Итак, Хельга осталась ночевать. Я к ней не подходила. Она не подходила к обстановке. Мы, в семь утра, пили чай втроём, перед школой.
За окошком с мелкими стёклами и широкой крестовой рамой порошил снег. Брат, обескураженный ее присутствием, раскачивался на табурете с риском упасть. Оля наблюдала за Марком так, будто кроме него ничего не видит, не слышит и, более того, не хочет ни видеть, ни слышать. «Плагиат, братцы», – мрачно шутила я в голове. Курила сигарету. Так, будто ни его, ни её рядом нет.
С утра он представлял собой… ещё то зрелище. Волосы встрёпаны. Взгляд – сталинский: «Мы с товарищами посоветовались и решили, что вы излишни».
Они шёпотом переругивались в комнате, пока я умывалась в раковине. Мне даже не хотелось выяснять, о чём разговор. Её джинсы пришли в негодность, так что брат отдал ей свои – прямые и подвёрнутые снизу. Ссадины исчезли под тональником. Синяки на животе – огромные и чёрные. Как… с ноги били.
У меня ломило всё тело. Пекло голову. Видимо, поднималась температура. Оля ничем не показывала, что ей плохо. Мне становилось всё хуже. Можно было прогулять учёбу. Я, с ногами на стуле, куталась в махровый халат.
– Может, дома останешься? – предложил Марк. – Видок у тебя неважный.
– И правда, Март, – поддакнула Оля, подогнув под себя ногу и раскачивая другой. – Отдохнуть бы тебе, подлечиться.
– Кто бы говорил, – отбила я. Хельга не затягивалась, потому – не курила. По её словам. Хельга переводила сигареты попусту. По моим.
– Спорить бесполезно, – поделился с ней брат. – У неё всё по плану. Если в плане школа, пойдёт, хоть что делай. Единственное, почему может не пойти – предложи я ей что-нибудь более интересное.
– Например? – я выгнула брови, сражаясь с желанием их обматерить, обоих (её – за то, что вторглась, его – за то, что вторг к нам). – Остаться всем?
– Нельзя всем, – ответил он, глядя в пустой холодильник с сигаретой в зубах. – Ольгу, наверняка, искать начнут. Вломятся сюда. А так…
– Тогда я пойду, – отрезала я. – Лучше лечиться действием. Не замечать, что болеешь, болезнь сама и пройдёт. – Прикрытые веки. Ни зрачков, ни колец.
Затушила сигарету. Сходила в комнату. Достала шкатулку, вытащила лезвие с выбитым узором, кардиограммой, серебряную цепочку, и повесила его себе на шею. Вернулась. На меня повернули головы: «Прямо по курсу диверсант».
Марк вызвал такси, пожалев тридцать минут на пешую дорогу до школы. Парочка вполголоса обсуждала что-то на заднем сиденье. Мы заехали за сигаретами. Мне, тринадцатилетней, продали. В аптеках милые девушки-фармацевты собирают, заботливо так, корзинки для дезоморфинщиков.
Ларёк – квадратный домик. Снег лежит. Солнышко светит. Плита бетонная. Окна в "Ладе" приоткрыты.
– …а потом говорит, ну чего ты расселась? Кто за тебя уроки будет делать, Пушкин? – Олин голос, – медаль всем нужна, а мне ничего не надо, говорю, Ленор досмотреть и вскрыться.
– Посмей мне вскрыться, – голос Марка. – Воскрешу и руки оторву. Поняла? То ей медаль, то ей работай, у неё с последовательностью беда какая-то…
– Я и на вас взяла. – Села обратно, вперёд. Впихнула три пачки в рюкзак.
– Ты же знаешь, я не могу ваши крепкие, – сморщилась Оля. Нет, не ей было учить меня умирать.
– Приехали, – сообщил водитель.
До кабинета я шла в одиночестве. С надменно задранным подбородком. И летящей походкой.
Полежать бы на рельсах. В ожидании поезда,
который привезёт меня к тебе.
Написала маркером под рукавом, остановившись посреди коридора. Поздоровалась с парой знакомых. Выглядела вполне пристойно.
Тем временем классная жизнь бурлила.
Галя, скандальная толстушка с громадной для четырнадцати лет грудью, нарядами по последнему писку моды и осветлёнными волосами, протестующая против самого протеста, взъелась на Элю, обосновав так: «Она растрепала мой секрет!» Про симпатию к Вовчику из одиннадцатого. По кому, к слову, она весьма раскрепощённо рыдала на лестничной площадке, утешаемая толпой подружек и подпевал. Элина оказалась персоной нон-грата. Для всех, кроме нас с Дашей. Там, где привыкла чувствовать себя дома. Причины, как таковой, не было. Влияние Гали на умы, что удивительно, было.
Меня никто не трогал: за меня весь десятый. Дашу никто не трогал: не сильно отсвечивала, вернее, совсем не отсвечивала. Элю подкалывали насчёт языка, применённого не в том направлении. О несдержанности. О половой.
– Я ей самое сокровенное! – потрясала буферами Галина. – А она мне, она… какой монетой! – Я думала: «Жаль тебя. Не глянет на тебя Володя, а с нами, в гараже, пиво пил. Отыгрываешься за своё унижение, унижая другую: как глупо, как по-человечески». Представление назревало.
Входя в дверь за пятнадцать минут до звонка, я наткнулась на картину:
Галя упирает руки в боки, поддерживая полы кардигана. Руки можно было бы не ставить. Телеса поддерживают без них. Тон – презрительный. Она говорит, будто бы сама с собой. Несколько девочек – рядом. Не с собой. Перед партой Эли (в телефоне) и Даши (в тетрадке, с ручкой).
– Вчера на дополнительную физику одни пришли, полюбуйтесь на них. Весь класс не пришёл, а они пришли. Теперь нам всем объяснительные писать, Макаренко явится мозг выносить, а они – не причём, ботанички…
Я была не то, чтобы зла, скорее, раздражена. Я подошла к Гале со спины и повернула её, ухватив за плечо. Неожиданностью. Силой бы не повернула.
– Отвали от них уже наконец, – прошипела я. – На себя посмотри лучше. Если у тебя не хватает мозгов на формулы, это не значит, что все должны сбегать с уроков. – Класс замер.
Галю затрясло от злости. Её подруги предвкушали разборку с рукоприкладством, изготовившись на подвиг. Кто-то попытался разрядить обстановку: «Да ладно вам, девчонки, это не смешно…», но его миротворческому призыву не вняли. «Вовчик сказал, она похожа на хрюшку, – вспомнила я, – и он прав, нос пятачком, розовая, хвостик крючком вшить…»
– Ещё одна такая хрень, – в кромешной тишине произнесла Галя, – и я перестану с тобой церемониться! – Стенкой на стенку. Девочки на девочек. Два квартала львиц не старше восемнадцати. Их же парни снимают на видео. В порядке вещей. Вещи рвутся. Что-то во мне жаждало крови не меньше, чем они. Даша дёрнулась в моём направлении.
– Ещё одна такая реплика, – я улыбнулась, – и мои братья перестанут церемониться с тобой. – Разденут, выебут, выстебут и выкинут, а я с сижкой понаблюдаю. Может, и с камерой. – Чего встала? – отпихнула её, при всём весе в кардигане, с дороги. – Мне надо пройти.
– Оболенская, ты за это поплатишься, – крикнула Галина, выпучив глаза. – Не у одной братья! У меня такие…
– Угу, – достала учебники, раскладывая их на столе. – Знаю, какие братья за тобой стоят. Тёмненькие, носатые. Сестричку по кругу пускали. Давай, скажи, что это не так, – усмехнулась. – Две сестры, две чернильницы.
– Ты перегибаешь, – неуверенно начала одна из подружек.
– Галя не такая. Галя с Олесей не видится даже… – подхватила вторая.
– Я не имею никакого отношения к этой шмаре, – отреклась младшая от несчастной Олеси. Класс напоминал зрительный зал.
– Хорошо, – согласилась я. Поправила пенал, чтобы лёг ровно по правому краю дневника. – И к нам ты тоже отношения не имеешь, так что отойди по-хорошему, окей? Хочешь строить королеву? Найди тех, кто ниже по разуму. – «Например, свиней», – собиралась добавить, но удержалась.
– Кто выше, ты что ли выше, мелочь пузатая? – начала Галя. Сбилась, когда в класс вступила математичка. Со стопкой тетрадей для контрольных работ. Как по щелчку, всех разбросало в парты.
Ангелина Алексеевна нахмурила брови. Велела доставать листочки. Орошать их покаянными слезами. И объяснять, почему посмели прогулять физику.
– Вы сами себе не угодили, – сказала она. – Время дописывать на перемене не дам, всё сдадите вовремя, так что в ваших же интересах быстро сочинить повинную и убрать шпаргалки, телефоны и другой залог неизбежной двойки. – Слушать о произволе и диктате не соизволила. – Время истекает. Мне без разницы, кто виноват, пусть директор разбирается, а у нас геометрия.
«Я прогулял физику ввиду стадного инстинкта», – сумничал Славнов.
«Все не пошли, и я не пошёл», – упростил высказывание Быстрякин.
«Не вижу смысла учить то, что мне не пригодится в жизни», – отрезала Кричко, которая Галина.
«У брата был день рождения. Мы отмечали, – сократила я. – При необходимости тему отвечу. Вины за собой не признаю».
Пересветова и Ранина оправданий не сочиняли.
В кабинет десятого "А" я открывала дверь с ноги.
С порога оказывалась в медвежьих объятьях Васи, под прицелом Петиных травянисто-туманных глаз, или в театре имени Буратино: Лёши.
В тот день случилось иначе (нарастало постепенно, одно на другое, как сера на спичку). Подойдя к порогу, я застала Чеку и свою кузину. Они сошлись.
– …я не такая! – вопила Таня, – и вообще, ты что, думаешь, можешь столько лет мне жизнь портить, подстрекать всех, чтобы проходу не давали, а теперь вот так заявить, что я нужна тебе? Радужным флагом обмоталась: мир, дружба и шоколадка. Не верю, – истерический смешок. – Ищешь сплетню? Точно! И как я сразу не догадалась? Точно, разводишь! – «Нет, – тихо повторяла Диана, – нет, нет, нет». – Мне это не надо, – сказала Таня. – Мне ничего от людей не надо. В покое бы оставили. Тебе мужики надоели? Переходи на игрушки. Или на девочек. Не на меня. Ни пола, ни возраста, поняла? Мне ничего не надо.
– У тебя проблемы, Скворцова, – сквозь зубы процедила Диана, – серьёзные проблемы, и у меня они те же. Тебе не надо, мне не надо, никому! Но знаешь, что? Я устала прятаться. Я устала врать. Знаешь, как с мужиками было? Я Рустику заплатила, чтобы сплетню пустил. Знаешь, зачем? Чтобы не лезли. Слух о блядстве плюс слух о венеричке равно никто не тронет. За здоровьице своё переживают. Знаешь, что сказала моя мама, когда я призналась ей, что внуков не дождётся? Она разревелась. И знаешь, почему? Потому что с моим характером, за всей защитой, и так нарваться три секунды. А с девкой и вовсе прибьют. Уезжать надо. И мне, и тебе. Уезжать из проклятого Сайлент-Хилла. Ты хоть представляешь, чего мне стоило сказать это тебе? Представляешь?
Кроме них и меня за дверью, никого не было. Волны шли нехилые. От обеих.
тетрадный листок с чем-то или кем-то:
Я смотрю на людей. Они стегают деньги, чтобы сфоткаться с коробкой от iPhone. Создают видимость в социальных сетях. Дрочат на женщин через стекло, от жизни стеклом отделённые. Проверяют связь, лишённые её в действительности. Единства с собственным языком, разбитом не на буквы даже: на цифры. Ноль и один. Перегруженные информацией, в большинстве своём, даже не пытаются найти за ней смысл. Отличить подлинник от подделки. Голова, отрезанная на самом деле, или фотошоп с головой фотомодели. Шутки о ебле трупа или убийство, с некрофилией, всерьёз, переведённое в шутку тотчас за оглаской. Я всё понимаю: исторический период, слом эпох. Врали испокон веков. Во время моего любимого Овидия, в правление Августа, римское жилище было стилизацией буколической идиллии, искусственным, в украшениях (многоярусной ложью). Но то хоть не где-то; ощутимое, сложное, но реальное. Как кровавый песок в амфитеатре. А теперь? Мир стал маленьким, коллективная гниль с низов лезет через цифру. В экране – краски, за экраном – железо и бетон. Где настоящее? Где способность быть: не персонажем игры, не персоной в сетке, собой, тем, кому может быть радостно или, сука, хреново? Сначала мне казалось: защитная реакция – зашить себя в маски. Пригляделась: лиц под масками нет. Бетонные коробки, железные куклы. Деньги, деньги, деньги. Я знаю, каково это, чувствовать каждого встречного, пройдя мимо. Успех, успех, успех. Когда хочется пустить себе кровь (и пускаешь), чтобы увидеть этот болевой поток, отовсюду, ото всех. Деньги, деньги, деньги. Смех – защита. Или смех, или страх. Вместе они не ходят. Успех, успех, успех. Настоящее есть. Вот оно, здесь и сейчас. Я настоящая. Настоящая хотя бы потому, что мне больно.
Из кабинета вылетела Таня. Подозрительно зыркнула в мою сторону. Успокоилась при виде наушников. Несколько минут спустя появилась Диана, перехватила сумку через плечо и удалилась по коридору. Я поймала себя на том, что сдерживаю слёзы. Провела большим пальцем вдоль нижнего ресничного края (тушь и подводка, солить их нельзя). И отправилась в буфет, вспомнив, что класс Марка питается как раз на этой перемене.
Боли, боли, боли. «Стать огромной губкой, впитать всю мерзость, из всех, и разорваться где-нибудь в Тартаре, чтобы никто не пострадал», – мечтала я тогда. Со сторуким Тифоном в картишки, кишками от всех стен, поигрывать. Сейчас смеюсь. Нет, тогда было не до смеха.
Равнодушие – это то, без чего я умирала с каждой раздавленной вороной, бабушкой в приюте для престарелых, героиней, под героином и без него.
Равнодушие – это приходит с возрастом.
– Пойдём покурим? – Я вытащила Лёху из-за стола. Тихо, чтобы прочие не услышали. – У меня химия, не хочется идти, – продолжила, когда мы с ним, вдвоём, уже смолили на крыше, в так называемой курилке, куда не пускали младшеклассников. – Давай прогуляем?
– Выкладывай, – велел он, покачиваясь на мысках у поребрика перед краем. – Что с тобой происходит? В последнее время сама не своя. Чёрная, как ночь в Багдаде. Расскажешь? – Морщинка разрезала его лоб, в затяжке. Скелет с голубыми глазами, светлыми волосами и восковой желтизной кожи.
Лёша нравился мне больше остальных в компании. Если Вася был прост как валенок, Петя исполнен стереотипами по самые уши (параллельно постигая величие вселенной через гашиш, что «Сам бог посадил»), а Коля бесился из-за развода родителей, то он подавал признаки теплоты. Его старшие варили что-то специфическое. У младшего был доступ ко всем вареникам в городе.
Лёша красил волосы в белый, чтобы никто не заметил в них седину.
– Да что рассказывать-то, – я закашлялась и сотряслась мелкой дрожью. – Всё как обычно, только однокласснички, как на подбор, долбанутые.
– Сама не лучше, – вздохнул Алексей. Снял джинсовую куртку с подкладкой и накинул её мне на плечи. – Болеешь, туда же, в тонюсенькой кофточке курить выперлась. – В джинсовке рассекать декабрь у нас нормально.
Братская забота. Медиатор над моей грудью. Медиатор и лезвие. А закашлялась-то я, подавившись: ушла от Оли, ушла и ломота. Я уже перестала удивляться. «Коплю чужие боли. Такая у меня коллекция».
– Спасибо, – отозвалась я. С четырёх этажей глядя на спортивную площадку, изрытый трещинами асфальт, баскетбольные кольца. – Ну, прогуливаем или как?
Лёша пожевал пухлыми губами, но ответить не успел. Орда во главе с Марком (и взъерепененной Хельгой в его кожанке) подбиралась к нам.
– Если меня спалят, маме позвонят. Я только-только с ней помирилась! Она сама мне позвонила, сама! – высказывала она. – Для всех я не курю. – «Ты и не куришь, – мысленно отозвалась я, – что за детский сад».
– Вы чего это на пару свалили? – громогласный Зубченко. – Секретики плодите? – Сам пошутил, сам посмеялся. Алины с ним не было.
– Вирусы плодят, торча на холоде, – встрял мой брат. – Ну-ка пошли отсюда, – обращаясь ко мне. Забрал мою сигарету, разок затянулся сам и кинул окурок вниз, щелчком. – Идём, ну? – поднял брови с уверенностью, что послушаюсь.
– Иди к чёрту, Марк, – раздельно, почти по слогам, сказала я. – Не указывай мне, что делать. – «Кварц или мрамор? – вопрос возник сам. – Из чего такие лица ваяют?»
На нас воззрились все. Коля поднял голову от телефона. Васины челюсти перестали молоть пирожок. Лёха замер.
– О-о-о. Что сейчас будет, – присвистнул Петька. – Нашла коса на камень.
Я продела руки в рукава куртки. Повесила рюкзак на одно плечо.
– Ничего не будет, – отсёк Марк. – Марта устала, заболела и идёт со мной, – с нажимом в конце фразы. – Решить парочку семейных вопросов, – окатил меня нечитаемым взглядом (как смолой, перед тем, как пухом осыпать). Взял за руку и потащил на другой конец крыши. Поговорить без свидетелей. – Ну и что это за выкрутасы? – начал он сразу, как другие перестали слышать. Я потупилась, глядя на мыски своих высоких сапог: и переобуваться лень, и в школе холодно, и сменку таскать неудобно.
– Марк, – попробовала имя на язык. – Я так больше не могу. Не могу и всё. Папа приедет, я уеду. Оставайся с ней, если хочешь. – Полосы: синий, красный, жёлтый. Хлопковый джемпер. Над воротом – ключицы.
Брат смешался. Прозвенел звонок.
– Не ждите нас, – крикнул ребятам, – догоним! – сопроводил жестом: «Всем спасибо, все свободны». – Эй, ты загоняешь меня в тупик, – извлёк пачку из заднего кармана джинсов, закурил. – Ультиматум ставишь? Выбирать из вас? – Чёрный рюкзак обнимал, в подмышках, со спины. Оля ушла в его кожанке.
За кулисами чужой постановки,
где глухая труппа
слушает немого суфлёра.
– Я устала быть третьей лишней, – опустила голову вниз. – Не пришей кобыле хвост, – снежинки мёрзли на волосах. Холодно: стиснула зубы, чтобы не стучать. Марк засунул руку в карман, опуская джинсы ещё ниже. Он делал так, если говорил на паршивую тему или говорил с паршивцем. Я – парщивец.
– Ты не лишняя, – поджал губы, выпуская дым носом. – Ольга, она... ну, понимаешь, она слишком много от меня ждёт. Уеду, ждать будет нечего. Возьмёт, правда что, и вскроется. Сам натворил, сам и отвечу…
– Вот, значит, как, – подняла брови. – Так и будешь тянуть кота за яйца? Всю жизнь сидеть у её юбки, чтоб не приведи господи не вскрылась! Все помрут, а ты так и будешь, девяностолетний дед, следить за Хельгой и ножами.
Порыв ветра ударил меня по лицу, а Марка по затылку.
– А ты что предлагаешь, эпичный финал? – он еле сдерживался. – Чтобы встал на табурет и объявил всем о нашем большом и чистом родстве? Да, потом мы дружненько свалим. Можем на юга. Можем на севера. Теперь за такие дела не ссылают, так что добровольно. Запомнят нас, ух, запомнят…
– Иди ты, – крикнула я. – Было бы ссылать за что!
– Нет ты иди, – не остался в долгу, шагнув ближе. – Иди сюда. – Хотел обнять, видимо. Я отдала ему Лёхину джинсовку, развернулась и пошла на урок. Всей спиной сказав: «Не провожай».
Марк сел на край, свесил ноги вниз и с трудом на холоде зажёг очередную сигарету. Я скорее чуяла его, чем видела, спускаясь и через кованую дверь (где замок сломан) выходя на лестничную площадку четвертого этажа.
Всё произошло очень быстро. Происходит быстро; предпосылок много. Во время действия никто ничего не знает. Потом узнают, а действия уже нет.
Химичка не вышла на работу потому, что её маленький сын загрипповал.
В классе творилась анархия потому, что его наполняли подростки.
На мне были высокие сапоги, кожаные, кожаный рюкзак и кожная тонкость. Пышная короткая юбка и водолазка. Чёрные, как настроение. Я подошла к кабинету. Спокойнее призрака.
– Она настучала, что мы прогуливали! Она шаха и предательница! – голосила Галя Кричко.
– Отъебись от неё, – голосила (довели-таки) Даша Ранина. – Сначала с собой бы разобралась, жиробасина!
Галя влепила ей по щеке. Эля взвизгнула и впилась Гале в волосы. Кто-то из мальчиков полез разнимать, но в пылу сражения получил по репе. Я вошла в кабинет, спокойнее призрака. Залезла на стол. На свой.
В Сирии война. Я – вдова и солдатская мать. В Украине брат-бандеровец бьёт брата-русофила. Я – они оба. В восьмом "Б" воюют девочки. Воюют насмерть.
– Прекратите, – крикнула. – Вернусь с Макаренко. – Реакции ноль. Кто-то включил камеру, подруги Гали набросились на Элю, скрутили ей локти за спиной, как в гангстерских кинолентах.
– Что, допрыгалась? – осклабилась Кричко. И по-боксёрски въехала Пересветовой по лицу. Ранина рвалась из захвата двух шестёрок.
– Знаете, где беда наша, где наша ошибка? – крикнула я так, что все повернулись. Сдёрнула лезвие с шеи. Цепочки порвались. Медиатор полетел на пол. Скатала рукав. И полоснула предплечье. Оно разошлось. Кровь закапала на парту. Больно не было. – Вот где ошибка! Вот где желание чужих страданий. Дикость. Тупость. Злоба. В нашей крови. – На меня выпучились. Как Гамлет на тень отца. Кровь капала. Я стояла на столе. – Нужна жертва? Хорошо, я ей буду. Давайте зло сюда, – жест в рану, – мне отдайте! Отдайте мне всё, что не нужно. Можете меня добить. Оставьте друг друга в покое. – В глазах потемнело. И я грохнулась вниз, с парты, вправо, где стена.
Лодыжку с коленом спасла выворотность и высокий сапог. Плинтус поцеловался с виском. Плинтус был мягким. Висок, пожалуй, тоже.
В класс вбежало сразу несколько учителей.
Неприятно это всё. Тыкают в нос нашатырную вату, чтобы привести в себя. Медсестра. Зажимает кровящую полоску марлей. Кто-то вопит: «Скорую!»
– Медиатор, – прошептала я. – На полу, где-то здесь. Найдите мой медиатор.
Магия вне Хогвартса: ничего не сломано. Магия, и только. Голова гудит. Лица, как одно. Тётино. Директорское. Марка… он-то откуда взялся?
– Вот он, медиатор, – показал брат. В его ладони. Взял меня на руки. Перенёс на парту. Уложил.
Кто-то выступает в защиту детей. Кто-то обвиняет отца. Не кто-то, а тётя, говорит про маму. Она не любила нашу маму. Мама к ней нормально относилась, на словах, по крайней мере. «Это у неё наследственное», – говорит тётя. Марк обрывает. Мне запрещают спать.
– Надо зашить, – математичка. – Сколько шрамов, боже мой… надписи какие-то. Десятый "А", вы чего забыли тут? Живо на урок, ваш распорядок в старом режиме! Снежков, Тришина, Зубченко! Куда вы все… – Лёша, Оля, Вася.
– Сложный подросток, – англичанка. – Вот что значит: растёт без матери…
– Воздуха ей дайте! Что столпились? – директор. – Не результат важен, а что случилось. Пересветова, Ранина, Кричко, – (ещё фамилии) – ко мне в кабинет, без разговоров! Я с вас всех шкуру спущу!
Поразительно, какими беспомощными иногда бывают взрослые. Ну, резанула. Ну, шире безопасного. Полежала бы, встала, сама перемоталась. Заросло бы.
Прилюдно – это сцена. Прилюдно – это драма.
– Всё хорошо, Мартиш, – сказал Марк, держа за руку, на коленях у парты. Его рука – по-уличному холодная. – Не слушай никого, – дыхание жемчужило ушную раковину.
– Марк, – сказала я. – Поехали домой. Прямо сейчас. Вдвоём. Домой. В Питер.
– Какой домой? – Тётя – Скворцова, не Оболенская. – Ты что устроила? Ты соображаешь, что теперь будет? В дурку тебя пихнут, и всего делов…
– Позвоните лучше отцу, – вежливо заткнул её брат. – Пусть вылетает немедленно. Решать вопросы такого рода будет он, никто другой, и уж особенно не мы с вами.
– Тебе на уроке быть положено! – прикрикнула на него Юлия Олеговна. И осеклась, под взглядом. Смертью залиты его глаза.
– Марк, – сказала я (никого больше). – Я была неправа. Я не имела права ставить тебе условия. Прости меня, пожалуйста.
– Нет, это я был неправ, – сказал он (никого больше). – Всё это время.
– Выключите камеры. У вас что, совсем башки нет? – окрик Макаренко. – Никаких психиатров, – насчёт меня. – Прямиком в хирургию.
Скорая была вызвана. Я, неизвестно, для чего, сложена на носилки. В кабине помощи – брат и тётя, ближайшие родственники. Последняя пыталась дозвониться папе. Но тот был Романом Олеговичем. Был занят.
Я подумала Марку, не озвучивая: «Подхвати, когда я перестану справляться».
Я подумала Марку: «Будь со мной, неважно, где, безо всех, ты один».
Рану пришлось шить. Пропаханная мной борозда расползлась. Сантиметра два. Я лежала на кушетке в травматологии, наотрез отказавшись от наркоза. Следила за иглой. За маской, из-под которой дышал доктор.
– Вены задела, – сказал он, подставив тазик, чтобы стекала кровь. Его эластичные перчатки запачкались, как у палача. – Умереть пыталась?
– Умирают вдоль, – сказала я. – А это поперёк. Пыталась остановить абсурд, но жизнь продолжается. – Около десятка пациентов с повреждениями разной степени тяжести ждали на кушетках, каталках и бетонном полу.
Врач был стареньким и седым и не приставал к родственникам с вопросами, насмотревшись на жертв уличных разборок. Чтобы не вызвали полицию (во славу репутации) Макаренко приплатил, кому надо, а кому надо, я так и не выяснила. Сотрясения нет. Ушибы. До падения сотряслась. В глазах ушиб.
– Большая потеря крови, надо бы прокапать, – сказали мне, – оформим в бокс. – Макаренко не поскупился.
– В рубашке родилась, – сказала одна медсестра другой. – Если Юлия Олеговна правду говорит, как она вообще цела осталась?
– Тихо, – перебила другая, постарше. – Юля только нам сказала, а не всему свету.
– Отец пока не может вылететь, – с неприязнью попрощалась тётя, беспокоясь о своём добром имени. – На орехи получишь, не думай. Нечего сухонькой выходить после таких мракобесий. Устроит Роман, мама не горюй. От дел оторвала отца…
Стены палаты выкрашены жёлтой краской. Кремовая тумбочка. Над постелью – длинный светильник для ультрафиолетового проветривания.
– Отец разберётся, – отрезал Марк. – Можете моему классу передать, чтоб не дёргались? – попросил. Петя Кривошеин высветился на дисплее телефона. – Ладно, сами передадим… алло? – поздоровался с трубкой. Тётя охолонула нас угнетённым взглядом и удалилась.
– Какогожблятьхуя? – сквозь помехи выдохнул Петька на громкой связи. – Вся школа на ушах стоит, Макаренко по одному восьмой "Б" насилует…
– Насколько я понял (меня там не было), Марта попыталась образумить одну бабу, которая ударила другую бабу, с которой моя сестричка приятельствует. – Сотовый в правой, левая – в моей ладони.
Марк – на стуле возле пружинной кровати.
Марк – неразгаданный шифр.
– Что за баба? – деловито уточнил, отбиваясь от Васи, что тянулся вырвать мобильник из его рук. Путём уговоров и угрозы расправой. – Вот малолетки охренели, ну! – Крик души. Под голосами всей гоп-компании.
– Не говори, – одними губами попросила я, – не надо разборок, хватит!
Благими намереньями мостили черти
дорогу в ад, и горел он, намереньями.
Холоден теперь ад. Холодны сердца людские.
– …и не говори, – согласился брат. – С одной из них я в больничке сижу. Гемоглобин у неё сниженный. Потому что не ест ничего, – высказал мне, – попробуй, сладь. Скоро выпустят. У Василия поговорим. Или подъезжайте в городскую.
– Л-ладно, – покорился Пётр. – Может, все с английского свалим. Придём по-любому. – Он отключился. Я включилась. Я сказала себе: «Не смей хандрить». До сих пор говорю. Медиатор вернулся на мою шею.
Что-то происходит, я на это реагирую, от моей реакции что-то происходит и т. д. Понять, какие круги даст камень, тобой брошенный, если и можно, то приблизительно, да ещё и с погрешностями. В окне снег, там. В окне духота, здесь. Ещё одна зима, ещё одно лето, в череде зим и лет. Кто-то говорит, я его слушаю и решаю, принимать на веру или нет, менять что-то в себе или нет. Кто я, среди многообразия? Через что определить себя, если жаждешь всего и сразу, без мировоззренческих границ (понять всех, примирить всех)? Речь не об игре: сейчас игра. Речь не о звуке: сейчас звук. Речь о том, что неизменно.
Марк лёг ко мне, под бок без капельницы, и обнял. Так и лежали. Глазами в потолок.