Очень пронзительный ветер. Торопимся к Каракоруму. Подошли к нему, но переход должны были отложить на утро. Каракорум значит «черный трон». Его черная шапка была видна за несколько миль. А когда мы подошли, было уже темно, чтобы зарисовать или сфотографировать. Вечером решили: вместо Каргалыка идти на Сугет-Даван и на Санджу-Даван. Правда, Санджу опять выше 18 000 футов и считается трудным в зависимости от количества снега, но зато мы сберегаем шесть дней. К тому же по пути на Каргалык много воды, и люди жалуются, что им несколько раз в день придется идти в воде по пояс, а в октябре это опасно.
30 сентября
Каракорум. Опять все замерзло. Утро началось колющей вьюгой, все закрылось мглою. Ни рисовать, ни снимать. С трудом иногда смутно маячила черная шапка Каракорума.
Вся видимость сегодня не имеет ничего общего с виденным вчера. Так и шли под пронзительным ветром от 7 до 2-х часов при разреженном воздухе. Сам перевал широк, но не труден. Пешеходам трудно; странно ощущение, что при сравнительно малом движении уже чувствуете одышку. На кряже перевала маленькая пирамида камней. Люди, несмотря на одышку, не забывают прокричать приветствия о преодолении.
Спуск не крут, но ветер все крепчает. Нужно чем-то повязать лицо, тут вспоминается целесообразность тибетских шелковых масок для путешествий. Среди дня снег унялся, и показались чудесные снеговые панорамы. Целые группы снеговых куполов и конусов. Даже птиц нет.
Остановились в шесть часов на широком русле реки. Кругом – глубокое молчание, целый амфитеатр снеговых вершин. Тонкость жемчужных тонов, до сих пор не виданная. Полная луна, и молчание студеной, чистой, неопоганенной природы. Прошли самую высокую дорогу мира – 18 600 футов (~ 5 670 м). Перешли границу Китая. Наш китаец задумчиво сказал: «Китайская земля!» – и почему-то покачал головою.
1 октября
Дошли до раздела путей на Кокеяр или Санджу. Против Баксун-Булака чудесная белая гора, такая тонкая, такая нетронутая и нежная в своих профилях. Яркое солнце напомнило замерзшие фьорды Норвегии или голубую сказку зимней Ладоги. Но здесь все шире и мощнее. Перед нами вдали горы, испещренные белыми контурами, как на старых китайских пейзажах. Близко от дороги паслись две тибетские антилопы, одна подняла голову и долго следила за караваном. Буддисты не стали стрелять в них: «Ведь пищи с собой достаточно». Кто-то другой обманет доверчивость стройных животных. На самой дороге лежит осел с благовонным грузом корицы. Где же хозяин? Объясняют, что усталый ослик оставлен отдохнуть до следующего каравана. Диких зверей здесь нет, и никто из путников не нарушит эту своеобразную этику караванов. Видели также на Сассере кем-то оставленные грузы. Не тронуты.
2 октября
В морозном солнце утра перед стоянкой четко вырисовалась снеговая гора Патос. Так назвал высший пик хребта (Патос фонетически, по-местному Ак-Таг) махатма Ак-Дордже, проходя здесь из Тибета. Гора Патос стоит над разветвлением дороги на Каргалык – Яркенд и Каракаш – Хотан. Путь Каргалык – Яркенд ниже, всего два невысоких перевала, но зато много рек. Путь Каракаш – Хотан выше, гористее, перевалы выше, зато короче.
Гора высится конусом, между двух крыльев белого хребта. Лама услышал и шепчет: «Он[174]не был против истинного буддизма и говорил: «Истинный буддизм – хорошее учение».
Д. писал об этом в Тибет. Замечательно, Лун-по неожиданно стал русофилом: учится у ламы по-русски. Кричит: «Пора обедать», «Нож», «Чашка», «Вода горячая».
День начался мирно. Шли с семи часов по пологому взгорью Сугет-Давана. Подъем почти не заметен, и не страшно видеть многочисленные скелеты и остовы. Мирность природы заставляет забыть высоту. Около дороги лежит пушистая собачка, совсем как живая. К трем часам незаметно дошли до самого перевала. Всегда полезно спросить о северной стороне перевала. Эта сторона всегда сурова. Так было и здесь. Ровный, легкий путь вдруг обрезался мощным зубчатым спуском. Вдали раскинулись бело-лиловые горы, полные какого-то траурного рисунка. Закрутилась метель, и в прогалины снежной пыли зазвенело беспощадно почти черно-синее небо. Путь замело.
Столпилось четыре каравана. До четырехсот коней. Раньше пустили опытных грузовых мулов. За ними пошли мы. Весь откос заполнился черными зигзагами конских силуэтов. Воздух затрепетал от криков: «Хош, хош!», и все поползли вниз, оступаясь, скользя и толкая друг друга. Было опасно. Люди дивились раннему снегу. Только к 9 вечера при луне дошли до стоянки. Тюрки пререкались с буддистами. Назарбей хотел нас завести куда-то далеко. Китаец с кнутом кидался на него. Людские препирательства передались животным. Кони фыркали. Кончилось дракой собак. Свирепый Тумбал очень повредил Амдонга.
Е. И. едет, не слезая с коня, более 13 часов. Значит, обычная так называемая усталость побеждается чем-то иным, более сильным.
3 октября
Опять груды камней. Показались желтые и красные кустарники. Очень красивы они на тепло-белой пелене песков. Показалась тощая верба у потока. Показались куропатки и зайцы. Но животных поразительно мало. Прошли какие-то странные стены, превратившиеся в груды булыжника. Люди ждут прихода в китайский пограничный пост Курул, или Караул-Сугет. Постепенно спускаемся; уде видны какие-то плоские стены. Вот кто-то выбегает за ворота, суетливо скрылся. Нас выходят встречать.
Посреди широкой жаркой равнины, окруженной снеговыми горами, стоит глинобитный квадрат – Курул. Вдали заманчиво серебрится Кужнь-Лунь. В форте 25 солдат – сартов[175]и киргизов и один китайский офицер с секретарем и переводчиком. Оружия мы не видели. Только в тесной комнатке офицера висела огромная одностволка с курком, точно утиная голова. Этим инструментом много не застрелить.
Если бы знал этот китайский пограничный офицер Шин Ло, как мы были тронуты его сердечным приемом. Заброшенный в далекие горы, лишенный всяких сношений, этот офицер своим содействием и любезностью напомнил черты лучшего Китая. Нам это так важно, ведь едем в Китай с искренней дружбой и с открытым сердцем. И встретились и простились с Шин Ло очень сердечно. По дружбе даже разбили палатки на пыльном дворе форта. Люди хотели постоять здесь хотя бы еще один день. Ведь кончилась пустыня. Радуются, а нам жаль чего-то неповторяемого. Кристаллы высот, возместит ли вас кружево песков? Подошли еще караваны. У костров говор. Говор, улыбки, трубки и отдых. Шепчут: «В Бутане ждут близкого прихода Шамбалы». «Сперва была Индия, потом был Китай, потом Россия, а теперь будет Шамбала».
«В храме под изображением Будды подземное кипучее озеро. Раз в год туда спускаются и бросают в озеро драгоценные камни…»
Говорятся целая сага красоты. Эти костры, эти светляки пустынь! Они стоят как знамена народных решений.
4 октября
Не прошли и мили от Курула, как достигли течения реки Каракаш-Дарья, что значит «черный нефрит». По течению Каракаша добывались известные сорта нефрита, составившего былую славу Хотана. Даже одни из западных ворот Великой Китайской стены назывались нефритовыми, ибо через них ввозили этот излюбленный камень. Теперь в этих местах и не помнят о добыче нефрита. Только цвет Каракаш-Дарьи – такой сине-зеленый – напоминает о лучших сортах нефрита. Быстрая река, веселая река, шумливая река. Здесь не только родина нефрита, но и золота. Каракаш-Дарья делается нашей водительницей на несколько дней. Проходим несколько мазаров, то есть почитаемых мусульманских могил. Можно думать, что их полусферическое покрытие и вышка в центре – не что иное, как форма древнего буддийского чортена. Когда подходили к могиле святого, проводник-киргиз соскакивает с коня и очень красивым жестом приносит почитание. Трудно было ждать от его неуклюжей фигуры такое красивое движение.
Форт Шахидула покинут, это тот же обычный одинокий глинобитный квадрат. Впрочем, в этих местах пушки вообще еще не появились и не угрожали глиняным стенам.
Стало жарко. Высота не более 12 000 футов (~ 3 650 м) и после 18 000 футов чувствуется на дыхании. Получено сведение, что яки для перехода Санджу-Давана готовы. К вечеру поднялся шамаль – северо-восточный вихрь. Впервые мы очутились в настоящей песчаной пурге. Красные горы скрылись, небо стало серым. Высокими плотными столбами поднимался песок и медленно двигался, крутясь и пронизывая все встречное. Палатки пытаются взвиться. Кони понурились, и одна только Каракаш мчалась все такая же изумрудная.
5 октября
Шли весь день по течению Каракаш. Нельзя запомнить, сколько раз переходили через реку. Где по брюхо, и где ниже колена коня. На одном скалистом повороте снесло всю тропинку. Пришлось спешиться и пробраться по отдельным валунам среди рокота течения. Опять жестко-каменистый путь. Две лошади Назар-бея сломали себе ноги. Вчерашний шамаль всюду оставил последствия. Горы затянуты седою дымкою. Весь день в воздухе висит облако всепроникающей пыли. Страдают глаза. Весь колорит изменился. Небо стало лиловым. Только резвая река по-прежнему сверкает зелеными искрами. Появились первые стоянки горных киргизов. Юрты, крытые кошмами, или каменные квадраты, прислоненные к скалам. Зачатки маленьких полей. Низкорослые киргизки в высоких белых уборах, в красных кафтанах, на некоторых маленькие остроконечные красные шапочки киргизов. Лишь бы снимки удались. Живописная группа на лиловом фоне песчаниковых полутонных гор. На крошечном сером ослике женщина в ярко-красном кафтане и высоком головном уборе. На руках у нее ребенок в светло-сером покрывале. Рядом с ней мужчина в зеленом кафтане и красной конической шапке. Над ними тускло-лиловое небо. Кто хотел бы писать бегство в Египет?
Очень круты тропы над самой кипенью реки. Стоянка на песчаной поляне, посреди нее запыленный караван-сарай. Нет сил остановиться на этом пропыленном дворе. На соседних взгорьях тоже трудно примоститься лагерем. Или сплошной камень, или мягкий переливчатый песок; и то и другое не держит колья и гвозди палаток. Кое-как нашли место. Постепенно обнаруживаются повреждения багажа: то замок сбит, то промочен яхтан[176]при падении лошади в реку.
Опять костры. Опять собираются какие-то незнакомые мохнатые люди. Вот уже нужно сказать, что никто из этих корявых незнакомцев нам не сделал ничего дурного. Пресловутое воровство киргизское нас не коснулось.
Еще из шепотов у костров: «Бурхан-Булат (то есть меч Будды) появляется в определенные сроки, и тогда ничто не противостанет ему». «Улан цирик (то есть красные воины) стали ужасно сильными». «Все что ни сделают пелинги[177]– все обернется против них». «Лет более ста назад два ученых брамина ездили в Шамбалу и направлялись на север». «Благословенный Будда был в Хотане и оттуда решил путь на Север». «В одном из лучших монастырей Китая доктор метафизики – бурят». «В большом монастыре Д. настоятель – калмык». «На картине „Будда Победитель“ из меча Благословенного брызжет огонь справедливости». «Пророк говорил, что Дамаск будет разрушен перед новым веком». Так шепчут паломники по пути в Гайю, Сарнат и Мекку. Длинные вереницы седобородых ахунов[178]и закрытых женских фигур встречаются на пути. Спешат перед близкою зимою. Это – скорая почта.
День кончался шамалем. Гигантские клубы пыли, точно незримое переселение народов. Надо знать и этот грозный лик Азии. Где же иначе так разительна смена жара и стужи? Где так невыносимы ветры после полуденного часа? Где же так гибельны реки в половодье и так беспощадны пески? Где же золото не убрано по берегам рек? Где же столько черепов белеет под солнцем? Широкая рука Азии.
6 октября
Опять шли течением Каракаша. Пришли в большое старое киргизское кладбище. Мазары с полусферическим сводом. Низкие могилы, уставленные бунчуками с конскими хвостами на концах. Положительно, мазары очень часто – старые буддийские чортены. После мазара расстались с течением Каракаша. Пошли заметно в гору против течения горного ручья. Ущелье постепенно сужалось. Влево в желтой песчаниковой горе увидали пещеры в несколько этажей. Наподобие пещер Дуньхуана.[179]Местные жители и караванщики называют их старокиргизскими домами. Но, конечно, мы имеем здесь остатки исчезающего буддизма. Подходы ко многим пещерам совсем выветрились. Высоко остались отрезанными входы, как орлиные гнезда. Характерно, что пещеры притаились так недалеко от перевала Санджу, точно защищаясь горами от волн мусульманства. Конюх Гурбан (мусульманин) знает еще такие же пещеры в этих краях, но относится к ним явно пренебрежительно. Но пещеры внушительны.
Несказуемой древностью дышит от этих гор. Песочная дымка точно возносит их в небо. И горы, вместо смысла ограничения и преграды, опять влекут ввысь. Подошли к самой подошве Санджу. Слышно, на перевале снега нет. Но не успеваем получить это сведение, как кашмирский дракон долетает, и все начинает покрываться снегом. Пронзительный шторм. Жмемся в ожидании запоздалых палаток. В темноте доходит караван. Из-за перевала приваливает черная лавина яков и с разбега чуть не сокрушает весь стан. Гомон и шум. Снег и холод. Но стан, прижавшийся в ущелье, имеет необычайно живописный вид. Что-то от старого Босха или Питера Брейгеля. Пламя освещает бронзовые лица. Из тьмы выдвигаются рога черно-невидимых яков. Крылья палаток вспархивают, как птицы. На скале – гигантская тень Омар-хана. Опять шепоты пустыни: «Около священной горы Сабур виден неизвестный древний город. Много домов и чортенов». Завтра надо вставать со звездами. Путь длинный. Днем и снег и ветер опять начнут надоедать.
7 октября
Дракон все-таки догнал нас, и за ночь все засыпано снегом и примерзло. Пробуем яков. Спешим. Седьмой перевал – Санджу. Самый крутой – 18 300 футов (~ 5 580 м), – но не длинный. Как цепко идут яки; еще раз поражаемся им. У моего яка с шумом лопается нагрудный ремень седла. Пришлось привязать веревками, одна подпруга не удержит на крутизнах. Опасна лишь самая вершина Санджу. Там як должен изловчиться и перепрыгнуть через расселину между верхними зубцами оголенной скалы. Тут вы должны довериться цепкости яка. Геген упал с яка, но, к счастью, лишь зашиб ногу. Могло быть много хуже. Конечно, на северной стороне оказалось много снега. Пришлось спешиться и, скользя по резким зигзагам, круто спускаться. Не берите горных палок с остриями, гораздо лучше плоский металлический наконечник. В серебряном тумане потонули снеговые горы. Жаль прощаться с высотами, где хотя и студено, но кристально чисто и звонко. Где само название «пустыня» звучит вызовом всем городам, уже превратившимся в развалины или еще не превратившимся.
Отчего же так грустно отдаляться от Куэнь-Луня, от хребта древнейшего?
Начались опять становища горных киргизов. Дети и женщины чисты. Не видно ужасных безобразных накожных болезней.
Внизу в песчаных откосах какие-то темные выбоины – пещеры. Из них вылезают мохнатые яки и переносят вас в доисторические времена. То же самое было и тогда. Посредине нагорья громоздятся желтые обветренные бугры; из них торчат каменные глыбы самых изощренных форм. Носороги, тигры, собаки или какие-то остовы на тронах – все работа давно убежавшей воды. Нагорье ограждено тепло-лиловыми горами. Снегов в направлении пустыни более не видно. Остановились около аула из девяти юрт. Внутри чисто. Приносят дыни, арбузы, персики, получаемые из Санджу-Базара или из Гума-Базараю Горы полны переливчатого эха, лай и ржанье бесконечно гремят по ущельям, как горные трубы. Киргизки показывают вышивки, но не хотят продать; каждая делает их для себя.
8 октября
Короткий спокойный переход. Остановились в 10 милях от оазиса Санджу. Разбросаны одиночные юрты киргизов. Часто здесь один мальчик гонит целый караван верблюдов.
Каждый день приходят к нам пациенты желудочные или простудные. Еще раз почувствовали, что значит великий песок пустыни – всепроникающий, иссушающий, затрудняющий дыханье. Высота пути не более 7 000 футов (~2 150 м). Ведь южная часть пустыни не ниже 4 000 футов (~1 200 м). Становится теплее. Задумана серия картин «Майтрейя». Опять костры. Опять караванные шепоты. «Известный губернатор в Китае приказал сечь китайцев. Ах, как худо! Теперь китайцы высекут их».
«Ринпоче[180]говорил, что теперь путь только через Шамбалу – это все знают». «Много пророчеств везде закопано». «Три похода монголов». «В пустыне за Керией вышла наружу подземная река». «А как взорвали скалу, а она вся из драгоценных камней». «А там, где не пройти, там можно подземными ходами»…
Много говорят, и будничное сплетается с чем-то великим, предрешенным. Много говорят про подземные ходы, но оно и понятно. Из многих замков, прицепившихся на скалах, были устроены к воде длинные подземные ходы, по которым на осликах привозили воду. Постепенно перед нами встает новая картина значительных жизней.
9 октября
Санджу – оазис. Мы простились с горами. Конечно, опять придем к горам. Конечно, другие горы, вероятно, не хуже этих. Но грустно спуститься с гор. Ведь не может дать пустыня того, что нашептали горы. На прощанье горы подарили нечто необыкновенное. На границе оазиса, именно на самой последней скале, к которой мы еще могли прикоснуться, показались те же рисунки, какие мы видели в Дардистане,[181]по пути в Ладак. В книгах о Ладаке такие рисунки называются дардскими, хотя, очевидно, они восходят к неолиту. И здесь, в Китайском Туркестане, на глянцевито-коричневом массиве скалы опять светлыми силуэтами те же стрелки из лука, те же горные козлы с огромными крутыми рогами, те же ритуальные танцы, хороводы и шествия верениц людей. Это именно предвестники переселения народов. И был какой-то особый смысл в том, что эти начертания были оставлены на границе в горное царство. Прощайте, горы!
Показались кипы тополей и абрикосовых деревьев, а за ними раскинулось царство песков. Это напоминало Египет по Нилу или Аравию. Время завтрака; но скачут какие-то всадники и зовут ехать дальше. Там приготовлен дастархан[182]из киргизских старшин. На узорчатых ярких кошмах очень картинно разложены горки дынь, арбузов, груш, яиц, жареных кур и посреди – запеченная половина барана. Круглые с дырками и ямочками желтые лепешки точно сорвались с картины Питера Эртцена. Это напомнило милое Ключино, Новгород, раскопки каменного века и радушного Ефима. И здесь те же кафтаны и бороды, и пояса цветные, и шапочки, отороченные мехом волка или речным бобром. И трудно себя уверить, что эти люди не говорят по-русски. И действительно, многие из этих бородачей знают отдельные слова и очень гордятся, если у них есть какая-нибудь русская вещь. Почти совсем не знают Америки. Местное влияние вытеснило всякое представление об Америке. Хорошо бы дать этому народу несколько книжек об Америке, напечатанных по-тюркски. Кто-то должен об этом подумать; ведь когда-то Америка и Азия были неразорванным континентом.
Впервые увидели китайских солдат в мундирах имперского времени с красными надписями вдоль всей спины и груди. Очень оборванные солдаты; киргизы-ополченцы были вовсе без мундиров. Может ли такая армия действовать?
Спросят: где же опасности? Где же увлекательные нападения? Ведь на кладбище в Лэ несколько памятников над могилами убитых путешественников. Правда, что все эти люди убиты кашмирцами и афганцами. Никто не был убит ладакцем-буддистом. И потом есть особая прелесть сознания, что в самом удаленном безлюдии вы целее и безопаснее, нежели на улице западных городов. Полицейский Лондона при входе в Ист-Сайд осведомляется, есть ли у вас оружие и приготовлены ли вы к опасности. Ночная прогулка по окраинам Монпарнаса или Монмартра в Париже или по Хобокену в Нью-Йорке чреваты гораздо бóльшими опасностями, нежели пути Гималаев и Каракорума. А торнадо в Техасе или Аризоне разве не равен вихрю на высотах? К тому же эти опасности природы так веселы по существу, так будят бодрость и так очищают сознание. Есть собиратели жгучих восклицаний опасности, но самый неверный бамбуковый или веревочный мост будит в вас упрямую находчивость. Как жаль из безлюдия спускаться в кишлаки людских толп.
В одном переходе от Санджу уже могут быть буддийские древности.
10 октября
Окунулись в совершенно иную страну. Нет более ладакского героизма. Нет более гирлянд звучного пения ладакцев. Странно, что сильные, приятные голоса слышали лишь у ладакцев. Нет более замков на безводных, отважных вершинах. Нет более субурганов и курганов бесстрашия. Горы ушли в седую серую мглу. Чем же жить и куда взгляд направить? Здесь мирные земледельческие, ничего ни о чем не знающие сарты; забытый оазис. Мирные медлительные тюрки, совершенно забывшие о своем участии в шествиях Чингиса и Тамерлана. Жарко. На Санджу-Базаре – песчано. Из-за глинобитных стен, из-за фруктовых деревьев выглядывает множество лиц, пугливых и прикрывшихся. Целая толпа по краскам похожа на Нижегородскую ярмарку. Приношения – фруктов и жареных баранов. Наконец, привели в подарок киргизскую собаку.
Гремят бубенцы, и на майдан[183]въезжает китайский чиновник. Опять предупредителен и любезен. Удивлен, что не получил о нас письма от амбаня Яркенда, но объясняет, что республиканский Китай отменил особые извещения, если есть китайский паспорт. А у нас пространный паспорт на имя Лолучи, что значит Рерих. Такие ли предупредительные и китайские чиновники более высоких рангов? Хочется, чтобы Китай оправдал наши ожидания. Ведь при выдаче паспорта говорилось о содействии всех губернаторов, о встрече делегации от Пекинского университета… Китайский чиновник говорит о проходе Рузвельтов, повернувших на Яркенд; говорит о развалинах императорского дворца в 12 днях от Хотана, откуда и до сих пор добывают древности. Мы понимаем, что это должно быть Аксу. Скоро вступаем на старую «шелковую» дорогу. Первое место, где могут быть древности. Ведь эти места, так же как и Хотан, упоминаются в литературе за 3 – 4 века до нашей эры. В островах пустыни, в оазисах, укрепились последние толпы перед переселением в неизвестные края. На горизонте стоят тучи, но это не обычные облака, это скалы песчаных вихрей. Верно, где-то был сильный буран.
11 октября
Под щебетанье птиц и блеяние стад, под веселое журчанье арыков мы вышли из Санджу. Скоро повернулись от оазиса, поднялись по песчаному откосу русла и оказались в настоящей пустыне. Холмы легли слабым неопределенным силуэтом. На горизонте дрожит воздух, точно сплетая какие-то новообразования. Развернулся полный узор песков. Это уже именно та необозримость, по которой двигались великие орды. Ведь и Чингис и Тамерлан проходили именно здесь. И так же как на волнах не остается следов от ладьи, так же на песках не осталось никакого намека на эти движения.
Здесь встала вся нежность и вся беспощадность пустыни. И киргиз указывает на дымчатый, розоватый северо-восток – там великая Такла-Макан![184]Там захороненные города. Там Куча – столица бывших тохаров.[185]Известны их манускрипты, но знаете ли, как произносить эти знаки? По аналогиям можно прочесть буквы, но начертание звука пропало. Дальше, там, на склонах гор, Карашар – древнее место. Там долго до сокрытия находилась, по свидетельству китайских историков, чаша Будды, перенесенная в Карашар из Пешавара. А еще дальше – отроги Небесных гор и полунезависимые калмыки, помнящие свою историю, свои горы, пастбища и священные горы. А еще дальше – великий Алтай, куда доходил Благословенный Будда.
Трепещет щит песков. Исчезают текучие смываемые знаки. Расспрашиваем о древностях. Из пустыни уже многое вывезено, но еще большее скрыто песками, и найти это можно лишь ощупью. И сейчас, после сильного бурана, из недр обнаруживаются новые ступы, храмы и стены неведомых селений. По малым признакам скажете ли, где захоронено самое главное? Сами жители к находкам на словах безучастны.
Вдали маячат стада диких куланов. Далеко зачернел силуэт встречного верхового. Издалека оглядел нас, остановился, слез и расстилает что-то белое. Подъезжаем и видим белую кошму, на ней лежат две дыни, два граната. Это дастархан от неизвестного встречного путника. Неведомая дружеская рука – гостю. Истинная скатерь-самобранка, белеющая среди неизмеримых песков. Привет от неизвестного – неизвестным.
Дошли до Санджу. Населенное. Хозяйственное, запыленное место. Лабиринт глинобитных стенок. На детях уже видны лишаи, чего в горах не было. Древностей не нашли. Рассказывают, будто приехали два китайских чиновника и увезли все, что накопилось у жителей из буддийских древностей. Если это верно, то, значит, императорский Китай без знания раздавал свои сокровища, а республиканский Китай начинает понимать значение изучения древних памятников. Надо отметить, если вообще этот рассказ верен и если чиновники не увезли вещи просто в свою пользу.
12 октября
От Санджу до Пиалмы все следовали по той же «шелковой» дороге. И не потому только «шелковой», что по ней шли караваны с шелком, но и сама она шелковая и отливает всеми комбинациями радуги песка. Молочная пустыня с тончайшим рисунком песчаных волн. Ветер несет жемчужную пыль. И она на ваших глазах ткет новое кружево по лицу земли. Стоят старинные верстовые башни, большая часть их полуразрушена. Сзади звенят бубенцы. На большом сером коне догоняет нас сын соседнего амбаня. Он едет на побывку в Дуньхуан, в отпуск – путь предстоит около 2 месяцев. Он любопытен, но очень необразован. Дает несколько сведений о Хотане, говорит о древностях Дуньхуана. В Пиалме тоже бывают древности из Такла-Макана.
Переход большой. Шли быстро с 7 до 4 ½ часов, но говорят, что завтра путь будет еще длиннее. Стоит во фруктовом саду. Это лучше, чем в Санджу, где верблюды, ослы, лошади, петухи и собаки неумолчно вместе гремели хором всю ночь.
13 октября
От Пиалмы до Завы около 38 миль. Мы вышли еще до рассвета под знаком Ориона. Первый раз за весь путь увидели любимое созвездие. Опять пустыня. К 10 часам уже жаркая, рдеющая, опаляющая. Стремя обжигает ногу через сапог. А что же здесь делается летом? Недаром летом идут ночными переходами.
По правую руку голубеют взгорья Куэнь-Луня – они напоминают Санта-Фе. По левую руку розовеют пески Такла-Макана – вспоминаю пустыню Аризоны.
Сын амбаня поет китайские намтары – сказания о китайских богатырях, с выкриками, с высчитыванием какого-то непонятного темпа, с финальными каденциями. Трудно ассоциировать это с богатырским эпосом.
Под шеями коней звенят нити бубенцов. Качаются красные кисти под уздою. Так же гремели здесь великие орды.
Три голубя давно летели с нами. Откуда быть им в пустыне? Они – вестники, они довели нас до замечательного места, старого чтимого мазара и мечети. Здесь среди пустыни живут тысячи голубей, охраняемых преданием. Каждый путник бросит им пригоршню маиса. Это благое место очень почитаемо. Странной неожиданностью веет от этих несметных стай голубей. Это неожиданный – Сан Марко. Эти голуби – путевестники. Они указывают путь пустынным путникам. Рассказывают: «Один китаец убил и съел такого голубя и немедленно умер».
Кончился день золотою ковыльною степью с барханами в виде курганов. Это начало Хотанского оазиса. Похоже на Южную Украину. Вечером огорчение – погиб Амдонг. Горная лхасская собака не выдержала жара пустыни. Жаль, Амдонг так напоминал финских лаек; он был такой пушистый и проворный. Остался черный Тумбал. Свирепый и пугающий население. Чтобы не потерять и этого сторожа, завтра его понесут в паланкине.
14 октября
От Завы до Хотана весь путь идет оазисом. Непрерывные селения, маленькие базары и сады. Убирают маис и жито. Быки, ослы и лошади делают всякую домашнюю работу. Опять закрытые лица у женщин. У них маленькие боярские шапочки и белая фата, как на византийских миниатюрах. Постепенно, незаметно въезжаем на базары самого Хотана. Мало что осталось от древнего города. Хотан славился нефритом, коврами, пением. От всего этого ничего не осталось. Ковры – модернизированы; поделки из нефрита – грубы; пение осталось лишь в виде несложных мусульманских песен под игру длиннейшей двухструнной «гитары». Осталось производство шелка, хлопка, маиса и сушеных фруктов. Остались малопривлекательные тесные базары и пыльные закоулки глинобиток.
Древний Хотан лежал отсюда в 10 милях, там, где теперь деревня Яткан. Как часто бывает, наиболее интересные места застроены мечетями и мазарами. Приток древностей из Яткана почти прекратился.
Стоим пока в пыльном квадрате сада в центре города. Пытаемся отвоевать загородный дом. Это вовсе не легко, ибо, очевидно, встречаются чьи-то малопонятные нам противоположные интересы. Китайские власти вначале приличны. Предоставляют почетные караулы, стражу из солдат и беков.[186]Но осведомляются, долго ли будем жить здесь? Визиты к даотаю,[187]амбаню и военному губернатору. Всюду чай и тарелочки с нехитрыми сластями. У военного губернатора – карета зеленая с лиловой обшивкой. У даотая – парная карета, причем на каждой лошади по отдельной дуге. Упряжь вся русская.
Затем завтрак у даотая – продолжается от 2 часов до 6, более 40 блюд. Виктрола гремит китайские легенды и песни. Конечно, сложный ритм и разнообразие инструментов мало передается в трескучих пластинках. Под конец завтрака старый чиновник ямыня[188]напился и плаксиво бормотал что-то, должно быть, смешное.