Рене Руссийон «Деконструкция первичного нарциссизма»
Введение
В этой работе, посвященной первичному нарциссизму и его анализу, я исходил из трех идей Винникотта, которые можно считать за предпосылки теории переходности и иллюзии. Они предваряют размышления об анализе нарциссизма и тех теоретических предпосылках, которые делают возможным его интерпретацию. Работы Винникотта «продолжают» мысль Фройда и вместе с тем обновляют её. Его мышление занимает место внутри общей теоретической конфигурации фройдовскойметапсихологии.
Эта статья развивает следующие три идеи:
Введя функцию материнской заботы и присутствие окружающей среды в построение первичного нарциссизма, Винникотт сделал нарциссизм «анализируемым». Это позволяет нам отойти от характеризующего нарциссическую позицию солипсизма, который утверждает, что всё исходит от субъекта и только от него. Такой подход стремится вычеркнуть участие объектов и среды в построении Я. В то же время, деконструируя способ проникновения в Я некоторого количества нарциссических постулатов, Винникотт дает возможность интерпретировать саму теорию нарциссизма.
Между субъектом и его ощущением себя Винникотт ставит материнский объект с его функцией «эмоционального зеркала», который является посредником в организации идентичности. Первичная идентичность конструируется за счёт создания и последующего стирания нарциссической идентификации, которая приобретает смысл в контексте первичных гомосексуальных отношений, функционирующих как «удвоение».
Наконец, процессы дифференциации, которые руководят открытием объекта, находятся в диалектической связи с нарциссической идентификацией. Этот процесс может быть понят только с точки зрения тех откликов, которые первичная среда даст на деструктивность субъекта (*агрессивность ребенка).
Эти три утверждения очень «концентрированные», и потому требуют ряда комментариев.
Декомпозиция первичного нарциссизма
Вклад Фройда особенным образом был сосредоточен на анализе различных «состояний» психики (невротических, нарциссических, психотических), начиная с исследования влияния на идентичность рисков структурирования половых и поколенческих различий, а также организации тех различий, которые объединяют и отделяют друг от друга сексуальное и инфантильную сексуальность, а также сексуальное и взрослую сексуальность. Винникотт приглашает нас продолжить и дополнить вклад Фройда, сосредоточив внимание на последствии первичного конструирования различия «я/не-я», оказывающего влияние на психические состояния и нарциссическую регуляцию. Он является одним из важнейших авторов, анализирующих «нарциссические состояния» психики и патологические формы процессов защиты «Я» субъекта перед лицом ранних травматических угроз.
Для Винникотта первичный нарциссизм не может быть понят в солипсической манере. Его устройство должно быть осмыслено в связи с первичными отношениями, которые устанавливаются с окружением с учётом особенностей последнего. Таким образом, анализировать первичный нарциссизм – это значит заново ввести то, что было уничтожено первичной нарциссической иллюзией. То есть заново ввести долю первичных объектов в его установление: нарциссизм должен осмысляться в контексте двоих, если не троих объектов.
В состояниях страданий нарциссической идентичности субъект остается узником первичной иллюзии. Он пытается думать, исходя только из самого себя. Здесь его тупик: он «забывает», что он не «само-порождённый», не столько как существо из плоти и крови, сколько в своей психике. Вот в чём смысл статьи Винникотта «Использование объекта», где он подчеркивает, что нет возможности думать о нарциссизме субъекта в отрыве от среды, т. е. принимая во внимание исключительно его самого. Невозможно мыслить субъекта без объекта, рассматриваемого как «другой-субъект», т. е. другой субъект, обладающий психической жизнью и собственными желаниями. Этот другой субъект может быть «актуальным», что стало классическим, учитывая решительность контр-трансфера как «разоблачителя» скрытых аспектов трансфера, или же «историческим», т. е. тем, посредством чего выстраивался субъект. Чтобы хорошо понять высказывания Винникотта, нужно вернуться к Фройду.
В своей формулировке, взятой из «Скорбь и меланхолия» (1917 (1915), — «тень объекта упала на Я », Фройд дает первое фундаментальное указание для понимания «смешения» Я и объекта. Он решительным образом обрисовывает направление для анализа нарциссизма. Действительно, если страдание происходит из «тени объекта, упавшего на Я», аналитик должен будет попытаться помочь субъекту «вернуть эту тень объекту», высвободив его из смешения, вызванного нарциссическими защитами, и деконструировать нарциссическую убежденность, лежащую в основании фантазии о само-порождении его психической жизни.
Затем Фройд подчеркивает (1923, 1926), что одна из характеристик нарциссизма, действительно, заключается не только в том, чтобы «принести всё» себе, вернуть все инвестиции к Я, но вдобавок стереть или стремиться стереть то, что приходит от другого.С 1923 г. в «Я и Оно» и ещё в 1926 г. в «Торможение, симптом, тревога», Фройд подчеркивает процесс, посредством которого Я «ассимилирует» и принимает в качестве своего собственного то, что не может сократить и ослабить. Нарциссизм «ассимилирует» объект, он усваивает, уподобляясь, тени объектов, «упавших на Я». Синхронно с этим, он стирает тот факт, что «тень» упала на Я и теперь смешивается с ним. «Потерянный» объект не повергает в печаль Я и потому не оплакивается им. Отводя инвестиции от потерянного объекта обратно к себе самому, Я также инкорпорирует следы этого объекта. Позже мы вернемся к тому значению, которое необходимо придать формуле «тень объекта», которая хорошо проясняется благодаря Винникотту.
Нарциссический процесс не только стирает все следы объекта, он стирает также процесс, посредством которого происходит само стирание. Он стирает для субъекта то, чем он конституировался, то, чем он «обязан» объектам, благодаря которым возникло его Я. Наконец, также стирается процесс, которым он ассимилировал, включил долю другого в свою собственную организацию. Это определяющие процессы первичной нарциссической иллюзии.
Первый объект-зеркало
Теперь мы можем приступить к рассмотрению конкретного вклада Винникотта в концепцию нарциссизма. Каким образом его гипотезы помогают нам в психоаналитической практике искать и «в последействии» идентифицировать следы, ставшие с тех пор «молчаливыми», которые хранят эту «немоту», будучи ассимилированными, то есть: следы первых откликов объектов, первого человеческого зеркала, отражающего влечения и первичные потребности субъекта?
Там, где клиническая картина, представленная субъектом, кажется, разворачивается исключительно в отношении к самому себе, Винникотт приглашает попытаться найти и вновь ввести историческую долю первичного объекта, реконструировать то, что «должно» было произойти между субъектом и объектом, прежде чем актуальная нарциссическая конфигурация сложилась как таковая.
Основная гипотеза Винникотта состоит в том, что для субъекта первичный объект ожидается как «эмоциональное и репрезентативное зеркало» его самого. В отношения, в которые вступает субъект с самим собой, Винникотт вводит разрыв, разветвление, создаваемое зеркалом первичного объекта. Он восстанавливает парадокс идентичности, которая выстраивается в движениях присвоения отражений, приходящих от другого. Это делает идентичность «осадком» первичных нарциссических идентификаций, идентификаций, включающих объект-зеркало и двойника себя. Мы вернемся позднее к теоретической модели, причастной к этому, но в данный момент сосредоточимся на клинических вопросах.
Конкретное клиническое следствие гипотезы Винникотта состоит в том, что там, где субъект глубоко «определяется» как тождественный самому себе, там, где он идентифицируется и идентифицирует свои внутренние состояния, ограничиваясь только собой, существует другой, та инаковость, которая происходит из «отражения», из самоотождествления с тем, как его отразили первичные объекты.
Попытка психоаналитически восстановить часть этой инаковости, деконструировать солипсический нарциссический постулат идентичности – это обеспечить возможность и установить «объектализирующую» функцию влечения. Это значит позволить обнаружить следы «потерянного» объекта в Я, его ассимилированную тень.
Следующий клинический эпизод, полученный в результате стандартного лечения пациентки с тяжелой формой анорексии в прошлом, может проиллюстрировать эту проблематику и вид осуществляемой аналитической работы.
Эхо[1]- женщина, клиническая пищевая анорексия которой исчезала по мере курса психоанализа. Однако, её социальная жизнь оставалась всё ещё крайне ограниченной. Она «экономила себя», убежденная, что способна замедлить время или даже остановить его. Она свела все свои социальные контакты только к самым необходимым. Она сама разрушила все робкие порывы влечений и подавила аффекты. Во время сеансов Эхо была часто неподвижна и молчалива. Лишь очень редко, с величайшей умеренностью она говорила о некоторых аспектах своей внутренней жизни. У меня сложилось впечатление, что она «анорексирует» психоаналитическую работу также как «анорексирует» всю свою жизнь и свое психическое функционирование – она их «нейтрализует». Но это наблюдение не было особо полезным на практическом уровне. Мысль о том, что в своего рода обращенном переносе, который был попыткой поделиться своим внутренним миром, она заставляла меня прожить и передавала мне тот опыт, через который она сама прошла, — помогала мне только тем, чтобы принять и поддержать специфические особенности переноса без ответных мер.
В другом месте, другом аспекте трансфера необходимо будет обнаружить условия для возобновления процессов движения влечений. Когда Эхо сможет начать выходить из защиты «от себя к себе», то есть из нарциссической защиты, она внесет эту проблематику в трансфер и аналитические процессы смогут обрести смысл. Я начну содействовать этой экстернализации тени объекта, привлекая её внимание к тому, что она, похоже, относится к себе и относится ко мне, согласно тому способу, которым с ней обходилось её собственное первичное окружение.
В результате ход психоаналитической работы мало помалу приводит к следующей интерсубъективной закономерности, проявляющей себя в трансфере. Эхо постепенно начинает выражать словами то, что происходило внутри неё, когда она приходит на свои сессии. Она приходит с некоторым удовольствием, испытывая желание объяснить мне то, что она сумела сформулировать и понять между сессиями. Но как только она оказывается передо мной, в тот момент, когда она входит в мой кабинет источник этого удовольствия и желание поделиться чем-то немедленно иссякают. Она остается холодной, без какого-либо импульса. То, что она хотела сказать мне, теперь ей кажется безвкусным, неинтересным ещё до того, как она заговорила. Энергия, которую она чувствовала до того, как оказалась в моем присутствии, тот час иссякает. Эта трансформация иногда происходила как только я выходил в приемную, чтобы поприветствовать её – фактически, как только я открывал дверь, и в этот момент она видела меня.
Понемногу случайная мысль, которая захватывает её в такой момент, смогла воплотиться в слова. Когда она видит мой кабинет, заполненный книгами и файлами, она думает, что я, должно быть, очень занятый человек, без сомнения, мало доступный, и что она лишь крошечная неважная вещь для меня, «великого профессора». Постепенно эти элементы переноса смогли быть связаны с определенными особенностями истории отношений пациентки с матерью. Когда родилась сестра, Эхо почувствовала себя жестоко отвергнутой, потому что её мама уделяла всё внимание новорожденной. Мама была в другом месте и не была в состоянии думать одновременно о двух детях[2]. Некоторое потепление происходит в период проработки этого эпизода её истории. Но суть её отношений с миром, в целом, остается без изменений.
Необходимо было проработать все повседневные условия её жизни в детстве, выходящие далеко за рамки единичного события рождения сестры, так как характеристики, которые тогда появились, можно было увидеть как проходящее через все её отношения с матерью. День за днем, в своей обычной семейной жизни мать Эхо раскрывается как сверхактивная женщина, всегда в движении, до неё невозможно достучаться, она неуловима. За столом, к примеру, мать носилась вокруг, обслуживая то одного, то другого домочадца, ела, стоя у края стола, никогда не присаживалась и не останавливалась для отдыха. Она начинала убирать ещё до того, как еда в тарелках заканчивалась, являясь этаким «домашним торнадо». Когда Эхо пробовала приблизиться к матери, чувствуя внутри этот импульс, он весь тут же иссякал, потому что мать уже оказывалась в другом месте: она отворачивалась, занимаясь чем-то другим. Эхо будто скользила по объекту с гладкой поверхностью, недосягаемому и неуловимому, чье внимание никогда не могло быть захвачено. Импульс влечения разбивался, угасал, влечение рассыпалось, отступало и отрекалось от своего объекта. Жизнь ограничивалась в похожем движении. Объект не пригоден для «использования» и влечение не может развернуть свое движение: оно должно быть нейтрализовано как можно скорее. Прежде чем отношение Эхо к своей аффективной жизни сможет быть интегрировано, ей потребуется много раз повторять эту последовательность в своих сессиях и столько же потребуется от меня повторяющихся интерпретаций в трансфере о «разлагающем» (сводящим на нет) влиянии материнских ответов на её аффективные побуждения к ней.
Ни одна клиническая картина не может быть понята с точки зрения солипсического мышления, поскольку она подразумевает интерсубъективную концепцию жизни влечений, а также интерсубъективную концепцию их организации. Концепция «посланного» (отправленного) влечения, иначе говоря, влечения, адресованного другому субъекту, и зависящего в своем развитии от ответа этого другого, имеет огромное значение для клинициста. Она расширяет компетенцию психоаналитического слушания и клиническое мышление вообще.
В работе с Эхо я в первую очередь столкнулся с поведением «от себя к себе» в центре её актуальной клинической картины. Такое поведение имеет «ауто»-ценность и носит солипсический характер. Оно участвует в нарциссической экономике, и, кажется, не особо адресовано кому-то определенному. Даже когда она не была на сессиях, Эхо «вела себя» примерно так же. Тень объекта упала на Я, которое ассимилировало (вобрало) его влияние: проблема теперь стала «ауто», внутренней. Но поскольку это поведение включается в сессии, оно приобретает интерактивную значимость и затрагивает аналитика в пределах аналитического пространства. Его ценность заключается в «действующем сообщении», сообщении в переносе. В конечном итоге я распознаю и признаю в нём особую форму «действующего» трансфера. В силу того, что он влияет на аналитика, что другой-субъект чувствует себя вовлеченным и может размышлять об этом поведении как об отправленном и адресованном ему сообщении, вопрос об интерсубъективном измерении поведения и его действия на другого может быть исследован.
Сделав меланхолию фундаментальной моделью нарциссического тупика, Фройд предложил направление психоанализа. Вектор, который он таким образом ввёл, Винникотт использует как лучшую клиническую и техническую партию. Благодаря своей гипотезе об объекте как «эмоциональном зеркале» субъекта, он делает интуицию Фройда работающей для анализа психопатологических состояний, связанных с нарциссическими аспектами идентичности.
Я разовью этот тезис позднее, опираясь на «стадию зеркала» Лакана и того акцента, который сделал Винникотт. Прежде чем к этому подойти, необходимо указать ещё на одну сторону гипотез Винникотта, касающиеся дополнений, которые он предложил, тем самым позволяя деконструировать саму теорию нарциссизма.
«Нарциссическая» теория влечений акцентирует только тенденцию к разгрузке, объект здесь рассматривается как тот, посредством которого влечение способно освободиться от напряжения. Объект не воспринимается как «другой субъект». Если объект присутствует, влечение может получить разгрузку, если он отсутствует, то субъект находится под угрозой потери и вынужден развивать паллиативные аутоэротические меры, чтобы защититься от этой угрозы и дождаться возвращения благосклонности объекта. Подчёркивая функцию объекта в построении Я, настаивая на его «откликах» на либидинальные движения субъекта, мы вводим новое измерение в жизнь влечений, которое имплицитно содержит идею, что влечение также является носителем «сообщения», адресованного объекту, и ожидает ответа. Влечения создаются внутри «игры между», т. е. посредством взаимодействия, которое устанавливается между субъектом и объектом.
Короткий пример поможет нам понять вклад этой гипотезы в клиническую работу.
На одном из своих сеансов пациент говорит, что чувствует себя «пустым», «мысли отсутствуют». «Классическая» интерпретация этого состояния, которой меня учили, когда я постигал ремесло психоаналитика под руководством супервизоров, заключалась в том, чтобы привести эту «пустоту» к нехватке, связанной с жадностью влечений субъекта. Основное внимание в анализе уделялось процессам «всё или ничего», характеризующих первичную жадность. Позднее я дополнительно научился связывать это чувство внутренней «пустоты» с процессами негативной галлюцинации мышления. Вероятно, «пустота» тогда появляется как «ожидающее» полое пространство, пространство для возможного принятия [ответа]. С Винникоттом появилась другая дополняющая интерпретация, которая не аннулирует целесообразности двух предыдущих, но даёт иное направление. Пустота может быть рассмотрена как воздействие на Я «тени» объекта, который не отвечает на призывы субъекта, остается безмолвным, нечувствительным к его импульсам и даже оторачивается от его враждебности. Как сказал Альберт Камю в начале своего эссе «Миф о Сизифе»: «Абсурд рождается из этой конфронтации между человеческой потребностью и необоснованным молчанием мира». «Пустота» отклика объекта затем «инкорпорируется» и оставляет в Я след эха этого молчания и того способа, которым оно «разрушило» импульс влечения. Случай Эхо даёт прекрасную иллюстрацию этого процесса.
Когда Виннкотт в ходе лечения говорит своей пациентке Маргарет Литтл[3], что «её мать была хаотична», он не стремится описать мать как «плохой объект». Это не было бы ни подходящим, ни психоаналитически полезным, поскольку понятия «плохой» и «хороший» объект являются формами инфантильного определения объекта, которые не соответствуют тем категориям, которые могут быть полезны психоаналитикам в осмыслении прошлого их пациентов. Говоря о матери как «хаотичной», Винникотт позволяет пациентке больше не ощущать свой внутренний хаос как простой результат анархичного и дезорганизующего влечения или как результат ненасытного либидо, не имеющего границ. Это позволяет его пациентке восстановить понимание внутреннего импульса, столкнувшегося с хаотичным и дезорганизующим ответом окружения. Восстановить в отношениях с самим собой последствия и форму исторического ответа первичного объекта-зеркала позволяет вернуть инициирующее движение [влечения] и дать ему новый шанс получить в актуальных отношениях другой тип ответа на «сообщение», адресованное объекту.
Мой клинический пример, иллюстрирующий высказанные соображения, касается мужчины, представляющего провал меланхоличного типа, характеризующийся падением жизненного тонуса и, без сомнения, иммунной защитой. Ему стало значительно лучше, благодаря первому траншу анализа с женщиной-аналитиком, но когда он приходит просить меня о продолжении аналитического исследования, он всё ещё страдает от генерализованного депрессивного состояния и многочисленных торможений жизненного потенциала. Он услышал мою лекцию о нарциссических состояниях и думал, что я мог бы ему помочь иначе, чем его первый аналитик.
Я перехожу к первой части аналитических процессов, посвященных трансферентной проработке его отношений с отцом, человеком малоэмоциональным, ригидным и часто отсутствующим. Проработка его интенсивной враждебности по отношению к отцовской фигуре, разочаровавшего любовь сына и проявляющего слишком мало интереса к нему, действительно, несколько улучшила его депрессивное настроение, но не значительно. Перенос начинает проявлять и даёт почувствовать влияние отношений субъекта с матерью. Его мать страдала от маниакально-депрессивного психоза с бредовыми аспектами. У пациента происходит два серьёзных депрессивных эпизода, отмеченные меланхоличными аспектами, когда анализ этих отношений выходит на первый план в терапии. Каждый раз возникала психосоматическая дезорганизация и пациент «разваливался», а его иммунная защита разрушалась.
Решающая фаза проработки этих депрессивных обрушений произошла, когда стало возможным связать крах жизненного тонуса субъекта, моменты его «разваливания» с ответом материнского объекта на импульсы ребенка, которым он был когда-то. Необходимо было шаг за шагом воссоздать характерные черты «примитивного общения» между младенцем, затем маленьким ребенком и его матерью, поочередно впадавшей то в меланхоличное, то в маниакальное состояние.
Начиная с перспективы, открытой Винникоттом, развившего комментарий Фройда о тени объекта, психоаналитическая работа позволяет реконструировать и переработать последствия хаотичных и беспорядочных эмоциональных реакций матери на ребенка. Иногда мать принимает импульсы своего дитя и даже усиливает их до состояния перегруженности, а затем внезапно меняет свое отношение и отвергает их. Большую часть времени материнский отклик на все аффективные движения моего пациента заключался в том, что она отворачивала лицо, закрывалась и даже отталкивала его, как будто она подвергалась нападению. Ребенок тогда оставался в растерянности, всё смешивалось: любовь и ненависть, любовные влечения и враждебные. Любовный импульс гаснет, снижается тонус, происходит его обвал и в этот момент он разваливается. Эти любовные импульсы кажутся ребенку разрушительными для объекта, и парадоксом, который производит эта путаница, оказывается окаменение всей психической активности. Если для ребенка добро (любовь) и зло (разрушительность, согласно материнской интерпретации) не являются больше противопоставлением и порождаются друг другом, то принцип удовольствия и его преобразованная в принцип реальности форма парализуются, а психическая активность, как правило, останавливается.
В различных клинических ситуациях, описанных здесь, наиболее важной частью моей работы являлось заново ввести в психическую динамику субъекта особенности откликов и реакций первичного объекта на его импульсы и движение влечений. Там, где клиническая картина проявляла тупик субъекта, процессы которого «крутились по кругу» и имели тенденцию к повторению, я заново привносил ту особенность, которая была ответом объекта. Я пытался восстановить этот ответ, опираясь на подсказки трансфера, которые пациент производил в течение сеансов.
Психический процесс разворачивается в два этапа. Первый связан с настоящим и проигрывается в трансфере. Сначала он организуется и работает на этом уровне. Поскольку процесс «настойчив», историческая реконструкция становится возможной на втором этапе. Она позволяет стабилизировать процесс и сделать изменения устойчивыми.
Эти соображения естественным образом приводят нас к углубленному пониманию вклада Винникотта относительно процесса субъективной идентификации, с одной стороны, и того, что он назвал «использование объекта», — с другой.