В подростковом возрасте нужно читать о путешествиях, пиратах, приключениях. Фенимор Купер, Жюль Верн, Стивенсон… Какая-то невосполнимая потеря угадывается там, где подросток не зачитывается за полночь, не мечтает над книгой, не представляет себя одним из героев. Потом, когда его обожжет изнутри неукротимо просыпающаяся сила пола, когда он начнет томиться и грустить, ему может не удаться взять в руки томик поэзии или серьезную книгу о той жизни, где не так много приключений, зато много слез и ошибок. А как же не сойти с ума в период созревания без умного шепота хорошей книги? И в зрелом возрасте, не привыкший читать, он не потянется к философии, к религии, к истории. Он просто останется недоразвитым. И только потому, что у него нет навыка того молчаливого собеседования с автором, спрятавшимся в буквах, – навыка, именуемого чтением.
Наша эпоха, бегущая в пропасть стремглав и теряющая по дороге накопленные столетиями навыки, должна знать, что вырастает из человека, не привыкшего к чтению. И что представляет собой общество, состоящее из нечитающих людей. Образ затерянного в джунглях некогда цветущего города появляется в воображении при этих мыслях. Вспомните мультфильм «Маугли» или фильм Ф. Копполы «Апокалипсис сегодня». В первом случае бандерлоги скачут по увитым лианами руинам храмов и дворцов. Во втором – сумасшедший белый вождь чинит суд над жителями джунглей среди развалин древней цивилизации. А ведь раньше и там, и там кипела иная жизнь: звучала музыка, выслушивались советы мудрых. Теперь всё кончилось. И чем сменилось? Новым варварством на треснувших камнях никому не понятного прошлого. Так уже бывало в истории, и кто поклянется, что так более быть не может? Может. Мы уже сегодня топчем треснувшие камни непонятного прошлого, которое до тех пор не заговорит с нами, пока мы не подружимся с книгой.
Буквы – и Слово
Что бы ни читал человек, он читает Евангелие. Пусть эта мысль не кажется ни дерзкой, ни наивной. Впрочем, она и дерзка, и наивна одновременно, потому что она истинна. Христос вОткровении Иоанна назвал Себя Альфой и Омегой, Началом и Концом. Альфа и омега – это первая и последняя буквы греческого алфавита. И надо же, чтобы Слово Отца и Премудрость Божия добровольно вместила Себя полностью в рамки алфавита и, как камень оправой, ограничила Себя буквами первой и последней! Между альфой и омегой, включая их самих, всего 24 буквы. И все богатство мира внешнего, а также богатство мира внутреннего, человеческого может быть закодировано при помощи самых разных сочетаний этих 24 малых знаков. Мало того – и Сам Господь, однажды воплотившийся от Девы, вновь воплощается, но уже в письменных знаках, поддается записи. Теперь можно думать, что всё записанное буквами человеческими не далече от Бога. Всюду, где есть альфы и омеги, беты и гаммы; всюду, где есть текст, – должен быть и Христос.
Собственно, изначально люди к письменности так и относились. Письменность не для утренних газет придумана, а для фиксации Откровения. Справа ли налево, как у семитов, или слева направо, как у нас, или столбиками, как на Востоке, она – письменность – всегда сверху вниз и никогда снизу вверх. Она не вверх растет, как Вавилонская башня, а вниз опускается, как дождь на пашню.
Один знакомый человек, физик по образованию, окончил курсы, позволяющие преподаватьЗакон Божий. Но работает по-прежнему в школе учителем физики. Его спрашивают: «Что ж вы Закон Божий не преподаете?» Он отвечает: «Как же! Преподаю». – «Так вы же физику преподаете!» – «А это чей закон? Разве не Божий?»
Физика, без сомнения, есть Божий Закон. И химия, и биология, и география тоже. К любой книге о природе могут быть эпиграфом слова: «Взгляните на птиц небесных» (Мф. 6: 26) или «Посмотрите на полевые лилии, как они растут» (Мф. 6: 28). Почему бы учебники астрономии не надписывать словами из псалма: «Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его?» (Пс. 8: 4–5).
Таковы дела и с музыкой, и с математикой. Таковы дела с литературой и историей. И сказка о золотом ключике есть все та же притча о блудном сыне, только оформленная языком сказки. Притча о блудном сыне – это и «Кружной путь паломника» Льюиса. В эту притчу вообще рискует поместиться вся великая литература, где есть и утрата себя, и стремление вернуть утраченное счастье. Да и как не вместиться в эту притчу доброй половине литературы, если вся жизнь отдельного человека и всего человечества в нее вмещается?
Много, но не многое
Есть люди, не умеющие собирать грибы. Они их просто не видят. Опытный грибник идет следом за неумелым новичком, и у него полное лукошко, тогда как у новичка пусто. Так же и с литературой. Прочесть книгу – это все равно что в лес сходить. А вот понять книгу – это значит вернуться домой с грибами: с лукошком собранных смыслов. Кто, к примеру, не читал «Мертвые души» Гоголя? Но многие ли из читавших поняли, что они имели дело именно с мертвыми душами? То есть с душами, которые по дару Творца бессмертны, однако же умирают своей особой смертью, если отлучаются от Бога и живут вне Его о них замысла. Или «Ревизор» того же Гоголя. Мимо всех нюансов фабулы, мимо исторических условий возникновения комедии это – апокалипсическое видение. Хлестаков ничтожен, но возведен на неслыханную высоту (на кратчайшее время) страхами измаравшихся в грехах людей. Таков механизм поклонения Антихристу и всякого временного торжества грандиозных обманов. А между тем настоящий Ревизор есть и Он близ, при дверех. «Ревизор» – это книга, говорящая о Христе и Антихристе гораздо точнее и больше, чем одноименная трилогия Мережковского в тысячу страниц.
Чтобы возвращаться из леса с грибами, а не просто ходить в лес, нужно читать «много, но не многое». Так говорили древние: «не многое, но много». Именно так один из друзей моей юности и учил меня читать. Сам он прочитывал раза по три в год все те же «Мертвые души» и «Братьев Карамазовых». Эффект более действенный, нежели если бы он прочел всю «Британскую энциклопедию». Там ум растекся бы по всей Вселенной, а здесь заострился и закалился, не обременяясь фактами, но вырастая по сути. Много, но не многое. Это вполне относится и к Евангелию с Псалтирью.
Парадокс Уайльда
То, что богословие в литературе подобно начинке пирога, начинке, без которой пирог не пирог, а лишь буханка хлеба, не должно нас смущать. Это не пропаганда и не заранее придуманная клерикалами каверза. Это просто жизнь души внутри евангельских интуиций. Это чудо творчества, наконец. Творчества, которое от благодати Святого Духа. Писатели не состояли на службе у Церкви. Они могли спорить и даже воевать с нею. Но в лучших творениях своих выходили на иные пласты бытия, где Божие вступало в свои права, а человеческое подчинялось.
Прочтите непредвзято сказки К. Чуковского. Про то, как Айболит летит на орле (!) – символе евангелиста Иоанна – к бегемотикам в Африку. Про то, как крокодил Солнце проглотил. Про Федору, которой воспротивились бездушные вещи. Всюду вы почувствуете намек на духовную проблематику. Неважно, зашифрованный это сознательный намек или плод творческого бессознательного. Так или иначе, там повсюду евангельская парадигма. А раз так, то смело цитируйте Чуковского там, где люди хотят насильничать над миром, и тушить солнце, и маленьким тараканом запугивать больших животных.
Или Оскар Уайльд. Сам по жизни далекий от христианской нравственности, он, тем не менее, чуток к совести и прикосновениям Бога к совести. Вот он пишет «Дориана Грея». Пишет о том, как гниет душа, проданная за красоту тела и телесные же наслаждения. Ведь это учение апостола Павла. Тот пишет о внешнем и внутреннем человеке, об их антагонистичных отношениях, о борьбе. Но стоит нам пойти к людям со словами о борьбе внешнего тленного человека и внутреннего нетленного, как нас зашикают и заставят замолчать. Нас обзовут ретроградами и ненавистниками земной любви. На нас вооружатся всем арсеналом заржавелых пик и алебард, доставшихся в наследство от безбожного гуманизма. Но мы не будем так поступать. Мы призовем на помощь певца эстетики, несчастного красавца Оскара. Уж с ним-то спорить вы не будете. Не его ли саркофаг обцелован на Пер-Лашез миллионами уст поклонниц? Не он ли жертва ханжества и гомофобии? Однако вот он говорит о том же, о чем и апостол Павел, только облекая смысл в одежды художественного текста, а не проповеди. Ну, вы согласны с ним? А раз ним, то и с Павлом. А раз с Павлом, то и с Иисусом, распятым за наши грехи. Так литература превращается в доброго Троянского коня, завозя спецназ евангельских идей на территорию озлобленного и враждебного Небу города. И что тут добавить, кроме банального: «Учиться надо. Читать и думать».
КОГДА КНИГИ ЖГУТ
Если бы книги были безделицей, их бы не жгли. А так жгут. Жгут регулярно и аргументированно. Халиф Омар сжег Александрийскую библиотеку, сопроводив поджог сакраментальной фразой: «Если во всех этих книгах есть то, что есть в Коране, то зачем они? А если в них нет того, что есть в Коране, то тем более зачем они?» Жег книги Гитлер. Жег марксистов и ленинистов, но также Брехта, Ремарка и еще многих, кого считал вырожденцами и выразителями бессмысленности.
Вообще везде, где есть законченное, окристаллизованное мировоззрение, люди будут с удовольствием печатать одни книги и с удовольствием сжигать другие. Печатать Новый Завет и сжигать сонники и гороскопы. Или печатать Коран и сжигать Евангелие. Или печатать «Майн Кампф» и сжигать всё остальное. Печатать документы Пленума и жечь всё, где говорится о Боге. Речь не о гонениях на людей. Речь о неприятии враждебных идеологий. Огонь и вода не мирятся.
Ловушка всеядности
Мы, христиане, не исключение. В книге Деяний описывается сожжение оккультных книг покаявшимися от проповеди апостолов людьми. Это не варварство. Это добровольный акт уверовавших людей, переоценивших свое прошлое. Да мы и сейчас отдали бы с радостью огню справочники по идольским требам, всякое чернокнижие, всякие источники разврата и соблазна – все то, что портит души, сквернит умы, множит соблазны. Сегодня, как и всегда, если некто, покаявшись, спрашивает: «А что мне делать с той бесовской литературой, которую я собирал и которой зачитывался?» – мы отвечаем: «Сожги». Людей никогда не жги, но сожги книгу, содержание которой есть яд и от действия которого ты исцелился. Именно так и не иначе.
А вы что хотели? Вы хотели бы, в духе новейших поветрий, чтобы христиане любили всех без разбору и были душечками? Этакими хомячками, милыми, но безобидными? Хорошо бы, но грех любить христианин не должен. На грех он может быть зол. И ларек с печатной порнографией для него совсем не то же самое, что ларек с мороженым. А вот что поистине странно и неестественно, так это соседство «Playboy» и Житий святых на одной магазинной полке. Всеядность едва ли лучше однобокого фанатизма. Слово больше ценилось в эпоху «самиздата» и цензуры, чем в эпоху свободы и книжных лавок, забитых чепухой. Всеядность и безразличие – это симптомы духовной анемии. Это безжизненность. И если сегодня всё можно: и порножурнал, и Евангелие со святоотеческим толкованием стоят рядом, – то завтра, не ровен час, будет всё нельзя. То есть ничего вообще нельзя, потому что крайности сходятся. Есть у крайностей такое свойство. Вчера – всё вообще можно. А сегодня – всё вообще нельзя. Именно так и бывает.
Память не горит
В том году, когда умер Сталин, в 1953-м, в Америке вышел в свет роман Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Американцы, они, знаете ли, консерваторы еще те. Наши литры и километры им до лампочки. У них свои пинты, галлоны, баррели, мили и т.п. У них и градусы не по Цельсию. По Фаренгейту. Температура, указанная в заглавии, – это температура горения бумаги. А бумага – тот самый твердый материал, на котором оттискиваются эфемерные, как кажется поначалу, но всесильные, как оказывается в итоге, мысли.
В романе Брэдбери книги жгут. Все как-то неожиданно получилось. Строили-строили общество счастья, давали блага, облегчали доступ к наслаждениям. И потом случилось то, о чем говорил в мультике Чебурашка: «Мы строили, строили и наконец построили!» Построили общество зомбированных идиотов, которые живут в виртуальной реальности больших домашних экранов (уже в 1951 году в США было 10 миллионов домашних телеприемников!). Книги стали не то что не нужны, а просто опасны. Читающий человек мало ли чего придумает и отчудит… Не надо книг. Их сначала перестали печатать. А потом стали сжигать. Для сжигания привлекли пожарные команды. Кто не знает, это в сознании американцев – герои. Герои-добровольцы. Вот эти герои-добровольцы стали ездить по городам с баками, полными керосина. Тушить уже нечего. Технологии так ушли вперед, что ничего уже не горит. Техника обогнала этику, и пожарники теперь жгут, а не тушат. Жгут они книги.
Сюжет закручивается лихо. Пожарник утаскивает с пожара (сжигания) пару книг, читает их и… прозревает. Далее – конфликт с системой, внутреннее расследование, угроза смерти, бегство… Но жизнь приводит главного героя в некое гетто, или некие катакомбы. Там живут люди, сбежавшие от «нового мироустройства». И они хранят в памяти главные тексты умирающей цивилизации. Один человек всего запомнить не может. Но я могу выучить 40 псалмов (могу), а ты – еще 40. Кто-то может выучить наизусть «Гамлета», а кто-то – «Онегина» (у нас и Маяковский знал «Онегина» наизусть). Так запоминаются Евангелие Иоанна, Екклесиаст, Иов, Притчи Соломона, Толстой, Достоевский и так далее. Перед нами катакомбное человечество времен нового варварства. Не хватает только апостола Петра, как в «Камо грядеши» у Сенкевича. Но отсутствие апостолов вполне компенсируется апостольским духом тех, кто противится (без крови и восстаний) новому безбожию со всесилием телевидения.
Эту книгу надо прочесть. И еще надо (даже не читая книгу Брэдбери) заучивать наизусть псалмы Давида и сонеты Шекспира. Это спасет. А если и не спасет некоторых (которых уже ничто не спасет, но они и читать не будут), то всё же поможет многим остаться людьми. Или стать ими. Человеком нельзя быть. Им нужно сначала стать. И без книг это невозможно.
«ЧТО В ИМЕНИ ТЕБЕ МОЕМ?»
Гамлет за рулем
Есть такие сервисы вызова такси, где на телефон клиенту приходит короткое сообщение о прибытии машины и указывается имя водителя. Вызываю однажды машину, получаю СМС: автомобиль марки (предположим) «Нисан», цвет (предположим) черный, водителя зовут Гамлет. Вообще-то я не помню точно марку и цвет той машины, но не забуду имя водителя. Без всяких «предположим» водителем был Гамлет. «Очень, – думаю, – интересно знать, какой же из себя этот таксист Гамлет. В берете? Со шпагой? С грустными глазами, как у Смоктуновского?..» Приезжает машина, я выхожу из дома, сажусь в кабину. За рулем восточного вида человек лет сорока. Худой, коротковолосый, в щетине. Ничего нордического. Ничего потустороннего и загадочного. Спрашиваю: «Вы Гамлет?» Он говорит: «Гамлет. Куда ехать?» Я ответил, и мы поехали.
Но ведь интересно же: почему Гамлет? Почему не Дон-Кихот, не д’Артаньян? Я спросил. Без подколок. По-доброму. Он говорит: «А у меня папа был театрал. Врачом работал. Простым врачом. Не начальник больницы, не чиновник. Просто участковый доктор. Но влюблен был в театр без памяти. Мог километров за сто в Баку ехать на спектакль или на оперу и потом ночью возвращаться, чтобы утром быть на работе. Вот он меня Гамлетом и назвал». Спрашиваю: «А еще братья и сестры есть?» – «Есть». – «А они, – говорю, – Джульетты, Офелии, Меркуцио?» Он невозмутимо крутит руль (привык, небось, к таким вопросам): «Нет. У них простые имена. Только я один – Гамлет». Едем дальше молча. Я улыбаюсь в окно. По-доброму. Потом говорю: «Вы ведь азербайджанец, да? Если в Баку отец в театр ездил, значит – азербайджанец. А знаете, был еще такой азербайджанец, которого Онегиным звали…» Теперь уже он улыбается: «Нет, не знаю».
Власть героя
А такой точно был, и звали его Онегин Гаджикасимов. Семейство было с родословной. Приставка «Гаджи» к фамилии – это знак, что в роду были праведники. Его мать была филологом и любила без ума русскую литературу. В 1937 году страна отмечала 100-летие со дня смерти А.С. Пушкина. Так она и назвала родившегося у нее в этот год сына – Онегин. Младшего брата Онегина, кстати, назвали тоже литературно: Низами – в честь известнейшего восточного поэта Низами Гянджеви. Тот тоже родился в какую-то годовщину. Ну, вы поняли: семья интересная. Онегин (который из Азербайджана) тем еще интересен, что был одним из самых известных поэтов-песенников. Валерий Ободзинский его песни пел. «В каждой строчке только точки после буквы “л”… Я так хотел, но не сумел…» Это у многих на слуху. И Бюльбюль-оглы пел. И кто только не пел. А еще, так как в СССР международное авторское право не действовало, Онегин смело переводил западные шлягеры на русский, совершенно меняя смысл. В общем, превращал «One way ticket» в «Синий-синий иней». Дело было прибыльное. Деньги, известность и все атрибуты первого и второго. Но в 1985 году Онегин стал Олегом. Крестился и принял Православие. Потом пришел в Оптину, где стал Силуаном. Умер в схиме с именем Симеон. Погребен где-то в районе Домодедова. Вот такая история. «Этого азербайджанского Онегина не знаете?» – спрашиваю у таксиста Гамлета. Он говорит: «Нет. Не знаю. Мы приехали». Я расплатился, попрощался с Гамлетом. Иду и думаю. Вернее – вспоминаю:
И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной…
«Онегина» воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.
Это Ахматова. Сына в честь Пушкина она не назвала, но поэзией того зачарована была. И как же точно выразилась: «воздушная громада». А я думаю: кого-то же еще в честь Пушкина назвали? Точно. Вспомнил: Вампилова, драматурга, в честь Пушкина Александром назвали. Вампилова потрясающего, который «Утиную охоту» написал и «Старшего сына». И «Дом окнами в поле», и «Провинциальные анекдоты». Который вообще был уникум и самородок. Все, что написал, – в точку. Он еще меньше Пушкина прожил. В 35 утонул в Байкале. В 1972-м.
«И туч плывут по небу корабли. / Но каждая могила – край земли».
А родился он в том же 1937-м, что и Онегин. В юбилейный год. И надо же, какая власть, думаю, у Пушкина над судьбами людей. И не только у Пушкина, но и у Онегина; не только у Шекспира, но и у Гамлета. Не только, то есть, у автора, но и у персонажа. Он вроде бы тень, вымысел – а тоже действует. «Воздушная громада». «Воздушная», но «громада».
«Онегин» и космос
А еще иду и вспоминаю Германа Титова. Дублера Гагарина и второго в мире космонавта. Я про него фильм документальный видел. Этот Германом стал в честь героя пушкинской «Пиковой дамы» (хотя я сына в честь такого героя назвать побоялся бы). И сестра у него – Земфира. Эта – в честь снова пушкинских «Цыган», тех, где еще Алеко (хотя я в честь такой героини дочку тоже назвать побоялся бы). У них – у Германа с Земфирой – батька учителем русской литературы был где-то на Алтае. И, видно, любил творчество «солнца русской поэзии» не шутя. Называл детей не по святцам, а по школьной программе. Вот назови он сына не в честь Германа, а в честь хотя бы Ленского – Владимиром, Титов, быть может, первым в космосполетел: есть слух, что партия не хотела посылать на орбиту русского человека с именем Герман. Юрий лучше. Привычнее. Теплее. Так или нет, но второй в мире космонавт тоже Пушкина любил. Ему Пушкин жить помогал. Точнее, выжить.
Космонавтов тренируют и дрессируют так, что до космоса еще не всякий доберется: можно на земле приказать долго жить от перегрузок и несчастных случаев. И сколько их таких – пионеров неба, скончавшихся при тренировках на земле! Один из видов испытания – сурдокамера. Это такое место, где нет ни одного звука и полная темнота. Там надо сидеть. Иногда сутками. А на тебя смотрят врачи всякие, и ты весь в датчиках. Тебя проверяют на переносимость одиночества, неподвижности и отсутствия внешних раздражителей. Проще говоря, проверяют, сойдешь ты с ума в космосе или не сойдешь. Так вот Герман Титов в сурдокамере читал вслух «Евгения Онегина» целыми главами. Чтобы сохранить психическое здоровье. Чтобы выйти из этой камеры полезным для общества человеком. И читал он так много, что у наблюдавших за ним специалистов создалось впечатление, что Титов знает наизусть всего «Онегина». Но он и Маяковского знал, и еще что-то. Эрудит был и умница. Одним словом, вышел он из камеры полезным для общества космонавтом. И попробуй теперь скажи, что для освоения космоса нужна только физика, только инженеры, только сложная техника.
Для того, чтобы к звездам летать, надо прежде на звезды смотреть. А смотреть на звезды – это уже поэзия, при отсутствии которой ты всю жизнь будешь только в землю смотреть, словно потерял что-то.
Больше ничего в тот день я вспомнить не успел, потому что мне недалеко идти было от места высадки из машины Гамлета. А если честнее, то я ничего больше пока про жизнь Онегина вне классной комнаты по литературе не помню. «И больше не было чернил, и карандаш сломался». Вот вспомню или узнаю, тогда расскажу. Честное слово.
А ПОДАТЬ СЮДА… АВТОРА!
Казус Конфуция
В зрелом возрасте, почти на старости лет, Конфуций решил заняться музыкой. Этот «каприз» посещает великих нередко. Сократ тоже в зрелых годах занялся музыкой. Почти перед смертью. Ради совершенства души, конечно, а не ради славы или убивания времени. Итак, Конфуций нашел великого мастера по имени Ши Сян и стал под его началом дергать струны на традиционном китайском инструменте – цине. Выучив несколько классических аккордов, Конфуций отказался продолжать обучение и все еще играл то малое, что выучил. Учитель сказал: «Пора двигаться дальше». Конфуций ответил: «Я еще не постиг смысл того, что играю». Учитель со временем снова сказал: «Вы уже поняли. Хорошо поняли. Пошли дальше». Конфуций вновь ответил: «Техникой я овладел, но смысл еще не понял». И так продолжалось долго.
Я не цитирую. Я передаю общий дух и стиль специфического разногласия. Конфуций хотел чего-то большего, чем просто механическое овладение техникой. Наконец мудрец просиял лицом, направил взор вдаль и произнес: «Я представляю себе этого человека». Вслед за этим Конфуций словесно описал образ автора той мелодии, которую играл. И учитель музыки Ши Сян поклонился Конфуцию дважды, потому что тот безошибочно назвал имя автора той легендарной и классической мелодии, которую играл. Автора, укутанного седыми облаками древности, сквозь которые Конфуций узнал его по звукам рожденной им мелодии. Сказанное напрямую относится к книгам.
На дружеской ноге
Когда мы читаем книгу, что мы делаем? Бегаем глазами по строчкам, составляем буквы в слова, постигаем смыслы? Конечно, так. А еще? А еще мы общаемся с душой автора. Как Конфуций через мелодию коснулся души ее автора и сумел описать даже внешний облик последнего, так и всякий из нас, читая книгу, общается с автором, прикасается душой к душе и участвует в таинстве общения сердца с сердцем. У тебя (меня, его) может быть в друзьях и близких Платон и Аристотель, Диккенс и Теккерей, Толстой и Достоевский. К их душам мы прикасались, и их души с той же степенью власти прикасались к нам. Отношение к творчеству автора – это, скорее всего, скрытое отношение к личности автора. Как в пословице: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Ну вот не люблю я его. Гадок он мне. Значит, и книги его – гадость. Или, напротив: чудный он человек, даже если заблуждается – чудный. Люблю я его. Чувствую в нем что-то, помимо текста, красивое или нежное. А раз его люблю, то и написанное им. Так, повсюду и повсеместно, неосознанно действует душа человеческая.
Таинство чтения сродни таинству музыкального исполнения. Вот автор (Бетховен, Рахманинов, Мусоргский и т.д.) слышит небесные звуки. Он страдает, как беременная женщина, и передает их, эти звуки иного мира, нотной грамоте и бумаге. Больше передать их некому. Адекватно ли он их передает? Адекватно, но с неким зазором. КПД отнюдь не 100 процентов. Потом исполнитель читает нотную запись гения и воспроизводит ее на инструменте (инструментах). Понял ли он до конца то, что играет? Не вносит ли он слишком много себя в то, что написано другим? Вопрос на засыпку. Слишком много людей насилуют собственными интерпретациями чудные откровения немногих авторов. Музыка страдает от этого. Театр страдает от этого. («Онегин» один, а извращений на тему этого текста не меряно).
Живое и мертвое
Так же и с книгами. Достоевский, он один и тот же. Цельный, чудный, странный, но неделимый. А интерпретаций его творчества – миллион. «Жестокий талант», псих с пером в руке, пророк будущего мира, знаток глубин человеческой природы, консерватор и мракобес, святой писатель… Это все он, и мы еще далеко не все сказали. Очевидно, что тексты его, как некую партитуру, читают самые разные исполнители, внося в замысел свое и вытесняя авторское.
Тут, собственно, целый рой мыслей. Вот первая из них: читая текст, ты вплотную приближаешься к личности автора. Ты дружишь с ним. Дружишь больше, чем дружили современники. У тех с автором были денежные нерешенные дела, обиды, споры, ревность и т.п. Было все то телесное, уходящее, мелкое и удручающее, все то гниющее, которое застилает вечность от близорукого взора. Твоя же дружба чище. Достоевский у тебя в долг не брал, да и ты у него – тоже. Ты с ним не спорил и не ругался. Просто смыслы. Просто идеи и прозрения. «Просто!» Что может быть лучше? Вот Гоголь был уныл и подавлен. Он вечно был без денег. Он то и он сё… Прочь эту лишнюю информацию. Я с Гоголем общаюсь в мире чистых смыслов, и в этом мире он – мой друг и наставник. Это – великая вещь. Мертвое в Гоголе смерть взяла. А вечное в Гоголе книга сохранила. И надо смириться перед автором и перед тем, что ему открыто. Не надо заслонять своими интерпретациями данное ему откровение. Чтение (как и музыкальное исполнение) предполагает смирение.
И душа с душою говорит
Зачем, кстати, читать святых отцов? Чтобы набраться цитат и громить ими, как дубинами, своих духовных соперников? Надувать щеки и грудь и делать вид, что ты лично «знаешь Шульберта?» Этот так сказал: бац! А тот так сказал – в ответ: бац! Конечно, нет. Не для этого. Отцов нужно читать, чтобы свой дух соединить с их духом, приложить свой дух к духу великих людей. Коснуться. Почувствовать. Затрепетать. Читать, чтобы усвоить их образ мыслей, их подход к жизненным сложностям. Чтобы смотреть на мир, хоть иногда, глазами Исаака, Антония, Макария, Игнатия. Иначе все без толку. Иначе – чванство и ложное знание, которое надувает, но не назидает. Только для личного знакомства со святыми стоит читать книги святых. Личное знакомство же родит в свою очередь молитву, подражание, желание научиться и уподобиться. Личное знакомство – это и есть старчество. А еще – учение, предание, школа святости и вообще все чудное и пренебесное.
Читаешь книгу великого, но не святого человека – помолись за него. Читаешь книгу действительно святого человека – попроси, чтобы он молился о тебе. Ты не книгу просто читаешь. Ты с душой общаешься. Эту тайну чтения нужно во все школьные программы включить. Тексты текстами, но душа, текст родившая, всегда больше текста, рожденного ею. И в книгах нужно не слова искать, а душу. От одних душ нужно бежать стремглав. К другим душам так же стремглав приближаться. И только такой подход к чтению кажется мне осмысленным и нравственным. Только такой.
ТЕКСТЫ-УБИЙЦЫ