7 августа 1841 года
Из дневника императрицы Александры Федоровны:
«Гром среди ясного неба. Почти целое утро с великой княгиней, стихотворения Лермонтова…»
8 августа 1841 года
Князь П. А. Вяземский — Наталье Николаевне.
«…А у вас все гости да гости! Смерть мне хочется побывать у вас…»
12 августа 1841 года
Императрица — Софи Бобринской.
«Вздох о Лермонтове, об его разбитой лире, которая обещала русской литературе стать ее выдающейся звездой»{671}.
12 августа 1841 года
«…Я еще не теряю надежды явиться к моей помещице», — признавался Вяземский в другой раз, атакуя Наталью Николаевну письмами, в которых недвусмысленно просматривалась не только простая учтивость светского человека, но и нечто большее…
Семейство Фризенгоф гостило в Михайловском почти весь август. Большую часть своего досуга Наталья Ивановна Фризенгоф, или по-домашнему — «Ната», отдавала рисованию, будучи от природы неплохой художницей.
Беглые, но точные карандашные зарисовки были занесены в альбом Натальи Николаевны, который подарил ей князь Вяземский. На этих рисунках изображены обитатели Михайловского и Тригорского. Благодаря привычке Натальи Ивановны под каждым рисунком проставлять дату, легко восстанавливается хронология выполнения этих бесценных портретов, среди которых есть и несколько изображений Натальи Николаевны.
Портретная галерея ширилась и росла день ото дня, оставляя зримые образы гостивших в то лето в Михайловском.
5 августа — выполнены два рисунка представителей старшего поколения: Софьи Ивановны де Местр и Сергея Львовича Пушкина.
7 августа — рисунков нет, возможно, по причине 40-летия автора — Н. И. Фризенгоф.
8 августа — портрет новой хозяйки Михайловского, Натальи Николаевны, сидящей в кресле, в рост.
9 августа — день плодотворный — нарисовано 4 портрета:
— портрет Натальи Николаевны; изображена по пояс, сидя в кресле, держа в руке карандаш;
— портрет П. А. Осиповой, сидящей в глубоком кресле, в чепце;
— портрет Анны Вульф, под которым ироническая надпись по-английски: «Три-горский ангел»;
— портрет Марии Осиповой; изображенной в полный рост.
10 августа — портрет мужа, барона Густава Фризенгофа, полулежащего в кресле;
— широко известный рисунок, на котором изображены все четверо детей Пушкина, сидящие за столом.
11 августа — еще один портрет П. А. Осиповой, которой 23 сентября 1841 года исполнилось 60 лет (портрет с зонтиком в руках);
— портрет Александры Гончаровой, профильный до пояса.
14 августа — портрет Натальи Николаевны, сидящей в кресле со скрещенными руками на груди; под изображением многозначительная надпись по-французски, выполненная рукою сестры «Ази»: «Презираемая»; очевидно, эта надпись характеризовала ревностное отношение тригорских обитателей к вдове Пушкина в это время.
— дружеский шарж на младшую дочь П. А. Осиповой от первого брака — Евпраксию Николаевну Вревскую, с цветком в руке.
15 августа — рисунок, изображающий Наталью Николаевну с дочерью Машей, прислонившихся к березе;
— рисунок, на котором изображен младший сын Пушкина Гриша, сидящий верхом на суку дерева;
— профильный портрет Александрины Гончаровой.
17 августа — второй вариант портрета Натальи Николаевны с дочерью Машей, прислонившихся к березе. Именно этот рисунок окажется в альбоме Н. Н. Пушкиной, а первый будет храниться в альбоме Александрины, который она впоследствии увезет с собой за границу.
18 августа — портрет Софьи Ивановны де Местр.
24 августа — рисунок, изображающий старшего сына Поэта — Сашу Пушкина, со спины, облокотившегося на ограду балкона.
26 августа — по православному календарю — «Натальин день», и, возможно, этот праздник семейство Пушкиных и Фризенгоф провели в небольшом заштатном городке Острове, в полусотне верст от Михайловского.
— погрудный автопортрет художницы, «Наты» Фризенгоф, выполненный в г. Острове, Псковской губернии.
Именно этим автопортретом открывается альбом Натальи Николаевны. Завершает же серию рисунков объемом в 24 альбомных листа изображение годовалого ребенка, сидящего на полу и играющего шарами. Это сын автора рисунков, племянник Натальи Николаевны, Грегор Фризенгоф. Внизу справа дата — 27 августа.
| 
| 
27 августа 1841 года
27 августа 1841 года Наталье Николаевне исполнилось 29 лет. Очевидно, день ее рождения отмечался в кругу близких родственников и, возможно, тригорских соседей, отношения с которыми постепенно налаживались.
Помимо альбома рисунков Н. И. Фризенгоф, по ее инициативе был собран альбом-гербарий. Ценность его заключалась в том, что под каждым цветком или травинкой Наталья Ивановна оставила имя нашедшего и дату. Поэтому стало известно, что кроме нее самой гербарий[130] собирали: Наталья Николаевна, ее дети, Александрина Гончарова и Анна Вульф.
Точная дата отъезда семейства Фризенгоф и тетушки Софьи Ивановны неизвестна. По всей видимости, они покинули Михайловское в последних числах августа.
В августе же была закончена и установка надгробия на могиле Пушкина. Рядом с ней находились могилы его родных:
• деда — Осипа (Иосифа) Абрамовича Ганнибала (1744–1806),
• бабушки — Марии Алексеевны Ганнибал, урожденной Пушкиной (1745–1818),
• матери — Надежды Осиповны Пушкиной, урожденной Ганнибал (1775–1836).
«Последний год ее жизни, когда она была больна несколько месяцев, Александр Сергеевич ухаживал за нею с такой охотой, что она узнала свою несправедливость и просила у него прощения, сознавалась, что она не умела его ценить. Он сам привез ее тело в Святогорский монастырь, где она похоронена. После похорон он был чрезвычайно расстроен и жаловался на судьбу, что она и тут его не пощадила, дав ему такое короткое время пользоваться нежностью материнской, которой до того времени он не знал»{672}, — вспоминала Евпраксия Николаевна Вревская.
«…Они (Пушкин и его мать. — Авт.) лежат теперь под одним камнем, гораздо ближе друг к другу после смерти, чем были при жизни», — напишет позднее у себя в дневнике приятель Пушкина, Алексей Николаевич Вульф, старший сын Прасковьи Александровны Осиповой.
С тех пор на гранитном цоколе беломраморного обелиска золотыми буквами сияет надпись:
Александръ Сергеевичь
Пушкинъ,
родился в Москвъ 26 Маiя 1799 года,
скончался въ С. Петербурге
29 Января 1837 года
«..Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..» — так в августе 1841 года графиня Евдокия Ростопчина откликнулась стихотворением «Нашим будущим поэтам» на известие о гибели Михаила Юрьевича Лермонтова.
| 
3 сентября 1841 года
Князь П. А. Вяземский — А. И. Тургеневу.
«Жаль бедного Лермонтова. Я, кажется, не писал тебе о нем, но, вероятно, ты уже знаешь, что он был на дуэли убит Мартыновым на Кавказе. Я, говорю, что в нашу поэзию лучше целят, чем в Луи Филиппа. Тут промаха не дают: Цесаревич говорил Мятлеву (тоже поэту. — Авт.): „Берегись, поэтам худо, кавалергарды убивают их (Мартынов — кавалергард, как и Дантес), смотри, чтобы и тебя не убили“. „Нет, — отвечал он, — еще не моя очередь“»{673}.
Да, трагическая цепочка больше походила на очередь. Оставалось только ждать — кто следующий?..
Можно лишь догадываться, в каком тягостном расположении духа находилась Наталья Николаевна в эти дни. Свидетельством тому — ее сентябрьские письма.
Н. Н. Пушкина — Д. Н. Гончарову.
«3 сентября 1841.
Отчаявшись получить ответ на мое июльское письмо и видя что ты не едешь, дорогой брат, я снова берусь за перо, чтобы надоедать тебе со своими вечными мольбами. Что поделаешь, я дошла до того, что не знаю к кому обратиться. 3000 рублей это не пустяки для того, кто имеет всего лишь 14 000, чтобы содержать и давать какое-то воспитание четверым детям. Клянусь всем, что есть для меня самого святого, что без твоих денег мне неоткуда их ждать до января и следственно если ты не сжалишься над нами, мне не на что будет выехать из деревни. Я рискую здоровьем всех своих детей, они не выдержат холода, мы замерзнем в нашей убогой лачуге.
Я просила тебя прислать мне по крайней мере 2000 рублей не позднее сентября, и очень опасаюсь, что и этот месяц пройдет вслед за другими, не принеся мне ничего. Милый, дорогой, добрый мой брат, пусть тебя тронут мои мольбы, не думаешь же ты, что я решаюсь без всякой необходимости надоедать тебе, и что, не испытывая никакой нужды, я доставляю себе жестокое удовольствие тебя мучить. Если бы ты знал, что мне стоит обращаться к кому бы то ни было с просьбой о деньгах, и я думаю, право, что бог, чтобы наказать меня за мою гордость или самолюбие, как хочешь это назови, ставит меня в такое положение, что я вынуждена делать это.
Твое письмо к Носову было безрезультатным, и более того, сделало нас мишенью насмешек со стороны Вяземского, которые хотя и были добродушными, тем не менее поставили нас перед ним в крайне затруднительное положение. Ты знаешь, я полагаю, что Сашенька заняла у него 375 рублей. Как только твое письмо к Носову было получено, она страшно обрадовавшись, тотчас послала его Вяземскому, прося его получить деньги, которые Носов должен был нам вручить, и вычесть сам, что ему следовало получить. Но с последней почтой мы получили печальные известия, что Носов не признает себя твоим должником и наотрез отказался дать деньги. Так что ради бога найди другой способ, чтобы вывести ее из затруднительного положения. Ты ей должен в настоящее время за три месяца, а кредиторы забрасывают ее письмами. Одному только Плетневу она должна 1000 рублей, и срок уже прошел. Имей жалость к обеим сестрам, которым, кроме как от тебя, неоткуда ждать помощи. Рассчитывая только на твою дружбу, они не решаются поверить, что ты их покинешь в таком ужасном положении.
Прощай, дорогой брат, я так озабочена своими тревогами и денежными хлопотами, что ни о чем другом не могу говорить. Тем не менее я нежно целую тебя, так же сердечно как и люблю, не сомневайся в моей к тебе горячей дружбе. Целую твою жену; ты даже ничего не сообщаешь о ее родах. Не забудь поцеловать и детишек. Я полагаю, Маминька и Нина уже от вас уехали. Мои дети просят их не забывать ради бога, не заставляй их мерзнуть, а это будет так непременно, если ты не придешь нам на помощь. Не забудь, что я рассчитываю на твое обещание приехать сюда и помочь мне своими советами»{674}.
9 сентября 1841 года
Этим днем датировано очередное письмо П. А. Вяземского на имя Натальи Николаевны. Отправлено оно было из Царского Села, куда на лето перебралась семья князя. Он извещал о том, что встретил там Сергея Львовича Пушкина, возвратившегося из Михайловского. По всей видимости, Вяземский писал и о своем намерении навестить Наталью Николаевну в ее псковском имении в ближайшее время. Он буквально забросал ее письмами в то лето, в которых то просил беречь себя в деревне, то предлагал прислать ей книги в Михайловское, то просил поручить ему снять для нее и детей зимнюю квартиру в столице. В своих посланиях Петр Андреевич становился все откровеннее: «Целую след ножки вашей на шелковой мураве, когда вы идете считать гусей своих»; «Любовь и преданность мои к вам неизменны и никогда во мне не угаснут, потому что они не зависят ни от обстоятельств, ни от вас».
10 сентября 1841 года
Наталья Николаевна — брату Дмитрию из Михайловского.
«10 сентября.
Только вчера, 9 сентября, я получила твое письмо от 18 августа. Спешу ответить тебе сегодня же, чтобы засвидетельствовать тебе мою поспешность исполнить твое желание. Но прежде всего я хочу поздравить тебя и твою жену со счастливым событием в вашей семье. Я не сомневаюсь, что рождение дочери это исполнение всех ваших желаний. Вместо покровительства, которое я не имею возможности оказывать кому бы то ни было, я обещаю перенести на всех твоих детей искреннюю и глубокую привязанность, которую я всегда питала и никогда не перестану питать к тебе. Ты конечно не сомневаешься в искренности моего пожелания счастья новорожденной. Пусть она всегда будет приносить своим родителям только удовольствие и радость. Ты возьмешь на себя труд, не правда ли, передать твоей жене, как я была обрадована узнав, что она уже родила и быстро поправилась.
А теперь перейдем к вопросу, который тебя интересует. Граф Строганов вернулся в Петербург. Но если твоя поездка имеет целью только предложить Опеке купить Никулино[131], то я сомневаюсь, что это твое намерение удастся осуществить. Покупка имения, мне кажется, не входит в их намерения. Впрочем, смотри сам, я не очень в этом уверена. Но если ты хочешь предложить эту покупку мне, увы, дорогой брат, это выглядит грустной шуткой. Мои скромные богатства составляют 50 000 рублей, может быть, немного больше. Этот несчастный маленький капитал приносит нам дохода всего 3000 рублей, которые помогали нам жить до настоящего времени. Но теперь, поскольку мой доход уменьшился до 14 000 я может быть буду вынуждена его затронуть этой зимой, чтобы нанять учителей моим детям.
Вот блестящее состояние моих дел. Ты извинишь меня, что я подняла этот вопрос, но положение мое очень невеселое, обескураживающее, и к несчастью я вынуждена тебе писать в один из таких моментов, когда мужество меня покидает и когда я лью слезы от отчаяния, не зная кому протянуть руку и просить сжалиться надо мной и помочь.
Для меня это печальная новость, что ты мне сообщаешь, уверяя в намерении прислать мне лошадей. Мое желание не осуществилось, они мне были нужны летом, но лето прошло, а зимой я прекрасно обойдусь без них. И я не могу отказаться добровольно от 1500 рублей, что получаю от тебя. Если ты хочешь оказать мне услугу, то не посылай мне лошадей. Бог знает, смогу ли я еще держать экипаж этой зимой. Занятия детей начинаются и потребуют следственно большую часть моего дохода.
Я покидаю тебя, дорогой брат. Сашенька тоже хочет приписать тебе несколько слов. Разреши мне поцеловать тебя и пожелать тебе больше счастья, чем до сих пор. Прощай, нежно целую жену и детей. Ты ничего не пишешь, у вас ли Нина. Если да, то скажи, что я ее люблю и нежно целую. Ничего не поручаю тебе передать матери, так как я ей пишу с этой же почтой»{675}.
В тот же день, 10 сентября, Наталья Николаевна, ясно осознавая всю безвыходность своего материального положения и понимая, что обещания брата так и останутся пустыми обещаниями, вынуждена была обратиться в Опеку с прошением о выдаче ей дополнительного денежного пособия на содержание и образование детей. Она действительно «лила слезы от отчаяния, не зная кому протянуть руку и просить сжалиться над нею и помочь». Д. Н. Гончаров оставался глух к законным требованиям сестер. Мать, Наталья Ивановна, еще в январе 1841 г. в категорической форме отказала Наталье Николаевне в материальной помощи, написав ей: «…Я предупреждаю Вас, что у меня нет ни какой возможности выполнить свое обещание и выдавать Вам аккуратно 3000 рублей в год…»
Мало того, Дмитрий Николаевич, так нерегулярно выплачивая денежное содержание обеим сестрам, предложил Наталье Николаевне «затронуть» ее капитал, который она получила за посмертное издание сочинений Пушкина, всячески ею оберегаемый от любых посягательств как родственников со стороны мужа, так и членов своей собственной семьи, т. е. Гончаровых.
Судя по ответному письму к брату, отношения между главой гончаровского рода и сестрами, оказавшимися в полной изоляции в деревне, были далеко не идеальными. Положение вдовы Поэта с каждым годом становилось все печальнее. Она не могла не понимать и не замечать, что ее семья в лице матери и старшего брата отказывает ей не только в участии, но и в сострадании. На их помощь Наталья Николаевна вряд ли продолжала рассчитывать, иначе она бы не обратилась в «Опекунство, учрежденное над детьми и имуществом А. С. Пушкина».
Попытка же Дмитрия навязать Наталье Николаевне покупку одного из гончаровских имений — Никулино, когда Опека только в январе 1841 г. приобрела для семьи Пушкина его родовое Михайловское и вдове Поэта едва удавалось сводить концы с концами, действительно, по меньшей мере, «выглядит грустной шуткой».
13 сентября 1841 года
Окружной суд г. Пятигорска, не удовлетворенный показаниями Мартынова на следствии, направил ему новые и весьма детальные вопросные пункты, ответы на которые остались лишь в черновиках:
«Вопросные пункты.
От Пятигорского Окружного Суда отставному Майору Николаю Мартынову, по делу о произведенной им дуэли с поручиком Лермонтовым по которой Лермонтов убит.
Данные 13-го сентября 1841 года.
Вопросы
1. Как вас звать и прозывают, чей сын, где родились и сколько имеете от роду лет.
Ответ: Имя мое Николай Соломонов сын Мартынов, родился в Нижнем Новгороде; — имею от роду двадцать пять лет.
2. Какого Вероисповедания, из какого звания происходите, холосты или женаты на ком.
Ответ: Вероисповедания Греко-Российского, происхожу от дворянской фамилии, — женат никогда не был.
4. С какого года поступили на службу, какие имели отличия и Высочайшие за то награды и с какого времени в отставке.
Ответ: Поступил на действительную службу в 1832 году, из знаков отличия имею орден Св. Анны третьей степени с бантом; — в отставке нахожусь с Марта месяца нынешнего года.
(Следует заметить, что согласно формулярному списку Мартынов „в службу вступил в Кавалергардский Его Величества полк 17-го Октября 1832 года, произведен в Корнеты 6-го Декабря 1835-го года; уволен в отставку Майором 23 года Февраля 1841-го“. — Авт.)
7. С которого времени вы имели с Лермонтовым знакомство и в каком отношении дружеском или политичном и какой был дан вами повод Лермонтову делать вам колкости и остроты (как без того не могло бы это от него произойти), в чем заключались наносимые вам Лермонтовым таковые обиды, не относились ли его слова более к дружеской шутке или же к оскорблению чести вашей и какие были принимаемы с вашей стороны меры к отклонению неприятностей до прежде сего происшествия и при ком.
Ответ: Я был знаком с Лермонтовым, с самого вступления моего в Юнкерскую Школу. — Отношения наши были довольно короткие. — Поводом же к его остротам на мой щет, вероятно было не что иное как желание поострить; — по крайней мере я других не знаю. — Но как в подобном расположении духа, человек легко увлекается и незаметно переходит от неуместной шутки, к язвительной насмешке и так далее, — то я был принужден несколько раз останавливать его и напоминать что есть всему мера. — Хотя подобные шутки нельзя назвать дружескими, потому что они всегда обидны — но я подтверждаю еще раз то, что выражено мною в ответе на 6-й пункт следственного дела; — а именно: что честь моя была затронута не насмешками его, но решительным отказом прекратить их и советом прибегнуть к увещаниям другого рода; — что, вступая с ним в объяснение, я и в виду не имел вызывать его на дуэль, но что после подобной выходки с его стороны, — по понятиям с которыми мы как будто сроднились мне уже не оставалось другого средства окончить с честью это дело.
11. По причинении вами выстрелом Лермонтову раны оставался ли он на месте при отъезде вашем в город жив, говорил ли при прощании вам что либо или был в то же время лишен жизни и в чем прощание ваше с ним заключалось.
Ответ: От зделанного мною выстрела он упал, — и хотя признаки жизни еще были видны в нем, — но уже он не говорил. — Я поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая что помощь может еще подоспеть к нему во время.
В должности окружного судьи Папарин.
Заседатель Лаппа Данилевский.
В должности секретаря Ольшанский»{676}.
Из материалов дела явствует, что всем трем обвиняемым было предложено письменно ответить на весьма каверзные вопросы и стряпчий Ольшанский с особым пристрастием расспрашивал Мартынова.
Позднее (в 1869 г.) Мартынов в письме М. И. Семевскому, историку и публицисту, оправдывался, что, мол, «злой рок судил быть ему орудием воли провидения» и посему говорить о Лермонтове он не вправе, а «принять же всю нравственную ответственность этого несчастного события на себя одного не в силах».
Современник Мартынова Иван Петрович Забелла писал: «Гнев общественный всею силою своей обрушился на Мартынова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она преемственно сообщалась от поколения к поколению… В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным»{677}.
Ежегодно, в день дуэли, Мартынов отправлялся в один из подмосковных монастырей замаливать свой смертный грех, уединялся там и служил панихиду «по убиенному рабу божьему Михаилу».
Мартынов прожил 60 лет и в последние годы жизни писал воспоминания, в которых пытался оправдаться, не упоминая об истинных причинах дуэли.
23 сентября 1841 года
Опять я на большой дороге,
Стихии вольной — гражданин,
Опять в кочующей берлоге
Я думу думаю один.
… … … … … … … …
Мир внешний, мир разнообразный
Не существует для меня:
Его явлений зритель праздный,
Не различаю тьмы от дня.
… … … … … … … …
Мне все одно: обратным оком
В себя я тайно погружен,
И в этом мире одиноком
Я заперся со всех сторон.
… … … … … … … …
Мне любо это затонете,
Я жизнью странной в нем живу:
Действительность в нем — сновиденье,
А сны я вижу наяву!
Эти строки, написанные князем П. А. Вяземским по пути в Михайловское, взяты из стихотворения «Еще дорожная дума». Они сопровождались его примечанием в записной книжке: «23-го сентября 1841 г. В карете. Переписал в сельце Михайловское — в доме Пушкина»{678}.
Два дня спустя, подъезжая к месту назначения, — новое стихотворение — «Русские проселки»:
Скажите, знаете ль, честны́е господа,
Что значит русскими проселками езда?
… … … … … … … …
Проселки — ад земной; но русский бог велик!
Велик — уж нечего сказать — и наш ямщик.
И вновь в записной книжке князь Петр Андреевич помечает: «25 сентября в карете — между Островом и Михайловским».
25 сентября 1841 года
Итак, 25 сентября в Михайловское приехал Вяземский. При тяжелом материальном положении обеих сестер вряд ли его визит был для них радостным. К тому же он являлся их кредитором, с которым они были лишены возможности расплатиться в срок. Безусловно, это их в известном смысле тяготило.
Вяземский же, наоборот, ехал в приподнятом состоянии духа. Он предвкушал встречу с Михайловским, где жила обожаемая им Наталья Николаевна, все та же «прекрасная Натали», сторонящаяся света и недоброй людской молвы. Он проехал почти 400 верст не только для того, чтобы повидать уголок земли, теперь навеки связанный с именем Пушкина, сколько ради того, чтобы навестить Наталью Николаевну. Она была для него не просто вдовой ближайшего друга, а прекраснейшей из женщин, к которой он питал чувство, именуемое им самим «любовью». Вряд ли Вяземский, женатый человек, которому было уже сорок девять, не понимал, что откровенное ухаживание за вдовой Пушкина (которая была моложе его на двадцать лет) — неприлично, а сама поездка, — по меньшей мере, предосудительна.
Безусловно, приезд Петра Андреевича оживил жизнь тихого имения, в котором сестры жили размеренно и уединенно. Этот «язвительный поэт, остряк замысловатый, и блеском колких слов, и шутками богатый», как сказал о нем Пушкин когда-то, был интересным, наблюдательным собеседником, тонким и умным человеком.
В ноябре 1825 года, находясь здесь, в Михайловском, Пушкин писал Вяземскому: «Милый, мне надоело тебе писать, потому что не могу являться тебе в халате, нараспашку и спустя рукава… Ты умен, о чем ни заговори — а я перед тобою дурак дураком. Условимся, пиши мне и не жди ответов». Конечно же, так мог сказать о себе только Пушкин.
А вот А. О. Смирнова (Россет) считала иначе:
«…Никого не знала я умнее Пушкина. Ни Жуковский, ни князь Вяземский спорить с ним не могли, — бывало, забьет их совершенно. Вяземский, которому очень не хотелось, чтобы Пушкин был его умнее, надуется и уже молчит, а Жуковский смеется: „Ты, брат, Пушкин, черт тебя знает, какой ты, — ведь вот и чувствую, что вздор говоришь, а переспорить тебя не умею, так ты нас обоих в дураках и записываешь…“»{679}. (Хотя на вопрос П. И. Бартенева, заданный несколько десятилетий спустя (18 июня 1863 г.): «Вы ценили Пушкина?» — Смирнова ответила обескураживающе и откровенно: «О нет. Ни я не ценила его, ни он меня. Я смотрела на него слегка, он много говорил пустяков, мы жили в обществе ветреном. Я была глупа и не обращала на него особенного внимания».){680}.
Долли Фикельмон отмечала: «…Вяземский уехал в Москву и с ним Пушкин, писатель; он приезжал сюда на некоторое время, чтобы устроить дела, а теперь возвращается, чтобы жениться. Никогда еще он не был таким любезным, таким полным оживления и веселости в разговоре — невозможно быть менее притязательным и более умным в манере выражаться»{681}.
Ревностное отношение Вяземского к Поэту сквозит в его письме к жене Вере Федоровне от 30 мая 1830 года:
«…Разве Пушкин, женившись, приедет сюда (в Петербург. — Авт.) и думает здесь жить? Не желаю. Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия. Женившись, ехать бы ему в чужие края, разумеется, с женою, и я уверен, что в таком случае разрешили бы ему границу»{682}.
Подчас история оставляет документы, которые невозможно ни забыть, ни опровергнуть: 27 января 1837 года, в день злополучной дуэли, Софи Карамзина писала брату Андрею в Париж: «…дядюшка Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных…»
Как соотнести это с рыданиями Вяземского на паперти Конюшенной церкви в день отпевания Поэта 1 февраля 1837 года?..
Что это — покаяние? Прозрение? Эмоциональный порыв? — Эти и множество других вопросов возникают вослед за чередою противоречивых поступков Вяземского.
Ну, например: что такое — перчатка, брошенная князем в гроб Пушкина? Если вызов, то кому? Или это означало: «Вот — моя рука»? А может: «Мое сердце — с тобою»? Но если так, то где же продолжение этому поступку?.. Тогда куда, зачем и с чем в сентябре 1841 года ехал Вяземский в Михайловское?..
Между тем еще И августа 1830 года в своем дневнике Долли Фикельмон заметила: «Вяземский, несмотря на то, что он крайне некрасив, обладает в полной мере самоуверенностью красавца-мужчины; он ухаживает за всеми женщинами и всегда с надеждой на успех»{683}.
Однако вернемся в Михайловское. Конечно же, Вяземский привез ворох свежих впечатлений и светских новостей. Он привез отголосок столичной жизни, в которой тесно переплелись правда с вымыслом. Вполне вероятно, что Вяземский мог подробнее рассказать о гибели Лермонтова, поскольку принадлежал к высшей аристократии, а следовательно, и ко двору. Именно Вяземский рассказывал о том, что «государь по окончании литургии, войдя во внутренние покои кушать чай со своими, громко возвестил: „Получено известие, что Лермонтов убит на поединке, — собаке — собачья смерть!“. И лишь потом, опомнившись, пошедши назад в комнату перед церковью, где еще оставались бывшие у богослужения лица, сказал: „Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить нам Пушкина, убит“»{684}. Ни больше — ни меньше. Вероятно, прав был Тютчев:
Ты был не царь, а лицедей.
30 сентября 1841 года
Находясь вдали от большого света, обитатели Михайловского не знали, что в этот день в Пятигорске комиссия военного суда огласила «сентенцию», в которой приговорила Н. С. Мартынова, М. П. Глебова и А. И. Васильчикова «за дуэль с поручиком Тенгинского пехотного полка Лермонтовым (на оной ныне убитым)» к «лишению чинов и прав состояния».
Но, как и в случае с Пушкиным, в дело вмешался Николай I. Царь не пожелал наказать убийцу, как требовал того закон. Через три месяца это дело было закрыто. Военный суд длился всего четыре дня и свелся к пустым формальностям[132].
Военный министр князь А. И. Чернышев — «Господину Командиру Отдельного Кавказского Корпуса».
«…Государь Император, по всеподданнейшему докладу Его Величеству краткого извлечения из того дела, в 3-й день сего Генваря Высочайше повелеть соизволил: Майора Мартынова посадить в крепость (Киевскую. — Авт.) на гоубтвахту на три месяца и предать церковному покаянию, а Титулярного Советника Князя Васильчикова и Корнета Глебова простить, первого во внимание к заслугам отца, а второго по уважению полученной им в сражении тяжелой раны.