И всё его тепло, и всё его разливающееся внизу живота томление вдруг – в одну секунду – умерло, как будто раненная им в предрассветный час лань внезапно, волшебным образом вынула из себя пулю и пустила ее – еще кровавую собой – в его сердце. Так из охотника он стал дичью – жертвой своих сладострастных юношеских фантазий.
Потом через несколько дней (тогда Максим и вспомнил ее подозрительно пустую квартиру и собранные дорожные сумки в коридоре) он узнал от своих знакомых, которые привели его к Ирен на день рождения, что она улетела в Прагу – на следующий день после их безумной ночи – сниматься в каком-то рекламном журнале в качестве фотомодели, несмотря на свой маленький рост. Ее божественно красивое лицо должно было украшать обложку этого журнала, и ей предстояла большая фотосессия, а потом работа, а потом роман с каким-то пражским фотографом, а потом семь лет разлуки, когда она каталась по миру и ни разу не заезжала в их маленький город – семь лет разлуки с трепетным и ранимым охотником – жертвой ее бескорыстной нежности.
Это было как удар в лицо, как первое понимание того, что далеко не всегда возможно до конца доверять едва свершившимся чувствам и строить иллюзии, что чье-то чувство к тебе – это НАВСЕГДА.
Когда Максим переехал в Москву через семь лет после той пламенной ночи, Ирен случайно столкнувшись в каком-то кафе с его приятелем веб-дизайнером, которого и она знала когда-то, позвонила Максиму на мобильный поздно вечером и сказала, что проездом в Москве и хочет встретиться, и такси невозможно быстро мчало его в отель, и они опять пили купленное ею красное вино с нелепым названием «Исповедь грешницы». Она постарела, и как-то поблекла, и чуть-чуть ссутулилась, но его благодарность к ней – своей второй первой женщине – была безмерна.
После многих ее намеков на секс и своего странного равнодушия, которое вдруг обнаружилось при такой долгожданной встрече, он уехал к себе, думая, что ничто и никогда не заменит ему Марию.
ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Серж
В этот день Максим снова гулял по родному тихому побережью, с почти забытым любовным восторгом глядел на зацветающую зеленью воду мелкого залива и долго сидел на песке, думая, что прошло всего три дня, а он уже так соскучился по Сержу.
Рыжая замшевая такса, неистово радуясь хозяину и прогулке, рыла песок и искала ракушки, но находила лишь дохлую рыбу.
Когда Максим уехал в Москву, как только понял, что больше им с Марией не быть вместе, он знал, что и там, в столице, поэтам, даже самым настоящим, нет места… Иногда ему казалось, что поэтам вообще никогда нет никакого места на этой Земле…
Максим снял странную однокомнатную полуразрушенную квартиру на красной ветке метро и целую неделю, когда попал туда, делал большую уборку – пыли там было больше, чем пуха, когда обильно цветут тополя. Денег, заработанных еще в провинции на случайных, но доходных работах, было достаточно, чтобы за несколько месяцев написать грандиозный роман и продать его подороже какому-нибудь крупному московскому издательству, и потом, как незабвенный Ремарк или тот же Набоков, жить на эти деньги всю жизнь или лет десять, ни о чем больше не думая и сколько угодно медитируя на любимые японские гравюры после долгих и тихих часов любви с какой-нибудь молоденькой сучкой…
Максим привез из провинции свой компьютер и снежными зимними московскими ночами – гениальными в своем климатическом великолепии – начал писать первые главы, выкуривая по пачке за ночь и вспоминая свою Нинель, и странную Ирен, которая больше совсем не трогала его чувства, и невозможную Марию…
Затейница-судьба почти сразу же свела его с замечательным человеком. Как-то встретившись с давним приятелем-геем, который писал забавные песни и пел в маленьком кабаке в центре Москвы, Максим поехал с ним в ночной клуб, что на Полежаевской – большой ночной клуб с двумя танцполами для людей необычной сексуальной ориентации разного пола. Там он и познакомился с Сержем.
Серж сам подошел к нему в клубе и пригласил танцевать в маленьком зале, где звучала русская поп-музыка, которую Максим едва ли любил. Максим не хотел танцевать. Он вполне адекватно и терпимо, как человек творческий и широких взглядов, относился к геям и лесбиянкам, с удовольствием общаясь со многими, но танцевать медленный танец с существом своего же пола – этого он себе никогда не представлял даже в самых смелых фантазиях…
Серж был худенький, точнее, стройный, стильный синеглазый мальчик, который выглядел совсем не на свои годы (потом оказалось, что ему тридцать восемь). И Максим не смог ему отказать, подумав, что отказывать в этом – глупые предрассудки – так же, как и предрассудки считать, что Нинель – совсем не первая его женщина, если отдалась ему в присутствии своего Луи.
Была какая-то дурацкая медленная песенка с душещипательными завываниями и недалеким текстом, но Серж ТАК его обнимал, что Максим подумал: женщины мне принесли немало боли… может быть, с мужчиной я обрету наконец покой и внятность жизни и смогу восстать из мертвых после того как меня попыталась убить Мария…
Потом они с Сержем, когда приятель Максима уже уехал домой на такси, пили замечательный московский абсент «Ван Гог» и сидя за столиком совсем одни, говорили о том, что когда-нибудь наступит весна и можно будет загорать в одуванчиках на даче у Сержа.
Абсент так ударил Максиму в голову, что он, не долго думая, пригласил Сержа к себе, и они медитативно допив бутылку, плавно вышли из клуба и поймав машину поехали к Максиму.
По очереди приняв душ они легли в широкую кровать и голые долго целовались – Серж был страстен и пьян, а Максим, едва понимая, что происходит, пил его на удивление нежные, почти женские губы и думал, что сегодня ночью он пропустил работу над новой главой своего первого романа.
Серж сразу же – еще в клубе – сказал Максиму, что он абсолютный пассив и предпочитает быть в роли женщины, тогда как Максим вообще не понимал, что ему делать, потому что Серж очень понравился ему в разговоре, но помышлять о половых актах с однополым партнером Максиму как-то не приходилось.
Когда Серж совсем отчаялся возбудить Максима, он нежно обнял его лохматую голову и долгим поцелуем приник к его рту, а потом сказал:
– Мы просто устали… Мы очень устали… В другой раз… В другой раз…
И Максим тихо мыча что-то в ответ и благодарно отвечая на его медленные объятия, заснул на его груди – так всегда засыпала на груди Максима его Мария – утомленно и сладостно, как маленькая девочка, которой наконец подарили на праздник желанный велосипед и она накатавшись до одури удовлетворенно уснула в уютной постели.
Поздним утром, едва проснувшись, они попили чаю в какой-то томительной неге, как два давних любовника, которые снова встретились и очнулись от горького забытья. И тогда за чаем Серж сказал Максиму, что живет с мужчиной уже очень долго – с того самого времени, как приехал в столицу из Грозного, когда там начался кошмар.
– Кто он и сколько ему лет? – Максим спросил это равнодушно – оттого, что утром ему было совершенно все равно, что будет дальше, и уверенность в том, что после Марии больше никто не сможет причинить ему боль не покидала его никогда.
– Ему за сорок… Он – банкир.
– А что же ты при своей доброте и порядочности пытаешься изменить ему с первым встречным?
– У нас давно нет секса… Он сильно болен… Три года назад он перенес инфаркт, а потом инсульт и еле выкарабкался, и теперь ему ничего нельзя – ни пить, ни курить, ни возбуждаться… А со мной он не может не возбуждаться – он меня очень любит и хочет, поэтому мы отказались от секса… И теперь он живет, как благочестивый монах: работа – ужин – сон – работа, а в выходные смотрит телевизор или читает, даже почти не ходит в свои любимые театры, чтобы не нервничать в трагические моменты на сцене, и редко – в гости – там все обычно пьют, а он, вспоминая свою бурную молодость, не может смотреть, как другим весело, когда они напиваются, поэтому предпочитает нечасто встречаться со старыми друзьями.
– А ты? Почему ты, если любишь и ценишь его, не можешь жить, как он?
– Я не могу… Я живой человек… Я здоров, и мне нужен секс и выпивка хотя бы по выходным, и крепкие, стильные и красивые мальчики, как ты…
–?
– Да. Иными словами – мне нужен любовник.
Максим удивленно, но с пониманием посмотрел на синеглазого Сержа и сказал:
– И ты думаешь, что я могу им стать?
– Думаю – да. Вчера я в тебя влюбился. Ты – настоящий. Таких мало…
– Но у меня ведь даже не…
– Тсс… – Серж приложил указательный палец к губам, блаженно улыбнулся и продолжил:
– Это не важно… Это совсем не важно… Важно только то, что ты теперь есть.
А потом, допив чай, Серж засобирался, посмотрев на часы в мобильном, и сказал, что его давно уже ждет Аркадий.
Максим проводил его до двери и поцеловав на прощанье, обещал позвонить – обязательно позвонить в ближайшее время.
Серж в стильной кепке и длинном драповом черном пальто, которое почти подметало землю, картинно махнул рукой и исчез в лифте.
Закрыв дверь, Максим сел и написал новую главу – она показалась ему особенно сильной, а потом долго смотрел в окно на серо-белый снегопад и тёмные фигуры прохожих и чувствовал, что встретил в этом невероятно жестоком, демонеющем городе настоящего друга, несмотря на его ориентацию, на его несвободу, которая, кстати, вполне устраивала Максима, чтобы его свобода осталась неприкосновенной, на его возраст (он был старше Максима на восемь лет) и на его безденежье (Серж жил на содержании у Аркадия по обоюдному с ним согласию, и тот давал ему деньги лишь на покупку продуктов, на выбор одежды в Охотном Ряду и конечно на клубы, в которые отпускал его один раз в неделю – по субботам).
Потом они встречались еще и еще, и каждый раз, когда ложились в постель – пьяные или трезвые – у Максима ничего не получалось. Серж старался, как бог, но увы…
И тогда Серж придумал сводить Максима к врачу, взяв деньги у Аркадия под предлогом каких-то важных покупок, чтобы полечить его от импотенции, но Максим сказал свое решительное нет.
И только порвав с Сержем как с любовником (они навсегда остались добрыми друзьями, и Максим часто ездил летом к ним на дачу и любезно общался с Аркадием – кругленьким колобком маленького роста и с бородой, как у Хемингуэя) Максим понял, как он соскучился по женской груди, как не хватает ему почти забытой нежной кожи, гладких рук и мокрой раковины, пахнущей только что выловленными у скал рапанами с далекого Карадага.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ
Шубка
Шубка-Шубка… Как ты там? Надо позвонить.
И перед тем как идти на пляж с собакой Максим снял трубку и позвонил Шубке на работу, сказав, что ужасно скучает и хочет поскорее его увидеть, но пошел только пятый день, а билет у него на начало сентября – то есть через двадцать пять дней.
Когда Максим дописал роман, он получился не очень большой – всего семь авторских листов – почти как роман Зюскинда «Парфюмер» по объему, и Максим, потратив еще месяц на необходимые вставки и правки, отнес его в одно из лучших издательств Москвы и России, которое давно каталось во Франкфурт на мировую книжную ярмарку и возило туда свои талмуды, чтобы предложить их западным издателям. Главный редактор любезно соблаговолил ознакомиться с дебютным романом Максима, и через две недели, когда Максим позвонил ему в офис, ответил так:
– Знаете: мне понравилось… Очень стильно, сильно, ярко… талантливо сделано – едва не на уровне Бунина… Но…
У Максима похолодели руки, и с пальцев закапало на пол, как будто их обильно облили водой.
– Это совершенно не коммерческий проект, молодой человек… Мы вряд ли на нем заработаем, а издавать его маленьким тиражом не имеет для нас смысла… Поэтому извините, может вы найдете другого издателя… Хотя это сейчас с вашим стилем почти невозможно.
Максим положил трубку и не спал всю ночь. Потом не спал и днем. И следующей ночью тоже не спал и все курил курил курил и думал думал думал, что же ему теперь делать, потому что деньги его уже заканчивались.
Серж приезжал каждый день, пока Аркадий работал в своем банке, и привозил больших и толстых кур, замороженные белые грибы, которые Максим обожал, таскал с соседнего рынка картофель и овощи, готовил чудесные борщи со сметаной и дивную картошку с грибами и старался вообще не говорить о романе Максима, который ему очень понравился, несмотря на отсутствие запятых и заглавных букв, но Максим, вяло ковыряя вилкой в тарелке и стеклянным взглядом тупо глядя на свои любимые грибы, почти не подавал признаков жизни, а только молчал, курил и упорно продолжал не спать.
Через неделю ему позвонили из издательства и предложили забрать дискету с рукописью, чтобы не высылать ее по почте, и он, когда Серж задержался дома и собирался прийти к нему позже обычного, принял душ, надел свой лучший костюм, побрился и бледной бодрящейся тенью поплыл к метро на ватных ногах и с голодным желудком, смутно понимая, ЧТО вообще происходит. Проехав три остановки в душной подземке, даже глубоким днем набитой людьми, он, стоя у стенки вагона, почувствовал, что задыхается. И когда он стал стекать вниз, как будто в замедленной съемке ныряя солдатиком в тёмную бездну земли, оставляя головы качающихся рядом людей наверху, кто-то подхватил его под руки и легко подняв, вынес из вагона. Потом посадил его на скамью и расстегнул пальто, чтобы было проще дышать. И когда Максим наконец открыл глаза, его спаситель смешно вынул печенье из борсетки и сказал:
– На-ка съешь… Может, это все-таки голодный обморок, а не сердце?
И Максим, дрожащей рукой взяв печенье, засунул его в рот, мутно глядя на улыбающегося молодого мужчину в кожаной куртке с борсеткой в руках.
Пока Максим жевал и дышал, мужчина представился:
– Шубка.
– Я – Максим… Спасибо… Я думал – умру…
– Да-а, молодой человек… Вы неважно выглядите… Хотя одеты отменно… Мне, к сожалению, пора в офис, и я хотел бы вывести вас на воздух, а то не дай бог опять упадете…
И он, взяв под руку еле идущего Максима, довел его до эскалатора, и когда они наконец вынырнули из духоты метро на Китай-городе, Шубка посадил его на лавочку в сквере и вынул визитку.
– Это мой номер. Пожалуйста, позвони мне обязательно. Может, я смогу тебе чем-то помочь. Я мало в чем нуждаюсь кроме…
– Любви… – сказал Максим равнодушным тоном, с закрытыми глазами, жадно вдыхая кислород, распахнув пальто и откинув голову. После возникшей тишины он открыл глаза и увидел удивленный взгляд своего спасителя. Взгляд быстро стерся, и тот, не теряя более ни минуты, сказал до свиданья и помчался в сторону метро, размахивая борсеткой.
На следующий день Максим позвонил удивительному Шубке и пригласил его в гости, ссылаясь на то, что боится опять упасть в обморок. Шубка пришел с коньяком и поговорив по душам с Максимом, сказал, что завтра приедет за ним и его вещами на своей рабочей волге.
Когда Максим оказался в его однокомнатной квартире в спальном районе – почти пустой, как его комната в провинции, он сразу же за вечерним чаем решил поставить все точки над «и»:
– Я вот что хочу сказать тебе, Шубка… Я сразу понял, что ты гей… У меня есть такие друзья, и я иногда бываю в голубых клубах с ними – они очень хорошие люди, но я не могу быть таким… Я пробовал – не могу…
– С кем пробовал? – нахмурившись спросил Шубка.
– С Сержем.
Шубка был умный и добрый: золотой медалист, блестящий эффектный мальчик, успешный бизнесмен, спортсмен, друг. И Максим, любуясь его красивым телом с точеными ногами и тонкими, почти музыкальными пальцами, искренне хотел, чтобы ему было хорошо. И после нескольких дней жизни в его квартире в Шубкин выходной они выпили его любимый «Московский» коньяк – такой же, какой любила Мария – и Максим отдался ему как женщина, лежа на животе и раздвинув ноги, и боль была такой же невыносимой, как в сердце, когда он узнал, что Мария ему изменила.
Попробовав позже еще разок, больше они этим не занимались, и тогда Шубка, невероятно любя Максима – не менее глубоко, чем Максим любил Марию, сказал ему в ночном разговоре:
– Прости меня за все – и забудем… Ты – не гей и, кажется, даже не бисексуал. Тебе нужна женщина, и я с этим смирюсь, если ты, конечно, будешь не против, что у меня появится мужчина.
– Тогда нам, наверное, лучше не жить вместе… – Максим понимал, что без секса никто не захочет его терпеть.
И вдруг Шубка совершенно без паузы произнес:
– Боже тебя упаси!.. Я верю в духовные связи… Ты чудесный человек… С тобой говорить – куда большее удовольствие, чем трахать какого-нибудь молодого юношу. Прошу тебя – забудь и оставайся.
И Максим остался. Они жили душа в душу, и Шубка на одной из клубных вечеринок познакомившись с Сержем, завязал с ним страстный роман. Смуглый Серж обожал беленького Шубку и как-то рассказал Максиму, что Шубкиной маме, когда он был маленький, приснился сон: он – уже взрослый и стоя перед зеркалом примеряет белоснежную норковую шубку до середины бедра, слегка расклешенную, и двигает попкой, и радостно смеется, и крутится вокруг своей оси, и поворачивает створки зеркала, чтоб посмотреть на себя сзади и сбоку, и говорит:
– Мама… Какая прелесть у меня шубка!
Когда он услышал от матери этот сон, с тех еще детских времен стал называть себя Шубкой – и для друзей, и для родственников, и для знакомых (кроме, разумеется, сотрудников, которые, как правило, бывают к этому совсем не готовы) и как только себя понял – еще в детском саду – ни разу не сомневался – даже в период своего странного брака, что ему нравятся мальчики и их маленькие попки, и никогда не думал, что это плохо.
Максим не пытался узнать, как его зовут – он для него навсегда остался Шубкой.
Здоровье Максима так и не наладилось: он плохо спал ночами, только заткнув уши ватой, потому что даже мягкая поступь Шубкиного кота, ходившего по подушке, вызывала болезненный резонанс в мозгу. Он больше не мог переносить большую скорость в метро, и в машине едва не выпрыгивал наружу – так невыносимо было голове, и только выпив спиртного нормально передвигался по городу, не падая в обморок и легко подавляя ужасное желание броситься под несущийся на него поезд – так невозможно было слышать его шум.
Шубка и Серж знали, что это последствия дикого нервного срыва, связанного с нелепой изменой Марии и отказом издателей, и Шубка пытался лечить его, таская к дорогим врачам – от костоправов, которые били его большим молотком по позвоночнику (потому что у Максима кроме головы болели спина и шея) до невропатологов, но никто ничего не мог поделать – ничто не помогало, и Серж и Шубка надеялись, что его спасет только время.
Шубка был против поездки Максима на родину, но Максим настоял, и Шубка отпустил его с богом, дав побольше денег, чтобы он ни в чем не нуждался.
Так и жили они какой-то странной шведской мужской семьей: Серж не хотел уходить от Аркадия – не мог бросить его в нездоровье, любил и жалел его, а Шубка не мог расстаться с Максимом, так как втайне знал, что стоит Максиму уехать на родину, потому что больной и один он в Москве никому не нужен, Мария не даст ему покоя и скорее всего просто погубит его – слишком сильно Максим любил ее и как не пытался, увы, не мог забыть.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ
Киса
Максим опять лежал на матрасе в своей пустой комнате, пока такса лизала его уши, и чувствовал, что Киса сейчас, наверное, думает о нем.
Бывает, женщины становятся невероятно безумными, когда их бросают другие женщины – не менее безумные. А может, они всегда такими были…
Максим не любил эту девочку – он ее жалел… Хотя сначала думал, что любил, потому что она отдаленно напоминала ему Нинель своей кошачьей нежностью. Поэтому он и назвал ее Киса, а потом увидел ее татуировку на пояснице – черная кошка потягивается, сделав спину дугой и подняв трубой хвост, и эта татуировка все время выглядывала из-под ее коротких ярких маек, когда Максим и Киса вместе ходили по ночным московским клубам.
Они познакомились на одной транс-вечерине, когда приезжал знаменитый израильский ди-джей Yahel и на которую привезла Максима Ульяна – его подруга детства по школе. Она жила в Москве уже давно – еще с тех времен, когда поступила в Гнесинку, и теперь продавала ужасную попсу, состряпанную за один день российским эстрадным звездам, и гоняла по ночной Москве на своей черной иномарке. Киса в тот вечер была с Ульяной и, равнодушная к звукам трансовой музыки знаменитого ди-джея, зачем-то страшно напилась, и Ульяне с Максимом пришлось везти ее домой.
На Максима при первой встрече Киса не произвела ровно никакого впечатления.
Через несколько дней она позвонила ему на мобильный и почему-то позвала в ночной клуб на Проспект Мира, где по субботам собирались исключительно девочки, и Максим поехал, подумав, что уже непростительно долго не общался с лесбиянками.
Еще трезвая посмотрев травести-шоу и пошлейший в своей откровенности женский стриптиз (полноватая стриптизерша традиционно раздевшись под томную музыку, вдруг легла посреди танцпола и обрызгав себя из баллончика ослепительно белой пеной, долго растирала ее по нелепому телу, а потом вдруг вытащив из сумки большой фаллоимитатор, похожий на бутылку шампанского, широко раскинувшись, стала ритмично и быстро гонять его между ног, глубоко засовывая во влагалище под восторженные крики пьяных феминисток) – посмотрев этот стриптиз, Киса, как пивной алкоголик, опрокинула в себя целую кружку пива, потом еще и еще, и к утру снова напилась, жалуясь Максиму на свою бессовестную возлюбленную, которая совсем недавно жестоко бросила ее, уехав в родной Питер, и уже целый месяц отчего-то не собирается возвращаться, и тогда Максим понял, почему Киса пьет: он – потому что не может быстро перемещаться в пространстве и чтобы заглушить головную боль, которую не могли убить никакие врачи (алкоголь оказался лучшим доктором) а Киса – оттого что ее бросила какая-то питерская лесбиянка. И тогда – в ту ночь в розовом клубе – Максиму стало впервые жаль, что он – не женщина и никак при всем своем желании не может помочь Кисе и затмить своей добротой ее жестокую подружку.
Утром, когда Максим посадил Кису на такси и отвез домой, он возвращался к Шубке и думал, что на самом деле очень хорошо, что он – не женщина, потому что тогда бы Киса наверняка влюбилась в него и хищным кошачьим прыжком посягнула на его свободу, которую он не отдал бы даже Марии. Тем более Киса, как выражался Серж о своих неудачных связях, была совсем не его «кольчужка» – после красавицы Марии Киса казалась маленькой и жалкой, несчастной пьянчужкой, при всей своей невероятной женственности зачем-то играющей в лесбийские игры, из-за которых Мария когда-то забыла о сердце Максима.
Но Максим ошибся – Киса все равно в него вцепилась.
Каждый день она стала звонить ему на мобильный, писать веселые письма и присылать милые сладенькие фотографии котят по интернету – разной пушистости, полосатости и окраса, в открытую намекая, что это – ее маленькие двойники из животного мира. При этом некоторые открытки, когда Максим просматривал их, сопровождались музыкой, режущей слух своим фарсовым звуком, как в караоке, – музыкой из передачи «В мире животных», которую Максим часто смотрел маленький, но нелепые квакающие звуки никак не навевали ему призраки золотого детства, а, наоборот, вызывали смутное, но стойкое раздражение.
Киса звонила ему на мобильный и говорила, что после своей «личной трагедии» (она так и выражалась: «личной трагедии») она ни за что больше не свяжется с женщиной.
Еще пару раз сходив с ней в клуб, Максим пригласил Кису в гости после того, как сам часто бывал у нее и всегда пил с ее друзьями-геями до утра, а потом на руках относил Кису в постель, покидая кухню, и даже был рад, что в таком состоянии она все равно не сможет заняться с ним сексом. Утром она просыпалась и с тяжелой головой собиралась на работу, жалея, что ночью так напилась, и ругая Максима за то, что он ей это позволил, а Максим, запивая таблетки водой на грязной кухне, гладил ее большую собаку персикового окраса, которую он так и прозвал – Персик, хотя имя у нее было совсем другое, и тупо молчал, не понимая, как можно не дать человеку напиться, если он хочет этого больше секса, больше трезвого осознанного разговора и даже больше жизни.
Когда Максим пригласил Кису в гости, Шубка с интересом ждал ее появления, желая произвести математический – точнее, физический сравнительный анализ Марии, которую он видел на многих больших и хорошего качества фотографиях в альбоме Максима, и Кисы, которую он никогда не видел, чтобы понять, как развивается или, напротив, деградирует эстетический вкус Максима. Несмотря на то что Шубка никогда не хотел женщин, он, как знаток или гурман, разбирался в истинной женской красоте, как разбирался в силе и подлинной ценности статуй и картин в Эрмитаже.
Максим встретил Кису у своего дома – она вышла из такси пьяная, в кроваво-красном шарфе, обмотанном вокруг шеи. Они сходили в ночной супермаркет за пивом для Шубки, токайским вином для Кисы и сигаретами для Максима, потому что он в этот вечер отчего-то совсем не хотел пить. Втроем они долго сидели в кухне и говорили о всяких пустяках. Киса смотрела фотоальбом Максима и немного задерживаясь на Марии (долго задерживаться было ниже ее женского достоинства) на коварный вопрос Максима: как она тебе? – только картинно пожимала плечами и говорила: мне все равно…
И когда, уже почти под утро, Шубка заснул в кресле (от скуки или от усталости, а скорее всего – от того и другого) Максим, мягко тронув его за плечо, тихо сказал, чтобы он ложился. И Шубка ушел спать, а Киса деловито закрыла в кухне дверь и хорошо пьяная села на колени Максима, который после ухода Шубки занял его место и утопая в кресле, вновь загрустил о Марии, уже жалея, что вынес Кисе свой фотоальбом. И маленькая Киса, как ребенок в руках Максима, быстро раздевшись – так же деловито, как закрывала дверь, медленно и желанно отдала ему свое детское тело, целуя Максима в лицо, и в шею, и в уши, и пьяно твердя одну только фразу: ХОЧУ Я ХОЧУ Я ХОЧУ…
Не хочу ТЕБЯ или люблю ТЕБЯ, а просто: ХОЧУ…
Потом они пили кофе и он кормил ее яичницей (она, как капризный ребенок, потребовала яичницу, сказав, что не ела ее сто лет, и вдумчиво, шаг за шагом говорила Максиму, заглядывая в сковородку, как надо ее готовить, чтобы это было похоже на то, как готовила ее Кисе мама).
И уже перед сном, когда яичница была съедена и пальцами терлись глаза, Киса произнесла странную фразу:
– Я всю жизнь выбирала для себя охххуительных мужчин и они были моими… Но все равно почему-то как дура всегда любила женщин…
Максим промолчал, зная, что если спросит ее: почему? – она все равно ему не ответит, потому что сама не знает.
Как обычно, уже в рассвет, он отнес ее на руках спать, и утром, когда она уехала с видом кошки, съевшей рыбку (как в расхожей пословице: и рыбку съесть и на хуй сесть) Шубка, сонно зевая, вышел в кухню, где Максим пил чай:
– Ну что? Проверился?
Сначала Максим не понял, а когда до него дошло, что Шубка имел в виду, в ответ только громко рассмеялся от счастья, как человек, бывший под подозрением и вдруг нашедший анализ на СПИД не подтвердившимся.
Максим спросил:
– Как она тебе?
– Да-а… Кажется, как говорит Серж, не твоя кольчужка… Хотя это не мое дело… Может, твой любимый тип женщин со временем претерпел значительные изменения…
И Шубка хохотнул.
– А какой у меня любимый тип? Мария?
– Да. Этакая Елена Троянская – красивая кукла, которой все пофигу…
И Шубка опять хохотнул.
А Максим вдруг грустно произнес, похоже подражая интонациям Ренаты Литвиновой из фильма «Увлеченья»:
– «И тогда я поняла, что здесь нет любви… Здесь нет любви… Более того – здесь нет НИ ЧЕ ГО…»
Шубка задумался и сказал:
– Она, действительно, как киса… Похожа на маленькую белую кошку…
– Крашеная, коротко стриженая блондинка.
– Господи… Максим! Так опуститься! – Шубка рассмеялся. – От натуральных длинноволосых блондинок вдруг перейти на крашеных.
– Я еще ни на кого не перешел. То что произошло – ничего не значит.
– Дорогой! Ищи свою Елену Троянскую и не заморачивайся по мелочам – насколько я понял: тебя вдохновляет только все натуральное и настоящее.
– Да.
– И не вздумай к ней переехать, если ты полагаешь, что по причине того, что у нас с тобой нет секса, ты для меня – обуза. Я тебя не гоню. И очень люблю. Ищи сколько тебе влезет свою Елену Троянскую.
Через несколько дней алкоголица-Киса отмечала свой день рождения в маленьком кабаке, похожем на притон, в переулке Тверской, и Максим всю ночь смотрел, как она, безнадежно пьянея, танцует с друзьями – женщинами и мужчинами – сначала бодро, а потом, как простенький цветок, увядающий вместе с рассветом, вяло опуская голову кому-то на плечи.
Подходя к едва ли пьющему, но много курящему Максиму и обнимая его за голову, она задавала вопросы, которые казались ему риторическими:
– Почему ты ни разу не танцевал со мной… (с такой музыкой, какая была в этом кабаке, не только танцевать, но даже сидеть было почти невозможно, и Максим, шутя над собой и над всеми, жалел про себя, что не додумался прихватить с собой вату, чтобы заткнуть уши, как делал ночью)