ПО ДРУГУЮ СТОРОНУ ДОРОГИ

Ох и страшно же, оказывается, перебегать на другую сторону улицы! С тех пор, как

Ох и страшно же, оказывается, перебегать на другую сторону улицы! С тех пор, как поселился в домике вместе с Мурзиком и Пиратом, я не выходил за пределы своего двора и не представлял, как жут­ко маленькому котёнку перед рычащим потоком пахнущих бензиновым чадом машин.

 

 

Как же бедный Пират сумел перебежать дорогу, да к тому же туда и обратно! Да ещё с тяжёлым па­кетом целебной травы в зубах!

Мне всё-таки было легче: я учил в школе правила уличного движения. И мама строго следила, чтобы яне ходил на красный свет, даже если ни одной ма­шины на дороге не видно. Теперь я тоже дождался, когда загорится зелёный глазок светофора, и только тогда рванул через дорогу, обгоняяпрохожих. Я мчался, пугливо прижимая уши, сердце колотилось часто-часто. Водитель какой-нибудь машины может ведь и не заметить такого малыша. А может и просто не затормозить ради какого-то уличного котёнка.

Успел! Я выскочил на тротуар и присел, стараясь отдышаться и унять дрожь в отяжелевших лапах.

Всего-то в двух кварталах отсюда моя школа. Но мне там делать нечего. Лучше не вспоминать, как умеют издеваться над беззащитными котятами-кутятами мальчишки!

Но и сидеть, примерзая к асфальту, тоже не го­дится.

Я со вздохом поднялся и поплёлся, сам не зная куда.

Вошёл в довольно большой двор, но тут же вы­скочил обратно на тротуар, услышав оголтелый лай собачьей своры. И припустил вдоль серых и жёлтых домов, пока не упал в изнеможении. Да ведь, кажется, и лай собак позади давно уже отстал. Хорошо, что псы не погнались за мной: вряд ли я смог бы от них убежать.

Как же плохо живётся на свете одинокому ко­тёнку!

Я огляделся вокруг. Кажется, этот переулок был мне незнаком.

Прямо передо мной за решётчатым забором воз­вышалась старинная церковь. Так вот куда меня занесло!

 

К нам в школу незадолго до того злосчастного дня приходил то ли батюшка, то ли священник. Учитель истории Сергей Николаевич подошёл к нему в коридоре, поздоровался за руку:

- Здравствуйте, батюшка!

А директриса Эмилия Яковлевна с кислой улыб­кой сказала стоявшим неподалёку ученикам:

- Вот, ребята, к нам священник из церкви по­жаловал. Теперь им разрешается тоже в школы заходить иногда... Демократия, знаете ли... Свобода совести...

А мы во все глаза глядели на его странную одежду. Представляете - длинная такая, до полу, как женское платье, но почему-то всё равно понятно, что не жен­ская. А на груди большой крест, надетый на цепочку.

У этого то ли священника, то ли батюшки была гу­стая борода с проседью и очень внимательные глаза. Он легонько склонил голову, приветствуя нас:

- Здравствуйте, дети!

И тут Ленка Симонова из нашего класса подбе­жала к нему, руки вместе сложила:

- Благословите, батюшка!

Он улыбнулся, перекрестил её руки. А Ленка... поцеловала батюшке руку! Мы просто рты пораскрывали - ну и Ленка, во даёт! И этот батюшка не вырвал у неё руку, не возмутился, будто так и надо, погладил её по голове:

- Добрый день, Леночка!

Так они, выходит, знакомы! И получается, что никакой это не священник, а батюшка. Ленка-то с ним знакома!

Батюшка прошёл дальше, его, оказывается, при­гласили старшеклассники - побеседовать о науке и религии. А мы обступили Ленку, стали расспра­шивать, кто этот батюшка.

- Это отец Сергий, священник из Покровской церкви, - важно объяснила она. И окончательно всё запутала. Так кто же он такой?

А Ленка начала рассказывать, что Покровская церковь была построена в нашем городе ещё за­долго до революции, потом её отняли у верующих, служившего в ней священника арестовали и со­слали далеко на север, и больше он оттуда не вер­нулся. И только недавно, лет пять назад, церковь наконец-то открыли снова. Назначили в эту цер­ковь служить очень хорошего священника, отца Сергия. Они с мамой и бабушкой по воскресеньям ходят в Покровскую церковь, поэтому батюшка м узнал её. И ещё объяснила, что это совершенно z но и то же: что батюшка, что священник. Просто звучит как-то ласковее, когда обращаешься так вот: батюшка! - будто к родному отцу.

- Так ты чё - богомолка? - захохотал длинный Сев­ка Лыков, по прозвищу Соломенный Лапоть. -Гы-ы, Ленка у нас Богу молится!

- Да, молюсь, - просто ответила Ленка. - А ког­да ты на горке упал и набил себе большую шишку, чуть руки-ноги не переломал, я за тебя обедню в церкви заказывала и свечку поставила. Помнишь, как быстро всё зажило?

Севка смутился и не нашёл, что сказать на это. А и правда, все тогда удивлялись, как легко обошёл­ся этот его полёт с крутой горки. Вон, оказывается, в чём дело!

Но когда я дома рассказал об этом, мама возму­тилась:

- Слушай больше поповские россказни! Просто у Севки такой организм, что у него все болезни быстро проходят. И вообще, что это за имя такое: Севка! Правильно говорить - Всеволод. Или хотя бы Сева.

- Ага, а меня, значит, можно Димкой звать? - не то что бы мне это не нравилось, скорее, наоборот. Но так вот захотелось поспорить. И мама поняла это, ласково взъерошила мои волосы:

- А вот ты - Димка и есть! Пушистик ты мой, вот ты кто!

 

В ЦЕРКОВНОЙ СТОРОЖКЕ

Теперь я стоял перед закрытыми церковными воро­тами и думал, а не пролезть ли через прутья решётки?

Мужичок с лопатой увидел меня и почему то обрадовался:

- Ух ты, тварь Божия! Что, маленький, пришёл поклониться Младенцу?

Нич-чего не понимаю! За что он меня тварью обозвал? И никому я кланяться не собираюсь. А с виду вроде добрый...

Мужичок отставил лопату в сторонку, поднял меня на руки. Скинул грубую рукавицу, погладил тёплой рукой по спинке.

Не люблю я этих кошачьих нежностей, но при­шлось стерпеть. А мужичок пошёл со мной к церкви.

- Вот здесь мы вечером будем ладить вертеп! -указал на наваленную у дорожки большую кучу снега.

Час от часу не легче! Куда я попал? Ведь в сказ­ках так и говорится - вертеп разбой-ников... Я за­крутил головой, примеряясь, куда бы спрыгнуть да и удрать подобру-поздорову! Но мужичок прижал меня крепче к своему полушубку:

- Ну до вечера далеко, а сейчас тебя надо покор­мить, вон какой худенький, рёбрышки просвечи­вают!

И он понёс меня в тот маленький домик у ворот, приговаривая:

- Вот это церковная сторожка, я здесь живу. Сто­рож я, сторож. Василий Дмитриевич Воронжев. Ну раньше, когда на заводе работал, все меня Митричем звали, а теперь кто по имени-отчеству, а кто Василием. Ты вот, небось, Васька, а я - Василий.

Я в негодовании замотал головой: какой такой Васька! У меня своё имя есть. Димка! Митрич как будто понял:

- А ты знаешь, что Васьками котов звать не по­лагается? Не знаешь? А я тебе скажу. Человече­ские имена для людей, а животным клички придумывают. Ты вот серенький такой, дымчатый... Я тебя, пожалуй, Дымком буду звать. Или Дымкой. Сгодится?

Я по-кошачьи потёрся о его руку: сгодится!

Митрич толкнул дверь сторожки, и оттуда пахнуло теплом. И я почувствовал, до чего же холодно на улице!

Сторожка была совсем маленькой, из одной комнатки. Жёлтые крашеные полы, оклеенные простенькими обоями стены, аккуратно застеклённая светлым покрывалом кровать, низенький старый холодильник, выбеленная печь - вот и всё, что было в сторожке. Василий Дмитриевич посадил меня прямо на хорошо разогретые кир­пичи: печки.

Посиди пока, погрейся, а я тебе завтрак сгоношу.

С печки всё было видно как на ладони. Ух ты! В обоих передних углах сторожки были сделаны полки с разными картинами, большими и совсем Маленькими. Почему-то всё одни портреты, с не­понятными золотистыми кругами вокруг головы.

Да это же иконы! - догадался я. У соседки –как-то мама меня посылала к ней, спросить немного соли, были похожие.

Молочка бы тебе налить, да нету пока - пост! –с сожалением сказал Митрич. - Ну если приживёшься, я возьму у батюшки благословение покупать для тебя молочка и мясца. Пост заканчивается, недолго уж осталось. Ничего, голодным не оставлю. Покa вот налью- ка я тебе супчика да хлебца покрошу!

От уже забытого аромата щей из-под откинутой крышки кастрюли можно было просто сойти с ума! Мр-ррр, неужто мне дадут человеческой еды! Ми-трич заметил, как я нетерпеливо облизнулся, и сам добродушно усмехнулся:

- Ишь, умница, не против супчика? Вот и хо­рошо!

Он налил чуть не полное блюдце щей, накрошил туда же беленького хлебца и поставил всё это на пол, у ножки стола, бережно перенёс меня с печки к блюдцу. Ух и накинулся же я на еду, аж за ушами запищало!

Митрич снял полушубок, повесил его на гвоздь у двери. Налил себе чаю, достал кусочек сахару и захрустел им, шумно прихлёбывая из эмалиро­ванной кружки.

А я вмиг опустошил блюдечко да ещё и вылизал его дочиста. Мама меня не похвалила бы за такое, а Василий Дмитриевич был доволен:

- Шустренький котик! Вот подрастёшь, будешь ты у нас мышеловом. В церкви две кошки живут, и ты им в помощь. Нам без кошек никак нельзя. Мыши обнаглеют, начнут просфоры таскать.

Ловить мышей? Ну нет. Я отбежал от стола и сел в сторонке. Мыши так ужасно пахнут, их в лапы-то брать цротивно, не то что в рот! Фу, гадость!.. Пират приносил их Мурзику, предлагал и мне, но я сразу отказался. А теперь что же - самого заставят их ловить?!

Я приуныл. Плохи мои дела...

Василий Дмитриевич снова подсадил меня на тёплую печку.

- Подремли, малыш, а я почитаю. Я тут, брат ты мой, в «двадцатке» читаю Псалтырь. Так что хочешь - слушай, нет - так спи, а мне уж, пожа­луйста, не мешай.

Он встал перед иконами, перекрестился:

- Господи, благослови! - и открыл какую-то толстую старую книгу с крупными чёрными и красными буквами причудливой формы.

Я слушал незнакомые, удивительные слова, и мне показалось, что от них было ещё теплее, чем от нагретой печки. В сторожке даже стало намного светлее, но это же не могло быть из-за тоненькой свечки! Ещё перед иконами стояли стеклянные ва­зочки... да нет, вряд ли это были вазочки. Для них, наверное, было придумано какое-то совсем другое слово, только я его не знал. В обеих «вазочках» горели крошечные огоньки.

В сторожке стоял ни на что не похожий запах. Пахло хорошо протопленной печкой, медово пах­ло растопленным воском от горящей свечи, а еще пахло чем-то совсем не-знакомым, горьковатым, но очень приятным. На тумбочке под иконами стоя­ла кера-мическая кружечка с крышечкой сверху и дырками по бокам, из кружечки и плыл, клу­бясь, этот аромат. Я не просто вдыхал - впитывал этот терпкий запах. Он смеши-вался с незнакомы­ми словами, с жёлтенькими огоньками над свеч­кой и «вазочками» и как будто поднимал меня, и уносил высоко-высоко, далеко-далеко!

- Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих... - доносилось до меня. И что-то во мне отзывалось удивительным словам: о Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся...

Голова закружилась, и я уснул, продолжая слы­шать каждое слово. Если это - Псалтырь, то я не знаю книги лучше! Даже самые интересные сказки, которые мы иногда читали с мамой, были в сто раз

У меня не хватало слов, чтобы выразить чувства, которых мне никогда прежде не доводилось ис­пытывать. Я спал - и не спал. Кто-то невидимый оказался рядом со мной. Он смотрел на меня со­чувственно, от Него веяло такой любовью, которой не было даже у мамы! А уж мама-то меня любила всегда. Даже когда ругала за провинности.

Василий Дмитриевич в последний раз перекре­стился, со вздохом закрыл книгу очень медленно, словно бы нехотя. Да я видел, что ему больше всего хотелось читать её и читать. Но дела... Он опять оделся и вышел из сторожки.

А Тот, невидимый, остался со мной!

Я, наверное, всё-таки спал, потому что не мог же я наяву услышать этот голос:

- Ну что, Димитрий, трудно - стать человеком?

- Трудно... - прошептал я, и из глаз моих выка­тились две крупные горячие слезинки.

- Да ты почти стал уже, - голос был ласковым и в то же время строгим. - Можно бы и сейчас уже превратить тебя в человека...

- Так превратите! - я вскочил на лапы, умоляю­ще глядя на иконы, потому что нельзя же глядеть на невидимку.

Ты уже понял, что нельзя обижать беззащитных, научился помогать слабым, - продолжал голос. - Осталось совсем немного. Потерпи! -и умолк.

Я плакал, сам не зная, от чего больше всего плачу: от того, что мне ещё надо чего-то ждать, или от радости, мне ведь было сказано, что терпеть осталось немного. Слёзы сами лились и лились. Со стороны, наверное, я был похож на Мурзика, когда он никак не мог дождаться ушедшего в поход за травами Пирата. От этой мысли я развеселился и перестал плакать. Угрелся и ещё крепче уснул, с вернувшись клубочком.

Проснулся я от скрипа открывшейся двери.

Василий Дмитриевич вошёл и поскорее захлоп­нул за собой дверь. Я впервые видел, как в комнату порвался голубовато седой морозный воздух. Но за порог не прошёл, столкнувшись с домашним теплом, растворился в нём и сам стал таким же тёплым, ласковым, золотисто-прозрачным. Сторож переобулся из больших валенок в коро­ткие, чуть выше щиколотки, снял полушубок, достал из печи кастрюлю с горячими щами, налил себе в большую миску, мне - всё в то же блюдце, позвал меня:

- Кис-кис, прыгай ко мне, Дымка!

Я спрыгнул на стул, а с него уже на пол, подошёл столу.

- Помолимся перед едой? - спросил Василий Дмитриевич. - Ну ты так постой, а я за нас обоих помолюсь!

И, перекрестясь, стал молиться.

- Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...

Молитва была красивой, как песня! И про Богородицу тоже... Я опять почувствовал себя так же, как когда Василий Дмитриевич читал Псалтырь. Каждое слово отзывалось во мне, обогревало и осве­щало изнутри.

Василий Дмитриевич закончил молитвы и огля­нулся:

- А ты чего не ешь? Не нравится, что ли?,

Я не стал огорчать доброго сторожа, принялся за еду.

- Ты смотри, какой воспитанный! Дождался, пока хозяин начнёт есть, тогда уж и сам... - умилил­ся Митрич. - Ну давай, ешь. Мало будет - добавлю. У нас с тобой и каша есть, гречневая. И я сегодня вдоволь поем. Это уж завтра надо будет малость поголодать, попоститься строже. Сочельник! Ну и то – не для кошек, для людей. Не бойся, малыш, у меня не оголодаешь!

Он ел и разговаривал со мной, как с настоящим человеком. Видно, скучно ему одному, вот и рад тому, что можно с кем-то поговорить. А я ведь тоже был рад слышать человеческую речь.

- Вечером в храме будет служба, возьму тебя с собой, пожалуй. А потом посмотришь, как я вер­теп мастерю. Это уж после службы, когда все разой­дутся. А утром люди придут - красота-то какая! Ну а ты самым первым всё увидишь.

Я уже понял, что вертеп, который собирается мастерить Митрич, совсем не страшный, а, наобо­рот, радостный. Теперь уже мне самому не терпе­лось поскорее увидеть, что же это такое.

Митрич дохлебал щи, положил себе в ту же миску каши. И мне в блюдце щедро добавил гречки.

- Вот придёт отец Сергий, благословлюсь у него да и куплю тебе молочка, сметанки. Эх, а у нас тут что, - сказал он, помолчав. - Неделю назад в цер­ковь пришла молодая женщина. Горе у неё: сынок пропал. Плачет, конечно. Ищут его везде, а найти не могут. Ну заказала она всё, что надо. И, знаешь вот, каждый день, как у нас обедня служится или молебен, стала приходить. Хорошо, каникулы дали людям на Новый год, можно и в храм Божий прийти, помолиться. Вот ведь оно как. Горе людей вразумляет. Пока всё хорошо было, и слышать не хотела о церкви, о Боге. А как прижало - тут и поняла, что неоткуда больше ждать помощи. Кто, кроме Бога, ей поможет? Вот и сегодня была.

Я не мог больше есть. Как бы я хотел спросить: «А кто она, как её зовут?» - но что толку мяукать, он ведь но поймёт!

Да и сейчас не понял.

- Наелся? Ну и ладненько. Беги, побегай по двору, только недолго, замёрзнешь! Он открыл дверь, выпустил меня наружу, выскочил за порог, поёжился от холода. Мо-розненько!

Ктоже она, эта женщина? Да нет, моя мама не ша бы в церковь. Она всегда говори-ла: «Мои родители были коммунистами, в Бога не верили, не собираюсь верить. Вон люди уж чуть не полвека в космос летают, а Бога там не видели!» Согда она так вот сказала соседке, Любовь Петровна почему-то жалостливо вздохнула и спросила:

- Лариса, а ты как думаешь, Ленин умный был?

- Ну уж, наверное, умный. Мои родители говорили - гений! - ответила мама.

- Этот бы гений да на добрые дела! - опять завздыхалa Любовь Петровна. - Ну вот скажи мне, старой, ведь вот Ленин умер и то, что от него осталось, лежит там, в мавзолее. А ума-то его и не увидели, куда делся?

Мама прыснула:

- Скажете тоже! Так ведь то - ум, его никто не видит.

- А с чего ты взяла, что Бога можно увидеть? «Бога человекам невозможно видети, на Негоже не смеют чини Ангельстии взирати...» - пропела она.

И всё равно не переубедила маму.

- Вы, если хотите, можете верить во что вам угодно, а мне по церквям ходить некогда, надо вон Димке заботиться. Не до свечек тут...

Так что вряд ли эта женщина - моя мама. Да и не я один пропал из дому. Вон сколько всяких объявлений и по телику, и в газетах. И взрослые пропадают, не только дети.

Я побродил под двору и остановился, разглядывая церковь.

 

Святой воин

- Э, да тут у нас новый прихожанин? - услышал я весёлый басок и оглянулся. На дорожке в двух шагах от меня стоял тот самый батюшка, который приходил к нам в школу. Как его... отец Сергий?

Митрич, вышедший из сторожки пару минут на­зад, подошёл к священнику, благословился совсем как Ленка Симонова и тоже поцеловал ему руку.

- Вот, батюшка, котёнок у меня в сторожке по­селился. Благословите для него покупать молочко, сметанку, мясца понемножку?

- Молочко и сметанку благословляю, а с мясом погоди маленько. На Рождество купишь сразу и ему, и себе.

Священник перекрестился и вошёл в церковь. Следом за ним прошмыгнул и я в открытую дверь. И остановился у порога.

До чего же здесь было... нет, не просто краси­во - хорошо! Ещё не горели свечи на больших золо­тистых подсвечниках, не горела огромная люстра под потолком, но темно не было. Светились иконы. Мягким, едва заметным светом светились лица свя­тых, их строгие и добрые глаза.

Нет, всё я как-то не так говорю! Здесь и слова-то нужны другие, только я их не знаю!

Митрич степенно прошёл вперёд, где на высоком узеньком столике с наклонной крышкой лежало чт о-то, чего я издали, с полу, не мог разглядеть. Наклонился и поцеловал. Обернулся ко мне:

- Что, Дымка, нравится в церкви? Был бы ты мальчишкой, тоже бы сейчас приложил-ся к иконе. Нонче мученица Евгения, но её образа у нас пока нет, так что положили икону Всех Святых. Зато на ней сразу столько святых! И Николушка-Угодник Божий, и Спиридон, и Варвара... Я тебе как-нибудь почитаю их жития.

- Василий, ты что это, никак котёнку вздумал жития читать? - усмехнулась пожилая женщина, вся в тёмном, расставлявшая свечи на подсвечни­ках. - Может, и молиться его научишь?

- А что, и научу! - отозвался Василий Дми­триевич. - Он у меня такой умница, только что не говорит!

Я тихонько левым бочком прошёл вперёд. И за­мер под устремлённым прямо на меня испытующим взглядом.

С большой старинной иконы (всю её сверху до­низу прочерчивала тонкая трещина) смотрел воин. Я так подумал, что нельзя его назвать ни солдатом, ни офицером - воин. Он был в воинских доспехах, в руке крепко сжимал копьё. Подняв глаза, я с трудом разобрал - и сам не понял, каким чудом это удалось, - причудливую вязь таких же, как в Псалтыри, букв: «Святой воин великомученик Димитрий Солунский».

Святой воин? Мученик? Это что же, его, зна­чит, мучили, а он не сдался врагам! Я видел такое в кино про фашистов. Наши были храбрыми и му­жественными, они умирали, но не предавали свою Родину. Они отважно защищали таких же, как я, мальчишек и девчонок...

Святой воин посмотрел на меня одобрительно. Он словно бы говорил: всё ты правильно понял. Только враги мне достались пострашнее фашистов. Они хотели не тело убить, а душу. Это - гораздо хуже...

Нет, я не слышал этих слов, но просто вот откуда-то понимал это.

Насилии Дмитриевич поставил восковую свечу на подсвечник у иконы святого воина.

- Что, Дымка, загляделся на воина Димитрия? л бы ты не Дымкой, а Димкой, мальчишкой, это л бы твой Покровитель.

Уменя от этих слов голова пошла кругом. Ничего себе!.. А Митрич продолжал:

- Это был не просто воин - сильный духом, нестерпимые муки претерпел за Христа. И теперь помогает всем, кто ему молится. Я его очень почитаю: моего-то отца Димитрием звали... Гляди-ка, Ларисина свеча обедню так и не догорела! Вон какая большая свеча, витая, красивая. Ох, горюшко материнское! Святый отче Димитрие, помоги рабе Божией Ларисе, верни её непутёвого сына, отрока Димитрия!

Он отошёл к другим иконам и там тоже ставил свечи, что-то приговаривал, молился за кого-то. А я сидел, оглушённый услышанным. Лариса? Так это точно - моя мама! Это она приходит сюда и молится обо мне, и ставит самые красивые и большие свечи. Чтобы только я не пропал совсем, чтобы вернулся домой! Так, значит, я поэтому прибежал сюда?

- И поэтому тоже, - тихо прозвучал во мне уже знакомый невидимый голос. - Молитва матери со дна моря достаёт! И святой воин Димитрий молится за тебя, с того самого дня, как тебя в младенчестве окрестили.

- Меня - окрестили? - я спрашивал молча, но невидимый услышал.

- Твоя бабушка отвезла тебя двухмесячным в дальнюю деревню, где так и не смогли закрыть церковь: люди там крепкие, верующие, не отдали божий храм на поругание. Окрестила, привезла домой в крестике. Жаль, что мама твоя тогда считала себя неверующей. Рассердилась на свекровь, сняла с тебя крестик и убрала подальше. Хорошо ещё, не выкинула: рука не поднялась. Когда при­дёшь домой, посмотри в антресоли над книжным шкафом, в самом уголочке под книгами. Там твой крестильный крестик. Надень его и носи!

 

 

Я хотел возразить, что пока не стану человеком, не смогу вернуться домой, но голос опять смолк, и я не знал, услышит ли он меня теперь. Внутри меня всё горело, в сердце радостно стучало: «Когда придёшь домой...»

Я приду домой! Теперь уже, наверное, скоро!

Воин Димитрий ободряюще, с сочувствием смо­трел на меня с иконы. Долго ещё я бродил по церкви, останавливаясь то перед одной, то перед другой иконой. Читал надписи и каждого святого просил помочь моей бедной маме, утешить её и дать ей побольше сил. Просил и мне по­мочь поскорее стать человеком! Не мальчиком - это само собой разумеется, но сначала - человеком!

Раньше я никогда никого, кроме мамы, ни о чём не просил. Потому что «человек - это звучит гордо». По­тому что «просить нехорошо, жалким быть стыдно». А здесь мне не было стыдно, что все эти святые видят, какой я слабый и жалкий. Не стыдно было просить. Я чувствовал, что все они, хоть и видят, наверное, в первый раз, любят меня и поэтому жалеют. И нет в этой жалости ничего постыдного, унижающего.

Наоборот, я словно поднимался над собой, малень­ким сереньким котёнком, и что-то во мне возносилось высоко-высоко... К расписанному чудесными картина­ми куполу и ещё выше к синему небушку... К Богу!..

Я неумело, всей лапкой, попробовал перекре­ститься, хорошо, что никто этого не видел! Но сразу вокруг меня словно вспыхнули тысячи самых больших вечей, так светло стало глазам. И ещё - сердцу, видел все свои гадкие, плохие поступки, которые совершал, когда был мальчишкой. Сколько обижал тех, кто был слабее меня, да вот и

Над Ленкой смеялся вместе с другими в классе. И стукнул один раз, она так плакала... И маму-то я не любил по-настоящему: обманывал, не слушался.

И вообще, ничего-то хорошего я никому не делал!

Слёзы хлынули из моих глаз, и я зажался в уголок, чтобы никто не увидел, как я плачу. Никто из стоявших в церкви людей, потому что святых стыдился. Я плакал и вспоминал, сам старался вспомнить каждый свой проступок. И в мысленно говорил себе: когда опять стану мальчиком, у очень-очень стараться никогда больше так делать!

Так плакал я долго-долго. А потом, наплакавшись, улёгся в уголочке и крепко, без снов, уснул под проникновенное пение хора, вдыхая клубящиеся волны уже знакомого горьковатого аромата.

Разбудил меня Митрич:

- Вот ты где, сонюшка! Эх ты, такую службу проспал! Ну иди ко мне, Дымка, иди! Пойдём с тобой вертеп строить.

Сидя на руках у Митрича, я вертел головой во все стороны, но народ уже разошёлся, и я так и не увидел, была ли на службе моя мама.

Была! У иконы святого Димитрия Солунского заметил ещё одну полусгоревшую толстую витую вечу. Э-эх, как же я - маму не увидел!

 

ВЕРТЕП

Знаете, что такое вертеп? Это пещерка, выло­женная из снежных плит. А внутри неё Митрич установил на возвышении из снега маленький плетешок, насыпал туда ду-шистой соломы, укра­сил сосновыми ветками и сверху поставил красивую - глаз не отвести! - сияющую икону. На той иконе тоже был вертеп, только не снежный: каменистая пещерка. И в ней была Женщина вероятной красоты. На руках Она держала чудесного Младенца (вот Кому я должен поклониться - догадался я), рядом стоял и с умилением смотрел на Них седовласый старец. У всех троих над головами сияли золотистые круги. И над ними тёмно-синем небе горела лучистая звезда. Нет -Звезда! Такая она была... особенная...

 

 

Я подогнул передние лапки и бухнулся мордочкой в снег, кланяясь Младенцу и Его Матери. Митрич увидел это и восхитился:

- Ай да Дымка, умница ты мой! Богомладенцу Христу поклонился! Ну говорил же я, а Савельевна смеётся. Нет, буду, буду я тебе читать жития вятых. И про Рождество Христово расскажу. Так-то вот! Мы с тобой ещё и тропарь споём, и кондак...

Он воодушевился, подхватил меня на руки и понёс в сторожку, по пути рассказывая удиви­тельную историю.

Я рассказал бы её и вам, но не смогу! Вы, по­жалуйста, найдите её сами - Митрич сказал, что обо всём этом написано в Евангелии. Когда я буду мальчиком, обязательно...

Стоп! Не буду так далеко загадывать. Мальчи­ком ещё надо стать. А вот тогда я и Евангелие буду читать, и Псалтырь. И к Митричу приду, принесу ему какого-нибудь хорошего котёночка.

Всю дорогу до сторожки я смотрел на вертеп. И наглядеться не мог.

Какой же я был глупый, что испугался утром!

Нет: какой же я вообщн был глупый, что столько лет прожил, даже не подозревая о том, как хорошо - быть в церкви! Молиться Богу и святым Его...

Я обязательно научусь молиться.

Даже если никогда так и не стану человеком.

 

«РОЖДЕСТВО ТВОЕ, ХРИСТЕ БОЖЕ НАШ!..»

Утром я проспал и не успел выйти из сторожки вместе с Митричем. А потом уже было поздно, ведь сам я дверь открыть не могу!

Добрый Василий Дмитриевич оставил для меня полное блюдце тёплого супа, позаботился и о ко­шачьем туалете. Как будто я смогу ходить в туалет здесь, где с икон смотрят святые лики!..

И есть не хотелось. Потом уж, попозже...

А пока я встал перед иконами и стал, как полу­чалось, молиться.

В правом уголочке среди икон я разглядел одну, совсем маленькую, святого воина Димитрия. В сердце ворохнулась тёплая волна нежности. Мой святой Покровитель! Интересная у него фамилия - Солунский! Я вот, оказывается, не просто Димка Голубев, а отрок Димитрий, а он - велико­мученик Димитрий Солунский! Хотя... может, это совсем и не фамилия? Ничего-то я толком не знаю. Эх, узнать бы!.. Может, Митрич догадается мне о нём рассказать поподробнее?

Но всё равно - как же это хорошо, что у меня есть Небесный Покровитель! Ох, если я только стану мальчиком, обязательно всё о нём прочитаю!

Я осторожно запрыгнул на стол и увидел раскры­тую книгу. Молитвослов, как называл её Митрич. А в этой книге я с трудом (вы не представляете, как трудно читать котёнку!) прочёл:

Рождество Твое, Христе Боже наш,

возсия мирови свет разума.

В нем бо звездам служащий

звездою учахуся

Тебе кланятися, Солнцу правды,

и Тебе ведети с высоты Востока.

Господи, слава Тебе!

Я перечитал это несколько раз, пока не запом­нил накрепко. Какая чудесная молитва! То есть тропарь - так написано вверху. Вот что за тропарь обещал спеть вместе со мной Митрич! Там, в этой книге, был ещё и кондак, но у меня заболела шея с непривычки, и я не смог его прочитать.

 

ПЕРЕД СЛУЖБОЙ

Видимо, потому что теперь я жил в тепле, да и накормил меня вчера Василий Дмитриевич очень сытно, есть ни капельки не хотелось. Рань­ше, когда с Мурзиком и Пиратом мёрз в игрушеч­ном домике, я вмиг вылизал бы весь вкуснющий суп и ещё посмотрел бы, нет ли какой добавки. А сейчас я только ходил по комнатке и думал: чем же мне отблагодарить заботливого Ммтрича, чем порадовать!

Хвостом замёл в угол сторожки несколько со­ринок, а больше ничего сделать не получалось. Эх, как плохо без рук!

Я ещё немножко вздремнул на печи, а потом пришёл Василий Дмитриевич. Увидел полное блюдце и расстроился: никак заболел, бедненький котишка? Потрогал мой носик, заглянул в глаза и успокоился: здоровый.

- Да неужто ты в честь сочельника постишь­ся? - произнёс он растроганно. - Ну котик, ну это просто я не знаю что такое!.. Маленький ты мой, иди, поешь - звезду уже вынесли в храме на литур­гии, теперь можно и людям немножко подкрепить­ся, не то что малым тварям Божиим.

Я уже не обижался на слово «тварь». Ведь тварь Божия - это совсем не обидно! Если подумать, то это очень даже хорошее слово. И я, и все зверушки, и люди - твари Божий, потому что сотворены Богом! Вот так-то!

Мы с Василием Дмитриевичем пообедали. Вообще-то он так и не стал есть, только чайку попил с кусочком хлебушка. А я на радость ему тщательно вылизал супчик из блюдца. Митрич вымыл блюдеч­ко, и мы с ним вдвоём вышли во двор. Я - по своим кошачьим делам, он - прибраться к празднику. Я ещё раз подбежал к вертепу. Огляделся: никого нет рядом - и снова поклонился Богомладенцу. До чего же это было радостно!

Вечером службы долго не было. Митрич весь из­маялся, всё ходил то к вертепу или в церковь, то опять и сторожку.

- Поздно нонче будет служба, в одиннадцать ча­сов, - объяснил он мне. - А я пораньше пойду, на исповедь. Исповедь, это знаешь, что такое? Стою я перед батюшкой и все-превсе свои грехи... то есть все свои плохие дела, мысли, даже чувства пло­хие - всё ему рассказываю. Потому что это я не человеку, а Самому Богу винюсь. Прошу простить моё окаянство и помочь исправиться.

У меня даже сердце чуть не остановилось. Так что же, когда я в храме плакал о том, какие плохие поступки совершал, это я Богу исповедовался? Но я ведь не священнику всё рассказывал...

Вот когда стану... если стану человеком, приду и исповедуюсь в церкви по-настояще-му. И тоже всё-всё батюшке расскажу, ничего не утаю. И как я бедного Мурзика чуть не погубил... Пусть даже будет очень стыдно. Василию Дмитриевичу ведь тоже стыд-но говорить о том, что он плохого сделал или даже подумал, но он же вон как ждёт исповеди!

Господи, вот бы и мне исповедаться!

СПАСЕ, СПАСИ НАС!

В небе зажглись ясные звёзды. Я смотрел на них и пытался угадать среди них ту, Виф-леемскую, что сияла над пещеркой, в которой родился Христос. Но звёзд было много, они мерцали, переливались в морозном воздухе.

А у вертепа толпились люди. Подходили, крести­лись, кланялись Младенцу. Некоторые вслух пели тропарь, и я узнал ту молитву, которую прочитал и молитвослове Митрича.

Возле иконы выросли горки из принесённых верующими конфет, свечек и монеток. Совсем как дары волхвов!

Зажжённые свечи горели у иконы, освещая пре­красные лики, и даже вдоль тропинки на ровных снежных насыпях кто-то воткнул в снег и возжёг свечи. Наверное, это не очень правильно, ведь свечи должны гореть в церкви, но до чего же кра­сиво смотре-лась сияющая множеством маленьких золотистых огоньков дорожка к храму! Я вспом­нил, как Василий Дмитриевич растроганно сказал сегодня, отложив Псалтырь: «От избытка сердца глаголют уста!» Так, может быть, и эти свечи под открытым небом тоже от избытка сердца?..

И вот уже над церковью и над всеми окрест­ными домами поплыл гулкий звон боль-шого колокола. Все сразу заторопились в церковь, мальчишки, затеявшие весёлую возню, отрях­нулись от снега и с серьёзными лицами пошли рядом со взрослыми. Я увидел Ленку Симонову и скорее побежал следом за ней в церковь. Встал поближе к стене, чтобы не наступили на лапы, перед иконой святого Димитрия. А народу-то было, народу!.. Как много людей, оказывается, верует в Бога!

Правда, не все стояли и молились. Многие особенно молодые парни и девчонки - заходили в храм, ставили свечи на первый подвернувшийся под руку подсвечник, с любопытством разглядывали иконы и уходили, как вошли, стайкой. А навстречу им протискивались новые толпытаких же не очень понимающих, что здесь проис­ходит, юнцов...

Я устыдился этих мыслей. Как-то нехорошо по­лучилось, словно я так вот и разглядел, кто молит­ся, а кто просто любопытствует. Мне-то откуда это знать! Да ведь они-то сами пришли в церковь, а я?.. Я-то уж точно, если бы не превратился в котёнка, сейчас сидел бы у телика и даже не подумал бы по­молиться Богу. Или, как они, хоть зайти в церковь, свечку поставить...

Кто-то громко и торжественно читал вслух для всех пришедших в церковь красивые малопонятные молитвы. А потом хор грянул:

- С нами Бог!

И свечи жарко горели, перед иконами теплились лампады (одна старушка показала своему внуку на то, что я называл для себя вазочкой, и ска­зала: «Вот, Витенька, это лампада! Как лампочка, только гораздо лучше! И красивее!»).

Хор радост­но пел:

- Молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас!

Я увидел, как Митрич, скрестив на груди руки, повернулся лицом к стоявшим с левой стороны храма перед священником людям и поклонился им:

- Простите, Христа ради! Кто-то негромко отозвался:

- Бог простит!

И сторож пошёл к батюшке, склонив повинную седую голову. Слезинки, одна за другой, капали из его глаз, текли по морщинистым щекам... Мне стало жалко Митрича, и я попросил: «Господи, по­жалуйста, прости ему все грехи! Ради Христа!..» И тоже смахнул слезинку левой лапкой.

Мало-помалу толпа народа в храме стала редеть. Теперь стало больше виднолюдей молящихся, с умилённо-радостными лицами. Они все вместе пели о том, что веруют во ЕдиногоБога Отца Все­держителя и Его Сына... Вместе пели уже почти запомнив-шуюся мне молитву «Отче наш».

А когда почти все встали в длинную очередь к сверкающей Чаше, я заплакал и вышел из церк­ви. Кто-то торопливо входил с тепло закутанным ребёнком на руках, а я выскочил наружу.

Было светло и грустнона сердце. Я так жалел, что не могу вот так же, как все, подойти и прича­ститься. И верил, что всё ещё будет хорошо, что когда-то и я тоже будумолиться в храме вместе с мамой...

Ой, да ведь я так и не посмотрел, пришли ли моя мама на праздничную службу! Что же это я!.. Ну да сначала в церкви было слишком много людей, не протолкнуться, а потом... Потом стало вообще ни до чего и ни до кого. Я и Митрича потерял из виду, просто стоял и всем своим крохотным существом отдавался молитвам.

Но мне бы хоть одним глазочком, хоть издали поглядеть на маму!..

Только сам я не мог открыть дверь, а больше ни­кто не входил и не выходил их церкви.

За воротами мелькнули две тёмные тени.

 

Может быть, запоздалые молитвенники пришли? Ну или хоть просто так - свечки поставить, постоять. Они в храм зайдут, и я следом прошмыгну. Я заторопил­ся к ним навстречу.

Но эти двое не собирались заходить на службу. И вообще какие-то они были... недобрые. Я повернулся и хотел отбежать от них подальше, но, услышав, о чём они говорят, так и застыл в испуге.

А говорили они о том, что служба скоро кончится, люди будут расходиться из храма. И они остановят «вот тут, в тёмном проулочке!» какую-нибудь оди­нокую женщину, побогаче одетую.

Я хоть и маленький, а понимал, что ничего хорошего это не сулит бедной женщине. Снимут и шубу, и золотые украшения и деньги отнимут. А могут и ударить по голове, чтобы не позвала на помощь...

Сердце больно сжалось. А вдруг... вдруг это будет моя мама? Ведь как раз через этот проулочек бли­же всего идти к нашему дому. Да хоть и не она, всё равно - это же чья-то мама!

Я заметался в ужасе.

Что я могу - такой маленький, слабенький ко­тёнок?

Я даже крикнуть не могу, предупр