(6) Я отлично знаю противоположное мнение, согласно которому эту измену совершили самниты, но не только в том дело, что я последовал здесь за теми писателями, которые больше заслуживают доверия, но и в том, что договор с Неаполем (а к нему впоследствии перешло главенство над греками) делает более правдоподобным добровольное восстановление дружбы.
(7) Публилию предоставили триумф, так как считалось, что именно осада вынудила врагов сдаться на милость победителя; именно ему первому достались обе эти почести: продление консульской власти, никому дотоле не позволенное, и триумф после окончания срока консульства.
27. (1) Вслед за тем вспыхнула другая война с греками, с другого, восточного побережья. (2) Дело в том, что тарентинцы поддерживали некоторое время палеполитанцев в тщетной надежде на ответную помощь, а узнав, что римляне овладели городом, стали поносить палеполитанцев, как будто не они бросили тех в беде, а те их бросили. И вот, обезумев от гнева и ненависти к римлянам, еще более яростной после известия о сдаче луканцев и апулийцев на милость римскому народу (ведь с теми и другими в этом году был заключен союз), (3) они твердили, что римляне уже почти добрались и до них и недалек тот день, когда о римлянах придется говорить либо как о врагах, либо как о хозяевах. (4) Они понимали, что судьба их зависит от исхода войны с самнитами – только это племя продолжало сопротивление, но у него одного после отпадения луканцев сил было тоже недостаточно. (5) А луканцев все еще можно было переманить назад и склонить к разрыву союза с римлянами, если, прибегнув к хитрости, посеять между ними раздор.
(6) Эти замыслы возымели воздействие на людей, жаждавших перемен, и тогда несколько подкупленных луканских юношей[1101], пользовавшихся в народе известностью, но лишенных чести[1102], сами высекли друг друга розгами и нагишом явились к толпе сограждан, (7) вопя, что консул велел их высечь и едва не отрубил им головы только за то, что они посмели войти в римский лагерь. (8) Как это ни было гнусно, но с виду все говорило вроде бы о насилии, а не о притворстве, и тогда возбужденный народ криками понуждает власти созвать совет: (9) одни, окружив совещающихся, требуют войны с римлянами, другие мчатся по деревням звать к оружию, и даже здравомыслящие люди в смятении теряют голову; так и было принято решение возобновить союз с самнитами и отправить для этого к ним послов.
(10) Поскольку для этих слишком поспешных решений не было никаких оснований, то и доверия к ним тоже не было: самниты заставили луканцев и заложников дать, и впустить в крепости вооруженные отряды, а луканцы, ослепленные своим гневом и чужим коварством, на все согласились.
(11) Затем очень скоро, после того как затейщики мнимых преступлений перебрались в Тарент, обман стал выходить наружу; но на долю уже утративших возможность распоряжаться собою остались только бесполезные сетования[1103].
28. (1) В этом году [326 г.] простой народ словно заново обрел свободу, потому что должников перестали отдавать в кабалу[1104]. Поводом к изменению законодательства послужило соединение в одном ростовщике распутности с исключительной жестокостью; (2) звали его Луций Папирий. Когда Гай Публилий отдал ему себя в рабство за отцовские долги, то молодость юноши и его красота вызвали в хозяине не сострадание, а похоть и желание обесчестить юношу. (3) Он счел его юность пришедшейся кстати доплатой к долгу и поначалу попытался соблазнить юношу непристойными речами, а потом, видя его презрение к непотребству и глухоту ко всем уговорам, стал угрожать, запугивать, всякий раз поминая о его жалкой доле; (4) наконец поняв, что юноша не столько помнит о теперешней своей участи, сколько о том, что он свободнорожденный, ростовщик приказал раздеть его и высечь. (5) Когда исполосованный розгами юноша вырвался на улицу, обвиняя ростовщика в распутстве и жестокости, на форуме (6) собралась огромная толпа народа, полная горячего участия к молодости жертвы, возмущения низким преступлением, а вместе с тем и тревоги за свою участь и участь своих детей. Оттуда толпа повалила в курию[1105]. (7) Когда внезапное волнение народа заставило консулов созвать сенат, каждому отцу при входе в курию кидались в ноги и показывали на исполосованную спину юноши.
(8) В тот день гнусное попранье прав одного[1106]человека привело к падению оков долговой кабалы и консулы получили приказ вынести на народное собрание закон, разрешающий держать в колодках или оковах вплоть до уплаты долга только тех, кто заслужил наказание за причиненный ущерб (9), а за взятые в долг деньги отвечает имущество должника, но не его тело. Так освободили от кабалы должников и запретили впредь их кабалить.
29. (1) В тот же год [325 г.], когда сама по себе война с самнитами и неожиданная измена луканцев, которых к тому же подстрекали тарквинийцы, уже давали отцам довольно поводов к беспокойству, к их заботам прибавился еще и союз вестинского[1107]племени с самнитами. (2) Если в ту пору об этом больше толковали там и сям между собою, а не выносили на обсуждение народа, то на другой год консулам Луцию Фурию Камиллу, исполнявшему должность вторично, и Юлию Бруту Сцеве такое дело представилось самым важным и безотлагательным, и они сделали доклад о нем сенату. (3) И хотя оно не было ново, отцы оказались настолько им озадачены, что одинаково боялись как взяться за него, так и оставить без внимания: с одной стороны, соседние народы могут увидеть в безнаказанности вестинов попустительство и повод возгордиться, с другой – отмстить вестинам огнем и мечом – значит внушить этим же народам опасения за самих себя и озлобление против римлян; (4) а между тем в целом это племя, то есть марсы, пелигны и марруцины[1108], вместе взятые, по своей военной силе бесспорно равнялось самнитам; и вот всех их придется считать врагами, если задеть вестинов.
(5) Победило, однако, мнение, которое в настоящем положении могло показаться скорее смелым, нежели обдуманным, но исход дела учит, что судьба помогает храбрецам[1109].
(6) По воле сената народ приказал начать войну против вестинов. Жребий вести ее выпал Бруту, а Камиллу достался Самний. (7) Войска выступили в поход в обоих направлениях, и необходимость охранять собственные владения помешала врагам объединить свои силы. (8) Случилось, однако, так, что одного из консулов, Луция Фурия, на которого было возложено более тяжкое бремя, судьба освободила от ведения войны: он слег от тяжкого недуга, (9) а когда получил приказ для управления государством назначить диктатора, назначил Луция Папирия Курсора, который всех тогда далеко превосходил военною славой, а тот взял начальником конницы Квинта Фабия Максима Руллиана[1110]. (10) Эти двое знамениты своими подвигами при исполнении должности, но раздоры, едва не дошедшие до смертельной угрозы сопернику, сделали их еще более известными.
(11) В вестинских краях второй консул испробовал разные способы ведения войны и все с одинаковым успехом. В самом деле, земли врагов он опустошил, а разорив и спалив их дома и посевы, тем самым заставил их волей‑неволей выйти в открытый бой (12) и в одном сраженье настолько подорвал силы вестинов (впрочем, и его бойцам победа досталась отнюдь не бескровно), что враги бежали даже не в лагерь, а, не полагаясь уже ни на вал, ни на ров, рассеялись по городам в надежде на защиту стен и крепостей.
(13) Наконец консул взялся за приступ городов, и, поскольку воины горели жаждой мести за свои раны – ведь из них едва ли хоть один вышел невредимым из боя, – он захватил с помощью лестниц сначала Кутину, а потом Цингилию[1111]. (14) В том и другом городе добыча была отдана воинам; их ведь не остановили ни ворота, ни стены вражеского города.
30. (1) Поход на Самний начался при неясных птицегаданиях, но ошибка в них не сказалась на исходе войны – он был благополучен, – она проявилась только в неистовой вражде военачальников.
(2) Дело в том, что, когда диктатор Папирий отправлялся по совету пуллария[1112]в Рим для повторных гаданий, он объявил начальнику конницы указ оставаться на месте и не вступать в схватку с врагом в его отсутствие. (3) Но после отъезда диктатора Квинт Фабий узнал через лазутчиков, что у врагов царит такая беспечность, будто ни единого римлянина нет в Самнии; (4) и дерзкий юноша, то ли уязвленный тем, что все оказалось в руках диктатора, то ли соблазненный возможностью удачно нанести удар, приготовил войско, выстроил боевые порядки и, двинувшись на Имбриний (так зовется это место), завязал бой с самнитами[1113]. (5) Сражение было столь успешным, что сам диктатор, окажись он тут, не смог бы дать лучшего: вождь не обманул ожиданий воинства, а воинство – надежд вождя. (6) Хотя после нескольких попыток всадники так и не сумели прорвать вражеский строй, но по совету военного трибуна Луция Коминия они отпустили поводья и, послав коней вскачь, пришпорили их так, что уже ничто не могло остановить их бега: на широком пространстве за ними полегли, как скошенные, и пики, и воины. (7) Пехота, ринувшаяся вслед за конницей, ударила по уже расстроенным рядам врагов. Как рассказывают, в этот день было убито двадцать тысяч вражеских воинов[1114]. Я знаю сочинителей, называющих два сражения с врагом в отсутствие диктатора, оба необыкновенно успешные; у самых древних писателей упоминается одно это сражение, а в некоторых летописях вообще ничего не сказано.
(8) Начальник конницы, как бывает обычно при таком разгроме врага, завладел множеством доспехов; он приказал свалить вражеское оружие в огромную кучу, поджег ее и спалил, потому ли, что дал такой обет какому‑то богу[1115], (9) или же, если верить рассказу Фабия[1116], сделал это, чтобы диктатор не мог насладиться плодами его победы, то есть написать на военной добыче свое имя и везти ее с собой во время триумфа. (10) Отправка письма об успехе сраженья в сенат, а не диктатору также свидетельствовала о явном нежелании делить славу с диктатором. Диктатор, во всяком случае, так принял это известие, что, несмотря на общее ликование по поводу одержанной победы, явно выказывал свой гнев и недовольство. (11) И вот он вдруг распустил сенат и бросился вон из курии, выкрикивая, что если начальнику конницы сойдет с рук презрение к высшей власти, то вместе с ратями самнитов он опрокинет и растопчет власть диктатора и воинский долг. (12) Грозный и разгневанный, он двинулся в лагерь и, хотя шел очень быстро большими переходами, не мог опередить вести о своем приближении, (13) ибо до него из Города примчались с известием, что диктатор, горя жаждой мести, приближается и чуть не через слово превозносит поступок Манлия[1117].
31. (1) Фабий тотчас собрал сходку и заклинал воинов защитить того, под чьим началом и ауспициями[1118]они дважды одержали победу, так же как только что они от самых злобных недругов защитили свое государство; (2) сюда идет диктатор, потерявший рассудок от зависти, ожесточенный против чужой доблести и успеха, взбешенный оттого, что государство без него добилось победы; будь в его силах изменить судьбу, он предпочел бы, чтоб верх одержали самниты, а не римляне; (3) он кричит, что власть его попрана, как будто не одна и та же страсть побудила его сперва запретить сражаться, а потом сокрушаться об исходе сраженья. Прежде он из зависти хотел поставить преграды чужой доблести и намеревался лишить оружия воинов, как никогда рвавшихся в бой, чтобы без него они не могли сделать ни шагу, (4) и теперь то его бесит и то мучит, что без Луция Папирия воины не оказались ни безоружными, ни безрукими и что Квинт Фабий считает себя начальником конницы, а не прислужником диктатора. (5) Что бы сделал он, когда б военный случай и Марс, для всех единый, привели бы сражение к иному исходу, он, который ныне, после поражения врагов и успеха столь полного, что большего не мог бы достичь даже этот необыкновенный полководец, угрожает победившему начальнику конницы казнью?! (6) Но против начальника конницы он раздражен не больше, чем против военных трибунов, центурионов и воинов. Если б мог, он бы на всех обрушил свой гнев, (7) а раз это невозможно, то и ополчается на одного, ибо, подобно пламени, зависть устремляется к вершине и он набрасывается на стоявшего во главе замысла, на предводителя; если б ему удалось уничтожить Фабия вместе со славою его недавних подвигов, тогда, уподобясь победителю и помыкая войском, словно толпой пленных, он решился бы обойтись с воинами так же, как они позволят ему поступить с начальником конницы. (8) Вот почему, защитив его, они защитят общую свободу. Если увидит диктатор, что, отстаивая свою победу, воины так же единодушны, как в битве, и спасение одного важно для всех, он склонится к более милостивому решению. (9) Свою речь Фабий закончил, вверяя себя, свою жизнь и судьбу их верности и доблести.
32. (1) Все собравшиеся закричали, чтоб он не падал духом: покуда целы римские легионы, он может не бояться насилия.
Вскоре после этого прибыл диктатор, и тут же протрубили общий сбор. (2) Добившись тишины, глашатай вызвал начальника конницы Квинта Фабия. Едва тот подошел к подножию трибунала, как диктатор воскликнул: (3) «Я спрашиваю тебя, Квинт Фабий: если власть диктатора – высшая власть и ей покорны консулы, у коих царские полномочия[1119], и преторы, избранные при одних с консулами ауспициях, то признаешь ты справедливым или нет, чтобы словам диктатора внимал начальник конницы? (4) И еще спрошу тебя: если я знал, что отправился в поход при сомнительных гаданиях, то надо ли было мне при неясности в знамениях подвергать опасности государство, или мне следовало повторить птицегадания, дабы ничего не делать, не уверясь в воле богов? (5) И еще спрашиваю я тебя: разве может быть начальник конницы независим и свободен от тех препятствий к ведению войны, какие диктатору поставит благочестие? Но к чему эти вопросы? Ведь удались я, не сказав ни слова, тебе все равно следовало бы направить свои мысли к истолкованию моей воли. (6) Что ж ты не отвечаешь? Или я не запретил тебе предпринимать что бы то ни было в мое отсутствие? Не запретил сражаться с неприятелем? (7) А ты, поправ мою власть, при недостоверных гаданиях, при неясности в знамениях имел дерзость, вопреки воинскому обычаю, вопреки долгу ратному, завещанному нам от предков, вопреки воле богов, сразиться с врагом! (8) Отвечай же на мои вопросы и берегись сказать хоть слово сверх этого! Ликтор, подойди сюда». (9) На иные из вопросов ответить было не просто, и Фабий то восставал против того, что в деле о жизни и смерти один и тот же человек и обвинитель его, и судья, то принимался кричать, что скорей можно лишить его жизни, чем славы подвигов, (10) попеременно и оправдываясь, и обвиняя; и тут, с новой силой вспыхнувши гневом, диктатор отдает приказ сорвать одежды с начальника конницы и приготовить розги и топоры. (11) Ликторы уже срывали с Фабия одежды, когда он, взывая к верности воинов, скрылся среди триариев, стоявших на сходке в задних рядах[1120], а там уже нарастало возмущение. (12) Оттуда крики распространились по всему собранию: кое‑где слышались мольбы, а кое‑где и угрозы. Те, кто толпился у трибунала, то есть перед глазами диктатора, могли быть им замечены, и потому они умоляли пощадить начальника конницы и не осуждать вместе с ним войско; (13) а стоявшие с краю и теснившиеся возле Фабия проклинали жестокосердого диктатора и были уже готовы к бунту. Неспокойно было даже на трибунале: (14) легаты, окружавшие кресло диктатора, просили его отложить дело до завтра, чтобы дать утихнуть гневу и самим обдумать все не спеша (15): мол, незрелость Фабия достаточно наказана, а победа его унижена, и лучше не доводить дело до смертной казни и не позорить так ни этого несравненного юношу, ни его достославного отца, ни род Фабиев. (16) А так как ни мольбы, ни уговоры не помогали, они предложили ему посмотреть на неистовствующее собрание: когда воины возбуждены до такой степени, разве подобает при его опыте и мудрости подбрасывать дров в мятежное пламя? (17) Не Квинту Фабию, который молит избавить его от казни, но диктатору всякий вменил бы в вину, если бы в неправом споре он, ослепленный гневом, восстановил против себя враждебную толпу. (18) Под конец, желая отвести от себя подозрение в том, что говорят это из приязни к Квинту Фабию, они изъявили готовность клятвенно подтвердить, что считают казнь Квинта Фабия нежелательной, исходя именно из пользы государства.
33. (1) Но этими речами легаты скорее восстановили диктатора против себя, нежели примирили его с начальником конницы: им было приказано сойти с трибунала[1121]. (2) Пока через глашатая диктатор тщился добиться тишины (ведь из‑за шума и беспорядка не было слышно ни самого диктатора, ни его прислужников), наступила ночь и, словно на поле брани, положила конец противоборству.
(3) Начальнику конницы было приказано явиться на другой день, но все твердили, что назавтра Папирий, задетый и ожесточенный самим сопротивлением, распалится пуще прежнего, и Фабий тайком бежал из лагеря в Рим. (4) По совету отца, Марка Фабия[1122], уже трижды бывшего консулом, а также диктатором, он немедленно созвал сенат[1123], и, когда дошел до самых горьких жалоб на насилие и произвол диктатора, перед курием вдруг послышался шум: это ликторы прокладывали диктатору дорогу. И вот, пылая гневом, вошел он сам. Узнав о бегстве Фабия из лагеря, он тотчас с легкой конницей пустился в погоню. (5) Вновь начался спор, и Папирий приказал схватить Фабия. (6) Он неумолимо стоял на своем, невзирая на мольбы первых из отцов и всего сената в целом, и тогда отец юноши, Марк Фабий, сказал: (7) «Раз уж ни воля сената, ни мои преклонные годы, коим ты готовишь сиротство, ни доблесть и знатность начальника конницы, которого ты сам себе выбрал, ровным счетом ничего для тебя не значат, как не значат и мольбы, не раз трогавшие сердца неприятелей и смягчавшие гнев богов, то я обращаюсь к народным трибунам, я взываю к народу (8), и раз ты отвергаешь суд своего войска, своего сената, то ему я предлагаю быть твоим судьею, ему, единственному, кто имеет, наверное, больше власти и силы, чем твоя диктатура. Посмотрим, как ты отвергнешь обжалование, какому уступил даже Тулл Гостилий, римский царь[1124]».
(9) Из курии пошли в народное собрание. Когда диктатор поднялся на возвышение в окружении нескольких человек, а за ним начальник конницы в сопровождении всех первейших людей государства, Папирий приказал свести Фабия[1125]с Ростр на землю. (10) Отец, спустившийся вслед за сыном, сказал: «Очень хорошо, что ты приказал отвести нас вниз: отсюда мы сможем подать голос как и простые граждане!»
Поначалу слышались не столько связные речи, сколько отдельные выкрики; (11) наконец шум был перекрыт негодующим голосом старого Фабия: он порицал Папирия за надменность и жестокость; (12) он вспоминал, что был и сам в Риме диктатором и никто – ни плебей, ни центурион, ни рядовой воин – не терпел от него притеснений, (13) а Папирий добивается победы над римским военачальником, словно это вражеский предводитель. Как разнится сдержанность прежних диктаторов от заносчивости и жестокости нынешних. (14) Гнев диктатора Квинкция Цинцинната, выручившего консула Луция Минуция из осады, побудил его всего лишь назначить консула Минуция легатом[1126]. (15) Марк Фурий Камилл не только сдержал свое негодованье на Луция Фурия, когда тот, позоря его седины и его власть, потерпел постыднейшее пораженье, не только не написал о сотоварище народу или сенату ничего, что бы того позорило, (16) но и по возвращении, когда получил позволенье сената по своему усмотрению выбирать из сотоварищей того, кто будет делить с ним власть, именно Фурия счел самым достойным из консульских трибунов[1127]. (17) А если говорить о народе, в руках которого вся полнота власти, то гнев его на тех, кто по безрассудству и недомыслию губил войско, никогда не требовал ничего более жестокого, чем лишение имущества: никогда еще до сих пор не требовали смертью карать полководцев за неуспех войны. (18) Ныне же вождям римского народа, несмотря на победу и с полным правом заслуженный триумф, грозят розгами и топорами, что не подобает и при поражении. (19) Чему же тогда должен был подвергнуться его сын, если бы он погубил войско, если бы он был разгромлен, бежал и бросил лагерь? Могла ли ярость диктатора и его неистовство зайти дальше бичеванья розгами и казни? (20) Как примирить между собой то, что из‑за Квинта Фабия граждане ликуют, совершая молебствия и вознося благодарения за победу, (21) а его самого, из‑за кого открыты святилища богов, курятся жертвами алтари, множатся хвалы и приношения богам, обнаженного, секут розгами на глазах римского народа, в виду Капитолия и Крепости и перед взором богов, коих он не напрасно призывал в двух сражениях?! (22) Каково стерпеть это войску, одержавшему победу под его началом и ауспициями? Что за горе будет в римском лагере! Что за ликование в стане врагов!
(23) Так говорил он, разом упрекая и жалуясь, призывая в свидетели богов и людей, и, обнимая сына, проливал обильные слезы.
34. (1) На его стороне было влияние сената, расположение народа, поддержка трибунов, память о войске в лагере; (2) другая сторона толковала о неколебимости высшей власти римского народа, о долге воина, указе диктатора, перед которым благоговеют, как перед божественной волей, о Манлиевом правеже[1128], о том, как польза государства была им поставлена выше отцовской привязанности. (3) А еще ранее, мол, Луций Брут[1129], основатель римской свободы, поступил так со своими сыновьями, теперь же отцы сделались потакателями и сговорчивые старцы спускают юношам отказ от воинского долга, словно это сущий пустяк. (4) Он тем не менее останется тверд в своем намеренье и ничем не смягчит наказанья, заслуженного человеком, вступившим в бой вопреки его указу, при неясности в знамениях и сомнении в птицегаданиях. (5) Не в его силах навсегда укрепить величие высшей власти, (6) но он, Луций Папирий, не намерен умалить ни одного из ее прав; он просит облеченных трибунской властью, которая и сама неприкосновенна, не посягать своим вмешательством на полномочия римских военачальников и просит народ не сводить на нет законную силу диктатуры именно тогда, когда ему выпало исполнить эту должность. (7) А если они это сделают, то не Луция Папирия, а трибунов и неправый суд народа станут запоздало винить потомки, ибо стоит раз нарушить воинский долг, как уже воин не подчиняется приказу центуриона, центурион – трибуну[1130], трибун – легату, легат – консулу, начальник конницы – диктатору, (8) как исчезает почтение к людям и почитание богов, как не повинуются ни указам вождя, ни наказам жреца; воины самовольно бродят и по замиренным, и по враждебным землям; (9) забыв о присяге, по своему произволу, они оставляют службу, когда захотят; (10) они покидают осиротелые знамена и не сбегаются, когда им велят, и не разбирают, днем ли они сражаются или ночью, в том ли месте или не в том, по приказу военачальника или без оного, они не ждут знака, не соблюдают рядов, и на месте военной службы, освященной обычаем и присягой, оказывается подобие разбоя, слепого и беспорядочного. (11) «За эти преступления, народные трибуны, вы да будете в ответе во веки веков и на свою голову да примете своеволие Квинта Фабия!»
35. (1) Трибуны замерли, тревожась более уже о своей участи, нежели об уделе того, кому нужна была их поддержка, но от бремени решения их избавило единодушие римского народа, принявшегося молить и заклинать диктатора в угоду ему освободить начальника конницы от казни. (2) При таком повороте событий трибуны тоже присоединились к мольбам, настойчиво прося у диктатора снизойти к заблуждениям, свойственным человеку, и к молодости Квинта Фабия: он, мол, довольно наказан. (3) И вот уже сам юноша, вот уже отец его, Марк Фабий, забыв о своих притязаньях, пали на колени и молили диктатора сменить гнев на милость.
(4) Тогда диктатор сказал: «Будь по вашему, квириты. За воинским долгом, за достоинством власти осталась победа, а ведь ныне решалось, быть ли им впредь или нет. (5) Не снята вина с Квинта Фабия за то, что вел войну вопреки запрету полководца, но я уступаю его, осужденного за это, римскому народу и трибунской власти. Так что мольбами, а не по закону вам удалось оказать ему помощь. (6) Живи, Квинт Фабий, единодушное желание сограждан защитить тебя оказалось для тебя большим счастьем, чем та победа, от которой недавно ты ног под собою не чуял; живи, дерзнувший на дело, какого и отец бы тебе не простил, будь он на месте Луция Папирия. (7) Мою благосклонность ты вернешь, если захочешь; а римский народ, коему ты обязан жизнью, лучше всего отблагодаришь, если нынешний день научит тебя впредь и на войне и в мирное время подчиняться законной власти».
(8) Когда диктатор, объявив, что больше не задерживает начальника конницы, спустился с возвышения, обрадованный сенат и народ, ликующий и того больше, с поздравлениями окружили кто начальника конницы, а кто диктатора и пошли за ними следом. (9) Таким образом, угроза казни Квинта Фабия, казалось, упрочила высшую власть не меньше, чем плачевная расправа над юным Манлием.
(10) В этом году выходило как‑то так, что стоило диктатору удалиться от войска, как в Самнии враги всякий раз брались за оружие. Однако пример Квинта Фабия, стоявший перед глазами главы лагеря, легата Марка Валерия, заставлял страшиться не столько нападения врагов, сколько неукротимого диктаторского гнева. (11) Поэтому, когда посланный за продовольствием отряд попал в засаду и, сражаясь в неудобном месте, был перебит, все были уверены: легат мог бы прийти им на помощь, не страшись он грозных указов. (12) Возмущенные происшедшим, воины еще больше отвернулись от диктатора, ведь и без того их раздражало его упорное нежелание простить Квинта Фабия и то, что милость, которую они никак не могли у него вымолить, была оказана римскому простонародью.
36. (1) Поставив Луция Папирия Красса во главе Города и запретив начальнику конницы, Квинту Фабию, делать что‑либо по его должности[1131], диктатор возвратился в лагерь; (2) появление его не слишком обрадовало сограждан и ничуть не устрашило врагов. Действительно, уже на другой день, то ли не зная о прибытии диктатора, то ли не придавая значения его присутствию или отсутствию, неприятель, подойдя к лагерю, выстроился в боевом порядке.
(3) А между тем от одного этого мужа, Луция Папирия, зависело столько, что, если б воины сочувствовали замыслам вождя, в этот самый день можно было наверняка покончить с войною против самнитов: (4) так умело построил он ряды, так удачно выбрал место и расставил подкрепление, настолько приумножил силы войска всякими военными хитростями; однако воины были нерадивы и, чтобы умалить заслуги своего предводителя, нарочно не спешили одерживать победу.
Среди самнитов оказалось больше убитых, среди римлян – больше раненых. (5) Понял опытный вождь, что стоит на его пути к победе: надо смирить себя и к суровости подмешать ласку. (6) И вот, собрав легатов[1132], он сам обошел раненых воинов и, заглядывая в шатры, каждого в отдельности спрашивал о здоровье и поименно поручал воинов заботам легатов, трибунов и префектов. (7) Это уже само по себе расположило народ к военачальнику, а он повел себя так умело, что, исцеляя тела воинов, тем скорее привлек к себе их души, да и для выздоровления не было средства действенней, чем благодарность, с которой они принимали его заботу. (8) Восстановив силы войска, диктатор вступил в бой с неприятелем, причем и он сам, и воины твердо верили в победу, и такой был разгром, такое повальное бегство самнитов, что день тот стал для них последним днем сражений с диктатором.
(9) Потом войско победителей двинулось туда, куда влекла надежда на добычу, и прошло по всем владеньям неприятеля, не встретив вооруженного отпора ни в открытом бою, ни из засады. (10) Диктатор вдобавок раззадорил воинов, объявив всю добычу их собственностью, так что личная корысть гнала их на врага не меньше, чем ненависть к самнитам и верность государству. (11) Измученные этими бедствиями, самниты попросили у диктатора мира; заключив с ним договор о предоставлении каждому римскому воину одежды и годового жалованья, самниты на приказ идти к сенату ответили, что пойдут следом за диктатором, вверив свое дело только его чести и доблести. Так войско покинуло Самний.
37. (1) Диктатор с триумфом вступил в Город, а когда пожелал сложить с себя диктатуру, то по приказу отцов прежде объявил консулами Гая Сульпиция Лонга, вторично, и Квинта Эмилия Церретина.
(2) Заключение мира с самнитами не состоялось из‑за споров о его условиях, и самниты ушли из Города, заключив на год перемирие. Но даже собственные клятвы не были для них святы, настолько воспрянул в них боевой дух при известии о том, что Папирий оставил должность.
(3) При консулах Гае Сульпиции и Квинте Эмилии – а в некоторых летописях Аврелии – к измене самнитов прибавилась новая война – в Апулии. Войска послали в обе стороны. Сульпицию досталась война с самнитами. Эмилию выпало воевать с апулийцами. (4) По некоторым сведениям, война велась не против самих апулийцев, но в защиту союзного апулийцам народа от нападений и притеснений со стороны самнитов; (5) и все‑таки, если самнитам в ту пору еле‑еле удавалось отражать нападение извне, это означает скорее, что в действительности не самниты напали на апулийцев, а римляне вели войну одновременно с тем и с другим племенем. (6) Впрочем, ничего достойного упоминания не произошло; земли Апулии и Самния были опустошены, но ни там, ни здесь не было открытой встречи с неприятелем.
В Риме ночной переполох внезапно поднял граждан ото сна и настолько всех напугал, что Капитолий и Крепость, стены и ворота оказались заполнены вооруженным людом, (7) и после всех поспешных приготовлений и призывов к оружию во всех концах Города с рассветом нельзя было найти ни виновника, ни причины переполоха.
(8) В том же году [323 г.] по предложению, внесенному Флавием, народ судил тускуланцев. Народный трибун Марк Флавий предложил народу наказать тускуланцев за то, что с их помощью и по их совету велитрийцы и привернаты пошли войной против римского народа.