ДУХОВНОЕ ПЕНИЕ СТАРОЙ РУСИ 1 глава

Мир Тропы

А. Андреев

ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЭТНОПСИХОЛОГИИ

 

Сайт "Тело Света" https://www.telo-sveta.narod.ru

Санкт-Петербург

Издательство "Тропа Троянова" - 2000

Серия “Мир Тропы” основана в 1998 году.

 

Книга начинает серию публикаций, посвященных русской этнографии, этнопсихологии и философии. Она открывает перед читателем сказочный мир одной из ветвей народной традиции. Сохранившейся на Верхней Волге и переданной автору стариками, считавшими себя потомками офеней-скоморохов.

Написанная живым и образным языком, книга будет интересна как специалистам в области этнографии, психологии, истории, педагогики, так и широкому кругу читателей, интересующихся русской традиционной культурой.

 

Содержание

От издательства

Мир Тропы

ЭТНОГРАФИЯ

Духовное пение старой Руси

Старики

Степаныч

Харлампыч

Поханя

Вабить

Баба Люба

Видение

Дядька

Очевидности

Строй или Спас Дюжий

Русская лествица

ПСИХОЛОГИЯ

Этнопсихология

Язык

Предмет

Метод

Инферно

Дорога домой через Страну Востока

Наука мышления и образ мира

Храм Разума

Литература

 

От издательства

Этой книгой издательство "Тропа Троянова" начинает се­рию публикаций, посвященных русской этнопсихологии, этног­рафии и философии. Первая книга серии "Мир Тропы" пред­ставляет собой сборник, рассказывающий об источниках, с которых в 1991 году начиналась работа по изучению и возрожде­нию одной из ветвей народной традиции, приведшая ныне к созданию Общества Русской Народной Культуры.

Работая в тесном сотрудничестве с Обществом, издатель­ство нацелено на опубликование тех материалов, которые будут содействовать увеличению интереса к народной культуре в со­временной России. Весь этот сборник является, по сути, своего рода обоснованием нашей позиции, и мы надеемся, что он по­зволит составить представление о нас.

Основой для сборника послужили личные этнографические сборы А. Андреева, а также его попытки осмыслить доставшиеся ему в наследство отдела записи, рассказывающие об одной ма­лоизвестной культурной традиции Владимирского Верхневол­жья, носители которой считали себя потомками офеней.

Офени — бывшие коробейники, жили как замкнутая группа населения, своего рода профессиональное сообщество с очень высоким чувством выделенное из окружающего крестьянско­го мира. По уровню самоосознавания это сообщество во времена его расцвета приближалось к малым этническим и вероисповедальным сообществам. У них имелся свой (тайный) язык и опре­деленная ритуалика, которая не успела сложиться в нечто цель­ное, как не развилось и внутреннее самоуправление. Последняя треть прошлого века с ее интенсивным развитием крупного ка­питалистического производства была роковой для офеней. Сооб­щество коробейников, до этого торговавшее (фазное от Сибири до Кавказа и Берлина, медленно умирает, не оставив после себя заметного следа.

От издательства

Причины отмирания института офенства хорошо изучены наукой и не рассматриваются в этой книге. Гораздо интереснее то, что внутри этой субкультуры хранились некоторые архаич­ные явления, которые, хотя и, безусловно, несут оттенок на­родного мистицизма, тем не менее, со всей определенностью могут быть названы "наивной психологией", так как несут чер­ты системы знаний о психическом устройстве человека.

Набор представлений об устройстве мира и психике челове­ка свойственно иметь любому языку. Ю. Д. Апресян, один из вы­дающихся лингвистов, пишет: "Каждый естественный язык от­ражает определенный способ восприятия и организации {= кон­цептуализации) мира. Выражаемые в нем значения складывают­ся в некую единую систему взглядов, своего рола коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. <...> Он (взгляд на мир — ред.) "наивен" в том смысле, что во многих существенных деталях отличается от на­учной картины мира. При этом наивные представления отнюдь не примитивны. Во многих случаях они не менее сложны и инте­ресны, чем научные. Таковы, например, наивные представления о внутреннем мире человека. Они отражают опыт интроспекции десятков поколений на протяжении многих тысячелетий и спо­собны служить надежным проводником в этот мир" [1, с. 350-351].

Обычно "носитель языка" не осознает, что какая-то часть языка представляет собой систему знаний о той или иной части мироустроения, хотя и использует ее. А те живые наследники офенской традиции, те старики, у которых довелось вести сборы А. Андрееву, не только осознавали системность своих знаний, но и передавали их вполне осознанно, называя их "хитрой наукой". Именно это и позволило использовать в отношении полученных знаний термин "Русская этнопсихология", подразумевая под "этно", скорее, не "этническая", а "этнографическая".

По сути, данный сборник является развернутым введением в обширнейший материал, которым на сегодняшний день обла­дает Общество Русской Народной Культуры и па основе кото­рого строится учебный курс "прикладной этнопсихологии", пре­подающийся в Училище русской народной культуры.

МИР ТРОПЫ

 

Мир! Что такое мир? Сейчас стало модно использовать это слово. Целые полки книг с надзаголовком "Миры такого-то". Это уже привычно и это манит. Значит, в этом понятии есть сила, оно магично. Но что такое Мир?

Мир — это пространство, в котором можно жить. Жить теле­сно или духовно. Если пространство предоставляет все необходи­мое, чтобы жизнь не погибла — это уже мир, даже если это всего лишь камера или палата. Но если оно дает пищу охоте — так в старину называлось желание, — то это уже желанный мир! По­тому что охота, охота жить — это и есть то желание нашего духа, которое приводит его в мир.

Последние полтора десятка лет крошечная культурная тра­диция русского Верхневолжья, которую мы зовем Тропа, явля­ется для меня Миром, в котором я живу. Что такое Тропа, одно­значно не скажешь. Сейчас это уже целое общественное движе­ние в рамках Русского фонда народной культуры. И это люди. Русские люди с определенным мировоззрением, постоянно раз­вивающимся языком и подчас особым образом жизни. А можно назвать Тропу и одной из старых, но возродившихся народных культурных традиций.

А что такое народная культурная традиция? Очень сложное и трудно определяемое понятие. Границы его всегда размыты. Осознавание себя как некоей субкультуры ограничивается достаточностью для крестьянской жизни, иными словами, его просто может и не быть. Иллюстрация этого элемента русской на­родной психологии дается Д. К. Зелениным в статье о русских народных присловьях: "Изучая великорусские присловья-прозвища, мы, прежде всего, убеждаемся, что они даются н о в ы м п е р е с е л е н ц ам в известную местность со стороны пре­жних, старых жителей данной области.

Появление в таких случаях прозвищ-присловий психологи­чески вполне понятно. Нужно же как-нибудь называть новых со­седей, необходимо окрестить их каким-либо именем. Еще Бог знает, как они сами-то себя называют; а скорее всего, и никак не называют, точнее, называют общим именем, какое дает себе великорус, где бы он ни находился, это крестьянин. В особом имени для своих, для самих себя великорус не нуждается, довольствуясь одним указанием на свою христианскую веру: он хрестьянин. Но ведь новые поселенцы — не "свои", а чужие. Мало того, что они незнакомые, не родня; у них все не "наше". (При замечательном однообразии деревенского быта даже мелкие от­личия в одежде, пище, говоре и т.п. кажутся резкими и обраща­ют на себя особое внимание)" [2, с. 41].

Народная культура — это не наука. Народная культурная традиция на самом деле — это не нечто абстрактное, а люди, простые люди, знающие что-то такое, чего остальные или окру­жающие не знают. Им этого достаточно, никаких попыток систематизировать, определять границы явления для того, чтобы ощущать себя выделенными из окружающего мира, чаще всего не делается. Им достаточно самой выделенности! Да, это совсем не наука, которая в начале становления любой из своих отрас­лей, озабочена тем, как выделиться и заявить о себе. У явлений народной культуры другие задачи, как и у самого крестьянского мира — выжить и жить так, как это видят они. А для этого чаще всего приходится не кричать о себе, а как раз наоборот — пря­таться и прятать свою Веру. Кстати, вера для русского крестьяни­на понятие не религиозное. Вера означает обычаи. Меня, к при­меру, мои старички частенько встречали такими словами: "У нас вера такая — мы без самовара с гостем за стол не садимся!"

 

Если бы мои собственные дед и бабка не были своими в Тропе, я бы никогда не был принят моими информаторами (от­вратительное для русского человека слово, но я употребляю его, чтобы показать, что пришел я к ним еще "ученым", "исследователем" традиционной культуры, а среди ученых — этнографов и фольклористов — принято говорить так, ставя между собой и другим этот щиток наукообразности, чтобы ни в коем случае не выпасть из рамок чистой науки). К счастью, я скоро сдался и начал учиться у принявших меня стариков. Тогда мне удалось кое-что понять в этой "культурной традиции". Начну по поряд­ку, сначала об источниках.

Очень многое пришло из записей моего деда. Даже название Тропа, Тропа Троянова взято мной оттуда. На самом деле оно не является самоназванием. Старики вполне обходились без само­названий, жили и жили себе. Дед же называет Тропой Трояновой Млечный путь и называет его путем Руси. Звучит это у него так: "Русь пришла на Землю Тропой Трояновой, идет Тропою по Земле и Тропою уйдет, когда исполнится сорок тысяч лет". Ясно, что исходил он из нескольких начальных строк "Слова о полку Игореве":

 

О Бояне, соловию стараго времени,

абы ты сиа плъкы ущекоталъ,

скача, славию, по мыслену древу,

летая умом под облакы,

свивая славы обаполы сего времени!

Рища в тропу Трояню чресъ поля на горы [3, с. 92].

 

Однако при этом он считал, что хранит и передает вместе с остальными стариками некие знания того, как идти и куда идти. Моя бабушка Екатерина Ильинична называла Млечный путь то •''Молочная река а творожных берегах", а то и "Молочная тропа". Я это помню. Конечно, Млечный путь, как основное тело на­шей галактики, никакой тропой Руси не является, но он, безус­ловно, место, где мы живем, а значит (если межпланетные по­леты возможны) и место, где мы путешествуем. Если только межпланетные полеты возможны...

Для меня же лично очень скоро, после знакомства со стари­ками, оказалось, что они сами с их знаниями и мировоззрением и есть путь или, по крайней мере, его привратники, хранители начал.

 

Дед мой, Владимир Харлампович Комаров, был потомствен­ным уездным писарем и любил пописывать в славянофильском ключе. Возможно, страсть эта была у него наследственной, потому что от его отца, Харлампа Сосипатрьгча, и деда — Сосипатра Силыча — тоже оставались какие-то тетради с записями. Бабуш­ка рассказывала мне, что сожгла их в тридцатом году, когда деда по доносу на полгода забрали в НКВД (или как это тогда назы­валось?). Что было в тех тетрадях, я не знаю, но у деда есть наме­ки, позволяющие считать, что многое из них он по памяти вос­становил в "амбарных книгах", которые оставил мне по завеща­нию. Писать их он начал за полгода до моего рождения, каким-то необъяснимым способом посчитав, что должен родиться пре­емник. Более того, он даже предупредил своих друзей, что од­нажды я к ним приду. Это поразительно, но через много лет я к ним действительно пришел!

Бабушка долго хранила эти тетради после смерти деда и пе­редала мне только лет в семь-восемь, когда стала себя плохо чувствовать. Видимо, еще в страхе перед событиями тридцатого года, она сказала, что это "дедушкин завет", и велела поклясть­ся, что я никогда и никому их не покажу. Я, конечно, поклялся, но довольно скоро перестал относиться к этому всерьез. Сужу об этом потому, что тетради эти как-то затерялись в доме, а потом обнаружились снова, когда мне было уже лет двадцать, и оказа­лись разрисованными цветными танками. Я даже не помнил, когда я это сделал...

В то время я уже учился на истфаке, и у меня развились некоторый профессионализм и, своего рода, академический сно­бизм. Я просмотрел тетради и пренебрежительно оценил дедов­ские опусы как псевдоисторические домыслы. Однако тот же профессионализм заставил меня отнестись к ним как к историческому документу определенной эпохи, и при этом, как это ни странно, я не только сохранил их, но даже никому не показал. Тогда я не понимал, почему так поступаю. Сейчас, когда я со­всем по другому отношусь к дедовскому наследию (хоть и не без улыбки порой, но с уважением) и даже начал публиковать не­которые из его материалов, — сейчас я, пожалуй, горжусь тем, что умудрился ни разу не нарушить свою клятву. В том, что я избежал по случайности всех искусов хвастовства, есть для меня нечто мистическое, как и в том, что кто-то из стариков тридцать лет ждал прихода наследника Харлампыча.

Впрочем, я оказался у них вовсе не из-за этих тетрадей. Это было совершенно случайно, я даже не начинал эти сборы как

Мир Тропы

фольклорист или этнограф. Меня интересовали ремесла. Я ездил по всей Ивановской области в поисках мастеров. В итоге, я впол­не естественно оказался однажды в своей родной деревне в Савинском районе. А там пошло и поехало!.. В конце концов, я по­забыл то, зачем пришел, и стал брать то, что давали. Вот об этом и рассказ.

 

Все троповые старики, у которых мне довелось поучиться на территории Ивановской и Владимирской областей, считали себя потомками офеней и называли по старинке офенями. Но соседи считали их колдунами и, рассказывая о них, приглушали голос. Мне повезло и лично как человеку, и как этнографу. Как этног­рафу-собирателю, пожалуй, даже очень и очень повезло. Не мно­гим из этнографов довелось полноценно, по-свойски войти в мир хотя бы одного колдуна. У меня же в жизни их было не­сколько. Считали ли они сами себя колдунами? Вопрос не однозначный. Первому из них, Степанычу, я его задать так и не рис­кнул, хотя очень хотел. А вот у второго, по прозвищу Дядька, однажды спросил. Не передам дословно, как прозвучал его от­вет, но смысл его сводился к одному старому анекдоту:

 

Идет мужик по лесу, видит: сидит какой-то человек на суку и рубит его под собой.

— Эй, ты чего делаешь?

— Дрова рублю!

— Так навернешься же!

— Вали отсюда, без советчиков обойдусь!

— ну, руби, только навернешься!— махнул рукой и пошел дальше.

— Иди, иди, не мешай работать! Только отошел немного, слышит: хрясь!

— Эх ты! Вот ведь колдун, а!

 

Можно было бы посчитать, что колдовство они считали просто здравым смыслом. Но если быть до конца точным, то как раз здравый-то смысл они и не уважали, считая его одной из ловушек нашего мышления. Воротами в человеческое естество они считали не здравый смысл, а Разум, но рассказывать об этом придется особо, когда дойдем до их Науки мышления. К счастью, они не только делились со мной своими знаниями, они учили. Это редкая удача, я могу это уверенно заявить, потому что в моей жизни были встречи и с другими колдунами, и с шаманами, и волхвами новой формации, но о некоторых из них я узнавал, что они колдуны, только через много лет, а с некото­рыми даже не смог начать разговор, как это было с одним хан­тыйским шаманом. Эти учили и учили, по-своему, системно. Не могу похвастаться, что и я стал колдуном, но вот понять их я постарался. Удалось ли мне это полноценно — не знаю. Как уда­лось, так и расскажу. Начну с истории.

 

Изредка мои старички рассказывали о своих отцах и дедах, но больше о прадедах. Прадеды у них были скоморохами. Целой артелью бродячих скоморохов, ходоков, пришли они в конце XVII века, но уже при Петре, в Шую, а потом "испоселились" в нескольких деревнях Шуйского, Ковровского и Суздальского уездов. Офеней так и звали в прошлом веке — суздала. Но еще их звали мазыками.

Один из моих старичков — Дядька — рассказывал мне, что мазыки или музыки — это своеобразная аристократия среди офе­ней, потому что они-то как раз и вели свой род от тех скоморохов-музыков. Отсюда, говорил он, и два имени блатного языка — фени, который, как общеизвестно, произошел от тайного офенского языка и до сих пор хранит многие из его слов. Проци­тирую Михаила Грачева. В книге "Язык из мрака: блатная музыка и феня" у него говорится: "Слово феня обозначает то же самое, что и блатная музыка, и оно, конечно, никак не связано с жен­ским именем, а является одним из элементов воровского фразе­ологизма ботать по фене — "говорить на языке деклассирован­ных". Когда-то оно имело следующий вид: по офене болтать, т. е. говорить на языке офеней. Офени — это торговцы мелким товаром, у них был свой условно-профессиональный язык, который они использовали при обмане покупателей, в опасных ситуаци­ях, когда нужно было скрыть свои намерения и действия. "Бро­дячая, полная риска профессия офеней сделала их близкими к людям "дна". И поэтому не случайно в лексике деклассирован­ных элементов имеется значительное количество слов, перешед­ших из условно-профессионального языка офеней" [4]. Блатные, если верить Дядьке, не только позаимствовали у офеней тайный язык, но и заметили, что их у офеней два: общий для всех офе­ней и особый, на котором говорили только мазыки или музыки. Именно поэтому блатной жаргон называется то феня, то блат­ная музыка. Но, взяв феню, блатные не смогли освоить языка мазыков, его и офени-то знали немногие. Дядька, как и проци­тированный мною Грачев, считал, что это произошло из-за того, что торгашеский язык офеней подходил блатным потому, что был полуворовским. А вот мазыкская речь им попросту была не нужна, настолько она была специфически скоморошья. Называлась она, если верить Дядьке, "язык-огонь" и "язык-свет", а феню сами офени звали "маяк".

Исторических подтверждений существования таких языков у офеней я найти не смог, сколько ни старался, но, тем не ме­нее, отказываться от этого названия не хочу, потому что очень многое рассказывалось мне с постоянными уточнениями: "На Огне это называется так-то". Даже если это очень поздняя при­думка, она уже факт культуры и, к тому же, облегчает понима­ние той "науки", с которой мне довелось столкнуться.

 

Итак, дедовские записи, рассказы бабушки и несколько лет обучения у потомков офеней и, может быть, скоморохов — вот что стало начальными источниками по возрождению традиции, которую мы называем Тропой. Затем начались целенаправлен­ные этнографические сборы и поиск подтверждений в науке — этнографии и психологии, который мы ведем уже все вместе, всей новой Тропой.

Постоянный поиск этнографических подтверждений оказался принципиально важным, потому что к девяносто шестому году умерли все старики. Мы оказались с колоссальным по объему и во многом практически не имеющим аналогов материалом на руках. Мы до сих пор по детски радуемся, когда очередное этнографическое издание, попавшее нам в руки, приносит новое под­тверждение того, что мы знали по единичным свидетельствам наших учителей. Это значит для нас, что знания наши, несмотря на всю уникальность, не оторваны от общей народной культуры, и в них проступают подчас невидимые в других явлениях русской культуры законы развития русского духа. Именно это присутствие четких и даже жестких закономерностей в исследуе­мом материале заставило нас отойти от фольклорно-этнографического подхода в чистом виде и перейти к исследованию психо­логическому, рассматривая полученные знания как народную школу "наивной" психологии.

Традиция изучать народную психологию этнографически вообще родилась в России задолго до появления в конце про­шлого века "народной психологии" в Германии. Сейчас бы я отнес ее к источникам или составным частям современной куль­турно-исторической психологии. Тем не менее, мы сохраняем за тем предметом, что преподаем в нашем Историко-психологи­ческом колледже, название "Прикладная этнопсихология". Эт­нопсихология — в значении психология этнографическая, а не этническая. А прикладная потому, что мировоззрение Тропы, которое и есть основа этой психологии, родилось в те времена, когда мир спасала еще не наука, а магия. Про магию же — когда я спросил, можно ли так говорить про русских колдунов — мой первый учитель Степаныч сказал:

— Магия значит могия. Кто могет, тот и маг!

 

Деды. Их обычаи заставляли их прятаться, исчезать от глаз наблюдателей и даже доброхотов. Я ходил к ним семь лет, но мне ни разу не разрешили ни фотографировать, ни записывать на магнитофон и даже вместо имен требовали использовать прозви­ща. Их отговорки казались подчас такими наивными! Записывать нельзя было, потому что "некогда", фотографировать — потому что "нечего тут фотографировать", рассказывать о Тропе и о них — потому что, пока ты не понял, ты наврешь, а когда поймешь, то будешь "рассказывать себя", а не о других. Даже говоря о них.

Я понимал, что это традиция, переданная им их собствен­ными родителями и дедами, но далеко не сразу с этим смирился. Желание как-то обжулить их, обмануть и сделать тайком записи казалось мне ложью во спасение. Степаныча я боялся и поэтому нарушать запреты не рисковал. А с Дядькой однажды попробовал. Он был очень "ругучим", но с ним было не так страшно. Я взял диктофон, зарядил и спрятал во внутреннем кармане в надеж­де, что сумею незаметно включить, когда Дядька начнет расска­зывать что-нибудь интересное. То ли он все понял, то ли почуял подвох, а может, что гораздо вероятнее, просто не мог начать настоящего разговора, пока я не в подходящем состоянии сознания, — но он мурыжил меня всяческой чепухой, наверное, часа два. Все это время я, естественно, был в напряжении, пото­му что боялся, что он заметит магнитофон, мысли мои постоян­но сбегали к образу того, как незаметно его включать и, самое страшное, как выключать, чтобы — не дай бог!— он не щелкнул сам, когда испишет всю пленку. К тому же все это перемежалось постоянными переживаниями и по поводу того, что меня уличат во лжи — я же обещал ничего не записывать (все то же "некогда ерундой заниматься — пришел учиться, ну и учись!"), что меня вообще выгонят и больше не примут, что я вообще обгажусь, как последний обманщик и подлец. В конце концов, я не выдер­жал всех этих мучений, принял решение, что никогда больше ничего не буду делать тайно от стариков, сбежал под каким-то предлогом от Дядьки и быстренько спрятал магнитофон в рюк­зак. И тут же понял, что сразу же и нарушил только что приня­тое решение ничего не делать тайком. Пришлось пойти к Дядьке и все рассказать. Вопреки всем моим ожиданиям, мы долго сме­ялись, и сразу же пошла интереснейшая и сложная работа. Тогда мой разум впустил в себя наипервейшее требование троповой прикладной психологии — быть искренним.

 

Это было на второй год моих сборов, но лишь на третий год, когда они превратились из "фольклорно-этнографических экспедиций" в учебу, я однажды осознал, что что-то во мне, точнее, в моем мировоззрении принципиально изменилось, я понял и то, что за всем в Тропе стоят глубокие психологические и психотерапевтические механизмы. В том числе и в освобожде­нии от собственного имени, как это, кстати, делается при лю­бых переходных обрядах во всех религиях и верованиях мира. Вре­мя идет, мои знания Тропы углубляются, и с ними растет уважение к начальным требованиям стариков. Поэтому мы до сих пор применяем этот прием на Тропе и меняем свои имена на учебные, чтобы прошлое не так тяготело над пришедшими за обновлением.

 

Тропа не любила о себе рассказывать. Времена были такие. ''Побольше помолчишь — подольше поживешь",— говорили мне. Всего десяток лет назад один из троповых стариков поразил меня своими словами, когда я просил разрешения опубликовать ка­кие-нибудь материалы о Тропе и о нем:

— Даже когда я умру, никогда не поминай моего имени!

— Но почему? Времена уже другие!

— Времена, может, и другие, а люди те же. У меня внуки есть.

— Ну а внукам-то что могут сделать?!

— Что? Затравят!

А он был одним из умнейших людей, которых я встречал в своей жизни, как я это сейчас понимаю. И исходил он даже не из жизненного опыта, а исключительно из знания того, как ус­троено человеческое мышление, какова его механика.

Не выделяться из окружения, не привлекать к себе внима­ния было с рождения воспитано в них обычаем. Выставить их сейчас на всеобщее обозрение значит не только нарушить этот обычай и их заветы, но и выставить искаженно. Я не смог полу­чить свои знания о них в ходе чистого научного сбора информа­ции. Мое общение со стариками было глубоко личным. Когда я приезжал, они все обставляли так, что мне крайне редко прихо­дилось встречаться с их родственниками или даже соседями. На­пример, последний из старичков, Поханя, когда приезжала на выходные внучка с дочерьми и мужем, здоровенным битюгом лет сорока и за центнер весом, тут же говорил мне с заговор­щицким видом: "Толстомордый приехал. Уходим задами в под­полье". И уводил меня в маленькую избушку, которая стояла у них "на задах" — в дальнем конце огорода. И мы практически не выходили из избушки, пока родственники не заканчивали свои дела и не уезжали. Они приезжали из Коврова в основном из-за картошки, которую сажали на участке у Похани. Ни я. ни Поха­ня, ни его знания их просто не интересовали. Мне кажется, они считали его чокнутым. Его жена, тетя Катя, никогда нас не вы­давала и спокойно "брала родственничков на себя". Она прихо­дила только перед самым отъездом и звала Поханю прощаться. Я вначале рвался проявить вежливость и сходить вместе с ним, но мне быстро и без лишних слов объяснили, что это ни к чему. Только хуже будет. Я вспомнил недоброжелательный взгляд Тол­стомордого и больше не рвался.

Жена Дядьки тетя Нюра, когда я приезжал, соседей дальше крыльца не пускала: "Занят. Не беспокойте". К Дядьке в деревне относились с почтением и беспокоить в таких случаях не реша­лись.

Кроме всего прочего, я довольно быстро понял, что я при­хожу к старикам не за диссертацией, а за чем-то совсем другим. Сейчас я бы назвал это мировоззрением. И они понимали это и, если можно так выразиться, старались соответствовать моему запросу. Можно сказать, что для общения со мной, еще точнее было бы сказать, что для общения с тем вопросом, который приходил со мной, они вычленяли соответствующую часть себя из всей своей полноты. С одной стороны, это была для меня са­мая интересная часть этих людей, с другой, очень многое терялось, особенно бытового, повседневно-поверхностного, что было просто не нужно нам на земле нашего общения, но что обычно и составляет основной объем "личности для других". В итоге в моих описаниях они перестали быть полноценными, живыми людьми, а стали, в общем-то, литературными персонажами. Я обеднил и изменил их помимо своего желания уже тем, что сво­им интересом заставлял при мне жить только той частью себя, которая мне была нужна. Я определенно знаю, что если я сейчас раскрою их имена, их родственники скажут, что это неправда, наш дед или наша бабушка никогда не были такими! Он все придумал, все наврал!

 

Да, я многое придумал, додумал и даже приписал им. Я писал свои записи всегда значительно позже насыщенного об­щения и головокружительной учебы, а уж обрабатывал спустя много лет. Тогда я уже плохо помнил конкретные, точные слова, за исключением врезавшихся в память. Но зато, по прошествии лет, вдруг соединялись в моей голове разрозненные случаи, при­ходило понимание, и я начинал видеть, что же стояло у дедов за словами и поступками. Тогда-то я и бросался записывать свое "откровение". И тут же понимал, что очень плохо помню, как же они подводили меня к осознаванию этого. И сколько я ни пы­тался быть предельно точным, как этнограф при записи быличек, ничего не получалось. Я даже доходил до отчаяния. Но од­нажды я окончательно плюнул на свое желание состояться как ученый и решил, что полученные мной знания важнее, чем ка­рьера и неуязвимость. Тогда, на основе старых записей, я начал создавать обобщающие образы каждого откровения. В общем, это Уже мое видение. Неожиданное оправдание себе я, спустя годы, нашел в статье А. Л. Налепина, посвященной такому же собирателю-дилетанту, но одновременно классик)' нашей фольклорис­тики — Н. Е. Ончукову. Современная наука упрекает его во мно­жестве упущений, сделанных при записи сказок и былин. Одна­ко: "Все эти очевидные для современной фольклористики акси­омы, как мы видим, были хорошо известны и фольклористам рубежа XIX-XX вв. Однако собиратель-одиночка (а именно это характерно для фольклористики той эпохи), работая на пределе физических сил и исследуя огромные в географическом отноше­нии районы, не успевал все эти требования выполнять — надо было срочно фиксировать навсегда уходящее, и, как показала история, в этом они были правы'" |5].

Со стариками нельзя было быть ученым или репортером. Передо мной сразу же и очень жестко был поставлен предельно личный вопрос: "Зачем ты пришел?" И он ставился неоднократ­но и всеми ими. Ставился сразу в нескольких плоскостях, начи­ная от Бога и Русского пути и до самых бытовых целей- И посто­янно жесткий выбор — или то, или другое, но не посередке. И ответ прямо сейчас. Или уходи — если ты не искренен, то нам есть чем заняться и без тебя. По сути, выбора и не было на са­мом-то деле. Они меня готовы были принять только таким, с каким им было приятно проводить время. Это были последние годы их жизни, и они проводили их в свое удовольствие. Но мое мышление требовалось перестроить, убрать из него разъедаю­щую интеллигентскую потребность сохранять множество путей к отступлению и размазывать себя недееспособной кашей по та­релке умствований. Поэтому я подвергался, с одной стороны, постоянной чистке, а с другой, перестройке мышления, "мыслена древа". А это, в первую очередь, означает искусство видеть выбор, узнавать его и принимать определенные решения, по­скольку древо это строится нами из решений на основе выборов. Частенько это казалось мне чуть ли не садизмом с их стороны, по крайней мере, излишней жестокостью. Но когда через год ушел первый учитель, я понял, что времени сюсюкать действи­тельно нет. Ни у дедов. Ни у меня. Просто ни у кого нет лишнего времени!