– Ну ладно, – сказала Герт Синтии, которая снова кружила вокруг нее, выбирая момент для атаки. Герт легонько подпрыгивала на месте, разогреваясь. Ее гигантская грудь вздымалась и опадала, как волны моря, под белой футболкой. – Я тебе показала, как это делается, а теперь твоя очередь. Только запомни: ты меня все равно не швырнешь… можешь даже не напрягаться. Ты, шмакодявочка, надорвешься меня швырять, этакого бегемота… но ты можешь помочь мне упасть самой. Ну что, ты готова?
– Готова‑готова, ты не боись. – Синтия заулыбалась еще шире, обнажив мелкие острые зубки. Рози подумала, что теперь она стала похожа на маленького, но опасного и свирепого зверька типа мангуста. – Гертруда Киншоу, давай!
Герт рванулась в атаку. Синтия схватила ее за мясистые предплечья и подставила свое по‑мальчишески плоское бедро ей под бок, причем все это было проделано так ловко и так уверенно, что Рози невольно позавидовала этой малявочке. Ей самой такая уверенность и не снилась. Синтия развернулась… и неожиданно Герт полетела вверх тормашками. На миг она словно зависла в воздухе – этакая монументальная галлюцинация в белой футболке и серых спортивных штанах. Футболка задралась, являя миру громадный бюстгальтер. Рози в жизни таких не видела: бежевые эластичные чашечки не уступали размерами наконечникам артиллерийских снарядов для пушек времен Первой мировой войны. Когда Герт упала на маты, комната содрогнулась.
– Да! – радостно завопила Синтия, потрясая руками над головой. – Большая мамочка грохнулась на пол! Да! ДА! Грохнулась, грохнулась! Прямо, блин, на пол…
Герт улыбнулась – она улыбалась редко, но уж когда улыбалась, зрелище было внушительным, даже, можно сказать, устрашающим, – а потом подхватила Синтию на руки, подняла ее над головой и принялась раскручивать, как пропеллер.
– Меня счас стошнит! – заверещала Синтия, но продолжая при этом смеяться. Она превратилась в размытое разноцветное пятно из оранжевых с зеленым волос и яркой психоделической майки. – Ой‑ой‑ой, меня точно стошниииииииит!
– Хватит, Герт. Прекрати, – раздался с порога тихий спокойный голос. Анна Стивенсон шагнула в комнату. Сегодня она снова была одета в черное с белым (Анна почти всегда так одевалась, Рози всего несколько раз видела ее в нарядах других цветов). На этот раз это были сужающиеся книзу черные брюки и белая шелковая блузка с длинными рукавами и высоким воротником‑стойкой. Строго и элегантно. Анна всегда выглядела элегантно. И Рози даже немножечко ей завидовала.
Герт с пристыженным видом поставила Синтию на ноги.
– Я в порядке, Анна, – бодро заявила Синтия, сделала пару‑тройку неверных шагов, запнулась, плюхнулась обратно на маты и захихикала.
– Я вижу, – сухо заметила Анна.
– Зато я швырнула Герт, – объявила Синтия. – Это надо было видеть. Это действительно было что‑то. Правда.
– Я даже не сомневаюсь, – сказала Анна. – Но я знаю, что скажет на это Герт. Она скажет, что швырнула себя сама, что ее тело уже было готово упасть, а ты только ему помогла.
– Да, наверное. – Синтия осторожно поднялась на ноги, но тут же снова упала на задницу (вернее, на ту часть тела, которая у нормальных людей называется задницей) и рассмеялась. – Блин, все так и кружится. Словно это не комната, а пластинка.
Анна прошла через зал и остановилась перед Рози и Пэм.
– Что там у вас такое? – Она указала глазами на картину в руках у Рози.
– Картина. Сегодня ее купила. Повешу ее у себя в квартире, когда перееду. – Рози на миг умолкла, а потом спросила с волнением в голосе: – Нравится вам?
Анна молча взяла картину и, держа ее с двух сторон за рамку, отнесла в дальний угол, куда отодвинули теннисный стол. Она поставила картину на стол, и все пять женщин собрались там, встав полукругом. Нет, заметила Рози, оглядевшись по сторонам. Уже семь, а не пять. Робин Сент‑Джеймс и Консуэло Дельгадо спустились в комнату отдыха и тоже подошли к столу – они стояли за спиной у Синтии, глядя на картину поверх ее узкого хрупкого плечика. Рози ждала, что кто‑то хоть что‑нибудь скажет. Она почему‑то не сомневалась, что первой выскажется Синтия. Но все почему‑то молчали. Причем молчание явно затягивалось, так что Рози уже начала беспокоиться.
– Ну что? – не выдержала она. – Может, кто‑нибудь все‑таки скажет? Нравится вам или нет?
– Даже не знаю, – сказала Анна. – Она какая‑то странная.
– Ага, – согласилась Синтия. – Точно странная. Я что‑то похожее уже видела, только очень давно. Еще в детстве.
Анна внимательно посмотрела на Рози:
– А почему вы ее купили?
Рози нервно пожала плечами. Она почему‑то ужасно разволновалась.
– Я даже не знаю, как это объяснить. Она как будто меня притянула. Сама.
К удивлению Рози – и ее несказанному облегчению, – Анна вдруг улыбнулась и кивнула головой:
– Да. Таково свойство искусства. Любого искусства, не только живописи… это может быть и скульптура, и книга, и даже замок из песка. Что‑то оставит нас равнодушным. А что‑то, наоборот, затронет. Есть вещи, которые созданы словно для нас. Как будто те люди, которые их сотворили, обращаются к нам через свои творения. Но конкретно эта картина… как по‑вашему, Рози, она красивая?
Рози внимательно присмотрелась к картине, пытаясь увидеть ее такой, какой увидела тогда, в ломбарде: когда странный безмолвный зов, исходивший от этой картины, проник ей в самую душу, так что Рози просто застыла на месте и не могла думать вообще ни о чем другом. Она смотрела на женщину на картине. Светловолосую женщину с длинной косой, в тоге (или хитоне; мистер Леффертс назвал ее одеяние хитоном) цвета роза марена, что стояла в высокой траве на вершине холма. Взгляд Рози на миг задержался на золотом браслете над ее правым локтем, а потом соскользнул на разрушенный храм и поверженную статую
(поверженное божество)
у подножия холма. Именно туда и смотрела женщина на картине.
Откуда ты знаешь, куда она смотрит? Откуда тебе это знать?! Ты же не видишь ее лица!
Да… но, с другой стороны, куда ей еще смотреть?
– Нет, – задумчиво проговорила Рози. – Когда я ее покупала, я вообще не задумывалась о том, красивая она или нет. Мне она показалась сильной. И меня привлекла именно эта сила. Разве хорошая картина обязательно должна быть красивой?
– Вовсе не обязательно, – сказала Консуэло. – Взять, скажем, Джексона Поллока. Его вещи были совсем не красивы, но в них есть чувство, энергия… Или Диана Эрбас, например. Как вам ее работы?
– А кто это? – спросила Синтия.
– Известный фотограф. Она сделала себе имя на фотографиях бородатых женщин и карликов с сигаретами в зубах.
– Ага. – Синтия на минуту задумалась, переваривая информацию, а потом вся просияла. – Точно, я вспомнила. Я, кажется, видела ее снимок. На одной вечеринке, когда я еще тусовалась с художниками. В какой‑то пижонской художественной галерее. Там заправлял этот парень… как его… Эпплторп. Ну да, Роберт Эпплторп. И знаете, что там было, на снимке? Один парень отсасывал причиндал другому! Нет, правда! И это была вовсе не жалкая имитация, как в порножурналах, нет. Я хочу сказать… этот парень, на снимке, он действительно очень старался, он делал дело и подходил к этому делу со всей ответственностью. Я в жизни не видела, чтобы у мужика был такой мощный шланг между ног…
– Мэпплторп, – сухо проговорила Анна.
– Что?
– Его звали Мэппл торп, а не Эппл торп.
– Да, точно. Мэпплторп.
– Он умер.
– Да?! От чего? – спросила Синтия.
– От СПИДа. – Анна по‑прежнему очень внимательно изучала картину и говорила слегка рассеянно. – Такая болезнь. Распространяется половым путем.
– Ты говорила, что видела где‑то картину, похожую на картину Рози, – пробасила Герт. – И где это было, малявка? Тоже в какой‑нибудь галерее?
– Нет. – При обсуждении Мэпплторпа Синтия только казалась заинтересованной. Но сейчас она вдруг зарделась и смущенно заулыбалась, как будто боялась, что ее засмеют, и заранее готовилась дать отпор. – И не то чтобы даже похожую … просто…
– Ну давай, говори, – подбодрила ее Рози.
– Ну это… Мой отец был методистским священником в Бейкерсфилде, – начала Синтия. – Я там родилась, в Бейкерсфилде, штат Калифорния. Мы жили тогда в пасторанте… ну, в доме при церкви… там внизу были комнаты, где собирались прихожане, и там на стенах висели старые картины. Портреты президентов, цветы, собаки и подобная ерунда. Просто картины повесить на стенку, чтобы стены не выглядели слишком голыми.
Рози кивнула, вспомнив картины, которые пылились на полках ломбарда: венецианские пейзажи с гондолами, вазы с фруктами, собаки и лисы. Просто картины повесить на стенку, чтобы стены не выглядели слишком голыми. Как рты без языков.
– Но там была одна картина… как же она называлась… сейчас вспомню. – Синтия нахмурилась. – «Де Сото смотрит на запад»[10]. По‑моему, так. На ней был изображен этот самый конкистадор. В широких прикольных штанах и таком смешном шлеме по типу кастрюли. Он стоял на вершине утеса в окружении индейцев. И смотрел на большую реку далеко‑далеко внизу, за лесом. Наверное, это была Миссисипи. Но что самое интересное…
Синтия смущенно умолкла. Ее щеки горели, и она больше не улыбалась. Толстая повязка у нее на ухе сейчас казалась особенно белой и даже как будто живой, словно это был и не бинт, а какая‑то ненормальная часть тела, намертво пришитая к голове. Рози в который раз призадумалась – а с тех пор, как она поселилась в «Дочерях и сестрах», она очень часто об этом думала, – почему мужчины такие жестокие. Не все, конечно. Но многие. Откуда берется эта зверская злоба? Что‑то с ними не так… Может быть, им не хватает чего‑то. Или, наоборот, эта мерзость есть в каждом из них изначально, и когда она накапливается до критической массы, что‑то в них «перегорает», как испорченная микросхема в компьютере?
– Продолжай, Синтия, – подбодрила ее Анна. – Мы не будем смеяться, не бойся. Правда?
Все согласно кивнули: не будем.
Синтия заложила руки за спину, как девочка‑школьница, которую вызвали на уроке к доске читать наизусть стихотворение.
– Ну это… – проговорила она тоненьким голоском, который звучал просто по‑детски по сравнению с ее обычным звонким голосом. – Мне казалось, что река на картине движется. Вот что меня привлекало. Не вся картина, а только река. Картина висела в той комнате, где по четвергам проходили библейские чтения. Я часто туда приходила и часами просиживала перед этой картиной. Как перед телевизором, правда. Я смотрела на то, как течет река… или ждала, что она потечет. Я уже толком не помню. Мне тогда было лет девять‑десять. Но я все‑таки помню, как я сидела перед картиной и думала: если река и вправду течет, значит, по ней обязательно что‑нибудь проплывет – плот, или лодка, или каноэ с индейцами… и тогда я буду знать наверняка. Но однажды картина исчезла. Я пришла, а ее просто не было. Куда‑то делась, не знаю. Наверное, мама увидела, как я сижу перед ней, впялившись в одну точку, и…
– Она испугалась и убрала картину, – закончила за нее Робин.
– Ага. Может быть, даже выбросила на помойку, – сказала Синтия. – Я тогда была маленькой, мало что понимала. Но когда я увидела эту твою картину, Рози, я сразу вспомнила про ту, свою.
Пэм повнимательнее присмотрелась к картине.
– Да, – сказала она задумчиво. – Я тебя понимаю. У меня ощущение, как будто я слышу, как она дышит. Эта женщина на картине.
Все рассмеялись, и Рози тоже.
– Нет, я о другом говорю, – сказала Синтия. – Просто… она слегка старомодная, что ли… как те картины, которые в школах висят, в классных комнатах… и она вся какая‑то блеклая, кроме платья и туч на небе, все цвета очень бледные. И на моей картине с де Сото все было бледным, как будто выцветшим. Все, кроме реки. Река была яркой, серебряной. По сравнению со всем остальным она казалась живой, настоящей.
Герт повернулась к Рози:
– Расскажи про свою работу. Я слышала, ты говорила, что тебе предложили работу.
– Все расскажи, – вставила Пэм.
– Да, – заключила Анна. – Расскажите нам все по порядку, а потом я вас попрошу на минутку зайти ко мне. У меня есть для вас новости.
– Это… это то, чего я ждала?
Анна улыбнулась:
– Мне кажется, да.
– Это очень хорошая квартира, одна из лучших в нашем списке, и я надеюсь, она вам тоже понравится, – сказала Анна. На самом краешке ее заваленного бумагами стола лежала стопка листовок с объявлением о предстоящем летнем пикнике с концертом, который «Дочери и сестры» устраивали в городском парке. Это был праздник для всех желающих, что‑то вроде народных гуляний – мероприятие, которое затевалось частично для сбора средств и частично для поддержания благоприятного имиджа организации в глазах горожан. Анна взяла одну листовку и быстренько начертила план на обратной стороне. – Вот здесь кухня, здесь откидная кровать. Здесь что‑то вроде гостиной. Это ванная. Вообще‑то там тесновато. Когда сидишь на унитазе, ноги приходится ставить под душ. Но зато это ваша квартира.
– Да, моя, – прошептала Рози. Ее вновь охватило то зыбкое чувство, о котором она даже и не вспоминала за последние несколько недель. Ощущение, что все это просто волшебный сон, который не может продлиться вечно: сейчас она проснется в постели с Норманом, и все закончится.
– Вид из окна чудесный… не Лейк‑драйв, конечно. Но Брайант‑парк тоже очень красивый, не хуже озера. Особенно летом. Второй этаж. И соседи вполне приличные. В восьмидесятых годах это был неспокойный квартал, но сейчас там опять все наладилось.
– Вы так рассказываете… как будто вы сами все это видели.
Анна пожала плечами – элегантно и очень изящно; она вообще все делала элегантно – и дорисовала на плане лестничную площадку и лестницу. Получилась простая, без всяких излишеств схемка, которая выдавала руку умелого чертежника.
– Я там часто бывала, – проговорила Анна, не поднимая головы. – Но никогда не жила, если вы спрашиваете об этом.
– Понятно.
– Когда кто‑то из наших женщин уезжает от нас насовсем, она забирает с собой и частичку моей души. И так происходит с каждой. Наверное, это звучит высокопарно… сентиментально. Но я не боюсь показаться сентиментальной. Это действительно так. И только это имеет значение. Ну как вам, нравится?
Рози порывисто обняла Анну за плечи и тут же об этом пожалела, потому что Анна мгновенно напряглась. Не стоило этого делать, мысленно отругала она себя, разжимая объятия. Я же знала, что этого делать нельзя. И ведь действительно знала. Анна Стивенсон была очень доброй, в этом Рози ни капельки не сомневалась. Может быть, даже святой. Но иногда в ней проскальзывало это странное высокомерие. И еще ее раздражало, когда кто‑то чужой вторгался в ее личное пространство. Она не любила, когда кто‑то стоял слишком близко. И особенно не любила, когда к ней прикасались.
– Простите, пожалуйста, – пробормотала Рози и отступила еще на шаг.
– Бросьте, что еще за глупости, – резко проговорила Анна. – Так что насчет квартиры?
– Замечательная квартира. Мне очень нравится.
Анна улыбнулась, и то неловкое напряжение, которое вроде бы воцарилось между ними, сразу исчезло. Анна поставила крестик на стене гостиной рядом с узеньким прямоугольником, который изображал на плане единственное окно.
– Ваша картина… Мне кажется, ее надо повесить сюда. Смотрите, здесь ей самое место.
– Да, мне тоже так кажется.
Анна отложила карандаш.
– Я очень рада, Рози, что смогла вам помочь. И я рада, что вы пришли к нам. Ну вот, у вас опять тушь потекла. – Она пододвинула Рози упаковку салфеток «Клинекс». Скорее всего это была уже другая коробка – не та, что стояла на этом столе во время их первого разговора. Рози не сомневалась, что «Клинекс» здесь расходуется упаковками.
Она взяла одну салфетку и вытерла слезы.
– Знаете, вы спасли мне жизнь, – хрипло проговорила она. – Вы спасли мне жизнь, и я никогда, никогда этого не забуду.
– Лестно, конечно, но в корне неверно, – ответила Анна своим неизменно спокойным тоном. – Это не я вас спасла. Точно так же, как это не Синтия бросила Герт сегодня на тренировке. Вы спасли себя сами, когда набрались решимости и ушли от человека, который делал вам больно.
– Но все равно огромное вам спасибо. Хотя бы за то, что вы есть.
– Да пожалуйста.
Впервые за все те недели, которые Рози провела в «Дочерях и сестрах», она увидела, что глаза Анны Стивенсон блестят от слез. Она пододвинула Анне коробку «Клинекса».
– Ну вот, – сказала она с улыбкой. – Теперь и у вас тушь потекла.
Анна рассмеялась, взяла салфетку, вытерла слезы, скомкала салфетку и выбросила ее в мусорную корзину.
– Я ненавижу, когда я плачу. Это мой самый страшный секрет. Каждый раз я решаю, что никогда больше не буду плакать, что мне нельзя плакать, и у меня вроде бы получается… я держусь, а потом опять плачу. У меня и с мужчинами что‑то похожее происходит.
На миг перед мысленным взором Рози возник образ Билла Стейнера с его карими глазами и красивой улыбкой.
Анна снова взяла карандаш, что‑то написала под планом квартиры и протянула листок Рози. Это был адрес: Трентон‑стрит, дом 897.
– Теперь это ваш новый адрес, – сказала Анна. – Отсюда, правда, далековато. На другом конце города. Но ничего. Вы ведь уже научились ездить на здешних автобусах, верно?
Рози кивнула и улыбнулась, хотя на глаза вновь навернулись слезы.
– Можете дать этот адрес своим друзьям, которые у вас уже есть и которые еще будут. Но пока его знают лишь два человека: мы с вами. – Анна вроде бы не говорила ничего такого, но Рози знала, что она с ней прощается. Только теперь до нее начало доходить, что ее жизнь в «Дочерях и сестрах» подходит к концу и у нее начинается новая жизнь, другая. – Так вот, – продолжала Анна, – от меня этот адрес никто не узнает. От нас этот адрес никто не узнает. Таково правило «Дочерей и сестер». Мы никогда никому не даем адресов наших женщин. Я здесь работаю двадцать лет, двадцать лет я общаюсь с женщинами и девушками, которым пришлось пережить настоящий ужас. И я давно уже убедилась, что это единственно правильное решение: никогда никому не давать чужих адресов.
Рози об этом знала. Пэм ей все объяснила – и Консуэло Дельгадо тоже, и Робин Сент‑Джеймс – на «вечерних распевках», как женщины из «Дочерей и сестер» называли веселые шумные посиделки в комнате отдыха, где собирались все, кто хотел провести вечер в приятной компании. Впрочем, Рози не требовалось никаких дополнительных разъяснений. Если ты не совсем тупая, то тебе хватит трех‑четырех сеансов групповой терапии, чтобы усвоить все правила этого дома. У Анны был список квартир, но помимо этого «списка Анны» у нее был еще и «свод правил Анны».
– Вы все еще переживаете из‑за него? – вдруг спросила Анна.
Рози вздрогнула и удивленно взглянула на Анну. Она задумалась о своем и поэтому не сразу сообразила, о чем ее спрашивают.
– Из‑за вашего мужа, – пояснила Анна, заметив ее замешательство. – Вы все еще переживаете из‑за него? Я знаю, что в первые две недели вы очень боялись, что он вас разыщет, «возьмет след», как вы говорили. А теперь? Вы по‑прежнему боитесь его или уже нет?
Рози задумалась. Это был очень серьезный вопрос. Действительно, в первые две недели ее просто трясло от страха. Сказать, что она боялась, – это вообще ничего не сказать. Она была в ужасе… Впрочем, и ужас тоже не совсем верное слово, потому что ее тогдашние переживания, связанные с Норманом, были слишком завязаны на других чувствах – и, наверное, в какой‑то степени преобразованы этими чувствами. Ей было стыдно, что она не смогла стать хорошей женой и сохранить свой брак. Она скучала по некоторым вещам, которые остались дома и которые были ей очень дороги (винни‑пухское кресло, к примеру). Она пребывала почти в эйфории от того, что все‑таки вырвалась на свободу. Для нее это было новое чувство: опьянение свободой, и его пронзительная новизна не притуплялась со временем. И еще она чувствовала облегчение. Но какое‑то странное облегчение, такое спокойное и холодное, что иногда ей самой становилось страшно. Наверное, что‑то подобное должен испытывать канатоходец, который идет по канату, натянутому над глубоким каньоном, и вдруг оступается, начинает падать… но в последний момент все же удерживает равновесие.
И все‑таки страх был сильнее всего. Рози до сих пор с содроганием вспоминала тот сон, который ей снился едва ли не каждую ночь в первые две недели ее пребывания в «Дочерях и сестрах». Всегда один и тот же сон: она сидит на крыльце «Дочерей», в одном из плетеных кресел. Рядом нет никого. Она сидит совершенно одна, и вдруг перед домом останавливается машина. Новенькая красная «сентра». Дверца с водительской стороны открывается, и из машины выходит Норман. В черной футболке с картой Южного Вьетнама. Иногда под рисунком написано: ГДЕ ТВОЕ СЕРДЦЕ, ТАМ И ТВОЙ ДОМ. Иногда: БЕЗДОМНЫЙ, БОЛЬНОЙ СПИДОМ. Его брюки забрызганы кровью. В ушах подрагивают серьги‑висюльки – мелкие тонкие косточки, похожие с виду на кости человеческих пальцев. В руке он держит какую‑то маску. Маска тоже забрызгана кровью, к ней прилипли ошметки мяса. Рози пытается встать, но не может подняться с кресла. Ее как будто парализовало. Она сидит и беспомощно смотрит, как Норман медленно приближается к ней. Он идет по дорожке, и серьги подрагивают у него в ушах. Он уже совсем рядом. Он подходит к ней и говорит, что им надо поговорить. Очень серьезно поговорить. Он улыбается, и теперь она видит, что его зубы тоже в крови…
– Рози? – тихонько позвала Анна. – Вы меня слышите?
– Да, – выдохнула Рози. – Я слышу. И знаете, да. Я по‑прежнему его боюсь.
– Вообще‑то это неудивительно. Мне даже кажется, что на каком‑то глубинном уровне этот страх не пройдет никогда. Но с вами все будет в порядке. Главное, чтобы вы помнили: теперь у вас новая жизнь. И теперь у вас в жизни будут периоды, и с каждым разом все дольше и дольше, когда вам уже не придется бояться вообще ничего… когда вы даже о нем и не вспомните. Но я спрашивала о другом. Я спрашивала вот о чем: вы и сейчас тоже боитесь, что он вас найдет?
Да, она и сейчас боится. Но уже не так сильно, как раньше. За те четырнадцать лет, которые Рози прожила с Норманом, она выслушала немало его разговоров по телефону, связанных с его работой. Она не раз наблюдала, как он обсуждает с коллегами разные деловые вопросы. Обычно мужчины сидели в гостиной на первом этаже или – если на улице было тепло – на заднем дворе за домом, а Рози носила им кофе и пиво. И почти всегда Норман был главным в этих жарких дискуссиях. Он громко и раздраженно кричал, налегая грудью на стол и сжимая в руке початую бутылку с пивом, которая просто терялась в его огромном кулаке. Он подавлял собеседников, отметал все их слабые возражения и просто не слушал того, что они говорят. Иногда – очень редко, но все же – он снисходил до того, чтобы обсудить свои дела с Рози. Разумеется, ему было плевать на все ее соображения. Да он и не спрашивал ее мнения. Она была для него как удобная стенка для отработки ударов – его собственных мыслей. Он любил, чтобы все было быстро и сразу. Он не терпел никаких промедлений. Если дело, которое он расследовал, не разрешалось мгновенно и затягивалось больше, чем на три недели, он терял к нему всяческий интерес. Такие дела он называл точно так же, как Герт называла свои приемы самообороны: объедки, куски залежалые, годные разве что на солянку.
Может, теперь она тоже попала в разряд объедков?
Хотелось бы верить. И Рози очень старалась заставить себя поверить. Старалась и все‑таки не могла… не могла, и все.
– Я не знаю, – задумчиво проговорила она. – Иногда мне кажется, что, если бы он собирался меня разыскать, он бы давно уже проявился. Но, с другой стороны, я боюсь, что он все еще меня ищет. И он все‑таки не водитель какой‑нибудь или водопроводчик. Он полицейский. Искать людей – это его работа.
Анна кивнула:
– Я знаю. И это значит, что он очень опасен и вам надо быть особенно осторожной. И самое главное, помните: вы не одна. Теперь вам есть на кого положиться, Рози. Обещайте мне, что не забудете.
– Не забуду.
– Вы уверены?
– Да.
– А если он все же проявится, что вы будете делать?
– Захлопну дверь у него перед носом и запру ее на замок.
– А потом?
– Позвоню в службу спасения. 911.
– Без малейших сомнений?
– Да, без малейших сомнений, – решительно проговорила Рози. И если Норман и вправду придет за ней, она именно так и поступит. Но ей все равно будет страшно. Почему? Да потому что Норман полицейский, как и те люди, которым она позвонит… они ведь тоже будут из полиции. И потом она знает Нормана. Он всегда добивается своего. И он сам говорил ей не раз: все полицейские братья.
– А когда вы позвоните в службу спасения, что вы сделаете потом?
– Позвоню вам.
Анна кивнула.
– С вами все будет в порядке.
– Я знаю. – Рози очень старалась, чтобы ее голос звучал уверенно, но в глубине души она все‑таки сомневалась… и, наверное, всегда будет сомневаться. Пока Норман действительно не придет за ней и все умозрительные построения не обернутся жестокой реальностью. И если это случится, кто знает… может быть, вся ее жизнь за последние полтора месяца – «Дочери и сестры», отель «Уайтстоун», Анна, ее новые подруги – развеется, словно сон при пробуждении, когда одним распрекрасным вечером кто‑то тихонечко постучится к ней в дверь, и она побежит открывать, и за дверью окажется Норман? А вдруг все именно так и будет?
Взгляд Рози упал на картину, которая стояла прислоненной к стене у двери в кабинет, и она поняла, что такого не будет. Картина стояла лицом к стене, но для того, чтобы видеть ее, Рози было не нужно на нее смотреть. Фигура женщины на холме под хмурым грозовым небом и с разрушенным храмом внизу так ясно запечатлелась в ее сознании, что ей достаточно было просто закрыть глаза, и ей сразу же представлялось, что она видит картину. Как наяву. Рози действительно воспринимала картину как самую что ни на есть настоящую явь. И на свете, наверное, не было ничего, что могло бы заставить ее думать об этой картине, как о какой‑то туманной грезе.
Зачем заранее забивать себе голову, с улыбкой подумала Рози. Может быть, мне повезет и эти вопросы так и останутся без ответа.
– А большая квартплата, Анна?
– Триста двадцать долларов в месяц. Вы как, потянете? Хотя бы первые два месяца?
– Потяну. – Анна, конечно, об этом знала. Если бы у Рози не было денег платить за квартиру, этого разговора вообще бы не состоялось. – Триста двадцать – это еще терпимо. И если ее не повысят, квартплату, то я вполне потяну и дальше. А там будет видно.
– Там будет видно, – задумчиво повторила Анна. Она подперла рукой подбородок и внимательно посмотрела на Рози. – Кстати, насчет «будет видно». Это к вопросу о вашей новой работе. Звучит очень заманчиво, просто чудесно. Но, с другой стороны, как‑то уж слишком оно…
– Сомнительно? Ненадежно? – подсказала Рози. Она сама много об этом думала, и именно эти слова пришли ей на ум по дороге домой… потому что, несмотря на восторженные отзывы Робби Леффертса и на весь его энтузиазм, она была не уверена, что справится с этой работой. Это выяснится только в следующий понедельник.