любила свое дитя, нипочем не согласилась бы с ним расстаться. А таким не
помогают.
Уже ночь была на дворе - темная, ненастная ночь, - когда она, согревая
ребенка на груди, подошла к единственному дому, который могла назвать своим.
Измученная, без сил, она уже хотела войти и только тут заметила, что в
дверях кто-то стоит. То был хозяин дома, расположившийся таким образом,
чтобы загородить собой весь вход, - при его комплекции это было нетрудно.
- А-а, - сказал он вполголоса, - так вы вернулись? Она взглянула на
ребенка, потом обратила умоляющий взор к хозяину и кивнула головой.
- А вам не кажется, что вы и так уже прожили здесь достаточно долго, не
платя за квартиру? - сказал мистер Тагби. - Вам не кажется, что вы и так уже
забрали в этой лавке достаточно товаров в кредит?
Снова она обратила на него молящий взгляд.
- Может, вам бы сменить поставщиков? - сказал он. - И может, поискать
бы себе другое жилище, а? Вам не кажется, что имеет смысл попробовать?
Она едва слышно проговорила, что время уже очень позднее. Завтра.
- Я понимаю, чего вам нужно, - сказал Тагби, - и к чему вы клоните. Вы
знаете, что в этом доме существуют два мнения относительно вас, и вам,
видно, очень нравится стравливать людей. А я не желаю ссор; я нарочно говорю
тихо, чтобы избежать ссоры; но если вы станете упрямиться, я заговорю
погромче, и тогда можете радоваться, ссоры не миновать, да еще какой. Но
войти вы не войдете, это я решил твердо.
Она откинула волосы со лба и как-то странно посмотрела на небо, а потом
устремила взгляд во тьму, окутавшую улицу.
- Сегодня кончается старый год, и я не намерен, в угоду вам или кому бы
то ни было, переносить в новый год всякие нелады и раздоры, - сказал Тагби.
(Он тоже был Друг и Отец, только весом поменьше.) - И не совестно вам
переносить такие повадки в новый год? Если вам нечего делать в жизни, как
только малодушничать да ссорить мужа с женой, лучше бы вам вовсе не жить.
Уходите отсюда!
"Следуй за ней! До роковой черты!"
Опять старый Тоби услышал голоса духов. Подняв голову, он увидел их в
воздухе, они указывали на Мэг, уходящую вдаль по темной улице.
- Она любит свое дитя! - взмолился он в нестерпимой муке. - Милые
колокола! Она его любит!
- Следуй за ней! - И темные фигуры, как тучи, понеслись ей вдогонку.
Тоби не отставал от них; вот он нагнал дочь, заглянул ей в лицо. Он
увидел то неистовое и страшное, что применилось к ее любви, горело в ее
глазах. Он услышал слова: "Как Лилиен! Стать такой, как Лилиен!", и она еще
ускорила шаг.
Ах, если б что-нибудь ее разбудило! Если бы проник в воспаленный мозг
какой-нибудь образ, или звук, или запах, способный вызвать нежные
воспоминания! Если б стала перед нею хоть одна светлая картина прошедшего!
- Я был ее отцом! Отцом! - крикнул старик, простирая руки к черным
теням, летящим в вышине. - Смилуйтесь над ней и надо мною! Куда она идет?
Верните ее! Я был ее отцом!
Но они только указали на нее и повторили: "Следуй за ней! Узнай правду
от той, кто тебе всех дороже!"
Стоголосое эхо подхватило эти слова. Воздух был полон ими. Тоби словно
вбирал их в себя при каждом вдохе. Они были везде, никуда от них не
скрыться. А Мэг уже не шла, а бежала, и все тот же огонь пылал в ее взоре,
все те же слова срывались с губ: "Как Лилиен! Стать такой, как Лилиен!"
Вдруг она остановилась.
- Хоть теперь верни ее! - воскликнул старик, схватившись за седую свою
голову. - Моя дочка! Мэг! Верни ее! Отче милосердный, верни ее!
Она укутала младенца в свою рваную шаль. Горячечными руками ощупала его
тельце, погладила по лицу, оправила на нем убогий наряд. Прижала его к
исхудалой груди, словно давала клятву никогда с ним не разлучаться. И
прильнула к нему сухими губами в последнем, мучительном порыве любви.
А потом она спрятала крошечную ручонку у себя за пазухой, возле
наболевшего сердца, повернула сонное личико к себе и, опять сжав малютку в
объятиях, побежала дальше, к реке.
К быстрой реке, клубящейся и мутной, где зимняя ночь была мрачна, как
последние мысли многих других несчастных, искавших здесь избавления. Где
редкие красные огни на берегу горели угрюмо и тускло, точно факелы,
освещающие путь в небытие. Где ни одно обиталище живых людей не бросало тени
на глубокую, непроглядную, печальную тьму.
К реке! К этим воротам в вечность стремила она свой бег, так же
неудержимо, как воды реки стремились к морю. Тоби хотел коснуться ее, когда
она сбегала к темной воде, но дикое, безумное лицо - неистовая, страшная
любовь - отчаяние, презревшее все земные запреты, - пронеслось мимо него,
как вихрь.
Он догнал ее. На мгновение она задержалась перед смертельным прыжком.
Он упал на колени и в голос крикнул духам колоколов, парившим над ним:
- Я узнал правду! Узнал от той, кто мне всех дороже! О, спасите ее,
спасите!
Он вцепился в ее платье, и платье не выскользнуло у него из рук.
Произнося последние слова, он почувствовал, что к нему вернулось осязание,
что он может ее удержать.
Духи колоколов не сводили с него пристального взгляда.
- Я узнал все! - вскричал старик. - Смилуйтесь надо мной в этот час,
даже если я, из любви к ней, такой молодой и невинной, клеветал на Природу,
на сердце матери, доведенной до отчаяния. Простите мою дерзость, Злобу и
невежество, спасите ее!
Он почувствовал, что пальцы его слабеют. Колокола молчали.
- Смилуйтесь над ней! - вскричал он. - Ведь на страшный этот грех ее
толкнула любовь - пусть больная любовь, но самая сильная, самая глубокая,
какую только дано знать нам, падшим созданиям! Подумайте, сколько она
выстрадала, если такие семена принесли такие плоды! Она была рождена для
безгрешной жизни. Всякая любящая мать могла бы сделать то же после стольких
испытаний. О, сжальтесь над моей дочерью, ведь она и сейчас жалеет свое дитя
и только затем губит свою бессмертную душу, чтобы спасти его!
Он крепко обхватил ее. Теперь-то он ее удержит! Сила его была безмерна.
- Я вижу среди вас призрак дней прошедших и грядущих! - воскликнул
старик, приметив девочку и словно черпая вдохновение в устремленных на него
сверху взглядах. - Я знаю, что Время хранит для нас наше наследие. Я знаю,
что придет день и волна времени, поднявшись, сметет, как листья, тех, кто
чернит нас и угнетает. Я вижу, она уже поднимается! Я знаю, что мы должны
верить, и надеяться, и не сомневаться ни в себе, ни друг в друге. Я узнал
это от той, кто мне всех дороже. Я снова обнимаю ее. О духи, милостивые и
добрые, я запомню ваш урок. О духи, милостивые и добрые, спасибо!
Он мог бы говорить еще, но тут колокола, - старые знакомые колокола,
его милые, преданные, верные друзья - зазвонили в честь нового года, да так
радостно, так весело и задорно, что он вскочил на ноги и разрушил тяготевшие
над ним чары.
- И очень прошу тебя, отец, - сказала Мэг, - воздержись ты от рубцов,
пока не справишься у какого-нибудь доктора, не вредно ли тебе их есть; ведь
что ты тут вытворял - ой-ой-ой!
Она шила за столиком у огня - отделывала свое простенькое платье
лентами, к свадьбе. И столько в ней было спокойного счастья, столько
цветущей юности и светлой надежды, что Тоби громко ахнул, словно увидев
ангела, а потом кинулся к ней с распростертыми объятиями.
Но он запутался ногами в упавшей на пол газете, и кто-то успел
проскочить между ним и дочерью.
- Нет! - крикнул этот кто-то бодрым, ликующим голосом. - Даже вам не
уступлю, даже вам. Первый поцелуй и Мэг в новом году достанется мне. Мне! Я
целый час дожидался на улице, пока зазвонят колокола. Мэг, сокровище мое, с
новым годом! Многих, многих тебе счастливых лет, дорогая моя женушка!
И Ричард осыпал ее поцелуями.
В жизни своей вы не видели ничего подобного тому, что тут сделалось с
Трухти. Где бы вы ни жили, что бы ни видели на своем веку, все равно: ничего
даже отдаленно похожего на это вам и не снилось! Он садился на стул, бил
себя по коленкам и плакал; садился на стул, бил себя по коленкам и смеялся;
садился на стул, бил себя по коленкам и смеялся и плакал одновременно; он
вскакивал со стула и бросался обнимать Мэг; вскакивал со стула и бросался
обнимать Ричарда; вскакивал со стула и бросался обнимать их обоих вместе; он
то подбегал к Мэг и, сжав руками ее свежее личико, крепко ее целовал, то
отбегал от нее задом, чтобы ни на минуту не терять ее из виду, и снова
подбегал к ней, как фигурка в волшебном фонаре; а в промежутках плюхался на
стул, но тут же снова вскакивал, точно подброшенный пружиной. Он в полном
смысле слова был сам не свой от радости.
- А завтра твоя свадьба, голубка! - вскричал Трухти. - Настоящая,
счастливая свадьба!
- Не завтра, а сегодня! - воскликнул Ричард, пожимая ему руку. -
Сегодня. Колокола уже возвестили новый год. Вы только послушайте.
Ох, как они звонили! Как же они звонили, дай им бог здоровья! Конечно,
это были замечательные колокола - большие, голосистые, звучные, отлитые из
лучшего металла, сработанные лучшими мастерами; однако никогда, никогда еще
они так не звонили!
- Но ведь сегодня, родная, - сказал Трухти, - сегодня вы с Ричардом
малость повздорили.
- Потому что он очень нехороший человек, отец, - отвечала Мэг. - Разве
неправда, Ричард? Такой упрямец, такой горячка! Ему бы ничего не стоило
отчитать этого важного олдермена, прямо-таки упразднить его, - он думает,
это так же просто, как...
- Поцеловать Мэг, - перебил ее Ричард. И поцеловал.
- Да, да, так же просто. Но я ему не позволила, отец. Какой в том был
бы прок?
- Ричард, дружище! - сказал Трухти. - Ты всегда у нас был молодчина, и
всегда будешь молодчина, до гробовой доски! Но ты, моя голубка, ты плакала у
огня, когда я пришел. О чем ты плакала у огня?
- Я вспоминала, сколько мы с тобой прожили вместо, отец. И думала, что
теперь тебе будет скучно одному. Вот и все.
Трухти снова попятился к своему спасительному стулу, но тут,
разбуженная шумом, к ним вбежала полуодетая девочка.
- Да вот она! - вскричал Трухти, подхватывая ее на руки. - Вот наша
маленькая Лилиен! Ха-ха-ха! Раз-два-три, вот и мы! И раз-два-три, и вот и
мы! А вот и дядя Уилл! - И Трухти, прервав свои прыжки, сердечно его
приветствовал. - Ах, дядя Уилл, какое мне было видение за то, что я привел
вас к себе! Ах, дядя Уилл, друг дорогой, какую службу вы мне сослужили своим
приходом!
Уилл Ферн не успел ответить, потому что в комнату ворвался целый
оркестр, а за ним и толпа соседей, выкрикивающих "С новым годом, Мэг!",
"Счастливого брака!", "Долгой жизни!" и прочие пожелания в том же духе.
Барабан (закадычный друг Тоби) выступил вперед и сказал:
- Трухти Вэк, старина! Прошел слух, что твоя дочка завтра выходит
замуж. Не найдется человека, который, зная тебя, не желал бы тебе счастья
или, зная ее, не желал бы счастья ей. Или, зная вас обоих, не желал бы вам
обоим всяческого благополучия, какое только может принести новый год. Вот мы
и пришли встретить его музыкой и танцами.
Дружный крик одобрения был ответом на эту речь. Барабан, к слову
сказать, был сильно под хмельком; ну, да бог с ним.
- Какое же счастье, - сказал Тоби, - внушать людям этакие чувства!
Какие вы добрые друзья и соседи! А все она, моя милая дочка. Она это
заслужила.
Минуты не прошло, как они приготовились к танцам (Мэг и Ричард в первой
паре); и барабан уже совсем было собрался забарабанить во всю мочь, как
вдруг за дверью послышался страшный шум и в комнату вбежала женщина лет
пятидесяти, вида приятного и добродушного, а за ней мужчина с глиняным
кувшином необъятных размеров, а за ним трещотка и колокольцы - маленькие, на
деревянной раме, совсем непохожие на те, большие колокола.
Тоби сказал "миссис Чикенстокер!" и опять плюхнулся на стул и стал бить
себя по коленкам.
- Собралась замуж, Мэг, а от меня утаила! - воскликнула добрая женщина.
- А я бы не уснула в последнюю ночь старого года, если бы не зашла пожелать
тебе счастья. Будь я прикована к постели, я бы и то пришла. А раз сегодня
канун нового года и к тому же канун твоей свадьбы, моя милочка, я велела
сварить кувшинчик пивного пунша и захватила с собой.
"Кувшинчик" поистине делал честь миссис Чикенстокер. Из него валил дым
и пар, как из кратера вулкана, а мужчина, принесший его, совсем ослабел.
- Миссис Тагби! - сказал Трухти, в упоении описывая около нее круг за
кругом, - то есть, вернее, миссис Чикенстокер. Сердечно вас благодарим!
Счастливого вам нового года и долгой жизни!.. Миссис Тагби! - продолжал
Трухти, расцеловавшись с нею, - то есть, вернее, миссис Чикенстокер.
Познакомьтесь - это Уильям Ферн и Лилиен.
К его удивлению, сия достойная особа сильно побледнела, а затем густо
покраснела.
- Неужели та Лилиен Ферн, - сказала она, - у которой мать умерла в
Дорсетшире?
Уильям Ферн ответил "да", и они, быстро отойдя в сторонку, обменялись
несколькими словами, после чего миссис Чикенстокер пожала ему обе руки, еще
раз, л же по собственному почину, расцеловалась с Тоби и привлекла девочку к
своей объемистой груди.
- Уилл Ферн! - сказал Тоби, надевая на правою руку свою серую рукавицу.
- Не та ли это знакомая, которую вы надеялись разыскать?
- Та самая, - отвечал Ферн, кладя руки на плечи Тоби. - И она, видно,
окажется почти таким же добрым другом, как тот, которого я уже нашел.
- Ах, вот оно что! - сказал Тоби. - Музыка, прошу. Окажите такую
любезность.
Под звуки оркестра, колокольцев и трещоток и под не смолкнувший еще
трезвон колоколов Трухти, отодвинув Мэг и Ричарда на второе место, открыл
бал с миссис Чикенстокер и сплясал танец, не виданный ни до того, ни после,
- танец, в основу коего была положена знаменитая его трусца.
Может, все это приснилось Тоби? Или его радости и горести, и те, кто
делил их с ним, - только сон; и сам он только сон; и рассказчику эта повесть
приснилась и лишь теперь он пробуждается? Если так, о ты, кто слушал его и
всегда оставался ему дорог, не забывай о суровой действительности, из
которой возникли эти видения; и в своих пределах - а для этого никакие
пределы не будут слишком широки или слишком тесны - старайся исправить ее,
улучшить и смягчить. Так пусть же новый год принесет тебе счастье, тебе и
многим другим, чье счастье ты можешь составить. Пусть каждый новый год будет
счастливее старого, и все наши братья и сестры, даже самые смиренные,
получат по праву свою долю тех благ, которые определил им создатель.
СВЕРЧОК ЗА ОЧАГОМ
Сказка о семейном счастье
Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
ПЕСЕНКА ПЕРВАЯ
Начал чайник! И не говорите мне о том, что сказала миссис Пирибингл.
Мне лучше знать. Пусть миссис Пирибингл твердит хоть до скончания века, что
она не может сказать, кто начал первый, а я скажу, что - чайник. Мне ли не
знать! Начал чайник на целых пять минут - по маленьким голландским часам с
глянцевитым циферблатом, что стояли в углу, - на целых пять минут раньше,
чем застрекотал сверчок.
Да, да, часы уже кончили бить, и маленький косец с косой в руках,
судорожно дергающийся вправо и влево на их верхушке перед мавританским
дворцом, успел скосить добрый акр воображаемой травы, прежде чем сверчок
начал вторить чайнику!
Я вовсе не упрям. Это всем известно. И не будь я убежден в своей
правоте, я ни в коем случае не стал бы спорить с миссис Пирибингл. Ни за что
не стал бы. Но надо знать, как было дело. А дело было так: чайник начал не
меньше чем за пять минут, до того, как сверчок подал признаки жизни. И,
пожалуйста, не спорьте, а то я скажу - за десять!
Позвольте, я объясню, как все произошло. Это давно бы надо сделать, с
первых же слов, - но ведь когда о чем-то рассказываешь, полагается начинать
с самого начала; а как начать с начала, не начав с чайника?
Дело, видите ли, в том, что чайник и сверчок вздумали устроить своего
рода соревнование - посостязаться в искусстве пения. И вот что их к этому
побудило и как все произошло.
Под вечер - а вечер был ненастный - миссис Пирибингл вышла из дому и,
стуча по мокрым камням деревянными сандалиями, оставлявшими по всему двору
бесчисленные следы, похожие на неясный чертеж первой теоремы Эвклида,
направилась к кадке и налила из нее воды в чайник. Затем она вернулась в
дом, уже без деревянных сандалий (при этом она намного уменьшилась в росте,
потому что сандалии были высокие, а миссис Пирибингл маленькая), и поставила
чайник на огонь. Тут она потеряла душевное равновесие или, может быть,
только засунула его куда-то на минутку, потому что вода была ужас какая
холодная и находилась в том скользком, слизистом, слякотном состоянии, когда
она как будто приобретает способность просачиваться решительно всюду, и даже
за металлические кольца деревянных сандалий; так вот, значит, вода замочила
ножки миссис Пирибингл и даже забрызгала ей икры. А если мы гордимся, и не
без оснований, нашими ножками и любим, чтобы чулочки у нас всегда были
чистенькие и опрятные, то перенести такое огорчение нам очень трудно.
А тут еще чайник упрямился и кобенился. Он не давал повесить себя на
верхнюю перекладину; он и слышать не хотел о том, чтобы послушно усесться на
груде угольков; он все время клевал носом, как пьяный, и заливал очаг, ну
прямо болван, а не чайник! Он брюзжал, и шипел, и сердито плевал в огонь. В
довершение всего и крышка, увильнув от пальчиков миссис Пирибингл, сначала
перевернулась, а потом с удивительным упорством, достойным лучшего
применения, боком нырнула в воду и ушла на самое дно чайника. Даже корпус
корабля "Ройал Джордж" * и тот сопротивлялся не так отчаянно, когда его
тащили из воды, как упиралась крышка этого чайника, когда миссис Пирибингл
вытаскивала ее наверх.
А чайник по-прежнему злился и упрямился; он вызывающе подбоченился
ручкой и с дерзкой насмешкой задрал носик на миссис Пирибингл, как бы
говоря: "А я не закиплю! Ни за что не закиплю!"
Но миссис Пирибингл к тому времени уже снова повеселела, смахнула золу
со своих пухленьких ручек, похлопав их одной о другую, и, рассмеявшись,
уселась против чайника. Между тем веселое пламя так вскидывалось и опадало,
вспыхивая и заливая светом маленького косца на верхушке голландских часов,
что чудилось, будто он стоит как вкопанный перед мавританским дворцом, да и
все вокруг недвижно, кроме пламени.
Тем не менее косец двигался, - его сводило судорогой дважды в секунду,
точно и неуклонно. Когда же часы собрались бить, тут на страдания его стало
прямо-таки страшно смотреть, а когда кукушка выглянула из-за дверцы, ведущей
во дворец, и прокуковала шесть раз, он так содрогался при каждом "ку-ку!",
словно слышал некий загробный голос или словно что-то острое кололо ему
икры.
Перепуганный косец пришел в себя только тогда, когда часы перестали
трястись под ним, а скрежет и лязг их цепей и гирь окончательно прекратился.
Немудрено, что он так разволновался: ведь эти дребезжащие, костлявые часы -
не часы, а сущий скелет! - способны на кого угодно нагнать страху, когда
начнут щелкать костями, и я не понимаю, как это людям, а в особенности
голландцам, пришла охота изобрести такие часы. Говорят, что голландцы любят
облекать свои нижние конечности в просторные "футляры", для которых не
жалеют ткани, значит им безусловно не следовало бы оставлять свои часы столь
неприкрытыми и незащищенными.
Тогда-то, заметьте себе, чайник и решил приятно провести вечерок.
Тогда-то и выяснилось, что чайник немножко навеселе и ему захотелось
блеснуть своими музыкальными талантами; что-то неудержимо заклокотало у него
в горле, и он уже начал издавать отрывистое звонкое фырканье, которое тотчас
обрывал, словно еще не решив окончательно, стоит ли ему сейчас показать себя
компанейским малым. Тогда-то, после двух-трех тщетных попыток заглушить в
себе стремление к общительности, он отбросил всю свою угрюмость, всю свою
сдержанность и залился такой уютной, такой веселой песенкой, что никакой
плакса-соловей не мог бы за ним угнаться.
И такой простой песенкой! Да вы поняли бы ее не хуже, чем любую книжку
- быть может, даже лучше, чем кое-какие известные нам с вами книги. Теплое
его дыхание вырывалось легким облачком, весело и грациозно поднималось на
несколько футов вверх и плавало там, под сводом очага, словно по своим
родным, домашним небесам, и чайник пел свою песенку так весело и бодро, что
все его железное тельце гудело и подпрыгивало над огнем; и даже сама крышка,
эта недавняя бунтовщица-крышка - вот как влияют хорошие примеры! - стала
выплясывать что-то вроде жиги и стучать по чайнику, словно юная и неопытная
тарелочка, не уразумевшая еще, для чего существует в оркестре ее собственный
близнец.
То, что песня чайника была песней призыва и привета, обращенной к
кому-то, кто ушел из дому и кто сейчас возвращался в свой уютный маленький
домик к потрескивающему огоньку, в этом нет никакого сомнения. Миссис
Пирибингл знала это, отлично знала, когда сидела в задумчивости у очага.
Нынче ночь темна, пел чайник, на дороге груды прелого листа, и внизу -
только грязь и глина, а вверху - туман и темнота; во влажной и унылой мгле
одно лишь светлое пятно, но это отблески зари - обманчиво оно; небеса алеют
в гневе; это солнце с ветром вместе там клеймо на тучках выжгли, на
виновницах ненастья; длинной черной пеленою убегают вдаль поля, вехи инеем
покрылись, но оттаяла земля; лед не лед, с водой он смешан, и вода и лед -
одно; все вокруг преобразилось, все не то, чем быть должно; но едет, едет,
едет он!
Вот тут-то, если хотите, сверчок и вправду начал вторить чайнику! Он
так громко подхватил припев на свой собственный стрекочущий лад - стрек,
стрек, стрек! - голос его был столь поразительно несоразмерен с его ростом
по сравнению с чайником (какой там рост! вы даже не могли бы разглядеть
этого сверчка!), что если бы он тут же разорвался, как ружье, в которое
заложен чересчур большой заряд, если бы он погиб на этом самом месте,
дострекотавшись до того, что тельце его разлетелось бы на сотню кусочков,
это показалось бы вам естественным и неизбежным концом, к которому он сам
изо всех сил стремился.
Чайнику больше уже не пришлось петь соло. Он продолжал исполнять свою
партию с неослабным рвением, но сверчок захватил роль первой скрипки и
удержал ее. Боже ты мой, как он стрекотал! Тонкий, резкий, пронзительный
голосок его звенел по всему дому и, наверное, даже мерцал, как звезда во
мраке, за стенами. Иногда на самых громких звуках он пускал вдруг такую
неописуемую трель, что невольно казалось - сам он высоко подпрыгивает в
порыве вдохновения, а затем снова падает на ножки. Тем не менее они пели в
полном согласии, и сверчок и чайник. Тема песенки оставалась все та же, и
соревнуясь, они распевали все громче, и громче, и громче.
Прелестная маленькая слушательница (она действительно была прелестная и
молоденькая, хоть и похожая на пышку, но это, на мой вкус, не беда),
прелестная маленькая слушательница зажгла свечку, бросила взгляд на косца,
успевшего скосить целую копну минут на верхушке часов, и стала смотреть в
окно, но ничего не увидела в темноте, кроме своего личика, отраженного в
стекле. Впрочем, по-моему (да и по-вашему, будь вы на моем месте), сколько
бы она ни смотрела, она не увидела бы ничего более приятного. Когда она
вернулась и села на прежнее место, сверчок и чайник все еще продолжали петь,
неистово состязаясь друг с другом. У чайника, по-видимому, была одна
слабость: он ни за что не желал признать себя побежденным.
Оба они были взволнованы, как на гонках. Стрек, сгрек, стрек! - Сверчок
вырвался на целую милю вперед. Гу, гу, гу-у-у-у! - Отставший чайник гудит
вдали, как большой волчок. Стрек, стрек, стрек! - Сверчок завернул за угол.
Гу, гу, гу-у-у! - Чайник гонится за ним по пятам, он и не думает сдаваться.
Стрек, стрек, стрек! - Сверчок бодр, как никогда. Гу, гу, гу-у-у! - Чайник
медлителен, но упорен. Стрек! стрек, стрек! - Сверчок вот-вот обгонит его.
Гу, гу, гу-у-у! - Чайника не обгонишь.
Наконец они совсем запутались в суматохе и суете состязания, и
понадобилась бы голова более ясная, чем моя или ваша, чтобы разобрать,
чайник ли это стрекотал, а сверчок гудел, или стрекотал сверчок, а гудел
чайник, или они оба вместе стрекотали и гудели. Но в одном усомниться
нельзя: и чайник и сверчок как бы слили воедино каким-то лишь им известным
способом свои уютные домашние песенки и оба вместе послали их вдаль на луче
свечи, проникавшем через окно на дорогу. И свет этот упал на человека,
который в то время направлялся к нему в темноте, и буквально во мгновение
ока объяснил ему все, воскликнув: "Добро пожаловать домой, старина! Добро
пожаловать домой, дружок!"
Добившись этого, чайник изнемог и сложил оружие - он вскипел, проливая
воду через край, и его сняли с огня. Миссис Пирибингл побежала к дверям, и
тут поднялась немыслимая суматоха: застучали колеса повозки, раздался топот
копыт, послышался мужской голос, взволнованный пес заметался взад и вперед,
и откуда-то таинственным образом появился младенец.
Откуда он взялся, когда успела миссис Пирибингл его подхватить, я не
знаю. Но - так или иначе, а на руках у миссис Пирибингл был младенец, и она
смотрела на него с немалой гордостью, когда ее нежно вел к очагу крепкий
человек гораздо старше ее и гораздо выше ростом - настолько выше, что ему
пришлось нагнуться, чтобы ее поцеловать. Но она стоила такого труда. Любой
верзила, будь он даже шести футов и шести дюймов ростом и вдобавок страдай
прострелом, охотно бы нагнулся.
- Боже мой! - воскликнула миссис Пирибингл. - Джон! В каком ты виде! Ну
и погодка!
Нельзя отрицать - погода худо обошлась с Джоном. Густой иней опушил его
ресницы, превратив их в ледяные сосульки, и огонь, отражаясь в каплях влаги,
зажег маленькие радуги в его бакенбардах.
- Видишь ли, Крошка, - не сразу отозвался Джон, разматывая свой шарф и
грея руки перед огнем, - погода стоит не... не совсем летняя. Значит,
удивляться нечему.
- Пожалуйста, Джон, не называй меня Крошкой. Мне это не нравится, -
сказала миссис Пирибингл, надувая губки; однако по всему было видно, что это
прозвище ей нравится, и даже очень.
- А кто же ты, как не Крошка? - возразил Джон, с улыбкой глядя на нее
сверху вниз и легонько, насколько это было возможно для его могучей руки,
обнимая жену за талию. - Ты крошка и, - тут он взглянул на младенца, - ты
крошка и держишь... нет, не скажу, все равно ничего не выйдет... - но я чуть
было не сострил. Прямо-таки совсем собрался сострить!
По его словам, он частенько собирался сказать что-нибудь очень умное,
этот неповоротливый, медлительный честный Джон, этот Джон, такой
тяжеловесный, но одаренный таким легким характером; такой грубый с виду и
такой мягкий в душе; такой, казалось бы, непонятливый, а на самом деле такой
чуткий; такой флегматичный, но зато такой добрый! О Мать Природа! Когда ты
одариваешь своих детей той истинной поэзией сердца, какая таилась в груди
этого бедного возчика, - кстати сказать, Джон был простым возчиком, - мы
миримся с тем, что они говорят на прозаические темы и ведут прозаическую
жизнь, и благословляем тебя за общение с ними!
Приятно было видеть Крошку, такую маленькую, с ребенком, словно с