Шерлок Холмс умел многое угадать о человеке по сигарному окурку, оставленному в пепельнице, по характеру стоптанности каблука и еще по сотням вещей, ничего не говорящим человеку непосвященному. На том стоит криминалистика, медицина и житейский опыт. А именно — на попытках узнать нашу подноготную, часто скрытую от нас самих, по почерку, по роговице глаза, по реакции на ту или иную музыку… Это оттого, что все вокруг говорит о человеке. На всем человек оставляет оттиск своего «я». У Собакевича в «Мертвых душах» все предметы в доме своей мощью и угловатостью словно говорили: «Я Собакевич!» — «И я Собакевич!». Говорили стулья, шкафы и тумбочки. Отовсюду через них глядел хозяин. И если так много и так громко о человеке говорят предметы, с ним связанные, то что сказать о книгах, которые читает человек? Не есть ли и они тоже, и в гораздо большей степени, выразители сокровенного мира своего хозяина?
Все вокруг говорит о человеке. На всем человек оставляет оттиск своего «я»
Покажи мне свою книжную полку. Кто ты? Что у тебя внутри? Книги, кстати, здесь могут стоять в ряду с еще некоторыми носителями информации. Например, покажи мне свою коллекцию пластинок — можно было сказать еще совсем недавно. Или — покажи мне полку с твоими DVD? И понятно без дополнительных рассуждений: пластинки и кассеты много, очень много скажут о своем хозяине. Как проводит досуг, о чем думает и думает ли вообще. Можно ли давать ему в долг или идти с ним в горы. Всю эту роскошь предметов, собиравших когда-то на полках пыль (кассеты, пластинки), сегодня заменили всякие жесткие диски. То есть компьютерная память. Информация ужалась в размерах, перешла, как говорят, «в цифру», но не перестала выдавать подноготную своих хозяев или пользователей. В «цифре» та же музыка, те же фильмы, плюс много чего другого. Это кодифицированный внутренний мир. Это изнанка человека. «Отдай мне свой компьютер и скажи пароль для входа, а я скажу, кто ты». Формула выглядит железобетонно.
Но мы о книгах, о книгах. Мы о корнях, а не о листьях. Когда Онегин нелепо убил Ленского и исчез, чтобы спастись от себя самого в перемене мест, Татьяна осталась со своей неразделенной любовью и кучей вопросов. Кто он такой, тот, в кого она влюбилась? И ничего лучшего Татьяна не нашла, как только посетить пустующее жилище своего исчезнувшего кумира. А там, что там? Бильярдный стол, камин потухший, «и лорда Байрона портрет, и столбик с куклою чугунной». И куча книг. Сюда Татьяна испрашивает у экономки позволенье приходить регулярно. «Пустынный замок навещать, чтоб книжки здесь одной читать».
Сперва ей было не до книг. Сперва ей было просто сладко плакать в одиночестве. Но прошло какое-то время, и «чтенью предалася /Татьяна жадною душой/ и ей открылся мир иной». Она увидела по книгам, чем внутренне жил случайный и недавний мучитель ее сердца. А он был банально горд, как Наполеон (та самая чугунная кукла), и устало-развратен, пресыщен и себялюбив, как лорд Байрон. Ей о том сказали те два-три романа в доме Онегина, «в которых отразился век и современный человек».
Татьяна не ищет писем, переписки Онегина, как могла бы поступить на ее месте другая девушка, мучимая тоской и любопытством. Она никаких тайн не вытягивает из прислуги. Она только читает, и ей этого довольно. 23-ю строфу седьмой книги придется привести полностью.
Хранили многие страницы\ отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы\ устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,\ какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен, \в чем молча соглашался он.
На их полях она встречает \черты его карандаша.
Везде Онегина душа \себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом, \то вопросительным крючком.
И правда. Она ж совсем его не знала. О чем вздыхал, о чем думал? Над какими мыслями его сердце билось учащенно? Все это ей сказали книги. Его душа с ней заговорила. Заговорила отметками ногтя, вопросительными значками на полях, прочими пометками. Татьяна в этом случае достойна великого удивления — такие девушки встречаются нечасто. Вон Ольга, та ни одной книги в библиотеке погибшего Ленского не прочла. Ей не надо. И Онегин действительно прошел с презрительной миной мимо своего счастья. Книги Татьяне все сказали. Они остудили ее, уцеломудрили. Так вот кто он, ее кумир вчерашний! Здесь тоже не обойдешься без цитаты:
Чудак печальный и опасный, \созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,\ что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще \ москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье, \слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
Да, он подражанье. Подражанье Байрону в пресыщенной тоске и Наполеону — в холодной гордыне. Он — истолкование чужих причуд и лексикон модных словечек. И все… Так и все мы на неизвестный, но изрядный процент состоим из модных словечек и чужих причуд, что кажется поначалу таким «крутым» и современным, а после оказывается таким пустым и бесполезным. К тому же мода, реклама, массовая культура, если только это культура…
Итак, книги остудили Таню. Онегин по утрам имел привычку садиться в ледяную ванну. Для Татьяны такой ледяной ванной стала библиотека несостоявшегося возлюбленного. Жили бы они в веке XX-м, все было бы быстрее и проще. «Дай мне твой ноутбук и скажи пароль». Там не следы ногтей и не карандашные заметки на полях. Там все проще. Кликнул, лайкнул, скачал, сохранил. Потом показал. Так вот ты какой! А я думала! И холодный душ (уже не ванна) навсегда смывает незрелую привязанность.
Итак, книжная полка говорит о человеке больше и лучше, чем подробная автобиография. Отсутствие книжной полки все так же глубоко и сильно говорит о человеке. И вот почему.
Книжная полка говорит о человеке больше и лучше, чем подробная автобиография
То, что вмещается во чрево, во чреве навсегда не останется. Выйдет неизбежно. Об этом и Евангелие говорит ясно. Но то, что вмещается в сердце, рискует остаться там навсегда. Потом оно, правда, будет искать пути наружу через различные конкретные слова и дела. А мы будем недоумевать: откуда у этого хорошего человека такие странные желания и действия? Да как откуда? От прочитанного и увиденного. От подуманного и сохраненного в сердечной клети. И прежде чем совершит что-то человек, можно, не будучи провидцем, угадать черты будущих его поступков по книгам и фильмам, по музыке и прочим интересам. Поскольку, пока глаза пробегают по строчкам, а ноготь отчеркивает запавшее в душу словцо, в душе формируются мотивы будущих действий и цели будущих усилий. Это совершенно неизбежный и таинственный процесс, от которого зависит жизнь мира. И совершенно неясно, почему борьба за экологически чистую еду всем понятна, а продлить эту мысль до аналогии с чтением и мысленным питанием не удается.
Не точка, но многоточие
Ремонт невозможно окончить, говорят шутники. Его лишь можно приостановить. То же справедливо в разговоре о книгах. Никуда мы, к счастью, от них не денемся. Разговор о них не прекращается, но лишь на время замолкает. И даже следующие слова, выражающие мысль противоположную, – не более чем молодежное хулиганство. Талантливое, но хулиганство:
Славьте меня! Я великим не чета.
Я над всем, что сделано, ставлю "nihil".
Никогда
ничего
не хочу читать.
Книги? Что книги! (Маяковский «Облако в штанах»)
Что книги? – спрашиваешь. А ведь сам книги пишешь! Говоришь – не хочешь читать? Хочешь – не хочешь, а читать будешь. И еще как! Что история и доказывает, хотя бы на том же Маяковском. Есть, правда, такое явление, как добровольное умолкание, когда откладывают в сторону слова вообще, в том числе и написанные. Но это что-то из разряда неведомых для нас озарений и погружений в иную реальность. Есть китайский афоризм на эту тему. «Слова подобны силкам, а смысл подобен зайцу. Поймав зайца, отбрасывают силки. Найдя смысл всего, уже не пользуются словами». И в конце: где бы мне найти мудреца, уже не нуждающегося в словах? Я бы поговорил с ним…
Да, друзья. И разговор о книгах, и чтение их действительно уводят нас в молчаливые пустыни и на вершины молчаливых гор. Чтобы думать. И молиться. Не только старцы молчат. И великие ученые отказываются от интервью. И великие писатели прячутся от мира в своеобразных затворах. Великое знание, как и великая скорбь, требуют одиночества. А где одиночество, там и тишина. Туда и ведут нас книги. И если ты читаешь, но не думаешь; читаешь, но не молишься, то зачем все это? Ведь «составлять много книг – конца не будет, и много читать утомительно для тела»(Екклесиаст).
Прочь от шума уводят книги. Потому замирает барышня на картине с томиком стихов у заросшего пруда. Потому с книгой на лавочке сидит человек в пустынной аллее. Потому тихо в залах библиотек. А где еще сегодня тихо? Разве на кладбище, но разговоров на эту тему, как бес ладана, избегает современный человек. А мы, пожалуй, поговорим на прощанье о кладбище. Ну, не на прощанье даже, а просто в конце этого замыкающегося цикла коротких бесед о книжном слове.
У Данте в «Раю» есть длинный перечень святых, которые наслаждаются блаженной жизнью. Среди них поминается некий Петр, прозванный «Едок», от слова «есть». По латыни Petrus Comestor. Это французский богослов 12-го века, названный «едоком» за любовь к книгам. Жил и преподавал в Париже. Он буквально питался книгами, и его от них было не оторвать, как гурмана – от вкусной пищи. Есть у книжных монахов такая ненасытимая любовь к келье и книге. Кто знает, вспомните нашего Нестора Летописца и его похвальные слова книжной учености. Кто не знаком с Нестором и «Печерским патериком», вспомните хотя бы Пимена из «Бориса Годунова». Что и зачем он там пишет?
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро –
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.
Вот такие же Несторы и Пимены были по всему христианскому миру и за стенами келий вели летописи, изучали богословие, занимались переводами. Таким был и Петр Едок. Он интересен тем, что составил себе заранее эпитафию. Вот она:
Я Петр (камень) – лежу под камнем
Назван «едоком», но ныне сам съеден
Живым учил, учу и по смерти
Вам говорю, а вы повторите:
Я тот, кто жил, и я буду живущим.
Это, по сути, гимн духовному писательству. Все здесь есть: ирония и игра слов (Петр – лежу под камнем); смелый взгляд в могилу (сам съеден); вера в вечную жизнь (жил и буду живущим); преодоление смерти через духовное знание (учил – учу и по смерти). Эпитафия – это же целый жанр словесного искусства. Рожденная в античности, она была чаще всего двух смысловых направленностей. Обращаясь к проходящему читателю от лица усопшего, текст говорил либо «поскорби обо мне, воздохни, вспомни», либо «не трать времени, живи в полную силу (с разными пониманиями «полноты»), скоро сам таким станешь». Христианство внесло в эпитафию смелость, надежду на милость Бога, нравственное увещание живым. И Петр Едок пятью своими строчками, написанными прежде пришествия смертного часа, оставляет назидание всем пишущим и читающим.
Горе тем, кто и по смерти не перестает совращать, соблазнять, сбивать с толку. Горе тем, кто был уверен, что со смертью прекращаются все земные счеты, тогда как они лишь только проясняются и усиливаются. Благо тем, кто учил добру при жизни и продолжает учить по смерти. Горе одним и благо другим. И тут я ловлю себя на мысли, что пересказываю мораль басни Крылова «Сочинитель и разбойник». Самую сильную, без преувеличения, басню Крылова, которую можно вместо «Мартышки и очки» или «Слона и Моськи» включить во все хрестоматии. Я ловлю себя на этой мысли и, значит, разговор о книгах таки не хочет заканчиваться. Он Крылова к себе тянет, а там и Эзопа, а там и еще кого… Он хочет заходить на новые круги и новые виражи, не оставляя возможности для ленивого отдыха.
Но, нет. Этот цикл мы, все-таки, замыкаем. Ради других тем и иных разговоров. Ради самостоятельного поиска, открытого для многочисленных любителей книжного слова. В добрый путь все, кого не нужно убеждать в том, что чтение – это богатство! Спускайтесь пчелами в цветочные бутоны за пыльцой. Открывайте неизведанные страны, что в двух шагах от вас. Узнавайте новое о себе самих и о Господе Боге, Чье имя благословенно во веки. И дай вам Бог на этом пути больше таких авторов, которые через все творчество говорят «я тот, кто жил, и я буду живущим». Если это верно в отношении написавших, то столь же верно и в отношении читающих.