Ушаков часто рассказывал о ней, и Таян слушал, одобрительно кивая головой.
– Э! Э! Так! – говорил он задумчиво, а потом, сидя один на один с трубкой у порога яранги, думал об этой далекой родине, которая где‑то там, за морем и горами.
Он рассуждал, покачиваясь в табачном дыму: что приходит сюда с Большой земли? Оттуда пришел Ушаков. Это хорошо? О, очень хорошо! Без Ушакова Таян умер бы в бухте Провидения. Оттуда пароходы – это тоже хорошо. Оттуда вещи, которые нужны Таяну, – вот это ружье, вот эта банка с керосином, вот эта сладкая музыка в коричневом ящичке, вот этот хлеб, – и это тоже хорошо. Очень хорошо, отлично. Ничего плохого не приходит оттуда. Это так. Таян знает это. Вот все, что он знает о большой родине, но он хочет узнать и узнает больше.
Еще в первые дни жизни на острове Ушаков собрал всех людей и сказал, что надо поставить большой шест. Шест поставили, а на самый верх шеста Ушаков поднял знамя, алое и горячее, как кровь. Оно затрепетало на ветру, как пламя родного костра, и молодой Таян узнал от охотников, что это знамя его родины. Он сорвал тогда с головы шапку и бросил ее вверх и поднял над головой винтовку, и все вокруг сделали то же и объявили остров своей землей и алый флаг – своим флагом и поклялись защищать остров и флаг больше жизни.
И вот однажды – это случилось через год после клятвы у флага – у берегов острова появилась чужая шхуна. Чужой флаг был на ней, чужие люди в бинокли смотрели на берег.
Тогда собрались на военный совет все мужчины острова. Они курили трубки и говорили по очереди. И каждый сказал: «Остров наш».
– Зачем беспокоят нас чужеземцы? – закричал маленький Паля, а Кивьян, подняв огромные волосатые руки, потряс ими.
– О! – закричал он. – О! Я жил на Аляске. Я знаю их. О!
Ушаков слушал и улыбался. Этот остров, пустынный, голый, которого они и не знают еще вовсе, на котором нет еще ни селений, ни могил, – как стал он им таким дорогим и родным, что хотят они защищать его ценою жизни? И он радостно улыбался, слушая, как шумят мужчины.
Потом он разбил всех на группы, назначил вахтенных, раздал оружие и патроны и приказал готовиться к обороне.
Таян ходил с ружьем по берегу и зорким охотничьим глазом следил за чужой шхуной. Сердце его колотилось быстро; и древний воинственный клич, забытый его покорными предками на мирном берегу, готов был сорваться с его пересохших губ.
Но шхуна, постояв на рейде, ушла восвояси, видно догадавшись, что остров прочно занят советскими людьми.
А затем вдруг прилетел самолет. Его моторы взревели над самым селением, и Таян упал на колени и, дрожа, прижался к земле: он никогда езде не видел летающей машины.
Все население острова испуганно притихло.
Встревоженный Ушаков с наганом в руке пошел к бухте Роджерса. Он озабоченно следил, как садится на воду гидроплан; никаких опознавательных знаков на нем не было.
Из машины на берег вышли двое: коренастый летчик и высокий худой механик, оба в комбинезонах. Ушаков хмуро смотрел на них, они – на него.
Так прошло несколько долгих, тревожных минут. Наконец высокий не выдержал.
– Ну, здравствуйте, товарищи, что ли! – сказал он на чистейшем русском языке. – Разве так встречают гостей?
– Русские!.. Русские!.. – радостно пронеслось по острову, и все бросились из своих яранг навстречу дорогим гостям.
И быстрее всех бежал Таян, потому что он был моложе и ловчее других, потому что он хотел раньше всех увидеть летающих русских. И он уже бея страха смотрел на качающуюся на волне летающую лодку. Нельзя бояться того, что знаешь и видишь, что можно пощупать руками.
Летчики пробыли недолго на острове. Они сказали, что их послали узнать, живы ли советские люди на острове, нет ли больных, нет ли нужды и голода. И, услышав про это, мудрый Кмо сказал эскимосам:
– Слушайте Кмо: он прошел большой путь по земле. И он видел много снов и много людей. И хороший был год, и плохой был год, и годы проходили один за другим, как ветер по морю. И если был хороший год и зверя много, и клыков много, и меха много, приходил к Кмо купец и говорил ласково, как мать. И забирал у Кмо добычу и оставлял Кмо немного табаку, водки и чаю. Но если плохой был год и не было у Кмо зверя и не было меха, купец проходил мимо, и глаз его был недобрый, и Кмо умирал. Так я говорю, мужчины?
И все ответили:
– Так.
Кмо посмотрел на бухту, где «качалась на волнах лодка, и продолжал:
– Зачем прилетели люди на железной птице? Они не спросили, есть ли мех у Кмо и есть ли у него добыча, и не взяли ее. Они спросили: жив ли Кмо, жив ли Етуи и жив ли Таян? Может быть, болен Кмо? Может быть, голод посетил его ярангу? «Мы накормим Кмо, – сказали они, – и мы утешим его в печали». Но Кмо, – он ударил себя кулаком в грудь, – сыт и здоров. Кмо бьет зверя и живет в теплой яранге. И люди на железной птице рады, что Кмо здоров. Так я говорю, мужчины?
И все ответили:
– Так.
В этот же день русские летчики улетели, но Таян запомнил их лица. И когда через много лет худой механик, которого звали Побежимов, снова прилетел на остров, Таян узнал его и горячо пожал ему руку. Механик был все такой же высокий и худой, только больше орденов стало на его груди, но Таян уже был другой.
Много чудес увидел Таян, живя на острове, и только одного он долго не мог понять: отчего, пожив на острове немного, русские уезжают обратно. Где еще на земле и на море есть такая охота? Где встретишь так много зверя? Где еще бывает так тепло в ярангах, так тихо и уютно у жировика?
И Таян заплакал, узнав, что навсегда уезжает от них Ушаков. Теперь он даже не скрывал своих слез; все мужчины плакали, провожая начальника.
Понятия «начальник» не было в языке эскимосов. Они звали Ушакова «умилек», что означает – кормчий байдары, вожак зверобойной артели, человек, который сидит у руля. И это точно выражало их отношение к нему. Разве не он посадил их на железную байдару и повел за собой далеко в море? Разве не был он первым на промысле, первым на охоте, первым во всем?
С недоверием ждали эскимосы нового начальника на смену Ушакову. Что если снова появится купец? Что если Ушаков – лишь счастливое исключение?
Но приехал Минеев и оказался той же породы, что и Ушаков. Эскимосы тоже стали звать его умилеком. И он тоже был первым на промысле, и учил их бить и бить зверя, и тоже рассказывал о Большой земле. Он рассказывал им много и подробно, даже больше, чем Ушаков. Он говорил о том, чего и Ушаков не знал: что делается сейчас на Большой земле.
Он сказал однажды:
– Сегодня в Москве дождь.
Таян не поверил и сказал, качая головой:
– Как ты можешь знать, умилек, что делается там сейчас? Разве твои глаза видят через горы и твои уши слышат за тысячу верст?
И он отвернулся: ему стало стыдно за умилека, потому что самое некрасивое в жизни – видеть, как мужчина врет.
Но Минеев засмеялся и подвел Таяна к черному ящичку: такого не было у Ушакова.
– Вот мои уши! – сказал Минеев.
И Таян услышал далекий голос, и этот голос рассказывал о Большой земле.
Он и не знал тогда, что через несколько лет его жена, которую русские зовут Таней, и его сестра Коконга сами станут радистками и будут колдовать у черного ящика.
Минеев прожил на острове пять лет, и Таян уже стал думать, что этот‑то русский останется здесь навсегда. Но однажды пришел пароход, привез нового начальника и увез старого. И хоть было жалко, очень жалко расставаться с добрым другом Минеевым (эскимосы звали его «наш ата» – наш отец), но на нового начальника Таян смотрел уж без страха.
Правда, он спросил у него с опаской:
– Ты большевик, однако?
– Большевик, – ответил тот, и Таян успокоился.
Но скоро пришлось убедиться Таяну, что новый начальник (его звали Семенчуком) обманул его: он не большевик. Большевики – а их‑то Таян знал! – были не такие.
Прежде всего русские, которые были до Семенчука, отлично знали дело и умели жить. Когда выходили байдарки в море, даже в шторм, русские не суетились и не кричали без толку, а разумно отдавали команду, и Таян слушался их. Этот же, Семенчук, ничего не знал, ничего не умел, но вмешивался во все, он был громко кричащий человек, а Таян не любил людей, которые сердито кричат и машут руками без толку. И по Ушакову и по Минееву Таян знал, что настоящий человек не станет зря кричать. Глупая чайка кричит на ветер. Глупый лемминг – полярная мышь – злобно шипит на сапог человека, нечаянно задевший его норку. Человек не чайка, не лемминг. Человек должен беречь слова.
Все русские были приветливы с эскимосами, и лица у них были веселые и улыбчатые. Этот же, Семенчук, сердит и темен лицом. «Вечно покрытый тучей» – так сказал о нем Таян. И все эскимосы горестно покачивали головами.
Семенчук приказал эскимосам бросить промысел и идти на разгрузку парохода.
– Однако время зверя бить, – возразили эскимосы.
– Будете зверя зимой бить.
«Зимой? У этого человека ума нет», – решили в ужасе эскимосы, а Таян выругался самым крепким чукотским ругательством:
– Он не умеет жить!
Но он не только не умел жить, но не давал жить и другим.
Настали страшные дни для островитян. Люди и собаки остались без мяса. Голод, гость, давно не виданный на острове, забрел в яранги эскимосов и стал хозяйничать там. Начали болеть дети, отощали охотники, заплакали женщины. И хотя ломились от продовольствия склады зимовки, Семенчук не дал эскимосам ни муки, ни консервов, ни керосина. И люди молча приготовились к смерти. Умер охотник Тагью. Умер сын Таяна, которого русские звали Володькой и который мог бы стать великим охотником, как отец, а может быть, даже начальником, как Минеев, или летчиком, как Побежимов. Он мог стать всем, кем захотел бы, теперь это уже знал Таян, но вот умер и стал ничем, прахом, тенью. И, склонившись над трупом сына, горько задумался Таян. Если б он сейчас верил в злых духов, он сказал бы, что Семенчук – злой дух, принявший образ умилека. Но Таян знал теперь, что нет духов, ни злых, ни добрых, и он понял, что Семенчук злой, неправильный человек, обманно называющий себя большевиком. И когда наконец на остров прилетел самолет, Таян написал (он знал теперь русскую грамоту) письмо Минееву и рассказал ему в письме обо всем: о горе эскимосов, о смерти Володьки, о злом начальнике Семенчуке.
«Приезжай, умилек, – просил Минеева Таян, – все эскимосы по тебе скучают. А если нет денег на дорогу, телеграфируй, мы пришлем».
Но не мог приехать Минеев, Приехал другой начальник, большевик. А Семенчука увезли в Москву и судили справедливым судом и расстреляли. И когда узнал об этом Таян, он сказал: это правильно, это по закону; он достоин смерти, потому что он не давал жить другим.
Шумит большой пир на острове Врангеля. Под тяжестью еды ломятся праздничные столы. Со всех сторон съезжаются на праздник гости. Байдарки и моторки пришвартовываются к берегу бухты Роджерса. Собачьи упряжки подкатывают к главному дому зимовки. Все население острова – от грудных детей до стариков – съехалось на полярную станцию праздновать десятилетие. Приехали гости с Большой земли, одни по воде – на ледоколе «Красин», другие по воздуху – на самолете Молокова.
За праздничным столом сидят эскимосы‑охотники, зимовщики, моряки, летчики. На почетном месте сидят Молоков и Побежимов. Девять лет назад прилетел сюда в первый раз Побежимов. И тогда это был подвиг, за который летчиков наградили орденами Красного Знамени. А теперь по пути «завернули» летчики на остров
Врангеля, и это было обыкновенным делом, о котором никто и не говорит. И обыкновенным делом было то, что гремит на дворе духовой оркестр, а в кают‑компании под джаз‑банд моряков «Красина» пляшут фокстрот жена Таяна и моряк с ледокола, а на концерте выступает квартет Московской консерватории и поет приехавшая из Москвы певица... И совсем обыкновенное дело то, что жена Таяна – в шелковом хрустящем платье, в туфлях на высоких каблуках, и то, что сестра Таяна, которую русские зовут Тамарой, стала радисткой...
А Таян? Он ходит среди пирующих друзей, его желтые ботинки скрипят, его шелковый галстук раздувается. Таян чокается с гостями и обнимается со старыми приятелями и берет из рук повара в белоснежном колпаке большой праздничный пирог, похожий на башню, ставит на стол и говорит:
– Ешьте, друзья, досыта, подымайте свои кружки с вином выше. С праздником вас!
И он сам берет бокал, наполненный вином, и встает на видное место и просит тишины, потому что хочет сказать речь.
– Вы, сидящие за этим столом, – начинает он громко, чтобы все слышали, – мои друзья и соседи! И ты, Паля, и ты, Иноко, и ты, Кивьян. Слушайте, я хочу сказать вам несколько слов от сердца. И ты, моя мать, старая Инкали, белая, как крыло чайки, тоже слушай, что скажет твой сын.
И толстогубый Кивьян сказал:
– Говори, Таян, мы тебя слушаем.
И Инкали, склонив свою седую голову, сказала:
– Говори, сын мой. Я склонила свое ухо к твоим речам.
– Слушайте и вы, – продолжал Таян, – гости с Большой земли, прилетевшие к нам по воздуху, и вы, гости, приплывшие к нам по воде. Я расскажу вам про жизнь Таяна. А когда я скажу о Таяне, то это будет и о Пале, и об Иноко, и о Кивьяне. Так ли я говорю?
И мужчины ответили:
– Так.
– Был Таян мальчиком и умирал три раза в день от голода. И не было у Таяна байдарки, чтобы идти в море бить моржа, и не было ружья, чтоб бить зверя
И был Таян темный и мрачный, как туча, и слепой, как новорожденный щенок. Но пришел десять лет назад к Таяну русский большевик и повел его за собой. О! Далеко поплыли мы с ним в море, и многие плакали, уезжая. Но прошло десять лет, и никто не плачет, а все смеются. И громче всех, радостней всех смеется Таян. Так ли я говорю?
Все весело закричали:
– Так, так, Таян!
– Весело стало жить Таяну. А когда я говорю «Таян», я говорю – и Паля, и Иноко, и Кивьян. Нет у наших очагов страшного гостя – голода. Весело трещит огонь, и вкусно пахнет мясо. И чтоб еще веселей было в яранге, Таян берет черный ящичек, который мы называем патефоном, и крутит музыку. И все поют и пляшут в яранге Таяна, всем весело. О! Веселитесь и вы, друзья мои, и вы, гости с Большой земли.
И все зазвенели кружками и стаканами и выпили, а Таян продолжал:
– Был темный Таян и всего боялся. Духов боялся, зверя боялся, человека боялся. Теперь никого не боится Таян. Я учился на аэролога и запускал шары в небо, и ни разу мой шар в небе не задел ни бога, ни черта. Что такое, друзья мои? Может быть, пусто в небе, может быть, там ничего нет?
И все засмеялись шутке Таяна.
– Я ходил на зверя с ножом и копьем и бил зверя. Может быть, труслив стал зверь? Нет, это Таян стал мудрым мудростью русских людей и храбрым храбростью человека и мужчины. И я узнал тогда, что такое мир и как живут в нем люди и звери. И я постиг мудрость машины, и хитрость грамоты, и арифметику и даже выучил дроби, а это не легкая штука. А сестра моя стала радисткой, и радисткой стала жена. И узнал тогда Таян правду жизни и сам стал большевиком. Сочувствующим в партию приняли меня, потому что я сочувствую большевистской правде, – она единственная правда на земле. Пусть кто‑нибудь из вас скажет, что это не так.
– Так! – закричали эскимосы. – Это так, Таян!
– Это так! – с силой сказал Таян. – Это так. Мы узнали эту правду здесь, на далеком острове в море, где зимою долгая ночь, а летом – долгий день. И мы будем жить и умирать за эту правду. Это так!
И все встали из‑за стола и подняли кружки. Заиграли оркестры: духовой, симфонический, джаз. Охотники схватили ружья, вышли на берег и, повернувшись лицом к морю, салютовали дружными залпами далекой родине.
А когда праздник кончился и гости разъехались, Таян пошел по берегу. И была у него теперь новая походка, и глаз стал другим – хозяйским. Это шел по острову начальник фактории, заместитель начальника острова. Он увидел, что туша моржа плохо привязана к камню на берегу и ее может смыть волной. Он подумал, что время начинать осенний промысел и надо выходить в море. Он прикидывал в уме, что еще надо сделать: «Готовы ли моторки? Целы ли байдарки? Кого из охотников и куда поставить?» У него теперь было много забот. И главной из них была: сумеет ли он быть начальником над своими товарищами, будут ли они слушаться его.
Он увидел охотника и сказал ему, что моржа с берега надо убрать. Это впервые в жизни отдал он распоряжение. А через десять минут моржа уже убрали. А Таян все шел и шел по острову, на котором прожил десять лет, на котором нашел счастье и будущее. И походка у него была другая, и глаз другой. Это шел хозяин, начальник, умилек.
1938
ПОЕДИНОК
Ни на минуту нельзя было покинуть больного Таюге. У яранги кружил и завывал шаман. Таня слышала его глухие угрозы. Она знала: грозит ей. Но пока она здесь, он не войдет. Странное дело, он боялся ее. Она сама удивлялась этому, но вот факт: слабая, худенькая русская девушка охраняла ложе больного, а лохматый черный шаман кружил у входа, не смея войти. Это была победа. Но ни к чему было торжествовать ее. Почему не едет доктор? Она прислушалась.
Таюге жалобно и хрипло кричал, не умолкая ни на минуту. Стоны вырывались откуда‑то из самой глубины его измученного болью тела, словно он кричал не горлом, а животом. Он верил, что криком можно прогнать болезнь.
Что, если он умрет до приезда доктора? Она прислушалась. Тишина звенела в ее ушах, когда Таюге переводил дыхание. Отчего не едет Сташевский? Еще вчера должен был встретить его Анчено. Он взял лучших оленей кочевья.
Двое суток не покидает она яранги Таюге. Когда комсомолец Анчено, сын Таюге, ночью прибежал к ней, трясясь всем телом, она поняла: случилась беда.
– Учителька! – прохрипел Анчено. – Отцу плохо, шибко плохо... Кричит... Хочет умереть... Просил меня быть помощником смерти. Но Анчено не будет душить отца, учителька!
Она слушала его бормотание, одеваясь. Она еще не верила, но знала, что надо торопиться. Добровольная смерть, – она читала об этом в книжках, слышала от стариков. «Веретгыргын» – так это называется? Она уже надела кухлянку, но запуталась головой в капюшоне. Ее руки дрожали, не попадали в рукава. «Веретгыргын» – может ли это быть? На нее пахнуло вдруг дремучей стариной. Ей стало страшно. Она почувствовала себя чужой здесь. Что знала она, девочка с Украины, об этой полуночной земле, об этих людях? Два года жила она среди них, учила их детей, бродила по снегу за их стадами, мерзла в дороге и отогревалась у жировиков, ела их пищу, говорила на их языке и, казалось, знала их самые сокровенные мысли. Но вот «веретгыргын» – и ее сразу отбросило в глубь веков, в тьму полуночной тундры, в темный и страшный мир, который испуганные люди населили злыми, враждебными келе, духами земли и воды, распростершими свои зловещие крылья над мирными очагами. Что может сделать она, маленькая, слабая девочка? Но надо бежать, торопиться. Не поздно ли уже? Там шаман.
Она уже бежала к яранге Таюге.
Шаман сверкнул на нее сердитым взглядом из‑под косматых бровей.
– Неускет! – сказал он с невыразимым презрением. – Неускет. Женщина. Что делать женщине среди мужчин? Пусть женщина уйдет.
Но женщина не ушла.
– Что случилось? – спросила она по‑чукотски и заставила себя улыбнуться.
– Больно... О, шибко больно... – простонал Таюге. – Учителька, больно мне. Я стал добычей смерти.
Ей стало невыразимо жаль его. Большой, добрый Таюге, он терпеливо обучал ее чукотскому языку и добродушно подсмеивался над ее произношением; он показал ей искусство управления упряжкой, и олени стали понимать ее и подчиняться; он приходил в школу и, затаив дыхание, слушал, как его дети читают по книжке, и удивлялся, и восторгался, и, качая лохматой головой, восклицал: «Э! Э! Хорошо! Хорошо, однако!»
И вот теперь он умирал, он хотел умереть, этот славный Таюге. Он стонал: «Больно мне, больно, учителька!» И она ничем не могла помочь ему.
– Таюге! – сказала она, и голос ее задрожал. – Пусть Акчено возьмет самых быстрых оленей и мчит навстречу доктору. Доктор уже близко. Он хотел быть здесь на этих днях. Он сейчас у людей Чауна.
– Я не могу терпеть, – простонал Таюге.
– Что может сделать доктор! – насмешливо произнес шаман.
– Пусть скачет Акчено за доктором, – нетерпеливо топнула ногой Таня.
– Пусть все свершится, как хочет Таюге, – торжественно провозгласил шаман, – он хозяин своей жизни и своей смерти. Пусть говорит Таюге.
– Нет, нет, Таюге! Не говори! Подожди! – торопливо закричала Таня. – Погоди! Выслушай.
Она знала из рассказов стариков, что воля, высказанная желающим умереть, священна, – нельзя спорить с ним. Она знала также, что желание смерти, высказанное вслух, нельзя взять обратно, чтобы не разгневать духов, уже облизывающихся в предвкушении жертвы. Все это рассказывали ей старики, и даже старики говорили об этом, как о далекой старине, чуть‑чуть насмешливо. И она, слушая их, удивлялась.
Но вот перед ней лежит Таюге, и он хочет умереть, и шаман тут, зловещий, как ворон, и она – беспомощная маленькая девочка – должна спасти больного Таюге от смерти.
– Погоди, Таюге! – сказала она. – Ты хочешь умереть? Нет, нет, не говори. Ты хочешь умереть оттого, что тебе больно? Но приедет доктор, и тебе будет легко, хорошо, весело.
– Что может доктор! – усмехнулся шаман.
Таюге лежал и стонал. Шаман и девушка спорили над его телом. Надо было убедить Таюге, что жить лучше, чем умереть.
– Ты не хочешь больше видеть небо, тундру, родную ярангу? – звонко спросила Таня.
– Я хочу...
– Погоди, погоди, Таюге! Ты не пойдешь больше на большую охоту, не будешь бить зверя, не станешь гнать перед собой свое стадо, не будешь есть мяса?
– Он будет есть мясо там, – показал шаман в сторону севера. – Там, в стране северного сияния.
– Ты не хочешь жить, Таюге? – закричала она. – Ты не хочешь видеть, как станет твой маленький сын охотником, как убьет он первого зверя? Ты...
– О, учителька! Мне сейчас плохо, а там будет хорошо. Зачем ты не даешь мне умереть? – прохрипел Таюге.
– Ты делаешь ему зло, женщина! – сердито сказал шаман.
Они спорили над стонущим телом – девушка и шаман; и Таня нечаянно вспомнила, что слово «веретгыргын» означает также «поединок». Это и был поединок между жизнью и смертью, между светом и тьмой, между новым и старым, между девушкой и шаманом. И девушка должна победить, потому что она за жизнь. Она почувствовала в себе силы. О, жить! Жить прекрасно! Чудесен запах влажной травы в тундре, по которой ступаешь легкой ногой. Чудесна вода, которую находишь под камнем в тундре и пьешь, прильнув к ней губами, и видишь свое лицо, и чувствуешь, как дышит земля под твоим телом. Чудесно мясо, которое ешь, продымленное над костром. Чудесна дорога, по которой идешь к костру, к людям, к счастью. Чудесны люди, с которыми живешь, идешь рядом. Чудесно любить, работать, думать, петь, читать. Чудесно знать, что за Анадырским хребтом – на юг, на восток и на запад – лежит огромная родная страна и где‑то там, в степях, у голубой реки, маленький городок, и мама и братья, и где‑то у границы – брат‑летчик, большерукий и длинношеий Антось.
Чудесно дышать полной грудью и знать, что живешь недаром, что после тебя останутся твои дела – все, что ты свершил на земле.
– Ты не хочешь жить, Таюге? – взволнованно воскликнула она. – Ты не хочешь видеть внуков? Вот Анчено скоро женится. Он даст тебе внуков, много внуков. Ты будешь нянчить и учить их жизни. Ты станешь отцом большой семьи, Таюге. Нет, нет, погоди! Ты не хочешь увидеть, как дочь твоя Раутукун станет врачом и будет лечить людей? Ты не хочешь увидеть, как твой сын Анчено поедет на оленях туда, за Анадырскнй хребет, туда, где Москва?
Нет, женщина не ушла, – ушел шаман. Он боялся ее. За нею стояла великая сила, он знал это, – и она знала. Съежившись, он уполз. Она осталась. Вокруг яранги молча стояли охотники.
Но почему не едет Сташевский? Не случилось ли с ним чего? Она не видела его уже полтора месяца. Здоров ли он? Она улыбнулась, вспомнив широкие плечи доктора.
«Волкодав, милый Волкодав...»
Что случилось с ним? Она была уверена: что‑то случилось. Ее сердце разрывалось теперь между заботами о Таюге и о Сташевским. Оба они были дороги ей. Она забыла о шамане, который завывал за ярангой. Только бы Сташевский был жив, только бы успел приехать... Что если Таюге умрет раньше? Ей стало страшно.
Когда Волкодав, наконец, показался на пороге, она с криком бросилась к нему, прижалась головой к его груди и заплакала. Но ей не стыдно было слез, теперь она могла плакать. Волкодав жив, Таюге будет спасен. Она тихо и радостно плакала на широкой груди доктора. Теперь, когда мужчина здесь, она была только девочкой, маленькой девочкой из‑под Черкасс.
Сташевский провел ласковой рукой по ее волосам.
– Не надо, девочка, не надо. Я здесь.
И она сразу успокоилась.
– Ну‑с, где больной? – весело закричал доктор и повел носом. – Свету и воздуха! – скомандовал он.
И пока чукчи отдирали брезент и шкуры, он тихо сказал ей:
– Я привез тебе письмо и посылку.
– От мамы? – обрадовалась она.
Он кивнул головой.
– И... еще что? – потупившись, спросила она. – Есть пынель? – Они говорили на том смешанном русско‑чукотском языке, на котором говорят многие русские на Чукотке.
Он пожал плечами. Пынель? Он привез плохие пынель – плохие новости. Но об этом потом. Он ничего не хотел говорить. Он отодвигал этот тяжелый разговор. Прежде – больной.
Да, прежде больной. Ей стало стыдно, что она забыла о нем. Она не стала читать письма, не тронула посылки. Главное – больной. Таюге кричал и испуганно поглядывал на доктора.
Сташевский весело и шумно командовал в яранге. Он всегда был шумен, а сегодня особенно. За этим скрывалось смущение. Таня все угадала и больше не спрашивала. Молча возилась около больного.
– Нужна операция, – наконец сказал Сташевский. – Немедленно. До больницы не довезти. Острый аппендицит...
Посвистывая, он приступил к делу. Таня помогала ему – она ко всему привыкла в тундре.
Он стал серьезен. Отрывисто и даже, как ей казалось, зло бросал ей:
– Ваты! Так. Шприц! Так. Ножницы! Быстро! – словно она была только ассистентом, а не кудрявой Таней.
Только поздним вечером Таня смогла, наконец, прочесть письмо. Но прежде, по детской привычке, она вскрыла посылочку. Какими сюрпризами обрадовала ее мать?
Сташевский болтал не умолкая. Он чувствовал себя возбужденным после удачной операции.
– И в каких условиях! – восклицал он.
Таня ласково улыбалась ему.
«Какой он молодец!» – думала она любовно. Ей было радостно, что этот сильный, мужественный, умелый человек любит ее. Любит? Она прижала посылочку к себе. Милая мама!
Из посылочки она прежде всего вытащила коробку, перевязанную голубой ленточкой, и с любопытством, как в детстве, заглянула в нее. Тянучки! Милая мама, она знает свою лакомку дочку.
Потом появился на свет флакон духов, в яранге пахнуло нежным дыханием ландыша. Потом показалась тщательно упакованная пузатенькая баночка с вишневым вареньем. И банка эта (глиняный украинский глечик) и запах вишни – все вдруг напомнило Тане далекий домик в вишневых садах у Днепра, кругленькую маму с милыми морщинками у глаз и ямочками на щеках, тихий вечер под акациями, когда на столе сердится самовар, звенят чашки, а на реке протяжно кричат рыбаки...
– Чукчам нужен санаторий! – шумел Сташевский. – Что? – Он ждал возражений, как всегда готовый к бою.
Таня засмеялась. Он всегда такой, милый Волкодав.
Он наступал. Он готов был перевернуть всю тундру. Солярий он уже построил – солярий в краю полярной ночи! Пионерский лагерь на берегу Ледовитого океана уже существовал второй год. Этим летом Таня ездила туда со своими ребятами и там часто встречала Сташевского. Теперь он затевал санаторий для туберкулезных.
– Туберкулез – бич северных народов! – кричал он ей. – Тяжелое наследие колонизаторской политики царизма.
Чукчам нужен санаторий. Что? Он уже выбрал место.
– Чудесное место, Таня!
– Лес, роща, парк? – смеялась она.
Но он, не смущаясь, развивал свои планы. Это все очень нетрудно. Деньги? Их понадобится немного. Он уже прикинул на бумажке. Вот...
– Нет, ты послушай, что мне мама пишет, – перебила она, – вот: «Иногда, как вспомню я, доченька, что ты так далеко, на севере, и одна среди чужих людей, то и плакать мне хочется. Но мы, нынешние мамы, разучились плакать. Знаю я, доченька, что ты по‑нужному живешь, по‑правильному, и спокойна я за тебя. И соседи мне говорят: «Ваша дочка, Прасковья Максимовна, герой!» И Антосик мне пишет: «Завидую я нашей Татке, что она в Арктике». Он все мечтает к вам перелет сделать. Вот бы встретились вы там, а я уж тут за вас бы порадовалась».
– Хорошо, правда? – засмеялась Таня. – О, у меня мама чудная, молодая, хоть ей пятьдесят! Нет, ты послушай. Вот прелесть: «Я теперь, доченька, каждый день в газетке все про Чукотку ищу. Один раз и про тебя писали, так что было! Весь город ко мне в гости. Поздравляют. А я плачу, но это от радости, Таточка, ты не думай, – конечно, иной раз всплакнешь. Детей народила много, а где дети? Один Василек со мной. Он недавно карту мне показал. «Вот тут, говорит, Таня, вот Забайкалье – тут Антось; вот Ташкент – тут Галя с мужем...» И все‑то, все, гляжу я, в разных концах света. А ты дальше всех. Я по карте своим сантиметром мерила. Ох, далеконько!»