А потом наступило лето, пришел и ушел август. Настал сентябрь. По целым дням теперь простаивал Костя на высоком берегу реки, ожидая каравана. Каравана не было.
Тревожные вести приносил к столу Игнатьич.
– Не будет каравана, – твердил он. – Пролив Вилькицкого забит льдом. В Карском – лед. В устье Пясины караван еле прошел третьего дня. К нам не поспеет. Тяжелый год. – И, прихлебывая чаек из алюминиевой кружки, спокойно спрашивал Тишу: – Что будем делать, начальник?
– А смерть придет, помирать будем, – смеясь, отвечал тот.
И Костя в сердцах швырял о стол ложку и уходил на берег.
Наконец окончательно выяснилось: каравана не будет. Об этом ехидно сообщил Косте Тиша.
– Еще позимуете с нами, Константин Иваныч, уж не побрезгуйте, – хихикнул он.
– Уж позимую! – ответил сквозь зубы Костя. И вдруг представилась ему зима, и ночные кошмары, и скрипы в углу. Захотелось завыть, заскрипеть зубами, но он сдержался. Не распускаться же на радость Тише.
За столом в этот день царило тягостное молчание. Таисия Павловна сердито швыряла на стол тарелки. Игнатьич хмурился. Костя мрачно ковырял вилкой в тарелке. Один только Тиша чему‑то улыбался.
– Вы чему радуетесь‑то? – крикнул на него Костя.
– А что ж, плакать мне? Не баба. Не пижон. Умею глядеть в лицо трудностям.
– Радиограмму пошлем, а? – спросил Игнатьич.
– О чем это?
– Да вот... о бедственном положении. Сами знаете... Остались мы без подвоза.
– Нет, радиограмму я посылать не буду. Начальство не любит получать огорчительные радиограммы.
– А жевать чего будем? – крикнула Таисия.
– Жевать будем, котик, чего нам настряпаешь, – кротко ответил Тиша. – Еще хватит на нас с тобой на складе. Проживем.
– А тундра? – мрачно спросил Костя.
– Тундра голодает. Не скрою. Но в том, брат, не я причинен. Не я, – развел он руками. – Да вы о тундре, милый Костя, не беспокойтесь. Это ведь только по нынешнему времени им название ненцы, а допрежь звали их самоеды. Сами себя едят. Если с них ножом грязь да жир соскоблить, так и тем можно зиму питаться. Не пропадут! – и он захохотал, радуясь своей шутке.
И таким нестерпимо противным было в эту минуту его лоснящееся жиром лицо, что Костя не вытерпел и швырнул в него тарелку. Завязалась драка, завизжала Таисия, и только Игнатьич невозмутимо глядел, как катаются по полу мужчины, и сосал трубку.
А вечером снова все вместе пили, и Костя, напившись, бахвалился, что уйдет из этого проклятого места пешком через тундру, как раньше уходил с прииска через гольцы. Но не тот теперь был Костя, да и некуда ему было уходить. Охмелев, он начал сочинять стихи:
Скука, скука, скука...
Скоро и ночь придет, паршивая сука.
– Вы поэт! – кричала Таисия Павловна в восторге. – Клянусь жизнью, вы поэт, Костик!
Но успех Кости взбесил Тишу.
– Поэт! – заорал он. – Вот не давать ему завтра жратвы – и нет поэта. Это я, я один поэт. У меня склады. У меня мясо, сахар. У меня мука. Я! Я один! Один на всю тундру. Го! Ко мне все придут. Все поклонятся – спасай! Ха! Мехом кланяться будут, пушнинкой... Хо‑хо! Горы мехов... Песцы, росомахи, горностаи, волки – га! Лисицы голубые, белые, серебристые... Все у моих ног. Несите! Несите! – замахал он руками, захлебываясь. – Несите! У меня мясо и хлеб! Я дам, я добрый. Я сильный. Мой закон над тундрой. Я – хозяин. Го! Я – власть! Я – поэт! Когда я был председателем в Тюмени...
И снова потянулась прошлогодняя рутинная жизнь. Тиша оказался прав: «жевать было чего». По‑прежнему подавались к столу жирные, масленые пироги и розовая строганина. Если и был в чем недостаток, так только в спирте. Его запасы таяли удивительно быстро, Тиша только плечами пожимал:
– Экую прорву выпили. Ну, люди. Орлы!
Стали пить денатурат, выпили весь одеколон и духи из лавки, пить стало нечего. Тогда Игнатьич научил Таисию варить бражку. Костя заикнулся было, что преступление в голодное время тратить зерно и сахар на брагу, но Тиша закричал:
– Пей, гуляй! Раз живем!
И Костя замолчал.
Подоспели именины Таисии. Тиша затеял пир на весь мир и назвал гостей.
«Что ж подарить имениннице? – думал Костя. – Цветы? – Он усмехнулся. – Духи?»
Он пошарил на полках в лавке – ничего не нашел, все выпили. Тогда он вспомнил, что в сенях стоит непочатая трехпудовая бочка варенья. Прикатил бочку в избу и торжественно преподнес имениннице.
Таисия Павловна была тронута подарком, а Тиша меланхолически отметил в гроссбухе: «Взято К. И. Лобасом из лавки: бочка варенья, 3 пуда».
Приехали гости: фельдшер с женой, промышленник с Восточного берега, охотовед из Белужьей с женой. Зашумел пир. Зазвенели бокалы. А Костя, в котором все время плясал чертик задора, нашел в груде пыльных книг томик Пушкина и объявил, что хочет декламировать.
– Просим, просим! – закричали гости.
Вызывающе блестя глазами, Костя стал читать «Пир во время чумы» и, читая, все время глядел на Тишу. Но никто не понял его демонстрации, все шумно зааплодировали, когда он кончил, фельдшерша взвизгнула: «Браво!», а Таисия наградила чтеца горячим взглядом. Он яростно швырнул Пушкина в угол и стал мрачно хлебать брагу.
«Сволочи! Все сволочи! – думал он. – И я сволочь. Перочинный ножик».
Шатаясь, встал он из‑за стола, опрокинул чашку, что‑то разбил, зацепил рукавом, кого‑то толкнул и пошел, покачиваясь, к дверям. На воздух!
Стояла тихая, ясная, морозная ночь. На синем снегу мерцали лунные блики, и казалось, что это снег цветет, расцветает невиданными узорами заструг.
Костя взглянул на небо – там вокруг истинной луны встало семь ложных лун. Но Костя уже видывал это и не удивлялся. Он не был философом, – что думать ему о ложных лунах? Все лживо, вся жизнь Кости Лобаса сложилась лживо, раскосо, черт знает как. Хотел стать героем, стал сволочью...
Он прислонился к косяку двери и замер. Великая тишина стояла в мире, – такая тишина бывает только на Севере. Тишина тундры, закованной в снег. Тишина реки, скованной льдом. Тишина неба, скованного морозом. Тишина могилы. Синяя тень на всем...
Но один звук все же нарушал эту тишину. Костя прислушался: звуки повторялись механически мерно. То были звуки удара чем‑то мягким о что‑то мягкое. Он обернулся и увидел: у дорожной нарты, согнувшись и опустив руки, стоял высокий приезжий ненец, а вокруг него молча прыгал маленький, яростно оскалившийся Тиша и хлестал ненца по голове и щекам пушистым песцовым хвостом. Ненец стоял неподвижно, не уклоняясь от ударов, он только втянул голову в плечи, и Костя увидел, что эти плечи дрожат мелкой дрожью, а по щекам катятся грязные слезы и замерзают.
А вокруг людей, присев на задние лапы, сгрудились похожие на волков собаки. Они не лаяли, не шевелились, а только смотрели, как один человек бьет другого. И Косте показалось, что в их глазах прыгают огоньки. И все вокруг пахло псиной. Этот запах, к которому совсем уже было привык Костя, сейчас был невыносим. Невыносима была вся эта молчаливая сцена – и замерзающие слезы на щеках ненца, я вздувшиеся скулы Тишки, и блеск собачьих глаз, и запах псины, псины, псины... Костя оторвался от косяка и одним прыжком был подле Тишки.
– Брось! – закричал он, хватая его руку, и сам не узнал своего голоса – таким он был тонким и натянутым, как струна.
– Прочь! – прохрипел Тиша и оттолкнул его.
И тогда Костя, не помня себя, вырвал из его рук песцовую шкурку и яростно начал хлестать начальника по голове, по плечам, по морде. Клочья рваного меха посыпались в стороны, Тиша завизжал, упал на снег, и тогда Костя стал топтать его сапогами... А вокруг них все теснее смыкалось кольцо похожих на волков собак, все нестерпимее становился удушливый, жаркий запах собачьего тела. И тогда очнулся Костя. Ему показалось, что от него самого, от его рук исходит терпкий запах псины. Брезгливо швырнул он песца на снег, небрежно ткнул сапогом вздрагивающее тело Тиши и ушел к себе. А за ним послушно побрел ненец, так и не сказавший еще ни слова. Они вошли в Костину каморку. Костя заложил дверь бревном и грузно опустился на кровать.
Ненец сел на корточках у порога и не отрываясь смотрел на Костю.
– Тебя как зовут? – хрипло спросил Костя, потому что надо было что‑то сказать.
Ненец долго не отвечал, потом произнес тихо:
– Яптуне... Василий...
– Что ж ты молчал, Василий? – продолжал Костя. – Что ж ты ему сдачи не дал?
Ненец ничего не ответил.
‑– Ты ведь сильней его, Василий! Он маленький, дохлый. А ты вон ведь какой!
Ненец опять долго молчал, качал головой, потом сказал не улыбаясь:
– Однако он сильней.
– Он?
– Купес сильней Яптуне. У купса мясо, мука, керосин...
– Врешь!.. – закричал Костя, вскакивая с постели. – Ты сильнее. Не его это мука. Твоя мука. Тебе ее государство прислало. А он, рыжий черт, из нее брагу варит. И пьет, – он вдруг остановился, вспомнив, что полчаса назад он сам пил эту брагу. Ну что ж! Он прямо посмотрел в лицо ненцу и прокричал: – И я пью! И я сволочь. Ну?..
Но Яптуне не трогался с места. Он сидел у порога, раскачиваясь всем телом, и курил. А потом начал говорить тихо, размеренно, словно песню или молитву:
– Плоха... Шибко плоха... Голудно... Очень шибко голудно тундре... Помираем, однако. Патронов нет – охоты нет. Охоты нет – мяса нет, табаку нет. Зверя нет – муки нет, чаю нет. Чаю нет, табаку нет – шибко скучно Яптуне. Помирает он. Голудно, очень голудно.
В его голосе не было ни жалобы, ни стона, только покорность судьбе, но было страшнее крика это равнодушие обреченного. И Костя заметался по комнате.
– Войва... – продолжал свою песню Яптуне. – Плохой купес Тиша. Недобрый. Что сделаешь? Взял Тиша у Яптуне песец, ничего не дал Яптуне. Ай, неправильно то! Шибко плохо. Раньше лучше начальник был. Добрый был, Лексей Иваныч звали. Больсевик, однако, был. Ничего... Правильно... Яптуне за руку брал, за песца деньга давал, за деньга – товар давал. Правильно… Ничего... Правильно...
– Какой Алексей Иванович?
– Начальник был... С нами жил... Караван пришел – уехал Лексей Иваныч. Ай, жалко Лексей Иваныч!.. Плачут люди в тундре... Тундра плачет... Ветер плачет... Вода о берег бьет, плачет... Нет Лексей Иваныча... Ой, худо нам! Шибко худо‑о, однако.
Костя почувствовал вдруг острую зависть к неведомому Алексею Ивановичу. «Вот жил человек здесь же, может быть, на этой койке спал, в это окно глядел, а уехал – и сказывают о нем песни в тундре. А про меня скажут: жулик был, вместе с Тишей брагу хлебал. О!..» Он заскрипел зубами и еще яростней заметался по комнате.
В это время в дверь постучали. Изба наполнилась шумным пьяным гомоном, и медовый голос Таисии Павловны произнес:
– Что ж вы покинули вас. Константин Иванович? Ах, как невежливо!
Костя замер. Ничего не ответил. Прислушался. За дверью пошептались. Кто‑то сказал: «Ну конечно же!» – а затем послышался веселый голос Тиши:
– Ну, брось дурака валять, Костя. Выходи. Побуянил спьяну и хватит. Я не сержусь.
И все весело закричали: Мир! Мир! Мир!
«Мир! – Костя криво усмехнулся, взглянув на съежившегося у порога ненца, потом на дверь. – Нет, братцы, не мир!» Он молча шагнул к постели, сорвал с «ковра» пылившееся две зимы ружье и подошел к двери.
– Если хоть одна собака, – спокойно произнес он в дверь, – посмеет перешагнуть мой порог, я уложу ее на месте. Амба!
И для убедительности щелкнул затвором.
Сразу стало тихо за дверью. Потом перепуганные голоса: «Он с ума сошел!» Смятенный топот ног. И снова тишина.
А Костя весело, от всего сердца, расхохотался. Он стоял с ружьем в руках у заложенной бревном двери и хохотал чисто, легко, радостно. Ну вот! Очень хорошо. Война.
Весь следующий день он сидел в своей каморке и писал. И пока писал, все звенела в ушах жалоба Яптуне: «Голудно тундре, шибко голудно». А когда кончил писать, собрал листки и пошел к Игнатьичу.
– Вот, – сказал он хмуро радисту. – Перестучи, пожалуйста.
Игнатьич молча подвинул листки к себе, прочел их – при этом на лице его ни одна жилка не дрогнула – и так же молча и невозмутимо отодвинул от себя.
– Что? – не понял Костя.
– Возьми.
– Как – возьми?
– Так. Нельзя. Точка.
– Да ты... – закричал Костя. – Да ты понимаешь, что говоришь, Игнатьич?
– Понимаю. Не маленький. Нельзя. Разрешение заведующего принеси...
– С каких это пор рация подчиняется заведующему факторией?
– Раз твоя радиограмма по делам фактории, без разрешения заведующего не могу. Точка. Уходи. Не мешай.
Ну что ж! Костя пришел к заведующему. Швырнул листки на стол, молча стал ждать. Тиша засуетился, напялил на нос очки, повертел листки и побледнел. Заерзал на своем табурете.
– Ах, Костя!.. Ах, горячая голова! – забормотал он. – Ну зачем это? Ах, зачем?.. Ну что же ты написал? Где же правда тут? Ах, ах!.. Вот пишешь, что я темный, подозрительный человек. А я, брат, я за революцию кровь... Или вот: безденежная торговля, товарообмен. Так ведь это я, чтоб ненцам же лучше... Ну ненец, ну дикий же человек, ну что он в дензнаках смыслит? Или вот... Ай‑ай‑ай! Стыдно тебе, Костя... Как к родному, к тебе я... И Таисия... А ты... Что же ты тут пишешь? Грабеж, насилия над населением, издевательства, антисоветская практика... Это я‑то, я‑то грабитель? Да я мухи... Ах, горячая голова...
Он прочитал до конца и беспокойно посмотрел на Костю, глаза его трусливо бегали.
– Пошутил, Костя? – попытался он улыбнуться. – Разыгрываешь? Хе‑хе‑хе‑хе... Остроумно. Можно теперь и порвать? – прошептал он, искательно заглядывая в Костины глаза.
– Я те порву! – закричал Костя и выхватил листки из цепких лап Тиши. – Подписывай разрешение передать по радио.
– Что? – тихо произнес Тиша. – Что‑о?
Он встал с места и, дрожа всем телом, шагнул к Косте.
– Что? – снова спросил он и вдруг в бешенстве затопал ногами. – Врешь! Врешь! Уничтожу! Сгною! Врешь!
Пена забилась на его губах, обрызгала усы и бородку, но он быстро вытер ее рукавом, овладел собой и даже засмеялся.
– Шутник... Шутник ты, Костя... Писатель...
– Подписывай разрешение, – пробурчал Костя. – Живо!
– Шутник!.. – продолжал паясничать Тиша, и только глаза его, злые, колючие, не смеялись. – Ах, людям рассказать – обхохочутся. Тася, Тасенька, – позвал он. – Какую тут шутку Костик выкинул!
– Значит, не подпишешь? – закричал Костя нетерпеливо.
– Шутник... Ах, артист! Артист какой!
Костя сжал кулаки. Ну что ж, бить его?..
«А, бей, бей! – ухмылялось ласковое Тишино лицо. – Бей, пожалуйста, голубчик. Стерплю. И свидетеля позову. Игнатьича».
Костя яростно махнул рукой и выбежал. Что было делать теперь? Он снова бросился к Игнатьичу. Убеждал, просил, грозил, но радист только пыхтел трубкой и изредка ворчал:
– Уходи. Нельзя. Точка.
– Ссориться не хочешь? – наконец презрительно спросил Костя. – Боишься?
Игнатьич поднял на него глаза и ответил коротко:
– Боюсь.
И Костя подумал, что прав, пожалуй, Яптуне: «Купес сильнее – у него спирт».
Спирт! Только бы достать спирту. Игнатьич передаст радиограмму. Он побежал в лавку и начал шарить по полкам. В пыльном углу попался ему старый спиртовой компас. Он обрадовался находке так, как не радовался еще ничему в жизни. Вылил из компаса спирт и пошел к Игнатьичу. Теперь и он владел могучим оружием.
– Хочешь спирту, Игнатьич?
– Огонек? – недоверчиво поднял голову радист.
– Нет, чистый.
– Вре‑ешь!
– Вот! – показал Костя голубую бутылочку. – Хочешь?
– Пярт тара, – по‑немецки ответил Игнатьич, и глава его стали влажными.
Костя медленно поставил бутылочку на стол и посмотрел на Игнатьича.
– Понимаешь? – спросил он тихо.
Игнатьич взглянул на Костю, потом на бутылочку, потом опять на Костю, почесал щеку, облизнул сухим языком губы, сморщился.
– Понимаю.
– Ну?
– Хорошо.
– Когда?
– Ночной срок будет... Тогда и передам...
– Правда? – закричал Костя и от радости отдал радисту весь спирт.
Но когда пришел ночной срок, Игнатьич был уже пьян и не мог работать, а когда протрезвился, и слышать не хотел о Костиной радиограмме.
Что было делать Косте? Он вдруг горько почувствовал свое бессилие. Броситься в тундру, выть, кричать? Но никто даже не услышит его криков. Биться головой о стену, драться, ломать табуреты на Тишиной плешивой голове? А в ушах все звенело: «Голудно тундре, шибко голудно...»
Началась страшная жизнь, вся исполненная глухой, потаенной борьбы. Молча сходились за общим столом обитатели фактории. Ни на минуту теперь не расставался Костя с ножом. Потом ему подумалось, что Тиша может отравить его пищу, грозился же он: «Уничтожу, изведу». И Костя перестал выходить к столу, сам себе стряпал, на ночь закладывал дверь бревном, чутко спал. И не смерть была страшна Косте. Сколько раз за свою раскосую жизнь глядел он курносой в глаза! Страшна была мысль: «Пропаду, так ничего и не сделав. И никто не узнает, за что погиб Костя Лобас, путаный человек. И даже Яптуне Василий не узнает. Еще сукиным сыном обзовет».
Как жалел он теперь, что отпустил ненца, не всучив ему писульки. Она дошла бы «торбазной почтой» до центра и сделала бы свое дело. И тогда не обидно было бы погибнуть. Но ни разу не пришла Косте мысль бросить драку, помириться с Тишей, жить, как раньше жил. Нет, эта мысль ни разу, даже в самые горькие ночные минуты, не вползала в его крутолобую башку. Черт подери! Будь что будет, но война. Несмотря ни на что. Теперь он дышал полной грудью – первый раз в жизни он правильно жил.
Но проходило время, а все оставалось по‑прежнему. Избу совсем засыпало снегом. Настала вечная ночь. Никто не приезжал на факторию. Похороненные под сугробами, ворочались в тесной избе люди, остро, смертельно ненавидевшие друг друга.
И тогда Костя решил бежать.
Бежать – вот единственное, что ему оставалось.
Уйти ночью, добраться до окружного центра, все рассказать.
Он стал лихорадочно готовиться к побегу. Собрал продовольствие, оружие, меховую одежду, нашел компас и однажды ночью, когда все спали, вынес все это из избы, сложил на нарту, взял девять лучших собак, обернулся в последний раз на проклятую избу, погрозил ей кулаком – и уехал.
Он помнил из рассказов ненцев, что до окружного центра надо долго ехать рекой, потом перевалить горы, выехать опять на реку, дойти до «перекрестка», где реки сливаются, и по новой реке уже легко добраться куда нужно.
Но когда Костя очутился один в полярной мгле, он скоро потерял и реку и горы. Белая пустыня расстилалась перед ним, однообразная и холмистая. Что это было? Торосы или холмы? Он ничего этого не знал. Он был как слепой щенок в этом полуночном мире.
Он бросался то в одну, то в другую сторону, долго блуждал и, наконец, окончательно запутался. Собаки уткнулись в сугроб и стали. Вожак озабоченно обернул морду к Косте.
«Ну? – говорил его взгляд. – Куда же?»
Но Костя и сам не знал куда. Только сейчас он понял, на какое дело решился. Беспомощно огляделся вокруг, но не увидел ничего утешительного. Все было мертво и тихо.
Однако сдаваться было рано. Он вспомнил, что у него есть компас. Компас, черт подери! Что же ему еще нужно?
И Костя побрел за собаками на запад. Перелезал через какие‑то обледеневшие бугры, брел, спотыкаясь и увязая в снегу, по тундре – и вдруг очутился среди дикого хаоса торосов (и тогда догадался, что вышел на реку), но через торосы было трудно тащить нарту, и он выбрался на берег, брел берегом, пока не потерял и берега и торосы... Но это теперь не пугало его, потому что компас, за которым он все время следил воспаленными главами, неуклонно показывал путь на запад.
Так прошло много дней. Странно, что до сих пор он не встретил ни жилья, ни кочевья. Он и не знал, что тундре так мертва. Но, может быть, он проходил стороною, может быть, где‑нибудь в пятистах метрах на юг или север были люди? Он ничего не знал, но цепко держался принятого направления: на запад!
Иногда ему удавалось найти плавник, и тогда у костра отогревались и он и его собаки. Костя натаивал в котелке снег, варил себе из консервов похлебку, а собакам бросал юколу. У костра было легче мечтать об удаче. У костра тундра казалась живой и понятной, дорога – легкой, цель – близкой.
Но он покидал костры для дороги и снова брел, замерзал и падал от усталости и голода, и снова подымался, и снова брел... Собаки обессилели, и он сам теперь впрягался вместе с ними в лямку и тянул. Он тянул честно, изо всех сил. Ему было жаль собак.
Когда Костю застигала пурга, он вырывал в снегу яму и прятался в ней вместе с собаками. Так было теплей и ему и им. И он спал, зарыв голову в их мохнатый мех. Теперь не раздражал его запах псины, а даже радовал: то был запах жизни, запах теплых, живых тел.
Но жизнь еле теплилась в Костином теле. Все труднее стало тянуть нарту. Он стискивал зубы и кричал на себя:
– Ну ты, кляча! Тащи! Еще! Еще немножко! – а потом, обессиленный, валился на снег: вокруг, дрожа от холода, сбивались измученные, голодные собаки и жалобно глядели на него. А он не знал, к кому эта жалость – к себе или к нему, к их хозяину и другу.
Он лежал на снегу, тяжело дышал и разговаривал с ними:
– Ну, ничего... Вот отдохнем немного... Потом в путь... Теперь скоро...
Ему казалось, что они понимают его, как он понимал их.
И, отлежавшись, Костя снова впрягался вместе с собаками в лямку и трогался в путь. Его щеки обморозились и болели. Ноги, ни разу не бывшие сухими, покрылись ранами, на них было мучительно ступать. Но он все еще не хотел сдаваться, и упрямо тащил нарту, и глядел то на стрелку компаса, то вперед на дорогу.
И теперь часто стали мерещиться ему города впереди. Он видел, как клубится дым над избами, слышал людские голоса, собачий лай... Он напрягал последние силы, весело кричал:
– Эгей! Ну вот... Ну вот и добрались!
Но города исчезали так же быстро, как и появлялись, дома оказывались острыми торосами, а дым – снегом, сдуваемым со скал. После миража было еще труднее идти и надеяться, что придешь.
Он решил больше не верить обманчивым видениям. Так было легче, спокойнее. И когда однажды увидел на высоком берегу избушку, он и ей не поверил.
Но то было настоящее, реальное жилье. Он добрался до него, истратив последние силы, и упал на снег у самого порога.
То было брошенное на зиму рыбачье летовье, почти по крышу занесенное снегом. Хватит ли у него сил отрыть вход в избу? Есть ли в ней продовольствие, дрова, спички?
Он сказал себе:
– Костя Лобас, это твой последний шанс жить... – и с трудом поднялся на ноги.
Лопата... А ведь была у него лопата. Хорошая, железная. Он стал искать ее на нарте. Шарил коченеющими руками. Еще и еще раз перетряхнул вещи. И наконец понял: потерял.
Потерял... Он стоял, совсем подавленный этим новым несчастьем, и с тоской глядел на избушку. Ему вдруг представилось: в избе, на столе, лежат горы снеди. Караваи душистого хлеба. Башни консервных банок. Гирлянды колбас. Розовые круги сыра. И мясо, мясо, мясо, сочное, окровавленное, жирное... Он почувствовал, как запахи пищи раздирают его ноздри. И тогда, не помня себя, он бросился к избе и начал руками отбрасывать снег. Он погружал руки по локоть в сугробы, потом упал на колени и по‑собачьи стал рыть снег, пробираясь ко входу. Вдруг его осенила мысль: собаки! Он бросился к упряжке, сорвал лямки и освободил собак.
– За мной! – прохрипел он им и вместе с собаками бросился к избе.
Теперь они работали рядом, он и собаки, тело к телу. Его руки окоченели, он бросил варежки и стал дуть на пальцы, но его дыхание было чуть теплым, оно не могло согреть. Тогда он спрятал руки на груди, закашлялся и почувствовал, как холодеет тело и чуть теплеют руки. И снова стал рыть снег.
Он рыл долго, но все не уменьшались сугробы, все далек был вход в избу. А сил уже не было. В последний раз обвел Костя Лобас мутнеющим взглядом мир и увидел, как равнодушно дремлет полуночная тундра.
«Вот где нашел ты могилу. Костя!» – подумал он и обессиленно опустился на горы развороченного снега...
Он очнулся оттого, что стало жарко. Его нос щекотали запахи дыма и мяса. Он открыл глаза и увидел, что лежит на шкурах в чуме. Над ним склонились незнакомые косматые головы. Он понял, что жив и спасен. Он простонал:
– А собаки?
Ему сказали, что собаки целы. Он улыбнулся. Ему подвинули миску с мясом, он стал есть. Его челюсти отлично работали. Не такой это парень, Костя Лобас, чтоб умереть зря. Он еще повоюет.
И, поев, он сразу же сказал хозяину чума, что должен ехать.
А так как никто не спросил его, откуда, куда и зачем едет, он сказал сам.
От стойбища к стойбищу полетела весть о том, что едет в окружной центр Костя Лобас за продовольствием для тундры. «Оленье радио» опережало Костю, и всюду, куда б он ни приехал, его уже ждали: кипел жирный чай в ведрах, плавало мясо в котлах, лучшие шкуры готовы были стать его постелью.
Так он брел по большой дороге тундры, узнавал людей, и чем больше узнавал, тем больше любил, потому что все они были честные и простые люди. Он сидел у их костров и слушал их речи и жалобы, иногда – если то было по пути – брел за их стадами. Он ночевал в дымных чумах, в берестяных, обшитых шкурами тордоках, в походных балках. Ему особенно понравился балок, этот легкий домик на полозьях.
Он спросил:
– Отчего все живут в грязном чуме, когда можно жить в балке?
– Оттого, однако, купес, – ответили ему, – что балка взять негде.
И Костя подумал, что, будь он заведующим факторией, балки были бы у всех жителей тундры.
Расставаясь с хозяином ночлега, он спрашивал:
– Что привезти тебе, хозяин, из центра?
О! Что привезти? Охотник просил новое ружье, женщины – железный котелок для варки пищи, ребятишки – игрушек. Велики были нужды тундры, и, чтоб не забыть их. Костя стал все записывать. У него скоро получился длинный список. Тут было все: и брезент для чума, и подползки для нарт, и посуда, и стальные иглы, и сукно, и бусы, и чай, и табак, и музыкальный ящик охотнику Афанасию Хатангскому, и медный чайник Федору Яру... Хотел этого Костя иль нет, а он должен был все это привезти людям в тундру, чтоб оправдать их гостеприимство и надежды.
Наконец добрался он до окружного центра. Олени весело вбежали в большое село над сонной рекой, и ненец‑проводник спросил Костю:
– Куда?
Костя подумал‑подумал и махнул рукой:
– В НКВД.
Но в НКВД не оказалось начальника.
– Он уехал в тундру, – сказал дежурный. – Скоро вернется. Есть помощник.
– Ну что ж, давайте помощника! – закричал Костя, и его пропустили к помощнику.
Это оказался молодой паренек, весь в ремнях. Ремень для нагана, ремень для сумки, ремень поясной, и даже оленьи бокари были подвязаны к поясу ремнями. Все ремни были новенькие, желтые, все скрипели, когда помощник вертелся на стуле.
– Я Лобас из фактории Трех Крестов, – объявил Костя.
– А‑а! – засмеялся помощник, – Тебя‑то мне и надо.
– Ну, вот я и приехал! – обрадовался Костя.
Помощник еще раз внимательно посмотрел на него, вызвал дежурного и приказал арестовать Костю Лобаса.
– Как? – закричал Костя. – За что?
– А ты сам знаешь, за что! – крикнул ему вдогонку помощник, и Костя очутился за решеткой.
Странная судьба выпала Косте Лобасу: ему ничто не удавалось. Вот добрался он, наконец, до цели. И что же? Очутился в тюрьме. Он ни в чем не повинен, он выйдет, конечно, отсюда, все объяснится, – это, разумеется. Тишины шутки. Но поверят ли теперь в его рассказ? А если не поверят, какого же он черта умирал и не умер в дороге?
Через три дня его вызвали к начальнику, он уже приехал. Тут же в кабинете находился и помощник в скрипучих ремнях, только выглядел он очень смущенно. К своему удивлению, Костя заметил здесь и ненца‑проводника: тот обрадованно закивал ему головой, и Костя в ответ приветливо улыбнулся.
Начальник поднялся навстречу Косте.
– Извините нас, товарищ Лобас! – сказал он, протягивая руку. – Тут опечатка вышла. – И он бросил взгляд на скрипучего помощника; тот покраснел. – Вот, прочитайте.
Костя взглянул на лист, протянутый ему начальником. То была радиограмма Тиши: «Сбежал, захватив кассу, продавец Лобас».
– Это вранье! – закричал Костя.
– Знаю, – ответил начальник и засмеялся. – Проводник у вас хороший. Где вы такого ваяли? Три дня он тут бушевал: «Куда вы нашего купса дели?» А ко мне сегодня прямо на квартиру ввалился...
– Правда, правда, – закивал головой ненец. – Наш купес... Костя... Все одно брат мне... Товарыс... это правильно. Ничего...
– Ну, пошли! – сказал начальник я повел Костю и ненца по коридору в окружном.
Здесь в кабинете собралось много начальников. Костя никого из них не знал, но догадывался, что тут все окружные власти.
– Ну, рассказывайте, товарищ Лобас, – обратился к нему председательствующий на собрании.
Но в Косте еще не улеглась обида за арест, и он сердито пробурчал:
– Какая же вы власть на местах, если сами не знаете, что в тундре делается.
Многие – это заметил Костя – нахмурились, а один проворчал даже:
– Тундра большая... Ваш район далекий. Не везде так.