Автор, например, идеализирует образ Христа, идеологию раннего христианства. Он считает, что само по себе учение Христа заслуживает всякого уважения и одобрения, что оно содержит в себе вечные моральные ценности. Другое дело, дескать, церковь, Ватикан, папа: они извратили христианство, фальсифицировали его, заменили своим церковным учением, ничего общего с подлинным христианством не имеющим. Автор доходит даже до утверждения, будто Ватикан сознательно "упрятал" Христа и евангелие с тем, чтобы вместо них выдвинуть догматы церкви. Несомненно, что известная доля правды в таких утверждениях имеется. Современная наука доказала, что первоначальное христианство по своему духу действительно отличалось от последующего, изложенного в евангелии, канонизированного церковью, развитого в постановлениях соборов. Ф. Энгельс, изучавший специально вопрос о возникновении христианства, в работе "К истории раннего христианства" писал, что в первом веке нашей эры христианство "...было, как небо от земли, далеко от позднейшей закрепленной в догматах мировой религии Никейского собора; там оно совсем неузнаваемо. Здесь же в нем нет ни догматики, ни этики позднейшего христианства; зато здесь есть сознание того, что борьба идет со всем миром и что эта борьба увенчается победой; есть радость борьбы и уверенность в победе..."* Лишь в IV веке христианство из гонимой стало государственной религией древнего Рима, "...христиане, - писал В. И. Ленин, - получив положение государственной религии, "забыли" о "наивностях" первоначального христианства с его демократически-революционным духом"**.
* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XVI, часть II, стр. 419.)
** (В. И. Ленин, Соч., т. 25, стр. 392.)
А. Тонди поэтому совершенно прав, когда проводит различие между ранним христианством и католической церковью, когда он порой выступает в роли гневного обличителя пороков современного католического духовенства. "Я согласен, - пишет, например, он, - да, согласен слушать рассказ о Христе, о чудесном мальчике, родившемся в хлеву, и я охотно слушаю, когда со мной беседуют о нем. Однако в этом случае проповедник должен жить в хлеву, как Христос в Вифлееме, ибо "нет слуги важнее своего господина". И именно поэтому я не могу принять учения, которое во имя того, кто был распят между двух воров на Голгофе, ловко распространяется упитанными людьми, сидящими на великолепных тронах среди великих мира сего, не могу спокойно согласиться с тем, чтобы они смели величественно рассуждать о бедности и самопожертвовании, погрузившись по горло в богатства и кое во что похуже, в то время когда сами они не дают голодным и заброшенным ни сольдо или, если дают, то немногим более, чем сольдо" (стр. 274).
Все это правильно, и на аудиторию рядовых католиков, верующих рабочих и крестьян, такая аргументация оказывает определенное воздействие, помогая им понять классовую природу католической религии и церкви, разглядеть прислужничество Ватикана перед сильными мира сего и порвать с ним. Но в своей книге автор не проводит другую очень важную мысль, без которой он рискует оказаться на положении апологета религии, защитника, в конце концов, того же самого католицизма. Эта мысль состоит в том, что первоначальное христианство, как бы оно ни отличалось от последующего учения церкви, в основе своей, тем не менее, одно и то же. Грань между ними не абсолютна, не непроходима. Ведь не случайно христианство, зародившись в I веке нашей эры как религия бедняков, вскоре было признано господствующими классами в качестве государственной религии. Это говорит о том, что уже в первоначальном христианстве содержались такие черты, такие стороны, которые удовлетворяли эксплуататоров. Это была вера в сверхъестественное, в загробную жизнь, в воздаяние после смерти. Эксплуататорам было на руку обещание трудящимся - рабам и беднякам - вознаграждения за их страдания в царстве христовом, которое вскоре якобы должно наступить. Эти черты в первоначальном христианстве никак нельзя признать революционными, положительными, "...кто утешает раба, вместо того, чтобы поднимать его на восстание против рабства, - говорил Ленин, - тот помогает рабовладельцам"*.
* (В. Й. Ленин, Соч., т. 21, стр. 206.)
То обстоятельство, что объективно христианство с самого начала пыталось направить чувства верующих в русло, угодное господствующим классам, не подчеркнуто автором "Иезуитов". И в этом существенный недостаток книги Тонди.
Тем не менее работа А. Тонди представляет собой положительное явление. Она свидетельствует о наличии глубоких внутренних противоречий в католической церкви, значение которых состоит в том, что они все больше и больше ослабляют позиции церкви, углубляют кризис католицизма.
Книга Тонди "Иезуиты" открывает глаза миллионам католиков на подлинное лицо церкви, на реакционную позицию Ватикана и папы. Она наносит серьезный удар по иезуитам, по религии и уже вызвала вполне естественный интерес в ряде европейских стран. Переведенная на русский язык, эта книга принесет несомненную пользу и советскому читателю.
Ф. Олещук.
Введение
Вечером 7 февраля 1936 года я отправился в "новициат" Общества Иисуса в Галлоро, близ Аричча, километрах в тридцати от Рима*. Так началось большое путешествие, самое длинное и странное в моей жизни. Сегодня оно закончено, и его окончание знаменует пересмотр моей жизни и полное ее преобразование в идейном и в практическом отношениях.
* (Речь идет о периоде подготовительного обучения для вступающего в орден иезуитов. Об этом см. ниже.- Прим. ред.)
Я знаю, что окончательно завоевал позиции, о которых я свое время, до того как я побыл иезуитом и исполнял одну из самых интересных обязанностей в Ордене, я никогда не мог бы и подумать и к которым я, вероятно, никогда не пришел бы без шестнадцатилетнего опыта религиозной жизни и приобретенного благодаря ей детального теоретического и практического знакомства с католицизмом и с христианством вообще.
Через несколько часов после того, как утром 21 апреля 1952 года мне удалось вырваться из рук церковников, дом, который я по советам родственников и друзей избрал своим временным убежищем, был окружен политической полицией демохристианского правительства. Натравленная иезуитами полиция должна была схватить меня и отправить в сумасшедший дом - самый верный способ заткнуть мне рот - я слишком много знал! - представив как заведомо бессмысленное все то, что я мог бы рассказать и обнародовать.
Я пережил страшные часы, но затея моих врагов провалилась: из разговора со мной политическая полиция почти сразу же уяснила, что дело идет о "маневре" и, не желая компрометировать себя, отказалась участвовать в этой афере. С тех пор меня оставили в покое, если, разумеется, не принимать во внимание грязи, которой меня обливали газеты, и клеветнической кампании "Католического действия".
Я предпочел жизнь гражданской смерти - вечному заточению в Ватикане или в сумасшедшем доме. Я ушел бы так или иначе. Однако, если бы не опасность, грозившая мне со стороны церковных властей, я не сделал бы этого в горячий период, предшествовавший всеобщим выборам, которые произошли в Риме и в других местах Италии 25 и 26 мая. Дело в том, что у меня было твердое намерение избежать всякого тенденциозного истолкования моего поступка, мотивы которого были свободны от каких-либо корыстных соображений и объяснялись моральной потребностью, возникшей в моем сознании и толкавшей меня к свету.
Собрав все свое мужество, я открыто взял на себя полную ответственность за этот шаг и совершенно сознательно разорвал путы заблуждения. Этого требовала моя совесть, и я не мог поступить иначе. В сорок четыре года я отказался от с трудом приобретенного положения и привилегий и начал новую жизнь.
И вот я здесь, в приветливой и тихой комнате, за рабочим столом, в своем чистом и мирном жилище... Я спокоен, я пишу эти строки и принадлежу самому себе. Наконец-то! Между мной и миром - дверь дома; я закрыл ее перед миром, в котором прожил столько лет, но не перед миром тех, кто страдает и жаждет света, не перед миром труда, самоотверженного, тяжелого и просветляющего, не перед миром долин, гор и вод, морей и океанов, безграничных, лазурных, ликующих в лучах солнца. Я закрыл ее перед миром предрассудков, порока, лицемерия, коварства, эгоизма, разрушения и ненависти к человеку.
Все это кажется сном. Мрачное прошлое, такое недавнее, что благодаря близости во времени оно кажется почти настоящим. Я больше не вспоминаю о нем, как будто его никогда не было, как будто оно принадлежало кому-то другому.
Все это кажется сном. Как ребенок прижимает к груди самую любимую из своих игрушек, так и я прижимаю к сердцу мой сон. Как ребенок с изумлением смотрит простодушным взглядом, завороженным и глубоким, на гармонию природы, которая открывается перед ним, так и я смотрю на жизнь.
В тридцать лет я уже многое пережил; я не знал еще, что такое жизнь, но понимал, что она существует. Не жизнь чувств, которая меня не интересовала и не интересует, но жизнь истины. Я страстно стремился по- знать смысл, тайну, причину жизни. Я искал всего этого в христианстве, в католицизме. Я обратился к мистике, к иррациональному, к поэзии абсурда. Но интеллект не может долго выносить призраков и, если обнаруживает тайну, стремится исследовать и разрешить ее только в соответствии с законами логики. А логика неумолима. Своим идеалом я сделал католический идеал; я про- водил его в жизнь, страстно жил им. Жизнь, однако, дала мне ряд уроков - им-то и посвящается эта книга, - которые привели меня к идеалам социализма и коммунизма. Я не только почувствовал, но и убедился, что это единственно справедливые идеалы.
Я пишу не для того, чтобы затеять дискуссию, пишу не в целях политической пропаганды. Я пишу, чтобы рассказать о драме духа и сердца самого обычного человека, одного из тех, что попадаются на каждом шагу (un uomo della strada), чтобы другие простые люди, самые обычные люди из безымянной толпы, текущей по дорогам огромного многолюдного мира, извлекли из нее, если возможно, какой-нибудь урок, который сделал бы их жизнь немного счастливее.
Излишне говорить, что все это было для меня полно невероятных страданий, глубокого смятения, огромных жертв и бесконечной внутренней борьбы ради отыскания истины, высшего смысла жизни. Впрочем, читатель увидит, что каждая прочитанная им страница, каждое предложение живо свидетельствуют об этой борьбе.
* * *
Всякий вывод, даже когда он является лишь плодом рассуждений, умственных способностей человека, носит до некоторой степени отпечаток всей его личности, так что обычно нелегко осмыслить и понять истинное значение вывода, если не познакомиться, по крайней мере в общих чертах, с интеллектуальными и психическими свойствами лица, которое делает этот вывод.
Думаю поэтому, что мне следует рассказать о том периоде своей жизни, который предшествовал моему вступлению в Общество Иисуса.
Мои родители, в особенности отец, были антиклерикалами. Мать не интересовалась ни политикой, ни вопросами религии: она целиком посвятила себя мужу, детям, дому. Родители никогда не ходили в церковь, никогда не исповедовались и не причащались. Они состояли только в гражданском браке - и вовсе не потому, что существовали препятствия к церковному браку, а потому, что они не желали, чтобы их совместная жизнь получила благословение, противоречащее их убеждениям.
Причину такого умонастроения необходимо искать в далеком прошлом, в позиции, занятой их семьями в период борьбы за независимость и объединение Италии, против политики и антипатриотической деятельности духовенства и особенно папской курии. Церковные власти преследовали предков моего отца. Мой дед по матери участвовал в войне, окончившейся поражением при Ментане*.
* (Имеется в виду временное поражение итальянского национально-освободительного движения под руководством Гарибальди при Ментане 3 ноября 1867 года.- Прим. ред.)
Отец придерживался отчетливо выраженных социалистических взглядов. Он посвятил себя журналистикой деятельности: был редактором и руководителем левых газет. Он не крестил своих детей, если не считать моей младшей сестры. У него была душа пламенного полемиста и поэта. Он был человек большой культуры, обладал большой внутренней силой, любил родину, жену, детей и был всецело предан им. Он научил меня любить нашу страну, внушил мне идеалы справедливости и братства людей.
Моя мать, как я уже сказал, была незаурядная женщина, образец добродетели, умная, добрая и ласковая. Жизнь моих родителей не была особенно продолжительной. Воспоминание о них - среди множества счастливых воспоминаний - является для меня самым приятным, самым дорогим и священным из всей моей жизни.
В детские годы я мало чем отличался от других детей. Прирожденный самоучка, постоянно стремившийся к свободе, я после начальной школы так и не захотел вновь садиться за парту; занялся самообразованием, стал готовиться к экзаменам; получил степень доктора архитектуры. Я любил живопись и изучал ее во Флоренции, когда там преподавал Феличе Карена, человек исключительной доброты со страстной душой поэта. Мои работы выставлялись в разных местах, последний раз - на "Четырехгодичной выставке" (Quadriennale) 1952 года, куда я был приглашен персонально.
Не будучи верующим, даже в том, что касается признания существования бога, я в конце концов стал иезуитом. Можно ли думать, что иезуитам удалось "обратить" меня? Это сложный вопрос, на который необходимо ответить. В самом деле, он объясняет мое шестнадцатилетнее пребывание в ордене иезуитов и, в известном смысле, дает ключ к пониманию его, по крайней мере в том, что касается начала, освещая в то же время скрытые причины, побудившие меня обратиться к марксизму.
Жизнь не отказывала мне ни в чем. Моя семья была зажиточной, хотя и не богатой. Я учился как хотел и чему хотел. Во всех своих действиях я имел неограниченную свободу. Любил и был любим. Я знал любовь и верю в любовь, высшее счастье жизни. Мое вступление в орден иезуитов разбило сердце одной женщины. Бог да простит мне это!
Решение начать религиозную жизнь не было, разумеется, результатом какого-нибудь разочарования. У меня не было разочарований: я любил жизнь, горячо любил ее.
Я посвятил себя богу потому, что это отвечало потребности в идеале и в абсолютном, которая лежала и лежит в основе моего характера. Я примкнул к марксизму потому, что это отвечает - окончательно и истинно - этой потребности. Я говорю это от всей души.
Рассмотрим теперь поближе причины культурного и психологического порядка, ибо других причин не было, которые подготовили мое обращение к церкви, к религии.
В нашем доме была хорошая библиотека. Долгие летние и осенние месяцы я проводил на лоне природы в маленькой деревушке на острове Эльба. Когда я не плавал в море под сенью белых парусов какой-нибудь из наших лодок, я проводил время за чтением и рисованием. Мечтал. Потребность в идеале, в бесконечном овладевала моей душой.
Мне было около семи лет, когда дед по матери, строгий преподаватель словесности, водил меня в Риме по музеям, дворцам и церквам. Однажды мы вошли в собор св. Петра; вечерело, огромный храм был пуст. Из капеллы Джулиа неслись звуки органа; они слышались повсюду, слабые и отдаленные. Незабываемое впечатление, которое невозможно описать! Слезы подступали к горлу, меня охватила странная радость, незнакомая мне до тех пор. Я ощутил присутствие бога, во всяком случае мне так показалось. Я не знал, что это такое, но душа моя замерла как бы вне пространства и времени, охваченная чем-то таким, что не поддавалось определению и все-таки, возможно, существовало. Мой дед что-то говорил. Я безотчетно пробормотал: "Помолчим". Дед ничего не понял и смотрел на меня в изумлении.
Это было, мне кажется, моим первым соприкосновением с таинственным. Оно произвело на меня неизгладимое впечатление.
Разнообразный и богатый жизненный опыт последующих лет не имел сколько-нибудь значительного влияния на мои основные духовные потребности. Я никогда не был способен жить одним днем, как живут многие, беря от жизни удовольствия, которые она дает сегодня, и не задумываясь о том, что будет завтра.
Даже не отдавая себе в этом отчета, я испытывал потребность в осмыслении действительности, в едином принципе, который охватил бы и объяснил мне все, что существует.
Политика, единственная, которая тогда существовала, иначе говоря - фашизм, меня совершенно не интересовала; в этом отношении у меня всегда было реалистическое представление о вещах благодаря, может быть, интуиции. Я представлял себе фашизм тем, чем он был: комедией, вспышкопускательством, разбоем, глупостью.
Мой отец - это было в 1927 году, если память мне не изменяет, - позаботился устроить мне, без моего ведома, членский билет... фашистской партии. Он писал мне чистосердечно: "Ты знаешь, что я об этом думаю. Но сегодня эта бумажка необходима, чтобы работать. Ты молод и должен подумать о своей жизни. Прими его: он может тебе пригодиться". Я, однако, забросил билет в ящик стола.
Если, по понятным причинам, я очень мало, чтобы не сказать - совсем, не занимался политикой, то зато страстно интересовался социологическими и экономическими проблемами. К пятнадцати годам я познакомился с научным социализмом. До этого я имел о нем смутное представление, основанное на воспоминаниях о разговорах в семье между отцом и его друзьями.
Я с большим трудом читал Маркса и не сумел одо-леть до конца "Капитал". Больше всего меня заинтересовал "Манифест коммунистической партии". Однако я не стал марксистом; я не знал других работ, которые показали бы мне это учение во всей его жизненной силе. Впрочем, их трудно было найти в продаже. Тем не менее я изучил очерки Лабриолы "Об историческом материализме" и "В память Коммунистического манифеста".
В общем, это было лишь первоначальное ознакомление, конечно, интересное, но недостаточное и одностороннее. Однако я не забыл того, что читал, и это начинание, возобновленное через значительное время на совершенно другой ступени духовного развития, произвело переворот в моей жизни.
Впрочем, учение диалектического и исторического материализма не попало на неподготовленную почву. Еще до того, как приняться за чтение Маркса, я имел некоторые представления о материализме. Разумеется, речь шла об убеждениях пятнадцатилетнего подростка. Стоит все же рассмотреть их, не потому, что они были интересны сами по себе, а потому, что это необходимо для понимания той идеологической эволюции, которая привела меня к коммунизму.
Проблема философии представлялась мне тогда следующим образом: с одной стороны, дуализм материи и духа, который выдвигают католики, с другой - монистическая теория. Последняя привлекала меня больше.
"Истина проста, - говорил я, - и всего вероятнее, что из двух теорий наиболее простая является истинной".
Но католическому дуализму противостояли две монистические теории: идеалистическая и материалистическая. Какую из них выбрать? Прежде всего необходимо было привести эту задачу к более простому виду. Я долго размышлял, и мне стало казаться, что проблема может быть разрешена следующим образом. Не имеет значения, сводим ли мы все к идее или к материи. Различие между той и другой, как бы это различие ни понималось, не меняет существа дела: единственно существует нечто всеобъемлющее, и совершенно неважно, как его называть - материей или духом.
Впрочем, полагал я, материя также входит в трансцендентальное "я" как его модификация. И если идея есть в то же время материя и если все сводится к идее, то идея есть материя и только материя. Итак, речь шла не о том, чтобы выбирать исключительно между материей или духом - что бессмысленно, - но чтобы выбрать между монизмом и дуализмом бытия.
Оставалось решить, какая из этих точек зрения была истинной. Так как помимо этих точек зрения не могло существовать третьей, то достаточно было опровергнуть дуализм, чтобы монизм был автоматически доказан.
Поэтому следовало рассмотреть католическое учение и решить, возможно ли его опровергнуть. Согласно этому учению, материя и дух представляют собой два рода или два порядка бытия, между которыми нет перехода и которые абсолютно несводимы друг к другу. Здесь следует говорить скорее о противоречии, чем о противоположности (противоположности допускают совмещение в пределах одного рода; например, противоположные концы отрезка входят в его протяженность, зеленое и красное входят в понятие "цвет"). Ясно, что так как в непротяженное не входит, согласно самому определению, никакая (даже произвольно малая) протяженность, то между тем и другим не существует точек соприкосновения, и они абсолютно несовместимы.
Таковы, со спекулятивной, абстрактной точки зрения, предпосылки выдвигаемого католиками утверждения о дуализме бытия. Мне казалось, что в общем можно их принять.
Трудность, однако, заключалась в другом. Существовало ли на самом деле, в действительности это противоречие? Утверждения о наличии такого противоречия, которые я встретил в области идеологической, еще ничего не доказывали, важно было убедиться, на самом ли деле существует оно в онтологическом плане. Ведь не все, что мы можем представить существующим, существует.
Это рассуждение вело к очень простому выводу: нужно было рассмотреть, подтверждаются ли действительно предпосылки, лежащие в основе утверждения католиков о дуализме бытия. Это предполагало выбор объекта проверочного эксперимента, которым, очевидно, мог и может быть только человек.
У католиков принят следующий порядок доказательства: по их мнению, в человеке существует строгий дуализм познавательной способности чувств и разума. Речь идет не о простом различии - никто его и не оспаривает, - но о противоречии. Тогда как объектом чувств является, утверждают они, "протяженное", "конкретное", "единичное", разум имеет своим объектом "непротяженное", "абстрактное", "всеобщее". Это, следовательно, две триады, которые противоречат друг другу.
Но всякая деятельность берет свое начало от субъекта, который является причиной действия и природа которого поэтому совпадает с природой произведенного действия или, по крайней мере, аналогична ей. Если же деятельности строго обособлены и несовместимы, то таковы также и субъекты, которые их производят. Таким образом, в человеке необходимо было бы предположить существование двух сущностей, одна из которых газывается материей, другая - духом. Дуализм бытия кажется, таким образом, доказанным.
Однако эти хитроумные рассуждения меня не убеждали. Детский склад ума, скажете вы. Может быть. Но, спрашивал я себя, что такое материя? И существует ли на самом деле этот противоречивый дуализм? Часто противоречие зависит от того, что мы обедняем содержание субъекта: действительно, если дерево должно всегда иметь зеленую листву, деревья, имеющие осенью желтые листья, уже не деревья.
Точно так же, говоря, что материя есть то, что протяженно, конкретно, единично, мы, быть может, упускаем из виду другие важные ее черты; и тогда легко противопоставить ее другой материальной категории, свойства которой не соответствуют вышеупомянутым. Кроме того, такое различение ведет к абсурду и потому недопустимо; действительно, в этом случае электрическая и световая энергия оказываются нематериальными, гак как их нельзя поместить в жесткие границы, нельзя измерить с помощью метра, они не являются чем-то единичным, что я могу положить на стол. Можем ли мы, например, подвергнуть измерению или взвесить психические акты животных? Между тем католики утверждают, что все это входит в материальный мир. С другой стороны, разве наши понятия, рассматриваемые не в их смысловом значении (которое является абстрактным и универсальным), а как продукты мышления, не являются конкретными, единичными, связанными с условиями времени и места? Значит, они принадлежат к материальному миру? "Ради всего святого!.." - вопят католики и рвут на себе одежды.
Я чувствовал, что здесь что-то не так, я говорил себе: "Если психика животных является источником простых, непротяженных актов, то неверно, что непременным свойством материи является протяженность, пространственность и что вне этих свойств материи не существует".
Эти соображения убеждали меня тридцать лет тому назад, так же как они окончательно и бесповоротно убедили меня и впоследствии, в зрелую пору моей жизни, когда я, будучи иезуитом, рассматривал и обдумывал их уже по-другому, более углубленно, что дуализм бытия неприемлем.
Согласно учению католиков, бог, чистый дух, творит протяженные материальные вещи; таким образом, необходимо допустить что-то общее между двумя пресловутыми строго обособленными видами бытия. Иными словами, этих видов бытия, строго обособленных друг от друга, не существует.
"Но почему католики защищают этот абсурд?" - спрашивал я себя тогда, спрашиваю и теперь. Ответ очень прост. Они должны дать рациональное обоснование своего религиозного учения, противного разуму. Вот и все.
Став однажды рабами своего собственного заблуждения, они остаются верными ему до конца. Поэтому они вынуждены извращать идеи, определять неопределимое, пользоваться ложными или заранее извращенными концепциями. Чтобы противопоставить дух материи, они приписывают последней огрубленную и обедненную сущность, которую сводят к протяженности, к конкретности, к единичности.
Дело же обстоит как раз наоборот: нет, пожалуй, ни одного понятия, которому было бы труднее дать определение, чем понятию материи. Для того чтобы противопоставить материю духу, необходимо, прежде всего, точно и достаточно полно определить понятия, которые мы собираемся противопоставить. Что же такое материя? Карл Маркс постоянно и мудро предпочитал называть ее "природой". В общем, это мир, который нас окружает, в котором мы живем, в котором все, включая и нас самих, существует и развивается, не нуждаясь ни в каких посторонних силах*.
* (А. Тонди упускает из виду классическое ленинское определение материи, данное в "Материализме и эмпириокритицизме": "...материя есть то, что, действуя на наши органы чувств, производит ощущение; материя есть объективная реальность, данная нам в ощущении..." (В. И. Ленин, Соч., т. 14, стр. 133).- Прим. ред.)
Сами католики, с такой легкостью и готовностью определяющие и применяющие понятие материи, когда им это выгодно, смущаются и не знают, что сказать, когда возникает необходимость серьезного решения проблемы.
Монсеньор Франческо Ольджати, профессор католического университета Сакро Куоре в Милане, без колебаний заявляет, что "в классической философии самым трудным и темным является понятие материи"*. Мы согласны с этим: классическая - читай "католическая"- философия не внесла ничего в решение этого вопроса и запуталась в паралогизмах.
* (F. Olgiati, I fondamenti della filosofia classica, Milano, 1950, p. 250.)
Св. Августин, который тоже знал в этом толк, сумел определить материю только как: "Neque quid, neque quale, neque quantum, neque aliud eorum quibus ens determinatur". ("He что, не какое, не сколько и не что другое, чем определяются вещи".) Итак, материя - это ничто.
Понятно, что последователи св. Фомы решительно восстают против подобной ереси. В крайнем случае, говорят они, материя - это "почти ничто", "чистая возможность оформления". Она не есть quid, то есть нечто, и, однако, она есть нечто. Она - ничто и в то же время нe ничто. Но тогда что же она такое? Это остается тайной схоластической мысли*.
* (E. Blanc, Dictionnaire de philosophie, Paris, 1906, col. 806; C. Boyer, Cursus philosophiae, Paris, 1937, vol. J, p. 469, 471.)
Итак, в шестнадцать лет я не мог взять в толк, отчего бы, скажем, не подвести под определение материи дух, бессмертие души, да и самого бога, отождествив его с миром.
Я был материалистом, но это был материализм, научно еще не обоснованный, не ставший еще моей плотью и кровью, сущностью моей жизни. Многочисленность и новизна внешних впечатлений постоянно изменяли направление моих мыслей и действий; поэтому всякое убеждение, даже самое твердое, не могло запасть в мою душу и пустить в ней прочные корни. Мне было всего шестнадцать лет. Поэтому мое духовное развитие шло медленно, хотя я, увлеченный жизнью, и не сознавал этого.
Замкнувшись в себе, пробуя то одно, то другое и постоянно меняя свои представления, я в этой путанице мыслей и чувств (и именно из-за путаницы) не мог остановиться на чем-нибудь определенном и постоянном; я чувствовал, что в моей душе образуется огромная пустота, и поэтому испытывал безотлагательную необходимость в истолковании жизни, необходимость найти свое место в ней. Отсюда безотчетное, но глубокое недовольство жизнью.
Таким образом я поддался тому особому психологическому настроению, иррациональному в своей основе, которое толкает человека к вере. Но что такое вера? Необходимо рассмотреть этот вопрос, иначе нельзя будет понять продолжение моего повествования*.
* (477, 484; P. Hoenen, Filosofia della natura inorganica, Roma, 1949; V. Remer, Summa philosophiae scholasticae, Romae, 1949, vol. IV: Cosmologia.)
Акт веры, как утверждает церковь, является по своему существу иррациональным. Но было бы неправильно думать, что всякий акт веры как таковой отвергается с точки зрения логики как ошибочный. Чтобы понять это, надо сначала точно установить, что такое вера.