Здесь следует напомнить, что на Западе понятие «бюрократия» воспринимается и применяется исключительно в качестве синонима чиновничьего управленческо-административно-го аппарата. У нас же под «бюрократией», как правило, понимают плохой и неэффективный образ функционирования этого аппарата.
Данные о численности кадров управления в условиях прежней социалистической системы показывают, что они были в несколько раз ниже соответствующих цифр больших компаний или государственного аппарата западных стран. Различия эти выглядят еще масштабнее, если учесть, что данный аппарат при социализме обслуживал буквально всю экономику и общественно-политическую жизнь всей страны и всего ее населения, а не только ограниченные интересы отдельных корпораций и непосредственно находящийся у власти класс капиталистов и владельцев крупной частной собственности.
По данным книги Котца и Виэра, общая численность «высшей бюрократии» и советской партийной и государственной элиты составляла примерно 100 тыс. человек. Если допустить, что они могли бы действовать некой организованной и независимой группой в защиту своих собственных интересов, то каким образом тогда можно объяснить столь очевидный парадокс, когда они с одинаковой готовностью поддерживали марксистско-ленинскую политику Андропова, ревизионизм Горбачева и «неолиберальную шоковую терапию» Ельцина? Неужели все эти, в корне отличающиеся одна от другой идеологии, могли бы одинаково обслуживать собственные интересы бюрократии?
Кроме того, процесс разграбления активов государства его бюрократической элитой даже к 1987 году все еще находился всего лишь в зачаточном состоянии, несмотря на то, что уже имелись все признаки вполне преднамеренного активного разрушения КПСС. Феномен присваивания государственной собственности набрал силу только в 1990–1991 годах, когда было уже ясным, что у причин разрухи совершенно иные источники и что они не из среды аппарата партии и управления государством. Этот аппарат, скорее, пытался приспосабливаться к происходящим событиям, чем сам вызывать их или ими руководить. Была, конечно, и часть элиты, которая, стремясь к сохранению своей власти и привилегий, приняла самое активное участие в деле разграбления государственного имущества. Это однако не означает, что сама она была среди главных зачинщиков и организаторов данного процесса.
Основная идея книги Котца и Виэра не выдерживает также критики и еще по нескольким направлениям. С одной стороны, она определенно недооценивает и умаляет значение внешнего давления империализма как фактора разрушения советской системы и государства. С другой — у авторов ее немало иллюзий в отношении самого Горбачева и его политики.
Так, например, несмотря на все уже имеющиеся неопровержимые факты, они по-прежнему продолжают называть его деяния революцией, а не контрреволюцией, как будто бы между этими двумя понятиями не существует коренного различия ни в их определении, ни в содержании. Нет практически никакой критики с их стороны и по поводу односторонних уступок Горбачева перед прокапиталистическими силами внутри страны и мировым империализмом на международной арене. Уход из Кубы и Никарагуа, поддержка США и их союзников во время «войны в Заливе» и т. д. были далеко не тривиальными знаками в области внешний политики. В конечном итоге напрашивается заключение о том, что сама постановка вопроса о якобы центральной роли бюрократической элиты в деле разрушения советской системы, как это представлено в сочинении Котца и Виэра, в действительности служит оправданием и доказательством невиновности роли самого Горбачева в данном процессе.
Бахман Ассад в своей книге также поддерживает идею об антисоветской контрреволюции, организованной «бюрократической» элитой. Однако вместе с тем он также подвергает анализу целый ряд тендендций и событий политической истории СССР, во многом, по его мнению, подготовивших и сделавших возможным приход к власти Горбачева и осуществление его разрушительного курса. Таким образом, сама идея о «бюрократической контрреволюции» у него постепенно уходит на задний план, уступая место исследованию других причинных факторов.
Ассад рассматривает основные периоды развития и главные достижения социализма в СССР— от «военного коммунизма» (1918—21 гг.) до «новой экономической политики» (1921—28 гг.), ускоренной индустриализации последующих лет, периода Великой Отечественной войны и послевоенного восстановления. Настоящие проблемы, как он считает, начинаются с приходом к власти Хрущева. Выдвинутая во время его правления на XX съезде КПСС в 1956 году модель «быстрого нарастания потребностей» и тенденции выравнивания трудовых вознаграждений за разное количество и качество труда обернулись впоследствии причинами появления дефицитов, спада темпов роста экономики и процветания «черного рынка» и коррупции.
Вдобавок к этому, на состоявшемся в 1959 году XXI съезде КПСС был принят тезис Хрущева о том, что Советский Союз перешел к «развернутому строительству коммунистического общества», что породило множество лживых иллюзий и неоправданного оптимизма. К тому же периоду дополнительно усилились и тенденции к неправомерному уравниванию оплаты труда и экономическому застою.
В свою очередь, одобрение со стороны XXII съезда КПСС в 1961 году идеи о превращении советского государства в «государство всего народа», а КПСС — в «партию всего народа», явилось недвусмысленным знаком дальнейшего ослабления руководящей роли Коммунистической партии как сознательного авангарда трудящихся и наращивания в ней влияния бюрократии и интеллигенции. Короче, по мнению Ассада, ошибки, допущенные во время Хрущева, впоследствии привели к дальнейшему обострению проблем СССР ив конечном итоге— к возможности прихода к власти группы Горбачева. Ассад считает, что Горбачев и его политика являются «репликой» ошибок времен Хрущева и следствием «сложившегося на протяжении почти 25 лет своеобразного «вакуума», когда, по сути дела, по разным причинам или предлогам снова и снова откладывалось осуществление ряда нужных обществу и ожидаемых им перемен».
Однако Ассад не идет далее по пути самостоятельного анализа «явления Горбачева» и его политики с тем, чтобы показать каким конкретным образом он усугубил и расширил ошибки, раньше допущенные Хрущевым. Вместо досконального и скрупулезного исследования причин и факторов, способствующих разрушению системы советского социализма, объяснения у него постепенно сводятся к следующему, довольно упрощенческому изображению происходящих процессов. Так, у Ассада подчиняющаяся Горбачеву государственная бюрократия просто-напросто, присвоив программу Андропова о качественном преобразовании экономики и общества, выхолостила ее сущность и содержание, а потом и прямо перешла к предательству социализма и восстановлению капитализма.
На наш взгляд, как мы это уже неоднократно высказывали, основным фактором в данном процессе являлась не бюрократия, а преимущественно незаконные сектора и группировки «второй экономики». Именно ее представителям с течением времени удалось коррумпировать и приобщить к этой системе значительную часть партийного и государственного аппарата. Именно «вторая экономика» была в основе становления той значительной прослойки мелкобуржуазного мировоззрения, образа жизни и мышления, которая совместно с определенными частями партийно-государственной бюрократии сумела, в конечном счете, обеспечить необходимую общественную базу поддержки Горбачева.
* * *
5. Пятая теория о крахе СССР связывает такой ход развития с недостаточной степенью демократизации и якобы имеющей место «сверхцентрализацией» административной системы. У данной концепции довольно много общего с взглядами о чуть ли не «врожденных» недостатках и слабостях социализма, вызвавших в конечном итоге его крушение, о чем уже шла речь ранее.
Основная разница между этими двумя теориями состоит в том, что, согласно второй из них, все виды социалистических обществ, где бы и когда бы они ни появлялись, заранее обречены. Однако по постулатам первой обречен лишь социализм советского типа, к тому же исключительно из-за «недостаточной демократии» и «чрезмерной централизации» его системы. Сторонники этих взглядов утверждают, что корни данного состояния ведут к Сталину, а может быть, — и к Ленину. В плане общественно-политическом подобный образ мышления распространен преимущественно среди левых социалистов и так называемых «еврокоммунистов». Из числа научных исследователей в данном направлении работали известный историк Стивен Ф. Коэн, советский перестройщик Рой Медведев, а также представители некоторых коммунистических партий.
«Привлекательность» данной теории для определенной категории людей вполне могла бы состоять в том, что она как бы «освобождает» своего сторонника от любого чувства ответственности или обязанности, пусть даже теоретически, чем-нибудь отстаивать или хотя бы высказываться в защиту советского социализма. Иными словами, человек может оставаться «верным» какому-либо варианту социалистического идеала, не ощущая себя при этом в чем-то «запятнанным» или «обремененным» ходом развития в СССР. На данной основе складывается весьма специфический способ мышления, основные содержания и «логику» которого коротко можно передать следующим образом.
«Реальный ход истории в действительности лишен особого значения. Не имеет значения и практический опыт той или другой из реально существующих социалистических стран. Смысл имеет только «незыблемость» социалистического идеала, его «чистота и незапятнанность», равно как и сам способ восприятия его со стороны той или иной из социалистических или коммунистических партий.
Все, что происходит в Советском Союзе, остается лишь «там» и «тогда». Для нас важно то, что имеет место «здесь» и «теперь».
Советские коммунисты «там», по правде говоря, заварили немало «каши». Однако мы во многом отличаемся от них и являемся «умнее» их. У них все как-то складывалось и шло слишком бюрократизированным, слишком недемократическим и сверхцентрализованным образом.
Мы, во всяком случае, «не такие», то ли вследствие того, что все это нам было известно с самого начала, или просто мы смогли вовремя поучиться на их ошибках.
Без сомнения, теория такого рода может оказаться весьма удобной для людей, проявляющих интерес всего лишь к отдельным состоявшимся или предстоящим событиям и действиям и не задумывающихся об их общем ходе, тенденциях и направлениях. Ясно, что возможности такого образа мышления к анализу и объяснению являются определенно ограниченными. Как ни странно, но среди наибольших, хоть и относительных достоинств данной теории, находится ее… неточность. Сознательно или непреднамеренно, но ее постулаты, как правило, построены таким образом, как будто их основное предназначение состоит в том, чтобы максимально легким образом «ускользать» от любой критики, не утруждаясь при этом поиском каких-либо более или менее убедительных аргументов своей истинности.
И действительно, какова цена, например, утверждения, что крах Советского Союза был вызван «сверхцентрализацией» или «недостаточной демократией» его системы? Содержится ли в нем идея о том, что социализм в СССР рухнул из-за отсутствия в нем политических и экономических структур и способов работы, присущих, скажем, некоторым западным странам социал-демократической направленности, например, типа Швеции? Или же потому, что в Советском Союзе не было «либеральной демократии» и «смешанной экономики»?
Или, может быть, неблагополучный ход дел в СССР являлся следствием недостаточной степени зрелости и развития того до тех пор никому не знакомого и нового вида социалистической демократии и также не известной никому другому из исторически существующих типов общества экономической системы хозяйствования? Советская система, поскольку она была действительно реально существующим строем, в принципе, тоже была «смешанной». В отличие от экономик и обществ социал-демократического типа, это ее качество, однако, не означало практически нескончаемого воспроизводства и нового утверждения основных принципов капитализма, а являлось, по сути дела, необходимым переходом к подлинно бесклассовому, социально справедливому общественному устройству — коммунизму.
Однако данная теория не ставит себе подобные вопросы. Более того, она вовсе не проявляет интереса к конкретному ходу исторических событий, а, скорее, пытается подменить их некой полностью идеалистической конструкцией, согласно которой они «верны» или «неверны», «существуют» или «не существуют» — в зависимости только от того, «соответствуют» они или «не соответствуют» определенной заранее выношенной идее.
Кто знает, может быть, старик Гегель отнесся бы с гораздо большим сочувствием к подобным попыткам вновь возвысить над материальными факторами подобного рода «чистый дух» и «чистую идею».
Однако современные научные исследователи, вне зависимости от того, являются они марксистами или нет, обязаны ставить в качестве объекта своей работы единственно и исключительно конкретный ход реального развития событий, их внутреннюю логику и противоречия. Подобное понимание смысла и предназначения исследования истории полностью исключает любые попытки объяснения методов таких исследований с помощью привнесенных извне шаблонов из произвольно подобранных идей, критериев и стандартов.
Кроме того, сторонникам идеи о «развале» Советского Союза якобы вследствие отсутствия у него социал-демократической системы европейского типа, придется дать ответ хотя бы еще на один вопрос. Сам Горбачев, как известно, разделял именно такой способ мышления и всячески старался толкнуть Советский Союз в сторону «либеральной демократии» и «смешанной экономики». Почему тогда эти идеи и усилия, в конечном итоге, привели страну в состояние такой политической и экономической дезорганизации и разрухи, из которых она и по сей день не может выбраться?
Однако такие вопросы, очевидно, создают неразрешимые трудности практически для всех сторонников теории о крахе СССР из-за «недостаточной демократизации» и якобы имеющейся «сверхцентрализацзии».
Вместе с тем, теоретики данного рода все время как бы «забывают» о том, что процессы зарождения и развития демократии «либеральной» и демократии социалистического типа в корне отличатся друг от друга. Также различны они по своему содержанию и способам действия.
Первое, на что здесь необходимо обратить внимание, — могут ли вообще в плане историческом капитализм и еще меньше «либерализм» иметь какие-либо серьезные претензии как на само понятие, так и на явление «демократии». Напомним только, что до второй половины XX века под демократией подразумевалась исключительно власть нижестоящих или угнетенных слоев и классов общества. Соответствующим образом, все до тех пор утвердившиеся теоретики и мыслители в области политики — от Аристотеля до «отцов-основателей» США, — как правило, неизменно высказывались против демократии. Видимо, мало кто знает, что даже в XIX веке слово «демократ» в Америке еще считалось бранным и служило консерваторам ярлыком для политических соперников всех мастей. Слово «демократия» вызывало в народе противоречивые чувства, и вы не найдете его ни в одном важнейшем документе, написанном во времена зарождения американской государственности.
«Либерализм», в свою очередь, отстаивает «право на выбор» и «свободную конкуренцию». Выбор предусматривает присутствие разных политических партий на политической арене, а конкуренция — разных видов товаров на рынке.
Как в США, так и в других республиках либерального типа, сам разговор о демократии начался довольно поздно и происходил достаточно медленно и постепенно. К тому же сам смысл понятия и понимания «демократии» был совершенно иным. Оно воспринималось не как власть низших и угнетенных классов, а как возможность их участия в избирательном процессе. Причем права такого участия «делегировались» в определенных масштабах и постепенно исключительно со стороны господствующих классов.
В плане историческом в США, например, даже формальный доступ к выборам предоставлялся сначала некоторым категориям малоимущих или вовсе не имеющих никакой недвижимости граждан, потом — недавним рабам, а еще позже — женщинам и молодежи.
В силу как своих традиций, так и непосредственной истории, у социализма гораздо больше оснований претендовать на «демократию», чем у либерализма. Если либерализм признает и применяет ценности демократии лишь частично и постепенно, то социализм с самого своего зарождения воспринял ее основное классическое содержание как власть угнетенных, нижестоящих классов общества.
Стечением времени социализму приходилось развивать принципиально новые, невиданные до тех пор ни в каком другом обществе формы и механизмы участия рабочих и крестьян в непосредственном управлении общественной системой.
По оценке К. Б. Макферсона в его книге «Мир подлинной демократии» (изданной в 1972 году одновременно в Нью-Йорке и Оксфорде), важное место в этих процессах отводилось, например, увеличению удельного веса рабочих и крестьян в рядах правящей Коммунистической партии, повышению роли и совершенствованию деятельности Советов как органов непосредственной власти на всех уровнях, повышению активности и значения профессиональных союзов и других массовых организаций. Хотя процесс становления социалистической демократии в СССР так и не был закончен, там успел сложиться и уже функционировал ряд по-настоящему уникальных политических механизмов и институтов, с помощью которых широкие массы трудящихся могли действительно активно участвовать в управлении страной. Значительная часть этого опыта применялась, развивалась и обогащалась в соответствии с местными условиями и в остальных странах социалистического содружества.
Также существенно отличалась от всей знакомой до тех пор практики роль печати в общественной жизни Советского Союза. Она была не только поставщиком своевременной информации и новостей, но выступала также и надежным заступником соблюдения гражданских прав советских людей. Все, что выносилось в прессе в качестве пожелания или рекомендации, на деле приобретало обязательный характер для руководителей всех уровней, имеющих отношение к данному факту. В условиях западной демократии подобные функции должен выполнять всего лишь один-единственный человек, так называемый «омбудсмен». Пусть читатели сами решат, какая из этих двух моделей представляла больше возможностей гражданам высказывать свои мнения и при какой из них можно было ожидать более ощутимых реальных последствий в смысле осуществления положительных перемен.
Кроме того, в условиях советского социализма у профсоюзов была вполне реальная власть принимать решения по обеспечению прав трудящихся, активно участвовать в деле определения трудовых норм и распределения разных видов общественных социальных фондов. Конкретное присутствие и участие трудящихся в органах и деятельности власти осуществлялось также и в ходе их работы в системе Советов, в разных видах производственных комитетов.
Необходимость перевода общества на военные рельсы в годы Великой Отечественной войны, естественно, притормозила на какое-то время развитие всех этих процессов. Однако уже к 50-м годам они вновь стали набираться сил. Несмотря на некоторые проявления формализма, общая тенденция к расширению возможностей непосредственного участия трудящихся в управлении страной продолжала утверждаться и развиваться и во время Брежнева.
Поданным исследования группы советских авторов, опубликованного в 1978 году под заголовком «Реальный социализм взглядом рабочего класса», среди 260 миллионов населения страны к тому времени обнаруживались следующие политически активные группы: «16,5 млн. членов Коммунистической партии, 121 млн. членов профсоюзов, около 38 млн. членов Всесоюзного Ленинского союза молодежи (комсомола)».
Число народных депутатов в разных видах выборных органов власти на местном, автономном, республиканском и всесоюзном уровнях превышало 2 млн. 35 млн. человек регулярно в добровольном порядке оказывали помощь депутатам. 9,5 млн. принимали активное участие на общественных началах в деятельности Народного контроля, имеющей исключительно широкие правомочия. 5,5 млн. человек являлись членами так называемых «Общих комиссий по производственным вопросам» на разных предприятиях промышленности.
Возможно, некоторые читатели могут сказать, что нередко перечисленные выше формы общественной деятельности функционировали довольно формальным образом. Формально или нет, но все они имели место в существующей тогда общественно-политической, социальной и экономической системе. А то, в какой мере они срабатывали эффективно, в немалой степени зависело и от самой активности людей, от их профессиональной подготовки, качеств и морали.
В сложившейся после 1989 года системе капитализма для подобных форм широкого общественного участия в деятельности органов власти и управления не было уже вовсе никакого места, пусть даже в формальном виде, не говоря уж о реальном.
Разумеется, что и в данной сфере, равно как и во многих других областях жизни советского общества, существовали определенные, специфические для его реальной действительности проблемы. Тем или другим образом, в той или другой разновидности присутствовали они и сопровождали его развитие едва ли не с самых первых дней его возникновения. Однако показательно и то, что немалая часть этих проблем являлась следствием критики реального процесса социалистического строительства на основании сравнения его… с представлениями о «полном и законченном социалистическом идеале».
Такими являются, например, взгляды и ожидания о его воплощениях на самой высшей, коммунистической стадии общественно-экономического строя социализма. В них идет речь о полностью бесклассовом обществе, основанном на общественной собственности на средства производства и преодолевшем все общественные противоречия и социальное неравенство между городом и деревней, между отдельными регионами страны и разными видами общественного, коллективного или индивидуального труда. В этом плане, как известно, идеал предусматривал, по известному определению Маркса, возникновение «свободной ассоциации свободных производителей», дающей возможности для полного и непосредственного участия широких народных масс в решении абсолютно всех вопросов внутренней и внешней политики.
Вполне естественно, чтобы у людей социалистического и коммунистического мировоззрения был такой идеал. Гораздо более странным является другое — то, что еще в момент принятия решения о революции в октябре 1917 года почти сразу нашлись люди, противостоящие реальному движению к социализму с позиций… как бы «того же самого» социалистического идеала! Как известно, такие видные в то время деятели большевистской партии, как Каменев и Зиновьев не только выступили против решения партии о взятии власти, но и опубликовали сведения о принятых решениях в буржуазной прессе. Причем в плане формальном «аргументы» в поддержку таких позиций и действий почти целиком строились на заимствованиях из разных источников теории марксизма, согласно которым Россия, будучи относительно самой отсталой среди больших капиталистических стран того времени, не была готова к переходу к социализму.
Примерно таким же образом и впоследствии, на протяжении всех десятилетий существования советской власти, едва ли не каждое действие и решение с ее стороны неизменно вновь и вновь оказывалось под огнем подобного рода критики, якобы исходящей из позиции и установок идеала. Ленина, например, почти сразу после Октября 1917 года объявили «изменником» делу международной солидарности и мирового пролетариата из-за заключенного Брест-Литовского мира с армией кайзеровской Германией, против которой в то время новорожденной Республике Советов просто нечем было противостоять.
Интересно, что критика этих действий Ленина иной раз появляется даже сегодня, хотя еще тогда, всего за считанные месяцы после подписания Брест-Литовского мира, положение на Восточном фронте, да и в мире целом, в корне изменилось, и невыгодные для Советской России пункты договора просто потеряли свою силу.
Несколько позже, опять как бы с точки зрения «идеала», Ленин подвергался критике за якобы «несоциалистическую» политику, когда в послереволюционные годы принимались срочные меры для непосредственного спасения населения от голода и холода. После этого история повторилась, когда под его руководством был взят курс на длительное и прочное восстановление страны от послевоенной разрухи. Самое интересное, что наряду с обвинениями в «отступлении» перед капитализмом и буржуазией, его тут же прямо парадоксальным образом клеймили и за так называемый «красный террор», с помощью которого советской власти приходилось справляться с непосредственной военной угрозой и заговорами.
По той же самой формуле через некоторое время уже Сталин подвергался критике со стороны Троцкого и ряда других группировок в партии и вне ее, за его концепцию о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране, находящейся к тому же в полном вражеском окружении, за проводимый под его руководством курс на коллективизацию сельского хозяйства и ускоренную индустриализацию всей страны… За что только не критиковали руководителей страны и партии подобные «идеалисты»!
Правда, имеются неопровержимые доказательства прямой связи определенной части критиков подобного рода с враждебными социализму внешними силами. Ситуация в таких случаях предельно ясна и, как говорится, в особых комментариях не нуждается.
Гораздо сложнее обстоят дела, когда настрой на критику существующего социалистического общества сквозь призму «идеала» складывается в среде обычных граждан, непосредственно в нем живущих и пользующихся его вполне реальными благами и возможностями. Не исключено, что в таких случаях вопрос зачастую приобретал насколько идеологическую, настолько и психологическую окраску. Так или иначе, явления такого рода неизменно сопутствовали развитию советского социалистического общества практически на всех этапах его существования.
Не то чтобы в реальной жизни вовсе не было действительных причин для критики или, скорее, — поводов, способствующих появлению и распространению подобных настроений. Существовала, например, хоть и в ограниченных масштабах, система привилегированного, так называемого «спецснабжения и обслуживания» определенных групп партийных и государственных руководителей, семей и некоторых секторов административного и партийного аппарата.
Усилению чувства нарушения социалистических норм и принципов о равенстве в немалой степени способствовало и разрастание «второй экономики» и ее коррупционного присутствия на всех уровнях партийной и государственной иерархии.
Иначе говоря, у процессов утверждения и развития социалистической демократии были, очевидно, как свои сильные, так и слабые стороны, как достижения, так и нерешенные проблемы. Сильная руководящая роль партии, например, оборачивалась и такой, определенно неблагоприятной «другой стороной», когда Советы зачастую приобретали преимущественно совещательные функции. Или, еще хуже, превращались в своего рода «контору», где просто ставили соответствующую подпись под уже принятыми решениями.
Но, что особенно важно, в силу какой-то, еще полностью не изученной «расширяющейся логики» массовых настроений, они, как правило, направлялись не столько против непосредственных их «раздражителей» и нарушителей существующих общественных норм, а «оседали» каким-то более или менее тайным и продолжительным ощущением несогласия… с самой системой социализма, его принципов и механизмов.
Таким образом, в конечном итоге постепенно складывалось и крепло странное явление, при котором десятки миллионов трудящихся и рядовых граждан страны все больше были склонны если уж не сами рубить ту «ветвь дерева», на которой сидели, то, по крайней мере, пассивно созерцали, как это делает кто-то другой.
Некоторое время тому назад Альберт Шимански был, может быть, первым, сделавшим попытку начать серьезное изучение этого и других подобных явлений в своем исследовании «Классовые основы политических процессов в СССР», опубликованном зимой 1978/79 года в прогрессивном издании «Наука и общество».
Разумеется, подобный углубленный подход к данной теме никак не мог понравиться всем тем, кому было легче, да и выгоднее, вовсю трубить о том, будто бы социализм в СССР рухнул из-за «нехватки демократизма» в его системе. К сожалению, анализ такого рода не оказался в центре внимания тех, кому действительно были дороги и близки судьбы социализма и первого государства, в котором он победил.
Возможно, поэтому и сегодня, когда мы определенно отвергаем несостоятельные попытки «легких объяснений» столь серьезных событий, перед нами все так же продолжают стоять вопросы: «Почему все-таки вообще стал возможным такой ход событий, при котором настолько могучее общество и система вдруг неожиданно распались — без наличия какого бы то ни было признака широкого недовольства народа, внутреннего кризиса экономики или прямой интервенции и агрессии извне?» Тем более непонятно и труднообъяснимо, что все это могло произойти в стране, в которой десятки миллионов ее граждан принимали активное участие в самых разных, реально существующих и действующих политических организациях и целом ряде других структур, составляющих систему управления государством.
Еще более несостоятельным, чем идеи о «недостаточной демократии», является взгляд о якобы имеющейся «чрезмерной централизации» — как основной причине развала советской системы и государства. Советский Союз стал первой и единственной страной за всю историю человечества, где вся экономика работала на основе преимущественно общественной и государственной собственности на средства производства и централизованной государственной системы планирования экономики. Численность негосударственных или не полностью социализированных предприятий была крайне незначительной. То же самое касалось и ограниченного применения некоторых рыночных механизмов.