком удивлена, чтобы что‑нибудь ответить. Несколько долгих минут они стояли и смотрели друг на друга, затем Бренвен сделала шаг назад, отстранившись от него.
– Я не могу позволить тебе сделать это. Никогда!
Уилл небрежно пожал плечами, хотя его обуревали совсем иные чувства, и сделал несколько широких шагов вперед по тротуару, оставив ее позади.
– Ну что ж, я так и думал, что ты это скажешь. Но я не снимаю свое предложение. Может быть, потом, когда ты все обдумаешь, ты изменишь свою точку зрения.
Бренвен стояла на месте, как будто бы ее подошвы приклеились к асфальту. Чувства так яростно боролись в ней, что она просто не знала, что же испытывает на самом деле. Она была как будто парализована.
Уилл, улыбаясь, посмотрел на нее через плечо. Он снова был прежним собой или, по крайней мере, казался таковым:
– Скорее, копуша! Мы уже почти пришли.
Бренвен отбросила волосы за спину и заставила свои ноги двигаться настолько быстро, чтобы не отставать от длинноногого Уилла. Она даже не подумала спросить, куда они идут, пока он не остановился перед высоким узким домом из красного кирпича с белой отделкой и темно‑зелеными ставнями.
– Пришли, – сказал Уилл. Его сердце гулко билось, а ладони заледенели. Он сунул руки в карманы. – Здесь мы остановимся и отдохнем.
– Ты привел меня к кому‑то в гости?
– Да.
Он поднялся по ступенькам и достал ключ из кармана. Ему все труднее было притворяться, казаться небрежным. Желание читалось на его открытом лице.
– Я привел тебя в гости ко мне. Это мой дом, Бренвен.
– Но… но мы же договорились… – Голос Бренвен прервался. Вплоть до этого момента она даже не подозревала, что выполнение их безмолвного соглашения никогда не оставаться наедине было так же тяжело для него, как и для нее. И может быть, даже тяжелее.
– Пожалуйста, – хрипло сказал он, протягивая ей руку. Желание, горящее в его глазах, притянуло ее к нему вверх по ступенькам. Ее сердце заколотилось, когда их ладони встретились.
– Я знаю, – глубоким голосом сказал он, – я знаю, что делаю. – Он распахнул дверь и втянул ее внутрь. Дверь захлопнулась за ними с мягким щелчком. Он прижал ее руку к своей груди, бережно обнял, притягивая к себе до тех пор, пока ее голова не оказалась у него под подбородком. Он чувствовал, как мелко дрожат ее плечи, чувствовал шелковистую гладкость ее волос, чувствовал, что их сердца бились одинаково сильно.
«Я должна отстраниться от него, – подумала Бренвен. – Все это неправильно, после всех тех месяцев, когда мы так старались…» Но, оказавшись впервые в объятиях Уилла, она испытала необыкновенно приятное ощущение, рядом с которым все те запреты, которые они сами на себя наложили, обратились в ничто. Она прижалась к нему и свободной рукой обняла под пиджаком за талию.
Уилл шумно выдохнул, почувствовав, как исчезают тысячи ограничений. Он закрыл глаза и просто держал в своих объятиях женщину, которую любил. Наконец‑то! Он так часто и так по‑разному думал о подобном мгновении, что его уже просто тошнило от этих мыслей. Сейчас мысли остались в прошлом.
Бренвен услыхала долгий‑долгий вздох Уилла и почувствовала, что его сердце стало биться медленнее. Ее сердцебиение тоже замедлилось, и она полностью отдалась новому для нее умиротворяющему ощущению телесной близости с мужчиной, с которым уже давно чувствовала огромную душевную близость.
Наконец Уилл шевельнулся и наклонился, чтобы прикоснуться губами к ее щеке. Бренвен повернула голову и подняла вверх лицо. Он поцеловал ее подбородок, другую щеку и шею под подбородком. Глаза молодой женщины закрылись, и темные густые ресницы легли черными полукружьями на белую, нежную кожу. Уилл взял лицо Бренвен в руки и медленно, мягко прижался губами к ее губам. Милым, любимым, таким мягким, таким сладким… Он почувствовал, что она отвечает ему, почувствовал легкую дрожь ее рта. С изысканной нежность он провел кончиком языка по внутренним изгибам ее губ. Она вздрогнула всем телом, и он закончил поцелуй. Он чувствовал себя как человек, который прошел огромное расстояние без единого глотка воды и вот нашел источник животворящей влаги и теперь должен сдерживаться изо всех сил, чтобы сразу же не выпить слишком много.
Для Бренвен поцелуи Уилла стали откровением. Она привыкла к тяжелой чувственности Джейсона, и нежность Уилла была для нее совершенно нова и непривычна. Каждое прикосновение его губ к ее коже, рту приносило ощущение тепла, разливающегося по всему телу, пока наконец прикосновения языка, так нежно и мягко возбуждавшие, не превратили это тепло во всепроникающий жар. То, что он остановился после одного поцелуя, изумило, но затем она поняла, что он должен был поступить именно так. Она обняла его обеими руками и прижала голову к груди своего друга. Никогда, никогда раньше ей не доводилось испытывать подобных ощущений. После одного‑единственного поцелуя она ощутила гораздо более тесную близость с Уиллом, чем с Джейсоном после самого страстного полового акта. В этих объятиях она чувствовала себя в полнейшей безопасности. Как же назвать это ощущение? Не удовлетворение, нет. Счастье!
Уилл гладил ее волосы. Неясная мысль мелькнула у Бренвен в голове: должно быть, так чувствуют себя кошки, когда мурлычут. Она сказала, не отрывая голову от удобного места на груди Уилла:
– Ты для этого привел меня к себе домой?
Уилл ткнулся носом в ее волосы.
– Да, хотя и не думал, что это произойдет, как только мы сделаем пару шагов от входной двери!
Бренвен тихо рассмеялась и наконец отошла от Уилла.
– Я не думала, что это вообще когда‑либо произойдет!
– Хмм. Да. Я думаю, мы… э‑э… расчистили для себя какой‑то новый путь. – Внезапно Уилл ощутил неловкость, вслед за которой пришла настойчивая потребность двигаться, чтобы разрушить нависшие над ним чары. – Поскольку ты уже здесь, давай я покажу тебе дом. Я ведь вырос в нем, он не только реально существует, но и живет в моих воспоминаниях.
Они начали с верхнего этажа, с комнат, которые были детской и комнатой его няни. У него была няня‑англичанка, объяснил Уилл. И младшая сестра.
Может быть, это случилось из‑за того, что все преграды между ними рухнули, а может быть, это произошло спонтанно, как несколько лет назад в Лланфарене, но по какой‑то причине Бренвен, осматривая дом Уилла Трейси, видела комнаты не такими, какими они были сейчас, а такими, какими они были в прошлом. Уилл что‑то говорил ей, и она отвечала, но везде перед ее глазами представал Уилл‑мальчик. В детской был милый, светловолосый, счастливый малыш, который задавал слишком много вопросов и легко плакал. В коридоре она увидела его уже шестилетним, озадаченным быстрой сменой настроений своей маленькой сестры и готовым отдать ей что угодно, лишь бы та снова заулыбалась. В комнате, стены которой были увешаны трофеями школьных лет, находился подросток, поглощенный чтением: он сидел на подоконнике, положив книгу на свои худые коленки. В подвале внизу был легко поддающийся переменам настроения юноша, неуклюжий, стыдящийся своих невероятно длинных рук и ног; он постоянно шутил, ибо обнаружил, что, заставив людей смеяться, сам получаешь облегчение.
Все эти видения, так быстро сменявшие одно другое, отняли у Бренвен массу энергии. В кухне она поняла, что ей необходимо присесть, и попросила стакан воды. Уилл принес воды и сел рядом за кухонным столом.
– С тобой все в порядке? – спросил он. – У тебя внезапно стал какой‑то больной вид.
«Мне просто нужно несколько минут, чтобы прийти в себя», – хотела она сказать ему, но Уилл ничего не знал о психологической, интуитивной стороне ее жизни. В Америке никто не знал об этом, кроме Гарри и, конечно, Джейсона, для которого это в любом случае не имело никакого значения. Она испытывала большой соблазн рассказать Уиллу о том, что она только что видела, кадры домашнего фильма, картины тех счастливых дней, которые он провел в этом доме. Но она не сделала этого. Из увиденного она узнала о нем очень многое, и ей хотелось обдумать все это позже, наедине с собой. Сегодня еще не время, им нужно будет поговорить о других очень важных вещах.
– Все нормально, – сказала она просто и посмотрела прямо на него, с потрясающей, буквально электризующей ясностью увидев мужчину, которым стал Уилл‑ребенок. Нет, не лицо и тело, она видела самое душу: прямую, сильную и сверкающую чистотой, на которой не было ни следа коварства, ни намека на притворство.
– Бренвен, почему ты на меня так смотришь?
– Я просто задумалась, как тебе удалось вырасти в этом городе и работать здесь при том, что ты всегда говоришь то, что думаешь. Как тебе удалось выжить в Вашингтоне, ведь у тебя нет скрытых, тайных намерений, как у всех остальных?
– Ну, – сказал он, пожав плечами, – с раннего детства я понимал, что не похож на окружающих. Если принять сей факт как должное, то через некоторое время окружающие тоже понимают это. – Он улыбнулся и подмигнул ей. – К тому же если твой отец сенатор…
– И король Кентукки! – подмигнула ему в ответ Бренвен. – А твой отец, он не возражал против того, что его сын, если можно так выразиться, идет по жизни несколько в другом ритме? Или твоя мать?
– Какой интересный вопрос! Веришь ли, меня никто никогда не спрашивал об этом. – Уилл одновременно и был, и не был удивлен. Он хотел, чтобы Бренвен оказалась в его доме не только для того, чтобы он мог прикасаться к ней, обнимать и целовать, но и для того, чтобы их дружба продвинулась на новую, более высокую ступень. И она так естественно сейчас сделала это – открывала его для себя и для него самого, и он был рад этому.
Она улыбнулась ему и выжидающе посмотрела.
Уилл заговорил медленно, задумываясь иногда на какое‑то время:
– Мой отец, казалось, не возражал, чтобы его сын был непохожим на окружающих. А мать, возможно, просто ничего не замечала. Я говорил тебе, что она умерла от рака несколько лет назад. Понимаешь, мама была особенным человеком, и я понял это только после ее смерти. У нее была репутация легкомысленного создания, доброго и безалаберного, но она не была такой, вовсе нет. Очень часто от нее можно было услышать настолько глубокие суждения, ее чутье, умение понять суть проблемы говорили о незаурядном уме и тонкой интуиции… Думаю, по‑своему она тоже была непохожа на других.
После короткой тишины Уилл продолжил:
– Смешно, ведь я никогда по‑настоящему не задумывался об этом раньше. Я думаю, родители знали, что я не похож на всех остальных, но ни один из них никогда не сказал об этом ни единого слова. Они просто предоставили меня самому себе.
– А в чем все‑таки было твое отличие?
– Просто я всегда ощущал свою отдельность, с тех самых пор, как я помню себя. Не спрашивай почему – у меня нет об этом ни малейшего представления. Я испытывал чувства, которые даже не мог описать словами. Другие дети даже не задумываются о многих вещах, а я просто мучился из‑за них. Внешне это проявлялось в том, что я задавал окружающим слишком много вопросов и чувствовал все так глубоко и плакал так легко, что моя сестра, хотя она и была младше меня, называла меня плаксой. Что‑то в этом роде. И еще я просто ненавидел всякие виды спорта. Постоянно подчеркиваемая необходимость победить прямо‑таки отвращала меня от этого, хотя я и играл в баскетбол, когда учился в подготовительной школе. Что мне действительно нравилось – это чтение. То, что я научился читать, до сих пор считаю самым важным событием в своей жизни! В самом раннем детстве я полюбил одну сказку и никогда не забуду, что я испытал, когда смог впервые прочитать ее сам. Это была сказка о псе, который принадлежал самому себе. Не дворняжка и не маленький щенок‑сирота. А такой большой, слегка неряшливый, но все же симпатичный пес, который прекрасно жил, обходясь без хозяина. Это так глупо, правда; но я как‑то отождествлял себя с ним. Пес, который принадлежал самому себе. Я не вспоминал об этом уже много лет!
– И совсем не глупо. – Бренвен поставила локти на стол и уперлась подбородком в сложенные пальцы. – Большой, слегка неряшливый, но все же симпатичный – да это просто отличное описание тебя! Должно быть, ты знал, каким вырастешь.
На какое‑то мгновение Уилл показался ей смущенным, но затем его лицо расплылось в улыбке. Он потянулся через стол и своей длинной рукой вцепился легонько в один из черных локонов Бренвен.
– Неряшливый? Как ты посмела называть меня неряшливым!
Она, смеясь, захлопала ладонью по его руке:
– Я ненавижу мальчишек, которые дергают меня за косы!
– Да? – Он тут же протянул и вторую руку и легонько дернул ее за волосы с другой стороны.
Она вскочила со стула и, обогнув стол, подбежала к нему с криком:
– Грязнуля, грязнуля! Я сейчас надеру твои грязные уши!
Именно так она в детстве играла со своими братьями, которые дразнили ее, и внезапно Бренвен перестала быть молодой женщиной, которая всегда казалась старше своих лет. Ее пальцы мелькали, волосы развевались, она, смеясь, уклонялась от его рук и одновременно пыталась дотянуться до ушей Уилла. Смеясь, он притворялся, что защищается от ее ударов и одновременно с ужасным южным акцентом молил о пощаде.
В конце концов он откинулся назад так, что стул, на котором он сидел, опирался уже всего на две ножки, затем с резким возгласом Уилл наклонился вперед и обеими руками схватил Бренвен за талию. Она упала прямо ему на колени, развернулась и схватила его за уши.
– Попался!
– Ага, – сказал Уилл, сжимая своими большими ладонями ее хрупкую талию, – но и ты тоже попалась!
Моментально вся их игривость улетучилась.
– О, Уилл, – сказала Бренвен. Она провела пальцами по изгибам его ушных раковин и потерла мягкие мочки. Его руки медленно поднимались вверх до тех пор, пока ладони не нашли ее грудь. На лице была написана невероятная смесь голода, боли и обнаженного желания.
– Что мы делаем? – прошептала она.
– Я думаю, – твердо сказал он, – что собираемся заняться с тобой любовью. Если ты, конечно, не остановишь меня.
Она не остановила. Напротив, прильнула к нему, и их поцелуи становились все дольше и глубже, а жар, который он зажег во всем ее теле, превратился в пламя, которое было больше чем просто желание. Это была острая потребность в единении, как будто бы ему не хватало какой‑то частицы себя, и она ощущала собственную неполноту, пока их тела не сольются в единое целое.
Когда он опустил ее с колен и поставил на ноги, чтобы они могли подняться в спальню наверху, она едва перенесла это короткое расставание.
Уилл был нежным, основательным любовником. Бренвен наслаждалась прикосновениями его худого крепкого тела. Он весь был как бы одной сильной мышцей с мягким пучком золотистых волос там, где гнездилось его мужское начало. Лицо Уилла, так ясно отражавшее каждое чувство, светилось от радости, когда она прикасалась к нему.
Его руки и губы, казалось, знали, чего она хочет. Или, может быть, она просто хотела всего, что он ей давал.
Его вхождение в нее было просьбой, а не приказом. Он навис над ней, и в глубине его желто‑карих глаз светился огонь, который горел и в сердце. Он сказал лишь одно слово:
– Сейчас?
– Да, – прошептала Бренвен.
Он прижался к ее губам и одним сильным уверенным толчком вонзил в нее свой клинок по самую рукоятку и замер. Она чувствовала его внутри себя, и с этим единением пришло ощущение полноты, которого она никогда раньше не испытывала. Она качала его, убаюкивала, каталась вместе с ним на поднимающейся все выше золотой волне радости. Казалось, они оба излучали жар и свет, который в конце концов вылился во взаимный взрыв чистейшей любви.
Когда Уилл отодвинулся, чтобы лечь рядом с ней, она повернулась вместе с ним, не желая потерять ощущения прикосновения его кожи к своей.
– Как это может быть настолько совершенно, настолько непохоже на все остальное? – пробормотала она вслух, сама не сознавая этого.
Уилл услыхал и все понял. Он и сам думал о том же. Он осторожно убрал ее волосы со своего плеча так, чтобы они не закрывали это прекрасное лицо, и посмотрел ей в глаза. На ее коже, обычно такой белой, все еще горел розовый румянец. Доверие, светившееся в глазах, пронзило его сердце насквозь.
– Я думаю, – сказал он, – это совершенно, потому что мы любим друг друга. Мы уже давно любим друг друга, Бренвен.
Она ощутила болезненное жжение в груди: Уилл, как ножом, поразил ее этой правдой. Правдой, о которой она не хотела думать, никогда, потому что не могла вынести мысли о том, куда эта правда может ее привести. Закинув на него руку и ногу, она зарылась лицом в его шею. Он крепко прижал ее к себе и был одновременно рад и огорчен, что не может представить, о чем она сейчас думает.
Говорить было трудно, но сейчас это было необходимо.
– Я не собирался заниматься с тобой любовью сегодня. Я только подумал, что пора дать тебе знать, что я не могу больше жить, притворяясь, что мы всего лишь друзья.
Он еще крепче прижал ее к себе, и она, в свою очередь, теснее прижалась к нему, но ничего не ответила, и он продолжал:
– Я знал, что обязательно… прикоснусь к тебе. Обниму тебя, поцелую. Я уже так давно хочу сделать это, что твердо знал: когда мы окажемся наедине, я по крайней мере попытаюсь это сделать. И еще я думал, что ты тоже хочешь этого.
– Да, – сказала она приглушенным голосом.
Уилл улыбнулся и стал гладить ее волосы. Такие чудесные волосы! Они похожи на тончайший спутанный шелк.
– А потом, я думал, что мы с тобой поговорим. На запретную тему: о твоем браке. Что он значит для тебя, и собираешься ли ты сохранить его. Потому что, – сказал он, понизив голос до хриплого шепота, – мы принадлежим друг другу, и ты это знаешь.
Он понял, что она плачет, только после того, как Бренвен подняла голову и отодвинулась. Его шея и плечо были мокрыми от слез, и сейчас, после того как она отстранилась, ему стало холодно; замерзло все его тело, а когда она заговорила, то замерзла и душа.
Бренвен, скрестив ноги, сидела, выпрямившись, на кровати и, казалось, не осознавала собственной наготы. Она тряхнула головой и отбросила свои волосы за плечи. С обнаженной грудью и глазами, окаймленными черными ресницами, ей не хватало только высокой короны, чтобы выглядеть как египетская царица. Лицо ее было спокойным и милым, но сердце буквально разрывалось на части.
– Я должна идти, – сказала он. – Уже поздно, поздно по времени и… поздно о чем‑либо говорить после того, что произошло. Ты прав – я не люблю Джейсона Фарадея и знаю, что никогда не полюблю его. – Ее голос дрогнул. – Я могу любить тебя. Ты… мой самый лучший, самый близкий друг. Но я – жена Джейсона, и то, что сегодня я занималась с тобой любовью, ничего не меняет.
Уилл потянулся к ней и крепко сжал запястье.
– Ты могла бы изменить это. Ты могла бы оставить его! – Он проклинал себя за то, что позволил этим словам сорваться со своих губ, но ничего не мог с собой поделать. Время было выбрано неподходящее, он почувствовал, как Бренвен отдаляется от него, несмотря на то, что она не сдвинулась ни на дюйм. Ее запястье у него в руке казалось хрупким, как стекло.