– Хочешь, чтобы я отказалась от места? – тихо спросила Джейми. – Ты, наверное, хочешь не этого. Ты, наверное, хочешь прогнать меня или уволить.
– Нет, – ответ вылетел быстрее, чем я ожидала. – Мы обвинили тебя, а ты этого не делала. Я не буду прогонять тебя из–за того, что дело было подстроено. Не зря есть правило. Чтобы держать нас в узде. Чтобы уравновешивать нас. Если я нарушу это правило, то я не лучше… – я замолчала, чуть не сказав «твоей сестры», – их.
– Я хочу остаться, Алекс, – сказала Джейми, сцепила ладони и смотрела на меня как щенок. – Я знаю, что ты меня ненавидишь.
Я не ненавидела ее. Как ненавидеть пешку? И ей было сложнее всего. Она отвернулась от семьи. Она вернулась к себе.
– Я не ненавижу тебя, Джейми. Странно, и я не совсем понимаю, почему, но ты мне все еще нравишься.
– Я докажу, что я достойна, – сказала она с новой решимостью, будто краску налили на холст, и новый цвет покрыл старый.
Во мне мелькнуло сомнение. Это мог быть обман, еще один слой сложной лжи. Но не было времени спрашивать. Пришло время борьбы.
– Мне нужно увидеть Тео, – сказала я ей и пошла в Ричардсон–холл.
Я с силой постучала в его дверь, готовая броситься на него.
Но ответил не он.
Когда дверь открылась, меня поприветствовал мой информант.
Я быстро кивнула Дэлани и повернулась к Тео. Он сидел на кровати. Я оглядела его комнату, заметила два чемодана. Один был твердым и синим, другой – зеленой сумкой, которая достала бы до груди, если поставить ее на бок.
– Ты пропустил суд, но смог побывать на Элите в Далласе.
– Я не был на Элите, – сказал он.
– Почему? Разве это не был бы миг твоего триумфа? Разве не этого ты все время хотел? – сказала я, потому что уже не сочувствовала ему. Не ощущала печаль. Я была не такой, как он.
– Я ушел, – сказал он.
– О, как благородно. Сняться с соревнования, которое почти сорвал.
– Алекс, – сказала Дэлани своим хриплым голосом. – Он говорит не об Элите.
Но я едва ее слышала. Звук ее голоса, этот хриплый голос настиг меня в комнате студсовета, я вспомнила ночь, когда все началось. Она все привела в действие.
Она была первым домино.
– Ты всегда говорила не впутывать тебя в это. Говорила, что тебе нельзя быть впутанной в это, – я указала на нее пальцем. – Но ты в этом. Как же так, Дэлани Зирински? Ты в этом замешана?
– Ты уже у меня спрашивала. Я говорила. Нет.
Я ждала, что она скажет больше, объяснится.
– Он рассказал мне все, когда вернулся из Нью–Йорка. Все детали, которые я не знала и не хотела знать до этого. И я сказала ему, что пошла тебя. Что это я дала тебе наводку.
– Как мило. Вы решили признаться друг другу, – сказала я Дэлани и повернулась к Тео. – Ты рассказал, как удар за тебя принял другой? Как ты позволил Майе пострадать из–за тебя?
– Я уже ушел. Я не знал, что ее судили, пока я не вернулся.
– Да, но признался бы ты, если бы знал, что это произошло? Ты признался бы, что это был ты?
Он смотрел на меня, глаза были утомленными, но честными, когда он сказал:
– За мной нет славы хороших решений. Но я надеюсь, что это изменится.
– Почему это изменится? – спросила я, потому что могла думать лишь о том, что он должен был встать в кафетерии и принять наказание.
– Знаешь нашего учителя английского? Мистера Бауманна?
– Конечно.
– Я стал разговаривать с ним пару недель назад.
Я обдумала его слова. Он признался взрослому, учителю. Как я, когда рассказала мисс Дамате в прошлом году, что со мной случилось.
– Он мне помогал, – добавил Тео. – Со всем. Не только с Андерином, который я перестал принимать, но и с остальным. Как справиться с тем, что со мной случилось. Как жить дальше. Я стал ходить к психологу. Он мне подсказал имя. Потому меня не было пару недель. Я был дома с родителями.
– Я рада слышать это, – выдавила я, и впервые за весь год мне казалось, что, может, мы – Пересмешники, ученики – не должны сами нести бремя. Были учителя и родители, готовые помочь.
Тео посмотрел на чемоданы. Дэлани – тоже, но я сказала:
– Ты уходишь из Фемиды, да?
Тео кивнул.
– Да. Мистер Бауманн крутой, но он ясно дал понять, что не потерпит жульничества.
Я подумала о клятве. Может, она все–таки работала.
– Он выдал тебя мисс Мерритт?
Тео покачал головой.
– Нет. Потому что это не важно. В понедельник я уеду. Я вернулся только за вещами. Это был мой выбор. Но я рассказал родителям о произошедшем, и я доучусь в школе в Нью–Йорке, а еще буду дальше ходить к психологу там.
– Ты должен кое–что сделать перед тем, как уедешь, – сказала я.
– Знаю.
– Ты сделаешь это?
– Да, – сказал он. – Сегодня за ужином.
Я хотела схватить его за воротник, тянуть за ткань и толкать его в угол, чтобы он поклялся. Но я знала, что эти тактики не сработают. Я не могла им управлять. Я никем тут не управляла.
Я поняла это после лжи Биту – лжи, которая срикошетила и навредила куда сильнее, ранив моих друзей, Пересмешников и меня. И я могла лишь ждать, потому что ужин и шахматная вечеринка у кое–кого начнутся только через несколько часов.
Я посмотрела на Тео, вспоминая, как он танцевал для меня, как жалел травмированное колено. Забавно, что одно неудачное падение было тем, в чем нуждалась Маккенна, чтобы запустить план, превративший десятки учеников Фемиды в покупателей, торговцев и зависимых.
Но все мы тут были зависимы. Мы зависели от чего–то, было то пианино, микроскоп, футбольное поле или что–то другое. Школа притягивала нас, как магнит, мы были амбициозными, проводили дни и ночи, желая получить больше.
Глава тридцать вторая
Девичья сила
Дэлани догнала меня на обратном пути. Она схватила меня за руку, и я повернулась к ней, ее серо–голубые глаза были стальными за очками.
– Я тебя не обманывала. Никогда, – сказала она. – Я не замешана в этом. Я всегда хотела, чтобы это кончилось. Ради меня и ради него.
Я смотрела на нее, на то, как она верила в свои убеждения. Я знала, что она все время говорила правду.
– Знаю. Прости, что так сказала. Так что теперь между вами? – я кивнула в сторону комнаты.
– Не знаю, – сказала она. – Вряд ли я смогу часто его видеть.
– Ты будешь скучать?
Она кивнула.
– Сильнее, чем ты представляешь.
– Ты его любишь?
– Сильно.
– И ты рада, что он прекратил?
– Невероятно.
– Ты подсела на наречия?
Она рассмеялась.
– Видимо.
Теперь рассмеялась я.
– Можно потрогать твои волосы? – спросила я.
Она рассмеялась и кивнула. Я протянула руку, думая, что будет напоминать солому из–за краски, но они были шелковистыми.
– Тебе идут лиловые волосы, – сказала я, убирая руку.
– Не всем они идут, – игриво сказала она. – Но тебе было бы круто с синей прядью.
– Точно, да?
– Хочешь это сделать? – заговорщически спросила она, словно предлагала мне наркотик, что–то вкусное. Но это был ее наркотик, она играла с красками, стилем, смелостью. Может, это даже был не наркотик. Может, это была ее сущность.
– У меня три часа, – сказала я, было просто. Я уже не переживал, что привлеку внимание, потому что уже была на виду.
Дэлани повела меня к себе, где собрала нужные вещи: краски и шампуни, разные баночки и зелья, а потом пошла в женский туалет в своем общежитии. Она придвинула стул к рукомойнику. Она не даст мне посмотреть, пока не закончит, пока не высушит мои волосы. Когда она закончила, она повернула меня к зеркалу.
Я коснулась синей пряди. Она была как значок, как почетная медаль, как заявление. И я выглядела смело и круто.
– А теперь мне нужно всех впечатлить, – сказала я и вернулась в свое общежитие. Я не стала подниматься по лестнице, а прошла по коридору к общей комнате на первом этаже, и инстинкты меня не подвели. Они готовились там к очередной шахматной вечеринке.
Анжали была с ярко–оранжевым шарфом с мелкими белыми цветами на шее и в серебряных балетках. У нее даже была заколка в волосах – голубая, блестящая с металлической бабочкой. Она выглядела нарядно. Она накрыла столы, расставила бокалы с ее знаменитой лавандовой, ревеневой и ванильной органической содовой. Я на миг подумывала разбить пару бутылок или случайно задеть их, чтобы они упали и разбились, чтобы газировка залила ковер академии. Кому вообще хотелось лавандовой содовой?
Маккенна отдыхала на диване. Месяц назад она была напряженной, пару дней назад – спокойной и вежливой, а теперь расслабилась. Она была в узких джинсах и длинной серой блузке, ее ноги лежали на краю дивана, голова была на подушке, и рука свисала сбоку. Она могла бы держать сигарету и рассеянно посыпать пеплом пол. Но в ее руке был пульт. Им она переключала песни. Она была в бежевой шапке с грязно–розовым узором, которая сдерживала ее кудрявые волосы.
Я была блеклой рядом с ней – джинсы, свитер да кеды – но зато с синей прядью в волосах.
– Эта ночь явно подходит для вечеринки, – сказала я, проходя внутрь. – Нужно многое отпраздновать, да? Шахматы – отлично тебе помогли, да, Анжали?
Они обе повернулись ко мне.
– Наконец–то! Ты пришла на мою вечеринку! – сказала Анжали. Она не понимала мой сарказм. Она еще играла со мной.
– Похоже, в первом семестре я вела с тобой борьбу, не осознавая этого. В первом матче ты победила, – сказала я.
Ее глаза расширились. А потом она поняла, что я знала. Я уловила нотку смущения, когда она отвела взгляд. Хорошо. Она должна стыдиться. Должна сожалеть.
– Привет? Ты не собиралась поздороваться? Я тут, – Маккенна явно не переживала из–за разоблачения, может, даже хотела, чтобы это случилось. Я не знала, поняла ли она, что ее выдала сестра. Но я не собиралась признаваться, откуда узнала.
– Привет, Маккенна, – сказала я. – Думаю, кого–то не хватает. Разве вы не втроем? Где ваша тяжелая артиллерия?
– За тобой, – Натали вошла, неся еще больше той содовой. Я посмотрела на пачку из шести бутылок в ее руке. Вкус лемонграсса. В другой руке были чипсы из морской капусты. Хорошо, что я никогда не соглашалась на шахматные вечеринки Анжали. Натали опустила пачку бутылок на стойку, взяла одну и посмотрела на меня. – Если бы это было пиво, я бы тебе дала. Или ты пьешь водку?
Я не ответила. Я не стала говорить ей, что больше не пила. Вместо этого я сказала:
– Потому ты сделала это, Натали? Из–за того, что лошадь, на которую ты ставила в том году, не победила?
Натали фыркнула в ответ.
– Это типично, да? – она обратилась к своим сообщницам. – Она думает, что все из–за нее.
– Кстати, твои волосы выглядят глупо, – сказала мне Маккенна и потянулась как кошка. Я даже ожидала, что она начнет вылизываться, как кошка. Начнет с одной ладони, потом той ладонью – нет, лапой – потрет за ухом. Потом другой. И ее хвост метался бы в стороны.
Я никогда не любила котов.
– Как и твои, – парировала я.
Маккенна не ответила, выбрала пультом новую песню.
– Мне порой так надоедает песня, которая крутится по кругу.
Я смотрела на нее, Маккенну–кошку, меняющую музыку.
– Для тебя это все – игра? Это из–за студсовета? Потому что у него нет власти?
– Я не такая мелочная, Алекс. Это серьезнее студсовета, – сказала она, скрестила ноги в лодыжках и вытянула руки над головой. – Дело в ответственности. И не в общей, как заявляешь ты. В личной ответственности. В это мы верим.
– О, это все объясняет. Вы верите в личную ответственность, потому устроили продажу лекарств. Ясное дело.
– Может, вам вообще не стоило лезть в это дело. Может, не все должно быть делом Пересмешников. Но вам нужно всюду сунуть нос. Жульничество, Алекс? В это не должно лезть правительство. Но потому было так просто перехитрить тебя. Мы знали, что Пересмешники не устоят и полезут в это.
– Но ученики думали, что мы должны разобраться. Было голосование, – отметила я.
Она отмахнулась.
– Голосование. О, это многое доказывает. Знаешь, что оно доказывает? Что ученики боятся правящей группы. Это мы зовем олигархией, Алекс. Этим вы были. И Пересмешников было легко сбить, потому что в вашей группе много дыр.
– Как решето! – сказала Натали и рассмеялась от своей дурацкой шутки, сделала глоток содовой с лемонграссом.
– Нужно было взять меня в совет, Алекс, – сказала Анжали, ее голос пронзал, взгляд был жестоким. Она стояла у рукомойника и шкафчиков, скрестив руки перед собой. Пропала веселая девушка, готовая помочь. – Но ты выбрала Паркера Хума, сына сенатора. Мне никогда не нравился сенатор, как не нравился им его сын.
Я рассмеялась.
– Тогда зачем ты с ним флиртовала на своей вечеринке?
– Они не просто флиртовали! – фыркнула Натали. – Они еще и занялись сексом в комнате твоего парня.
Девушки рассмеялись, наслаждаясь своей силой, тем, как играли людьми.
– Порой нужно жертвовать, – сказала Анжали. – И когда твой парень с Сандипом смотрели футбол перед судом, я побывала один на один с парнем, чью работу должна была получить. С ним было так просто! Он почти сообщил, что Майя под подозрением, в тот день после английского. А на моей вечеринке он сказал, что хранит улики в своей комнате! Их было так просто забрать.
Я скрипнула зубами, желая, чтобы третьего места в совете и не было. Потому что Паркер выдал Анжали, что Майя под подозрением. Потому они и сказали Биту сыграть, что Майя – злобный гений.
– И ты переспала с ним, чтобы забрать из его комнаты улики?
Анжали гордо кивнула. Я представила ее со скрытыми клыками, стоящую у порога, терпеливо ждущую, когда ее пригласят, как вампира. Внутри она впустила бы клыки в Паркера, слабое звено. Он отвернулся бы с благоговением на худом лице, а она забрала бы улики, которые сама и подбросила.
– Улики и были нашими.
– И вы подложили их Джейми.
– А Калвин попал в нашу ловушку, которую ты помогла расставить теми плакатами, – сказала Анжали и хлопнула в ладоши. – Конечно, я не удивлена, ведь знала, что он поведется.
– Это ты делала, когда расследовала для нас, – сказала я. – Смотрела, кто может стать дилером.
Анжали закатила глаза.
– Вы такие лицемерные.
Маккенна села на диване, словно эти слова Анжали призвали ее к действию.
– И я о том. Постоянно пытаются навязать свой выбор всей школе. В этом все дело. Выбор. Личный выбор. Знаешь, что? Я не жульничала. Я не запихивала таблетки в рот другим. Я не пью, не принимаю, не курю и не жульничаю. Как и Анжали. Как и Натали. Поступать правильно не так сложно. Просто принимаешь умные решения. И бреешься с соблазном.
– Поступать правильно? Вы устроили целую систему с таблетками! И ругаете нас за то. Что мы в это влезли?
Маккенна приподняла ухоженную бровь.
– Но порой цель оправдывает средства, да, Алекс? Ты сама не так чиста, ведь врала Биту. Он рассказал нам о вашей встрече.
Я взмахнула рукой.
– Давайте не будем делать вид, что Бит Босворс – бедняжка, которым я манипулировала.
Она склонила голову и фальшиво улыбнулась.
– Не важно – беззащитен он или нет. Ты им манипулировала. Ты давила на него. И мы тоже запачкали руки…
Я фыркнула, перебив ее.
– Это ты слабо сказала.
– …но ты хотела, когда врала Биту, доказать, что Тео виновен. Так что ты не можешь обвинять нас в манипуляциях. У тебя нет морального права.
– А у тебя есть?
Она кивнула.
– Мы делаем это ради общего блага. Потому что, если бы ты изучала право так, как я, ты бы уловила общую тенденцию. Когда много власти сосредоточено у небольшого количества человек, есть возможность вызвать революцию. Некоторые даже назвали бы это переворотом.
– Переворот? Серьезно? Это? Ваша маленькая группа – это переворот?
Натали шагнула вперед и сжала мое левое запястье.
– Маленькая? Это звучит мелко, Александра Николь Патрик, – она завела мою руку мне за спину, выкручивая запястье так, чтобы плечо повернулось вперед. Она впилась в меня холодными карими глазами, и я смотрела в ответ, не уступала ей, хоть она выкручивала руку сильнее. Мышцы в ее теле были очень сильными, и она ранила меня как профессионал. Но я не собиралась показывать Натали боль, ведь она в прошлом году рвала меня на части и била по больному.
По ладоням.
– Сложно играть на пианино со сломанной рукой, да?
Я хитро ухмыльнулась из–за ее ошибки. Откуда ей было знать, что я умела играть одной рукой? Но я молчала. Потому что между мной и пианино было то, что было моим. Это не касалось Пересмешников и их троих. Эту часть меня они не могли знать, эта часть придавала мне сил. Я годами репетировала на скамейке.
Натали не понравилась моя улыбка. Она склонила голову, щурясь.
– Что–то смешное, Алекс?
Она крутила руку сильнее, ее рука была как штопор, вонзалась глубже, чем нужно, чтобы пробка стала ломаться. В каждой ладони девятнадцать костей, двадцать семь – если считать запястье. Натали Моретти использовала все свои мышцы в отточенном теле, чтобы сокрушить их. Может, она даже разобьет кости, которых не существовало.
– Хватит, – лениво сказала Маккенна, и Натали отпустила, не успев ничего сломать.
Я хотела прижать левую ладонь к груди, гладить ее, прятать ее. Но я стиснула зубы и держалась, боль стреляла к кончикам пальцев и до плеча.
– Серьезно. Мы же хотим справедливую борьбу? – сказала Маккенна и добавила мне. – Но борьбы быть не должно. Мы знаем, что у тебя не было выбора в становлении Пересмешником. Ты была жертвой, выиграла дело, так и стала Пересмешником. Мы дадим тебе выбор. Ты можешь оставить их. Оставить прошлое позади, и мы тебя отпустим. Уверена, ты сомневаешься в Пересмешниках, как мы.
Это было так, будто кто–то оскорблял маму. Ты мог ругать маму, сколько хотел, но другой не имел права. Хоть я сомневалась в Пересмешниках, верность пронзила меня и пригвоздила к земле.
– Я не оставлю Пересмешников, Маккенна. А, если бы решила, то мне не потребовалось бы твое позволение. Пусть вся школа знает, но я не жертва. Я выжившая. Это – часть меня, как и Пересмешники.
Маккенна сделала вид, что поклонилась. Анжали и Натали хлопнули в ладоши.
– Если вы будете существовать, останемся и мы, – сказала Маккенна. – Это как закон физики – на каждое действие есть противодействие. Какое–то время вы были единственной силой, – она подняла ладони как чаши весов, левая была высоко, а правая низко. Потом правая поднялась, и они оказались наравне – Но наука этого не позволит, – правая ладонь оказалась выше левой. – Потому мы тут.
– Физика. Право. Ты путаешь понятия, – сказала я.
Маккенна кивнула Натали, та тут же поняла указание. Она взяла меня за другую руку, устроила ту же пытку, что и до этого. Она даже добавила перчинки, выгнув мне средний палец. Он оказался перпендикулярно, и она нажала еще.
– Оказывай постоянное давление, – сказала с насмешкой Маккенна, а потом зажала рот рукой. – О, смотри–ка! Теперь я еще и медицину приплела!
Глаза Натали радостно пылали.
– Сильнее, Алекс? Хочешь сильнее?
Я молчала. Я не могла ответить. Я отказывалась отвечать. Я зажмурилась, терпела боль, подавляла ее, не показывала им, что ломаюсь. Я тихо закричала, когда она отвела палец сильнее, и я услышала, как он трещит.
– Прошу, хватит, – прошептала я, но она быстро, как вела себя в спорте, сделала так же с моим безымянным пальцем, а потом с мизинцем.
Щелк. Щелк. Щелк.
Она отпустила, и я ненавидела их, боль и их силу.
– Как ощущается, когда теряешь то, что любишь? – спросила Маккенна, ее слова были последним ударом по животу. Это было ее последнее напоминание, как она разбила нас.
– Было больно? – спросила Натали, когда я открыла глаза.
– Да, – боль пульсировала, если точнее. И пылала в теле.
– Хорошо.
– Теперь ты лучше нас понимаешь, Алекс, – сказала Маккенна и встала, убрала волосы с плеч и прошла ко мне с кошачьей грацией. – Мы тут, чтобы держать вас в узде. Потому мы – Сторожевые псы.
Если бы у меня оставались силы, я бы рассмеялась от названия.
– Но ты можешь считать нас «Виджилс», – добавила Анжали.
В литературе оказалось больше правды, чем я думала.
Я бы сказала что–нибудь о подражании искусству, но слабо дышала, все расплывалось, и боль пронзала меня, растекаясь от правой ладони. Я повернулась уходить, левая ладонь сжимала правую, словно та могла отвалиться. Потому что ощущалась она так, словно отвалится. Маккенна заговорила снова, но не со мной:
– Я же говорила, что Тео не выдержит и неделю после того, как увидел свет. Он такой трус, – сказала Маккенна. – Платите, дурочки, тут победила я.
Натали и Анжали полезли за деньгами, и я поняла, что Маккенна даже не осознала, что их выдала ее сестра.
Глава тридцать третья
Полночный поезд
Я отчаянно хотела увидеть Джейми, позвонить ей или написать. Я хотела спросить, расскажет ли она Маккенне, и я хотела попросить ее не говорить Маккенне. Но мои ладони были как тряпки, пальцы – как яд, и я добралась до комнаты Мартина. Я хотела увидеть его, прижаться к нему, знать, что он меня впустит, что он примет меня. Но мне нужно было увидеть его соседа по комнате.
Я постучала неловко локтем и предплечьем. Мартин ответил. Сандип тоже был там, но Паркера не было.
– Ты в порядке? – тут же спросил Мартин.
Я покачала головой.
– Нет. Ладонь, – мой голос сорвался впервые. Я все еще сдерживала слезы, но уже не изображала. Я не могла больше притворяться, что это не убивало меня.
Сандип тут же вскочил на ноги.
– Дай осмотреть, – он нежно обхватил мою правую ладонь и спросил. – Можно дотронуться? – я вдохнула, охнула, когда он коснулся среднего пальца. – Болит?
– Да, – выдавила я.
Он сделал так и с безымянным, и с мизинцем.
– Ты можешь ими пошевелить? Можешь легонько попробовать?
Я приподняла пальцы, зажмурилась, тяжело дыша, пытаясь ими двигать. Я посмотрела на Мартина, его лицо искажала тревога.
– Что случилось, Алекс?
– Позже расскажу, – выдавила я.
– Кто это с тобой сделал? – тревога Мартина росла. Она уже становилась гневом.
Я не могла пока ответить. Слишком многое нужно было рассказать.
Сандип посмотрел на Мартина.
– Ей нужно к врачу. Ее пальцы сломаны.
– Она можешь отправиться в лазарет? – спросил Мартин насчет клиники на территории академии.
– Сейчас там только медсестра. Ей придется позвать доктора вправить ее пальцы.
– Тогда идем, – быстро сказал Мартин, схватил ключи и не взглянул на плащ.
– Куда мы? – спросила я.
– Тебе нужно в больницу, – заявил Сандип.
– Нет, – вяло сказала я, легла на кровать Мартина. Знакомое ощущение утешало, я знала его кровать. Я была в этой кровати. Я могла тут сжаться в комок.
– Тебе нужно сходить к врачу, – непоколебимо сказал Сандип.
– Прошу, не надо в больницу, – простонала я. – Я буду в порядке.
– Ты не в порядке, – заявил Мартин. – Я понесу тебя, если придется.
Я отмахнулась бы, если бы могла двигать руками. Я пыталась повернуться на бок, закрыться от них, ото всех, погрузиться в сладкий сон, сбежать от боли. Я закрыла глаза и ощутила сильную ладонь Мартина на плече.
– Алекс, – нежно сказал он. – Нам нужно, чтобы тебя осмотрели.
– Как мы вообще попадем в больницу? – пробормотала я, решив посчитать овец, чтобы уснуть и забыть все это. Но Сандип уже вызывал такси.
* * *
Я рассказала все Мартину по пути в больницу. Я даже смогла придумать прикрытие, чтобы доктор, осматривавший меня, подумал, что я поскользнулась на льду и сломала пальцы, приземляясь. Он кивнул, сказал, что после спортивных травм распространены были переломы пальцев от падений. Мне повезло, что осенью прошел мой день рождения. Мне было восемнадцать, и больница не сообщала родителям. Я расскажу им сама, но не этой ночью.
– Три пальца с трещинами, – сообщил доктор, но он просто смягчил слово «сломанные», потому что с ладонями трещины и переломы были одним и тем же.
Он сказал, что я не смогу играть четыре недели. Четыре долгие недели. Долгие ужасные недели. Он сказал, что тогда мои пальцы станут нормальными. Станут ли? И то, что для доктора было нормальным, могло не быть нормальным для меня. Мне нужны были не нормальные пальцы, а выдающиеся.
И я спросила его:
– Я смогу играть как раньше?
– Все будет хорошо, – ответил он.
Но «хорошо» было мало. Тео мог хорошо танцевать, но этого не хватало.
А потом я выпила апельсиновый сок и вышла из палаты, три пальца на правой ладони были перевязаны.
– Теперь я смогу играть Равеля так, как нужно, – пошутила я. Мартин обвивал меня рукой, и он смог улыбнуться. Я не знала, обнимал он меня из–за перелома, или потому что перестал злиться. Но я не мешала, какой бы ни была причина. Потому что только это было приятным в эти часы. Боль притупилась, но была настойчивой. Боль не пропадала. – Хорошо, что я уже отправила диск, да? Прослушивание будет в январе, если вообще будет.
– Будет.
Мартин был мягок со мной, когда мы сели на заднее сидение другого такси, но я знала, что он кипел внутри. Он хотел разбивать головы, ломать запястья. Он хотел мстить. Как и я, но не этой ночью. Пока что я устала.
– Этой ночью ты остаешься со мной, – сказал он, когда мы подъезжали к академии. – Я уже сказал Сандипу и Паркеру поискать другие места для ночлега.
– Я остаюсь с тобой? – спросила я, но не стала уточнять, что это могло значить.
Мы приехали и прошли к его общежитию. Я опустилась на его кровать. Мартин осторожно сел на краю, боясь, что сломает меня.
Но он не мог меня сломать.
Никто не мог сломать меня, кроме меня. Если меня не сломало то, что сделал Картер, я не сломаюсь от того, что сделала, и не дам тем девчонкам сломать меня. Я соберу все кусочки, начиная с Мартина. Потому что я не помнила, почему мы не были вместе последние недели. Он был тут, я была тут. Я пришла сюда, к нему, когда они сломали мою ладонь, притяжение было сильным.
– Я скучаю, – сказала я.
– Ты не представляешь, как я скучал, – сказал он, и эти слова – отдельные и вместе – оставили все позади. Мы двигались вперед и только вперед.
– Будь ближе, – сказала я, смогла сбросить обувь. Я убрала ноги под его одеяло.
– Уверена?
– Ложись рядом со мной, – сказала я.
Он разулся, последовал моему примеру, забрался под одеяла. Он поднял одеяла до груди, стараясь не задевать мою правую ладонь, лежащую на моем животе. Его плечо задел мое плечо, и было так приятно, это так отличалось от того, как ощущалось плечо в общей комнате, когда Натали выкручивала мне руку.
– Мм, – сказала я. – Расскажи что–нибудь приятное. Историю. Что было бы, если бы мы не были в больнице?
– Ах, – сказал он, – я собирался позвать тебя в кино.
– Да?
– Вышел фильм с говорящими животными. Ты же такое любишь?
Я рассмеялась.
– Говорящие животные. Идеальное развлечение.
– И я бы взял тебя не в местный кинотеатр, а отвез бы в Бостон.
– О, круто.
– Я такой. Крутой, – сказал он. – Мы поехали бы на поезде в Бостон.
– Я люблю поезда.
– Никто не спросил бы, куда мы поехали. Никому не было бы дела.
– Конечно. Тут нет правил.
– Мы смогли бы делать все, что хотели. Ускользнули бы, и никто не заметил бы. Нам даже не понадобились бы очки. И в Бостоне я отвел бы тебя на ужин.
– Настоящее свидание.
– Если ты зовешь грязную пиццерию свиданием, – пошутил он.
– Я люблю жирную пиццу, и то, как ты ее складываешь.
– Я могу есть ее только так. Может, потом мы взяли бы канноли.
– Я не люблю канноли, – сказала я.
Он прижал ладонь к моему лбу.
– Похоже, ты ударилась головой, когда падала.
– Может, мороженое?
– Тебе мятное с шоколадной крошкой.
– Конечно.
– А потом мы посмотрели мы говорящих животных, и ты все время смеялась бы.
– Ты тоже смеялся бы? – спросила я.
– О, конечно. Как не любить говорящих животных? Особенно енотов.
– Еноты – лучшие говорящие животные, – и я мягко сказала. – Мартин?
– Да?
– Никто не случилось. С Джонсом ничего не было. Это его… – я начала говорить «папа», но Мартин прижал палец к моим губам.
– Все хорошо. Тебе не нужно ничего говорить.
– Но…
– Но твоя синяя прядь сексуальна. И я трогал бы твои волосы весь обратный путь на полночном поезде, – сказал он, вернувшись к нашей фантазии, пока гладил мою щеку пальцем.
Я придвинулась к нему.
– Там было бы пусто?
– Конечно, – шепнул он.
– Что бы мы делали?
– Все, что ты хотела бы, – сказал он.
– Что ты хотел бы? – спросила я.
Он убрал прядь синих волос с моего лица и склонился к моему уху, а потом сказал нечто сексуальное, потрясающе горячее, и я растаяла изнутри.
– Прошу, поцелуй меня, – сказала я.
Он приподнялся на локте, склонился ко мне, его губы нежно задели меня, начали с век, спустились по щекам, добрались до губ. Он целовал меня нежно, и это был самый сладкий поцелуй в мире, самый нежный поцелуй в мире. Я закрыла глаза, утонула в поцелуе, в его прикосновении. Он провел ладонью нежно по моей левой руке, его губы коснулись иссиня–черных синяков, оставленных на ладони Натали. Я представила, как он прогоняет боль поцелуями, и это было противоположным тому, что сделали Сторожевые псы.
Так я уснула, пострадавшая, разбитая, но умиротворенная и по–своему довольная.