Лена сделала паузу, а потом продолжила:
– У тебя есть кто-то в Москве?
– Нет. Только друзья.
– Так вот. Мой тебе совет: забудь о ней и найди другую – разве в столице мало красавиц?
– Я не могу.
Лена надолго замолчала, а потом крепко затянувшись сигаретой и послав своей Лизке воздушный поцелуй через стол, тихо сказала:
– Знаешь: не хотела тебе говорить, но раз так… Раз ты не можешь ее забыть – скажу: больше всего на свете при всей своей смелой наглости Таня боится, что Мария приедет к тебе в Москву, потому что чувствует, что она до сих пор помнит тебя, и когда Мария заводит разговор о своем визите в столицу, Таня устраивает ей ужасный скандал, Мария плачет, выставляет ее вон, а на следующий день вновь принимает и опять долго не говорит о Москве – до следующего припадка тоски по тебе…
– Откуда ты все это знаешь? – Максим искренне удивился.
– Хо! У меня всюду свои шпионы! – Лена хитро улыбнулась и допила очередной бокал пива, смачно облизывая полные губы и обнимая Максима за шею. – Просто Таня имеет склонность иногда жаловаться на Марию нашим общим подругам.
– Значит, получается, что Мария находится в состоянии раздвоения?
– Вроде того. Как обычно это бывает у бисексуалов, которые живут на два фронта: и мальчика подавай и девочку… Ох уж этот извечный выбор между мужчиной и женщиной!.. Но думаю: вам лучше встретиться и поговорить наедине, хотя это весьма сложно, если не сказать невозможно, но вдруг она сделает для тебя исключение?
– Кто сделает исключение?.. – Максим уже так напился, что плохо понимал суть разговора – он только чувствовал сильное биение пульса в висках и боль от осиных жал в своем бедном сердце.
– Господи… Да Мария!.. Тво я Ма ри я…
ДЕНЬ ШЕСТНАДЦАТЫЙ
Таня
Пока Максим после вчерашнего пивного перепоя и тяжелого разговора с Леной купался на пляже и долго сидел на песке, едва отвечая улыбкам своей собаки, маленькая сутулая женщина с морщинистым лбом по имени Таня в совершеннейшем ступоре сидела в своей кухне почти одна – только старый ротвейлер лежал у ее ног и с грустной тупостью смотрел на ее слезы. Дома никого не было кроме этого большого пса и рыбок в аквариуме – сын еще не вернулся из школы, а муж работал до позднего вечера. Сегодня она узнала от своих знакомых по телефону, что в город приехал Максим.
Вчера ночью Мария не захотела даже на несколько минут прилечь с ней, чтобы принять привычную и уже такую необходимую дозу одностороннего секса. Выпив молдавского красного вина, Мария покопалась в сумке и нашла маленький пакетик с марихуаной. Мария медленно и сосредоточенно забила ее в пустую папиросу «Беломора» и жадно затянулась. Взгляд у нее весь вечер был абсолютно стеклянный. Она молчала, не отвечала на вопросы и как будто была мертва, и Таня чувствовала себя ужасно дискомфортно. Она подошла к Марии, сидевшей на резном стуле из тёмного дерева перед большим бокалом вина, как перед иконой, и стала на колени. Потертые Танины джинсы некрасиво обтягивали худые короткие ноги, и болотного цвета майка с отвисшим вырезом обнажала острые загорелые ключицы и стареющую шею.
Таня целовала ленивые колени Марии и поднимая голову, долго смотрела на дивные волны ее светлых волос и тонкую линию носа, а когда встречала ее стеклянные глаза, внутри у нее поднимался животный непонятый страх, как перед величием ускользающей красоты, которую невозможно ни удержать, ни преодолеть.
– Я хочу тебя. Я хочу тебя круглые сутки – даже во сне… – Таня поцеловала Марию в пупок, а потом, когда горячими губами достигла груди, пьянея от ее великолепия, Мария резко одернула майку и встала.
– Пойдем отсюда… Я желаю пройтись.
– Ну давай поедем куда-нибудь в загородный ресторан?.. Что на тебя нашло? – Таня с трудом сдерживалась, чтобы не выругаться.
– Мне надоело ездить в машине… В этом закрытом гробу… Я задыхаюсь… Мы можем когда-нибудь хоть раз пройтись пешком, или ты чувствуешь себя в себе только когда твои ноги лежат на педалях газа, тормоза и сцепления?
И Мария остро вспомнила, как они с Максимом часто гуляли по вечерам – бродили по тихим скверам и сидели у моря, слушая шелест волн, и недорогое вино казалось таким вкусным, и Млечный Путь лился на них с черноты неба, и вот наступило лето, когда этого больше не стало не стало не стало – вместо вина появился коньяк, вместо прогулок – белоснежный джип, казавшийся в ночи игрушечным призраком, укутанным в саван, а вместо счастья и будущего, в котором мог звучать смех ребенка (еще год назад Мария и думать об этом не желала) – звенящая, как грозный колокол, и постылая пустота, которую Мария когда-то принимала за свободу.
Таня поднялась с колен и заорала:
– Ладно! На хуй машину! Пойдем пешком и будем спотыкаться в темноте, как слепые блядские ежики!.. Ты можешь, еб твою мать, объяснить мне, что происходит???
Мария молчала, и тянула косяк, и застывшим взглядом смотрела во тьму открытых окон. Вдруг Таня схватила недопитую бутылку вина и стала лить ее с подоконника на улицу, а потом, когда вылила, размахнулась и со всей своей маленькой силой кинула ее в лобовое стекло своего джипа – так, что оно не разбилось, а покрылось мелкой причудливой паутиной.
Мария молчала. А потом вдруг сказала:
– Мне надоело… Мне все надоело.
–?
– Ты приезжаешь ко мне поздно вечером и уходишь в лучшем случае под утро… Я засыпаю одна… просыпаюсь одна, и никто…
Таня грубо перебила:
– Старая песня… Моя бывшая заебала меня такими разговорами… Я думала, что это тебя вполне устраивает.
– Я тоже так думала… Но оказалось, что нет.
– Тебе нужен мужчина? Заведи мужчину! Но это не значит, что при этом тебе не будет нужна и женщина?! – Таня сказала все это и подумала, что не потерпит никаких мужчин в жизни Марии.
– Может быть, да. Мне нужен мужчина. У тебя ведь есть муж? Почему ты не хочешь справедливости в наших отношениях? – взгляд Марии внезапно оживился, и она с интересом включилась в давно назревший и болезненный разговор.
– Еб твою мать!!! Дорогая моя!!! Я со своим мужем не трахаюсь уже несколько лет – с тех пор, как у меня появилась первая любовница.
Таня попыталась отогнать от себя навязчивый образ своих пьяных возвращений домой, когда муж давно уже спал и она тормошила его сонного, пытаясь всячески разбудить его тело – то ли делая минет спящему, усталому и замученному мужчине с черными от работы руками, то ли просто безыскусно толкая в бок и дыша на него перегаром, после чего он вяло просыпался, ложился на нее и после нескольких движений опять засыпал, но она не унималась, разгоряченная алкоголем и красотой обнаженной Марии – она переворачивала мужа на спину, ртом поднимала ему член, садилась на него сверху и скакала, как на лошади, пока золотые волны оргазма не сотрясали ее маленькое хитрое тельце. Утром ей всегда было стыдно думать, что Мария об этом не знает и не узнает никогда, иначе это даст ей справедливую возможность выйти замуж или завести любовника. Мария свято верила, что Таня спит только с ней.
– Мне кажется, это все пустое: объяснять тебе, что я чувствую, когда ты уезжаешь домой.
– Ты же сама хотела максимальной свободы?
– Это не свобода: встречаться с тобой только ночью – как будто мы какие-то вампиры… С человеком можно почти не разлучаться и при этом быть свободным… (Раньше она в это не верила)
– Блядь твою мать! Еще я не слушала здесь про всяких упырей! Что ты вообще несешь, а? Как это не разлучаться и быть свободным???
– Так. Когда человек тебя совсем не отягощает.
Лицо Тани зашлось от злости – злости на саму себя за свою подлую ложь.
– Твою мать! Твою мать! Я заебалась тебе повторять, что никогда не брошу мужа, потому что у нас ребенок!
– Нет! Потому что он полностью тебя содержит!… Пожалуйста, отвези меня к маме – сегодня я не хочу оставаться здесь одна.
– Может все-таки объяснишь мне, что у тебя случилось?
– Нет.
Когда они покинули дом, Мария, садясь в машину, все думала о том, что сказала ей днем знакомая Максима, которую она встретила в магазине. Она сказала, что он приехал, и целыми днями гуляет по морю с собакой, и почти никого не хочет видеть, и выглядит как-то по-новому, как будто в его жизни что-то произошло – в его столичной жизни. И Мария при мысли о том, что у Максима, возможно, уже появилась другая женщина, чуть не упала в обморок, когда выходила из магазина. Охранник в дверях увидел, как она остановилась, бледнея, и рукой оперлась о стену. Он подошел к ней и взяв ее под руку, помог ей выйти на воздух.
(Мария и предположить не могла, что Максим всего лишь написал роман и сильно заболел)
У подъезда маминого дома Мария, опьяненная марихуаной и крепленым вином, словно сквозь сон услышала, как джип остановился и Таня сказала:
– Приехали.
Мария вышла, как прекрасная и едва реальная сомнамбула, и пересев на заднее сиденье, легла, слегка раскинув ноги и подтянув наверх юбку. Таня увидела это в зеркало и завела мотор. Закатив джип в кусты, она открыла заднюю дверцу и снова став на колени, положила голову между ног Марии, как собака, а потом прильнула к ее вечно мокрому лону, но Мария резко сжала ноги и опустив руку с расставленными пальцами на Танино лицо, с силой вытолкнула ее из машины прочь, сказав только одну фразу:
– У меня месячные… или ты и правда вампир?..
Таня упала на землю, а потом поднявшись отряхнула руки и вытащив обкуренную, непонятную, до безумия желанную Марию из джипа, села за руль, громко нажала на газ, грязно ругаясь, и с дикой скоростью умчалась в ночь. И пока светящийся саван ее джипа не скрылся в далеких деревьях, Мария, перед тем как тихо пройти в свою комнату и провалиться в тяжелый сон, еще долго смотрела вслед растворяющимся в ночи фарам машины своей первой любовницы, пьяно и горько повторяя:
– Какая ж я все-таки дура…
Ночью Максиму не спалось и он решил проведать любимый кабак, выложенный круглыми светлыми камнями и стилизованный под старую крепость, и когда он подходил к его арке, на дороге заметил припаркованный белый джип.
Максим поздоровался со знакомым барменом у стойки и залпом выпив Кровавую Мэри, оглядел затемненные столики – людей почти не было, потому что уже близилось будничное летнее утро. В углу под бледной бра он заметил маленькую женщину, а перед ней уже почти пустую бутылку хорошего коньяка и блюдце с лимонными дольками. Она подпирала голову руками, и казалась совершенно пьяной, и смотрела в одну точку, и лицо ее выражало вселенскую пьяную скорбь.
Максим вдруг понял, кто это, но чтобы убедиться, спросил у бармена:
– Ты знаешь женщину вон за тем столиком? – и дал бармену на чай.
– О! (бармен по-кошачьи ухмыльнулся) Это подружка королевы Марии – самой красивой женщины, которую я когда-либо видел, и очень, кстати, талантливой. Даже наш жадный хозяин уже подумывает о том, чтобы сделать ей заказ – надо привести в порядок новый маленький зал: что-то придумать со стенами, подобрать мебель и все такое… Правда, она ужасна?
– Кто?
– Эта баба… – и бармен кивнул в сторону пьяной Тани. – Но зато у нее замечательный белый джип, такого нет ни у кого в городе… Слушай! Я ведь сейчас вспомнил! Ты еще до Москвы иногда приходил сюда с Марией чего-нибудь выпить? Ведь приходил?
Максим не ответил и вдруг увидел, что Таня повернулась и посмотрела на него мутными глазами, но едва ли узнав (Мария показывала фотографии) тяжело опустила голову на мраморные плитки стола, и ее волосы расползлись по нему волнистой коричневой лужей.
Максим выпил водки – уже без сока, потом расплатился и поспешил уйти.
ДЕНЬ СЕМНАДЦАТЫЙ
Юлий Цезарь
В этот день, когда Максим шел с собакой на пляж, перед спуском на набережную у старой каменной лестницы он случайно встретил Алену, с которой в институте был на летней практике в школьном лагере на широкой загородной реке.
Алена обрадовалась Максиму, и они покурили на смотровой площадке, открывающей восхитительный вид на набережную: причудливые изгибы дорожек, старинного вида фонари, создающие сверху замысловатый рисунок, рощи высоких пирамидальных тополей, выстроившихся как топ-модели на прибрежном подиуме, и драгоценная синь залива в мелкой ряби ветерка.
Алена сказала, что живет с мужчиной, у которого год рождения такой же, как у ее мамы, но это не делает отношения менее гармоничными – только он все время боится, что когда-нибудь застрелится из охотничьего ружья, как его друг, когда того бросила любовница возраста его внучки.
Потом они вспомнили о лагере.
Им достался первый отряд, в котором были почти одни девочки, и некоторые из них – тринадцатилетние – выглядели до того взрослыми, что Максим и Алена казались рядом с ними гораздо младше. И тогда Максим понял, что их ждет веселая работа.
Лагерь был удивительно красивый – весь в зелени, где непрерывно ворковали горлицы, а под утро, когда Максиму с Аленой удавалось заснуть, невидимые соловьи в кронах у окна сладко убаюкивали их своими дивными трелями.
В первую же ночь – как тараканы к крошкам – в спальню девочек их отряда полезли местные парни – пьяные и наглые, и когда Максим вдруг вошел туда, услышав подозрительный шум – к своему ужасу увидел, что жених висит, как паук на решетке окна, и через нее присасывается ко рту одной из девчонок, которая головой прислонилась к прутьям и положив тело на подоконник, похотливо выставила зад. Максим включил свет, и тараканы с пауками разбежались – их было под окном целое полчище, и они по очереди вползали на решетку и присасывались к понравившейся мухе-невесте. С появлением Максима мухи мгновенно прыгнули в свои кровати и спрятав головы под одеяла, сделали вид, что давно уже спят. Кто-то не мог сдержаться и хихикал, и тогда Максим грозным голосом сказал:
– Что происходит?
– Зачинаем маленьких через решетку… – сказала самая наглая девочка, высунув нос – и все одеяла, сотрясаясь, засмеялись.
– Ясно… Это было ваше первое и последнее зачинание.
Максим выключил свет и вышел из спальни, и проходя к себе и тихо ложась, чтобы не разбудить Алену, с ужасом подумал, что он скажет родителям, если какая-нибудь из девчонок действительно принесет в подоле, и его посадят в тюрьму за потакание растлению малолетних.
На следующую ночь странная возня снова не давала Максиму заснуть и он разбудил Алену, чтобы она как женщина тоже что-нибудь им убедительно сказала. Ворвавшись в спальню своих воспитанниц и включив свет, Максим и Алена увидели такую картину: одна из девочек в маечке и без трусиков со смазливым блядским личиком (вечером перед дискотекой размалеванным так, что хотелось блевануть) сидела на окне лицом к ночной черноте, выкинув наружу сквозь решетку широко расставленные ноги, а жених, став на выступ фундамента, держался за прутья руками и сношал эту бедную муху прямо через решетку, вынув член из штанов. Остальные мухи сидели на своих кроватях и внимательно наблюдали за процессом, ожидая, видимо, своей очереди.
Максим с Аленой испытали тяжелый шок, но быстро взяв себя в руки, схватили девчонку под мышки и оттащили в кровать, сняв с горячего паучьего члена. Сначала она пристыженно залезла под одеяло, а потом, когда Алена и Максим начали очередную проповедь о нравственности, стала мерзко хихикать, высунув свое блядское личико.
Со следующей ночи Максим постелил матрас прямо у двери девичьей спальни и лег на него с книжкой, чтобы не заснуть, и с большой палкой, найденной под кроватью. Когда вновь возникал характерный шорох, Максим быстро заходил в спальню, включал свет и с палкой подходил к окну – тараканы с пауками разбегались, боясь ударов блюстителя мушиной чистоты, и когда Максим возвращался на свой матрас и начинал потихоньку засыпать, клюя носом в книжку, звуки снова возобновлялись, и он снова входил в спальню, и так продолжалось до утра, пока усталые мухи наконец не унимались.
Каждую ночь Максим с Аленой по очереди караулили пауков-женихов на матрасе у мушиной спальни, а в тихий час, когда мухи уже начинали краситься и наряжаться на дискотеку, отсыпались после бессонной ночи.
Однажды был родительский день и одна из мух собралась выйти к маме с безобразными синими засосами на груди и шее. Максим остановил ее и сказал:
– Пожалуйста, пойди переоденься!
–? – муха искренне удивилась.
– Надень что-нибудь более закрытое. Что ты скажешь маме, когда она увидит эти синяки?
Муха не задумываясь ответила, нагло усмехаясь:
– Я скажу ей, что споткнулась и упала.
Тогда Максим схватил ее за руку и потащил в спальню. Распахнув ее чемодан, он выбрал самую закрытую вещь, похожую на водолазку, и почти насильно натянул ее на бурно сопротивляющуюся муху, которая имела наглость возражать и нести откровенную чушь:
– Не хочу!.. Сейчас я буду кричать, и сюда прибегут люди, и я скажу, что меня хотел изнасиловать мой вожатый!
Однако она все-таки позволила себя одеть, и Максим вытолкнул ее к маме.
Однажды, когда они были на реке всем отрядом, совершая традиционное купание после завтрака, Максим, наблюдая за рекой и своими мухами, загорал рядом с Аленой на больших серых бетонных плитах, нагретых солнцем, и вдруг на зеленый берег реки откуда-то пришла пятнистая корова – черно-белая и громадная, и остановившись прямо перед Максимом, начала медленно есть траву, а потом, не прерывая трапезу, отодвинула в сторону хвост и пустила долгую золотую и толстую струю, сопровождая ее падением коричневых горячих лепешек, которые сыпались к ее задним ногам и испаряясь, сильно и невозможно пахли.
Максим тронул Алену, на лице которой лежала шляпа, и удивленно сказал:
– Смотри! Она делает три вещи одновременно: мочится, гадит и ест.
Алена убрала с лица шляпу и поднявшись посмотрела на корову – лепешки и золотой дождь всё не кончались:
– Господи! Да она же Юлий Цезарь!
Они громко расхохотались и смеялись так долго, что это не понравилось корове и она гордо и царственно ушла, прервав трапезу и наконец прекратив гадить.
Душ, где они купались, находился за пределами территории лагеря. Это был маленький домик с известковыми стенами. В их тёмных впадинах над дверями и в чердачном окне гнездились ласточки, и вокруг, будто море, разливалось изумрудное поле, и душевой домик казался маленьким островом, у которого важно бродили индюки, колыхая своими красными регалиями.
Как-то, когда Максим с Аленой привели свой мушиный отряд купаться и Алена после долгих насекомьих плесканий ушла с уже чистыми мухами на ужин в лагерь, одна девочка замешкалась в душе, пока Максим ждал ее снаружи и наблюдал, как ласточки приносили что-то в гнездо. Она крикнула, чтобы он вошел и помог закрутить неподатливый кран.
Максим нырнул в душевую и замер: его любимая тринадцатилетняя муха – платиновая натуральная блондинка с синими глазами – стояла перед ним совершенно обнаженная с откровенно открытой круглой грудью и влажными глазами. И когда Максим застыл в ступоре, она подбежала к нему и прижалась, точно вросла в его тело, возбужденно дрожа, еще мокрая после купания. А потом, крепко обняв, поцеловала Максима в губы – жадно, глубоко и долго, и он вдруг почувствовал, как тесно стало ему в узких джинсах. Эта девочка единственная не была замечена с местными пауками-женихами, и часто Максим ловил на себе ее заинтересованные, томные и очень женские взгляды. И пока ее горячие нежные губы и язык были у него во рту, он подумал, что сейчас ничего не стоит сыграть в Лолиту и Гумберта, посадив ее к себе на колени и тихо выебав в этой прохладной душевой – без всяких обязательств и вины перед Нинель, потому что она наверняка, пока Максим был в лагере, делала то же самое. И девочка, как будто почувствовав его мысли, левой рукой ловко расстегнула ему джинсы, а правой продолжала крепко обнимать, боясь, что он вырвется и убежит. Через мгновение она отпустила Максима и подойдя к тёмной от воды деревянной лавочке, оперлась на нее руками и сладострастно замерла, белея молодым, красивым и едва ли детским телом. А Максим стоял перед ней, как дурак, стоял и стоял, и вдруг все поплыло и исчезло.
Потом он очнулся на мокром полу с расстегнутыми джинсами и тяжелой головой. И вспомнив, что произошло, огляделся по сторонам: душевая была пуста.
На следующий день смена закончилась и девочка уехала, не обмолвившись с Максимом ни словом и сделав вид, что ничего не случилось.
Потом он всю жизнь смотрел отрядную общую фотографию, где она ослепительно улыбалась и вышла настолько хорошо, что Максим скрипел зубами и думал: что же могло быть, если бы он тогда не потерял сознание, как чувствительная дворянская девушка в кринолине, от невероятного и неожиданного перевозбуждения и красоты молодого тела. После этого случая, перечитывая свою любимую «Лолиту», он никогда бы не посмел осудить Гумберта, потому что знал: искушение это настолько велико, что никакие сверхчеловеческие усилия не смогут удержать твое невозможное и жаркое желание.
ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
Золотая рыба
И снова был солнечный день, и Максим долго катался на своем стареньком велосипеде, который ему еще в старшей школе подарила крестная. Максим не хотел поворачивать на улицу, где жила Мария, но другая дорога оказалась закрыта из-за каких-то ремонтных работ, зияя прямоугольными черными ямами, и Максиму пришлось поехать мимо ее окон. Ее дом стоял на перекрестке двух живописных маленьких старых улочек, и на повороте Максим увидел, что окна ее закрыты – это значило только одно: ее нет дома. Летом – в жару – она всегда открывала окна.
И пока велосипед набирал обороты, все дальше уплывая от рокового места их любви, Максим вспоминал, как они познакомились.
Несколько лет назад, в мае, когда бурно цвели громадные каштаны, он так же проезжал мимо ее дома, еще едва дыша после болезненных, как осиные жала, проводов Нинель в землю обетованную, и гул ее самолета стоял в ушах, как навязчивая галлюцинация.
Мария сидела на окне и разрисовывала стекла, как иногда это делают к празднику Нового года. Лицо ее было безмятежным и почти пустым, как у человека, который любит всех и никого одновременно.
И вдруг прямо напротив окна, где она сидела, у Максима с багажника на дорогу свалился пакет с рыбой, которую он ловил в порту в тот незабвенный день. Максим остановился и сойдя с велосипеда, поднял пакет и стал вновь закреплять его на багажнике. И вдруг взгляд его упал на открытое окно и на девочку, в райский весенний день тонкой кистью рисующую на стеклах. Она тоже посмотрела на Максима, оторвавшись от замысловатых узоров, и вдруг сказала – громко, чтобы он услышал:
– Я так давно не каталась на велосипеде…
Максим внимательно рассматривал ее неземное лицо и роскошной формы грудь под узкой майкой, а потом, как будто очнувшись, кивнул на велосипед и предложил:
– Хотите?
Не отвечая, она слезла с подоконника, изящно опустив на землю точеные длинные ноги в дырявых джинсовых шортах, и плавной походкой – такой, какой ходят только модели и королевы, приблизилась к Максиму. Он отдал ей велосипед и когда она уехала, сел на теплый бордюр и с обычной для того времени кислой миной стал ждать привычного гула в ушах. Не дождавшись и подумав, что морской воздух на рыбалке в порту дал достаточно кислорода мозгу и поэтому гул временно перестал преследовать его бедные нервы, Максим медленно закурил, и какое-то неземное спокойствие – как перед хорошей смертью – опустилось на него с неба, и сердце сладко сжалось от странного предчувствия. Когда он затушил сигарету о землю и встал с бордюра, отряхивая джинсы, Мария появилась на повороте. Подъехав к Максиму, она слезла с велосипеда и показала ободранный кровоточащий локоть и свезенную опухшую коленку.
– Что это? – Максим дотронулся до ее руки, и его накрыла жаркая волна невероятной нежности.
– Вот что значит давно не кататься… – голос ее был как музыка небесных сфер или звон лесных сказочных колокольчиков. – Я ехала по дороге на большой скорости и впереди увидела машину, и, естественно, решила объехать ее слева, как положено, и вдруг, когда я почти поравнялась с передней дверью, она внезапно открылась, и велосипед вместе со мной влетел в нее на полной скорости, кажется, оставив вмятину. Я, конечно, упала. Водитель выскочил, как ужаленный, и стал меня поднимать. Мне было ужасно смешно, и я с трудом сдерживалась, чтобы не расхохотаться, но понимала: если засмеюсь, он может подумать, что я издеваюсь, и предъявить мне счет за поврежденную дверь. Поэтому с деланно серьезным лицом я проковыляла к велосипеду и постаралась быстро испариться… Рука и нога, конечно, болят, но велосипед, кажется, в порядке.
Она лучезарно улыбнулась, с интересом разглядывая удивленного Максима и его шрам на подбородке, а потом сказала:
– Я – Мария…
– Максим. – И он протянул ей ладонь.
В этот день, несмотря на муки галлюцинаций, он выглядел, как принц – волнистые тёмные волосы до плеч, на мизинце дорогой серебряный перстень с афганским лазуритом, сделанный по его заказу у знакомого ювелира, голубые джинсы, обтягивающие красивые бедра, открытая майка, обнажающая умеренные рельефы мышц и черную татуировку на правом плече: английскую букву N, которой он решил увековечить на своем теле Нинель, когда пьяный зашел в маленький кабинет татуажа к своему другу-художнику после ее отъезда.
– Мне надоело разрисовывать стекла, и сегодня у меня свободный день. Я хотела бы погулять с вами по морю, но у меня теперь болит нога, поэтому единственное, что я могу предложить, это попить чаю у меня дома (и она указала рукой в сторону своих окон) или чего-нибудь покрепче… В качестве обезболивающего…
Мария мило усмехнулась, обнажив белоснежный и безупречно ровный ряд зубов, и в глубине ее изумрудных глаз вдруг на миг вспыхнуло желание. Потом взмахом ресниц она умышленно его стерла и трогая волны своих светлых волос, в которых играя купалось солнце, добавила:
– И знаешь: давай на ты?..
Максим улыбнулся:
– ОК! Я с удовольствием зайду к тебе в гости и окажу тебе первую медицинскую помощь…
И вдруг спросил:
– Ты любишь рыбу?
– Рыбу? – Мария удивленно подняла бровь.
– Я наловил сегодня в порту немного бычков и сладких гибридов.
– Вот это здорово! Я обожаю рыбу! И обычно готовлю ее по рецепту своих друзей-армян, которые учились со мной в художке: не чищу, обильно натираю солью и запекаю в духовке.
– А если разольется желчь?
– Да. Такое бывает. Поэтому надо есть очень осторожно… И кстати, у меня как раз остался ткемали.
Максим затащил велосипед к ней в дом – приятно прохладный после почти уже летней жары – и из пакета высыпал в раковину золотую покойную рыбу. Потом Мария достала вату и зеленку и протянула Максиму.
– Ничего, что твоя коленка и локоть будут такого же цвета, как молодые весенние листики?
– Ты поэт? – Мария открыла бар и налила коньяку в маленькие китайские рюмки, похожие на миниатюрные расписные пиалы. – У меня кроме зеленки ничего нет.
Они выпили коньяк, чокнувшись за знакомство, и Максим, неловко измаравшись в зеленке, стал ваткой мазать разбитый локоть Марии и дуть на него приятным коньячным ароматом. Мария терпеливо сидела на кровати и рассматривала его татуировку, как будто чувствуя, что это не просто буква – это целая любовная и болевая история на его правом плече. Это почему-то возбудило Марию, и она откинулась на кровать, расстегнув пуговицу на шортах. Максим осторожно отставил пузырек с зеленкой и медленно, стараясь не задеть рану на колене, снял ее шорты и бросил на пол. Мария была без белья и восхитительно, совершенно гладкая, словно девочка. Он лег на нее просто, привычно, как будто делал с ней это вечно, и в одночасье забыл и Нинель с ее двойной любовью, и легкомысленную Ирен, и гул самолета, и всю свою такую еще недолгую жизнь, которую он прожил до той секунды, когда пакет с рыбой решил упасть с велосипеда перед ее окном.
Все еще находясь в ней, пока она лежала с закрытыми глазами и еле уловимой удовлетворенной улыбкой, Максим, сняв ей майку, обнажил ее невероятной красоты грудь и целуя соски, что-то говорил Марии, она что-то отвечала, и он чувствовал четкие и драгоценные очертания счастья, которое в тот день внезапно осенило их.
Это была любовь с первого взгляда, когда всё решают небеса, когда фантастический образ, который рисует подсознание в сладострастных мучительных снах, вдруг обретает реальность и ты понимаешь: ВОТ. ЭТО ОНО.
Рыба в тот день казалась особенно вкусной, коньяк особенно пьянящим, а запах цветущих каштанов в розовато-лиловых сумерках – лучшими духами, которые придумал мир.
Ночью он сходил в магазин и принес ее любимые пирожные, и они опять занимались любовью до самого утра, не прерываясь и не уставая, как люди, отпущенные друг другу на неведомый им земной срок и созданные друг для друга всего лишь затем, чтобы до дна насладиться своей красотой и вновь умереть.
Мария не отпускала его почти неделю, и все это время, которого хватило когда-то для сотворения мира, они пытались осмыслить самое хрупкое, самое дорогое и самое тайное на свете, чтобы удержать навсегда – но понять это можно лишь только тогда, когда все уже кончено.
Вечером шестого дня Мария все же решила увидеть людей и пошла проведать маму, но скоро вернувшись, залезла в теплую ванну, где лежал Максим в позе мертвого Моррисона, и рассмешила его своим рассказом.