А немцы берегли своих солдат...
Я должен сказать, что немцы при отсутствии танков, артиллерии и самолётов, а также при ограниченном запасе боеприпасов не пошли бы в наступление. Они не бросались на амбразуры дотов или дзотов.
Помню форсирование вражескими войсками в июле 1941 года небольшой реки Днестр в районе г. Могилёв-Подольский. Наш артполк занимал оборону по фронту в 18 километров; пехоты было мало, и располагалась она только там, где были доты (в том месте до 1940 года проходила граница, и потому остались доты). С наступлением рассвета (это было 17 июля 1941 г.) немцы открыли огонь из многочисленных орудий по нашей обороне. Немецкая авиация фугасными бомбами пробомбила местность впереди дотов. Разворотившимися глыбами земли были закрыты амбразуры наших дотов, и наша пехота не могла вести огонь по подступам к реке. Артиллерия немцев интенсивно вела огонь, начиная от переднего края и до наших огневых позиций, на протяжении нескольких часов - с рассвета до двух часов дня.
Вся наша полевая проволочная связь с огневыми позициями была перебита. Наши связисты бросились исправлять ее, но восстановить устойчивую связь не удалось, а без нее, не видя цели, вести огонь с закрытых огневых позиций невозможно. Радиосвязь была неустойчивой, и нам с большим трудом удалось передать только несколько команд.
Практически без особых трудностей немцы обеспечили себе возможность построить переправу через Днестр и переправить свои войска с техникой.
(Когда настало время и наши войска погнали немцев обратно, этому во многом способствовало появление у нас военной техники превосходящего количества и качества.)
В обороне немцы, если они знали, что против них сосредоточены большие силы, не вступали в бой, а отходили на выгодные для них позиции. Так было, например, в Восточной Пруссии, при прорыве немецкой оборонительной линии. На нашей стороне было сосредоточено много военной техники: только артиллерии - около двухсот стволов на один километр фронта. Все знали, что завтра пойдём в наступление (в том числе и немцы: ночью они утащили нашего "языка").
Утром в назначенное время наша артиллерия открыла огонь, который продолжался более часа; всё было перевёрнуто вверх дном, а когда пошла наша пехота, то оказалось, что немцы ночью ушли и что мы вели огонь впустую. Наши войска пошли вперёд, артиллерия тоже встала на колёса, а километров через десять немцы, подготовившись, встретили нас на втором участке своей обороны, и нам снова пришлось разворачивать в боевое положение свою артиллерию.
Только к вечеру нам удалось прорвать эту вторую линию их обороны. В результате этого был нарушен ритм и направление наступления по полосам.
Наша бригада в этой операции непосредственно поддерживала передовые стрелковые подразделения и двигалась вместе с пехотой, а теперь штаб бригады потерял связь со своими полками. Командир бригады полковник Петрушко дал задание офицерам штаба разыскать полки и установить с ними связь. Мне было поручено разыскать 158-й миномётный полк; я разыскал его в каком-то лесу часов в двенадцать ночи и доложил...
Как в первом случае - при наступлении немцев на Днестре, так и во втором - при их обороне в Восточной Пруссии, нельзя было не заметить, что немецкое командование не бросало своих солдат в бой без надлежащего обеспечения военной техникой, так как предвидело в таких сражениях бессмысленные потери, и вступало в бой только тогда, когда было уверено в своём превосходстве или хотя бы равенстве с нами в танках, артиллерии и авиации.
Конечно, немцам не всегда удавалось знать место сосредоточения и время наступления наших войск, и тогда они несли значительные потери. Я знаю много случаев, когда после нашей мощной артподготовки наша пехота, врываясь в их оборонительную линию, пленила ошалевших немцев почти без сопротивления большими группами. Они достаточно долго после артобстрела вели себя, как потерявшие разум: бросали оружие, поднимали руки и кричали: "Гитлер капут!". Один наш солдат мог конвоировать пленных численностью до роты, а то и батальона, и они покорно шли в наш тыл. Также было много случаев, когда немцы большими группами ночью приходили в наше расположение без оружия и искали, кому бы сдаться в плен...
А наших солдат не всегда берегли...
Из хутора, который мы взяли утром, мы пошли в направлении станицы Красноармейской. Плавни кончились, но в некоторых местах были кустарники и камыши. Мы прошли несколько километров, когда наша разведка доложила, что впереди - открытое рисовое поле и немцы по ту сторону укрылись за бруствером - валом, окаймляющим поле. Наш батальон развернулся в боевое положение, скрытно приблизился к этому полю, и мы залегли за бруствером с нашей стороны поля.
Командир батальона вызвал командиров рот и отдал приказ: первая рота в центре, вторая справа и третья слева; после миномётного огня, по сигналу красной ракеты атаковать немцев...
Все мы видели, что командир батальона и его начальник штаба изрядно "взбодрились" спиртным...
В любом военном походе, при военных учениях на полигоне командир несёт ответственность за любую травму своих подчинённых. На манёврах в мирное время командир, допустивший тактический просчёт и оказавшийся в невыгодном положении перед условным противником, подвергался строгой критике и наказанию - получал отсрочку в присвоении очередного воинского звания и продвижении по службе. За систематические появления на службе в нетрезвом состоянии офицеров разжаловали в рядовые и даже предавали суду.
Это всё было в мирное время, но на фронте, в бою, ответственность многократно повышается, ведь речь идёт о человеческих жизнях, об исходе военной операции. Но, к сожалению, некоторые не исполняли этой важнейшей командирской заповеди - не напиваться, и по этой причине тоже гибли солдаты.
В данном случае я видел преступную халатность командира батальона. Но, согласно Уставу, каждый обязан беспрекословно выполнять приказ старшего командира...
Абсолютно ровное рисовое поле было окаймлено со всех сторон земляной насыпью. Нужно было проверить правую и левую стороны этого поля, там были камыши и редкие кустарники, можно было скрытно подойти к флангам немцев, взять их "в клещи", но пьяному, говорят, море по колено. Наши два миномёта выпустили в сторону немцев по две или три мины (очевидно, мин больше не было. В приказе командира батальона эта, по существу, демаскировка и была громко названа "минометным огнем"); взвилась красная ракета, и командир батальона вместе со своим начальником штаба, подняв пистолеты над головой, с криком: "Ура! За мной!" - побежали вперёд.
Одновременно и я поднял свою роту, и мы тоже побежали по рисовому полю, стреляя в сторону немцев. Один совсем молоденький красноармеец подбежал ко мне и растерянно говорит, что у него не открывается затвор винтовки. Я взял у него винтовку и, увидев, что затвор поставлен на предохранитель, снял его с предохранителя, выстрелил и вернул ему винтовку, а сам стал поднимать тех красноармейцев, которые падали, спасаясь от пуль, и не решались подняться, тогда как поле нужно было быстрее преодолеть, чтобы остаться живыми.
Так, перебежками, мы достигли середины поля, но вдруг из-за бруствера с правого фланга затрещали пулемёты, и на нас посыпались мины из миномётов. Этот губительный "кинжальный" огонь заставил всех залечь, прижаться к земле, а вернее, влипнуть в грязь (ведь рисовое поле было залито водой, а под водой - лёд и липкая грязь, бежать по которой было скользко и очень трудно). Продвижение вперёд почти прекратилось, послышались стоны раненых, раздирающие душу крики: "Помогите!" и т.п. Оставшиеся в живых плотно вжались в ледяную грязь и, по возможности, отвечали стрельбой.
Огонь с нашей стороны постепенно затихал. Смотрю, ко мне во весь рост подходит красноармеец и, не обращая внимания на сильный огонь немцев, говорит: "Товарищ командир, я ранен". Я как мог быстро скомандовал: "Ложись!". Он или не успел, или не смог отреагировать на мою команду, и длинная пулемётная очередь сразила его. Он плашмя упал возле меня.
Почему он так безрассудно шёл под сильным огнем? Я думаю, что из-за ранения и испуга он растерялся и решил быстрее уйти из этого пекла. (Но сначала пошел за разрешением!) Я часто вспоминаю этого красноармейца и каждый раз очень жалею его. Если бы он остался до затишья боя на своём месте, то, может, уцелел бы...
Выпустив из автомата несколько очередей в сторону немцев, я сделал одну, потом другую перебежку с криком "Вперёд!", побуждая своих бойцов идти в атаку. Но все лежали, плотно влипнув в грязь, никто не собирался дальше бежать под градом пуль и разрывами мин. Если кто из наших ещё шевелился или стрелял, то по нему немцы вели уже прицельный огонь. Наверное, сотню раз вокруг меня врезались в воду пули, обрызгивая меня грязью.
Я, кажется, ранен...
Одновременно со следующей пулемётной очередью, выпущенной по мне, у моих ног разорвалась мина, и моя нога так подпрыгнула, как это бывает с поленом, когда ударишь топором по его концу. Я ощутил сильную боль в пятке левой ноги.
Пока я лежал в ледяной воде, боль постепенно стала утихать. Я, лёжа, согнул ногу в колене и, обернувшись, увидел оторвавшийся каблук ботинка. Я подумал, что осколок мины только оторвал каблук, а боль была просто от ушиба. (Позже выяснилось, что пуля прошла возле щиколотки, вышла в пятку и оторвала каблук изнутри; кость была повреждена.)
С нашей стороны стрельба почти прекратилась. Немцы изредка обстреливали поле, где мы лежали, почти не подавая признаков жизни. До захода солнца оставалось примерно полчаса. Я и, возможно, другие оставшиеся в живых думали, что с наступлением сумерек мы сможем выбраться из этой холодной грязи - и из этого пекла. Однако минут через пятнадцать немцы усилили огонь из миномётов и пошли в контратаку с правого фланга. Все, кто остался в живых, побежали вдоль рисового поля. Поднялся и я, но, почувствовав сильную боль в пятке, упал, потом снова встал, пробежал несколько метров и опять упал. Так я много раз поднимался и падал. По мне стреляли, и когда я чувствовал рядом летящие пули, то падал и ждал, когда прекратится обстрел. С большим трудом выбрался я с этого поля и скрылся за бруствером, где мог согнувшись идти, не боясь пуль.
Приблизившись к тому месту, откуда мы начали атаку, я увидел комиссара батальона; он размещал красноармейцев по брустверу поля для обороны.
Хромая, я обошёл всех и расспросил, кто из какой роты. Из моей первой роты было всего семь человек (из сорока пяти). Командира батальона, начальника штаба и политрука первой роты не было. Комиссар батальона сказал, что, когда совсем стемнеет, будем выносить раненых.
Стрельба прекратилась, зато боль в ноге усилилась. Я сказал комиссару батальона, что пойду на перевязочный пункт: пусть посмотрят, что с ногой, и перевяжут, если нужно. Я не был ещё уверен, что меня ранило, думал, что боль от ушиба.
Перевязочный пункт находился примерно в километре от рисового поля. Там промыли от грязи мою ногу и увидели, что нога не ушиблена, а прострелена. Мне сделали перевязку, укол, отобрали автомат и дали направление в санитарную роту, она должна была располагаться в том хуторе, который мы взяли утром. Я надеялся, что эту рану мне залечат за несколько дней, в санроте, и потому пошёл в этот хутор. В хуторе санроты не оказалось, но там уже было много людей, ожидавших её приезда.
Ночью стало еще холоднее; раненые развели костёр, уселись вокруг него и кто как мог дремали до утра. Утром, когда я поднялся на ноги, я ощутил такую сильную боль в левой ноге, что не мог не только наступить на нее, но даже держать на весу. В поисках облегчения я немного согнул ногу в колене, и боль уменьшилась. Затем нашёл палку и стал передвигаться на одной ноге, переваливаясь через палку. Это было очень трудно и неудобно: палка всё же не костыль, опираться на нее всем телом тяжело. Тогда я из кустарника выломал две палки рогульками вверх и стал опираться на рогульки как на костыль. Так я кое-как передвигался.
Часов в десять приехала санитарная рота; меня, как и всех "ранбольных", осмотрели, сделали перевязку, дали по кусочку хлеба и сахара и выдали направление в санитарный батальон. Тогда мне стало ясно, что моя рана быстро не заживёт...
Не знаю, почему в этом бою меня посчитали убитым. Что случилось с комиссаром батальона, который знал, что я ушёл на перевязочный пункт?..
После демобилизации, то есть при замене военного билета, в моей личной карточке, поступившей из Генштаба Вооружённых Сил, были проставлены номера приказов о присвоении мне первого офицерского звания, а также об исключении из списков Вооружённых Сил " в связи с гибелью на фронте 2 марта 1943 г. " (Этот приказ позже был отменён. Но в Книгу памяти погибших воинов я все же каким-то образом попал...)
Глава 3. 21 ДЕНЬ ПУТИ ОТ ПОЛЯ БОЯ ДО ГОСПИТАЛЯ
Разыскивая санитарный батальон, я уклонился вправо и оказался вблизи передовой линии. Немцы обстреляли меня из миномета, и я свернул влево. Палки, используемые мною как костыли, больно пережимали руки подмышками, и мне приходилось часто отдыхать. Неожиданно я встретил свою кухню, повар меня узнал и стал расспрашивать, почему не прислали сопровождающих и где находится наш батальон. Я ему всё рассказал; он открыл котёл и достал мне большой кусок хорошо отваренной, но по-прежнему несолёной баранины...
Приготовить пищу было сложно, так как нелегко было найти пресную воду. В колодцах (если их рыли поблизости от плавней) вода была горько-солёная. Местные жители в таких местах зимой использовали снег, а летом дождевую воду, которую они старательно собирали в бочки, кадки и другие ёмкости...
Наконец доковылял я до санбата. Он располагался в небольшой лощине, окруженной зарослями камышей. Строений не было, а стояли две или три санитарные палатки, и в них находились тяжелораненые, ожидавшие эвакуации в тыл. Там перевязку делать мне не стали, так как не прошло ещё суток со времени перевязки в санроте, а только выдали кусочек хлеба, кусочек сахара и дали направление в полевой передвижной госпиталь, который располагался в какой-то станице километрах в десяти от санитарного батальона. Я обратился к начальнику санбата с просьбой помочь мне добраться до госпиталя, но он мне сказал, что для эвакуации у него мало подвод, а лошади могут везти по такой раскисшей дороге только по одному человеку. "Если можете, - прибавил он, - потихоньку двигайтесь сами".
Хотя нога у меня болела, да и р у ки тоже болели от неудобных самодельных рогулек-костылей, я всё-таки пошёл. Пройдя километра три, я увидел полевой стан, принадлежавший какому-то колхозу. Там был расположен штаб корпуса. Дорога проходила рядом с этим полевым станом
. Из дома, мимо которого я как раз проходил, вышел капитан, расспросил, откуда и куда я иду, и пригласил меня отдохнуть. Зайдя в дом, он дал распоряжение накормить меня, а часовому, стоящему у дома, приказал остановить первую попавшуюся подводу и посадить меня. Меня покормили супом и кашей (и, главное, еда была посолена!), а вскоре часовой остановил подводу, позвал меня и передал ездовому приказ помощника начальника штаба доставить меня в названную мной станицу. Ездовой ворчал, что лошади измучены и т. д. Его, конечно, можно было понять: для него лошадь была ценнее, во-первых, потому, что лошадей на фронте меньше, чем людей, а во-вторых - обоз на передовую не посылают, так что "при лошади" он был в относительной безопасности... Впрочем, может быть, я и не прав; но сколько же мне еще идти на простреленной ноге?!
Когда мы приехали в станицу, солнце уже зашло, я слез с повозки и вошёл в первый же попавшийся дом. В доме, кроме хозяев, было несколько человек, и я попросился у хозяйки переночевать. Увидев меня на самодельных костылях, всего грязного с ног до головы и мокрого, хозяйка всплеснула руками: "Ой, где же мне вас положить?" А я, увидев русскую печь, попросил: если можно, то на печи, и она согласилась. Долго не мешкая, я снял шинель, ботинки с обмотками и залез на печь. За ночь я отогрелся и просох. Утром я расспросил, где располагается госпиталь, поблагодарил хозяйку и ушёл.
Передвижной госпиталь размещался в бывшей школе. В этом здании сохранились только крыша и стены. Окна все были выбиты, дверей также не было. На полу была постелена солома, покрытая плащ-палатками. Окна кое-как забиты фанерой, досками, и только в некоторых были небольшие стёкла, а проёмы дверей были занавешены плащ-палатками. Вот в таком тёмном и неотапливаемом помещении рядами на полу лежали тяжелораненые.
Мне перевязали рану, дали кусочек хлеба и сахара, а в документе предписали эвакуацию в следующий госпиталь. Женщина-военврач показала мне помещение, где лежали раненые, которые не могли без посторонней помощи передвигаться, и сказала, что я могу или остаться здесь и ждать эвакуации, или подыскать себе поблизости дом, а сюда приходить на перевязку и узнавать об эвакуации в тыл.
Поблизости от госпиталя найти свободное помещение я не смог, и только на дальнем конце станицы, в последнем доме было свободно, и хозяйка разрешила мне остаться. Пол в доме был земляной, и я попросил в углу за печкой подстелить соломы, а сверху на солому положил шинель, лёг и шинелью же укрылся: известно, что солдату одной шинели хватает и постелить, и укрыться, и даже подложить под голову.
На другой день у меня сильно разболелась нога. Я подумал, что накануне много ходил, от этого она и разболелась, и потому не пошёл в госпиталь: до него ведь было неблизко. На следующий день я уже не мог подняться и выйти на двор, а по нужде выбирался из дома на четвереньках. Рана стала нарывать, и нога распухла. Хозяйка, видя, как я мучаюсь, послала своего мальчишку в госпиталь за помощью, но там хватало работы и без меня, и мальчику посоветовали как-нибудь меня доставить к ним. Но как без транспорта это сделаешь?
Через день или два приехали пограничники и установили в станице заградительный пост. Некоторые из них остановились в том же доме, что и я. Пришёл капитан, проверил мои документы, вызвал своего военфельдшера и велел ему вылечить меня. Каждый день утром и вечером фельдшер делал мне реванолевые перевязки. Через несколько дней опухоль прошла, рана стала меньше гноиться, я начал понемногу передвигаться на своих самодельных костылях и решил, что могу идти в следующий госпиталь.
Днём было очень грязно, и автомашины по просёлочным дорогам не ходили, но ночные заморозки сковывали грязь, и утром автомашины уже могли ездить. Капитан дал указание постовым утром остановить любую автомашину и отправить меня в следующий населённый пункт, где есть госпиталь. И на другой день остановленная пограничником легковая автомашина по утреннему заморозку действительно довезла меня до следующего населённого пункта.
Передвижной госпиталь находился в хуторе, дома в котором хорошо сохранились, и раненые были размещены в этих домах. Через день или два нам объявили, что всех будут эвакуировать в г. Краснодар. И вот наступил этот день; нас разместили на подводах, и обоз двинулся в путь.
Часа за полтора-два до захода солнца обоз съехал на лужайку, ездовые распрягли лошадей и объявили, что дальше поедут только утром, так как лошади обессилели и их нужно кормить. Раненые стали возмущаться, говоря, что ночью будут заморозки и плохо передвигающиеся раненые простудятся, но эти доводы на обозников не подействовали. Тогда те, у кого было ранение в руку, плечо или в голову, пошли пешком в направлении видневшегося населённого пункта. В то время я не думал о тяжести их ранений и завидовал им, что они вот так, почти свободно, могли ходить. От того места, где остановился обоз, до населённого пункта было километра три, и я решил тоже идти туда.
Шёл я долго, несколько раз садился отдыхать, от всех отстал и еле добрался до крайнего дома. Дом был без крыши, из него торчала чёрная от пожара труба. В доме были только женщины. Когда я попросился переночевать, они сразу подняли крик: надоели, мол, вы все, ходите здесь и нам покою не даёте, - и т. д. в том же роде. Нам, говорят, не разрешают пускать всяких; идите в стансовет и получите разрешение на ночлег.
Смертельно уставший, я, столкнувшись с такой враждебностью, вскипел и твёрдо сказал, что никуда я не пойду, что я ранен и с большим трудом дошёл до этого, крайнего дома, но они опять все сразу с криком "набросились" на меня. Тогда я вынул пистолет и крикнул: "Вон из дома! Идите и жалуйтесь на меня куда хотите, а я останусь здесь ночевать", - и открыл дверь. Они стали хныкать, что хотели помыться, а я их выгоняю... Тут я смягчился: "Пожалуйста, мойтесь, а я здесь у дома посижу". Сидеть мне пришлось долго; давно уже стемнело, когда одна из них открыла дверь и сказала: "Заходите". Они сварили картошку и посадили меня за стол.
Рано утром я встал и пошёл на основную шоссейную дорогу, до которой нужно было пройти через всю станицу. По шоссейной дороге проходили автомашины; я "голосовал", прося подвезти меня до следующей станицы, но ни одна машина не остановилась. Возможно, шоферам было дано указание не сажать в машины посторонних, а может быть, это были просто бездушные люди, которые нередко попадались в тыловых частях. Но один пожилой красноармеец на подводе (обозники почти все были пожилые) пожалел меня и довёз до следующей станицы.
На оживлённом перекрёстке я сошёл с повозки. Там стояла девушка в военной форме с флажками, регулировавшая движение транспорта. Увидев меня, она спросила: "Откуда будешь?" Я ответил: "Из Подмосковья". - "Земляк! Я из Москвы", - сказала девушка. Она свистнула в милицейский свисток и крикнула своей сменщице: "Накорми земляка!" А мне сказала: "Потом подойдёшь, я тебя отправлю на машине".
Я подошёл к дому, из которого вышла вторая девушка; она встретила меня и сказала хозяйке: "Накорми его", а сама ушла. Хозяйка покормила меня, и я вернулся на перекрёсток и сказал регулировщице, что мне надо в г. Краснодар, в какой-то сортировочный или пересыльный госпиталь. Она стала останавливать все автомашины и проверять документы у шоферов. Потом она сказала одному из шоферов, чтобы он довёз меня до пересыльного госпиталя.
Примерно за час или два до захода солнца шофёр довёз меня до госпиталя.
Госпиталь размещался в большом кирпичном здании за высоким забором; у больших ворот стоял часовой. Здание было без окон и дверей, только ворота; пол бетонный; по-видимому, это был гараж, по нему гулял ветер, и там было холодней, чем во дворе. Ни медицинского персонала, ни лежачих больных, ни палат я не видел. Похоже, все там были ходячие, раненные кто в плечо, кто в руку или в голову, а также контуженные. Совсем мало было раненных в ногу. Все слонялись из одного помещения в другое, по коридорам и по двору.
Я стал расспрашивать, что это за госпиталь, и мне пояснили, что здесь распределяют и эвакуируют в стационарные госпитали. Раненых в этом странном госпитале было очень много, каждый день отправляли человек по сто, а может, и по двести. Я хотел узнать о порядке отправления, и мне один раненый сказал, что он здесь находится больше недели и никак не может добиться отправки. Я подумал: чтобы пробыть в таком госпитале несколько дней, нужно иметь крепкое здоровье и стальные нервы.
Тяжело было смотреть на контуженных. Один из таких больных всё время куда-нибудь шёл мелкими шагами с тупым выражением лица. Дойдя до стены, он упирался в неё лбом и некоторое время стоял так, потом поворачивался в другую сторону и продолжал идти, пока не натыкался на другое препятствие. Он шёл, не обращая внимания на людей, идущих ему навстречу, и мог идти на человека, который стоял и разговаривал с кем-нибудь; в таких случаях его брали за плечи, поворачивали в другую сторону, и он покорно шёл туда, куда его повернули. У этого контуженного был открытый рот, язык наполовину высунут, текла слюна, текло и из носа. Это было ужасно, и как он выберется из этого госпиталя, я не мог понять, так как здесь никому ни до кого не было дела, каждый был предоставлен самому себе.
Вечером нам объявили, что дают кашу на ужин; я отстоял длинную очередь и получил ложку несолёной, ничем не заправленной соевой каши. Мне этой ложки каши было вполне достаточно, так как пищи более отвратительного вкуса мне не приходилось употреблять. Но выбора не было, поесть надо было...
Из всех помещений я нашёл только одну комнату, в которой были двери и застеклённое окно. Там стоял стол и несколько стульев. В комнате было много людей, и удобно пристроиться было невозможно, но я увидел, как один раненый встал со стула, я взял этот стул, приставил его ближе к столу и, облокотившись на стол, продремал всю ночь. Утром пришли медработники и стали выгонять всех из этой комнаты. Они объявили, что здесь будет проводиться регистрация для отправки в стационарный госпиталь. Я не спешил выходить из этой комнаты, но когда меня уже взяли за рукав, пришлось выйти, а выйдя, я увидел целую толпу очереди к этим дверям по всему коридору. Я сразу вернулся и встал, прижавшись к стене, у дверей. Когда стали впускать раненых для оформления документов на эвакуацию, я приковылял к столу одним из первых. После оформления документов нам сказали: "Ждите во дворе, вас поведут на станцию".
Через некоторое время раздалась команда: "Становись!" Нас построили по двадцать пять человек в группе, посчитали, и я вместе с некоторыми другими оказался лишним. Открыли ворота, пропустили строй и больше никого не выпустили. Через некоторое время все опять построились, и снова я оказался лишним. Меня беспокоило, что я не попаду в число эвакуируемых, так как вагонов может не хватить, и я стал искать лазейку в заборе. Такую лазейку мы - я и ещё трое раненых - нашли. Мы выбрались на улицу, расспросили местных жителей, как пройти до вокзала. Конечно, нас могли забрать патрули комендатуры, но этого не случилось.
На вокзал мы не пошли, так как там нас и могли задержать патрули, а вышли к железной дороге и в тупике нашли четыре крытых товарных вагона. Вагоны не были оборудованы под перевозку людей, они даже не были очищены от ранее перевозимых грузов, на стенах и на полу была известь, алебастр, цемент и разный мусор. Примерно в полдень наши вагоны прицепили к товарному составу и повезли в тыл. Поезд шёл очень медленно, на некоторых участках он двигался со скоростью пешехода, и находились любители сойти на насыпь железной дороги и идти пешком рядом с вагоном.
К вечеру мы приехали в г. Армавир, и сопровождающая нас женщина привела нас в госпиталь. В госпитале из медперсонала были только дежурные, и дежурный врач заявил, что мест в госпитале нет и что он не может нас принять. Поднялся шум, многие начали требовать начальника и комиссара госпиталя. Послали за начальником, который вскоре пришёл и успокоил всех. Он отдал распоряжение всех принять, сделать перевязки и накормить. Принесли матрацы, одеяла, простыни и расстелили по всем коридорам на полу, сделали перевязки и накормили чем могли.
Утром на следующий день нас отправили на станцию, где стоял санитарный поезд с пассажирскими вагонами. В вагонах было тесно. На вторых полках лежали тяжелораненые, а все, кто мог самостоятельно передвигаться, сидели на нижних, по четыре-пять человек на каждой полке. Некоторые забирались на третью полку, предназначенную для вещей, и там могли спать удобней, чем в положении сидя. Но там нечем было дышать, стояла удушающая вонь от гнойных ран... Так нас и довезли до стационарного госпиталя в г. Хасавъюрт в Дагестане.
Таким образом, у меня от момента ранения и до стационарного лечения в госпитале прошёл двадцать один день.
Глава 4. В СТАЦИОНАРЕ
Первые дни в госпитале я отсыпался. Весна в тех краях была в полном разгаре. Зазеленели лужайки, зацвели сады, и мы, все ходячие, стали проводить дни за пределами госпиталя, на лужайке. Для офицеров в нашем отделении госпиталя была отдельная палата (в то время уже ввели погоны, и командиров и политработников стали именовать "офицерским составом"). Питание было скудным, время от завтрака до обеда и от обеда до ужина тянулось очень долго.
В нашу палату часто приходил политрук отделения госпиталя. Мы задавали ему вопросы о норме питания и жаловались, что очень плохо кормят. Некоторые мрачновато шутили, что нас кормят "на убой"; говорили, что суп похож на клейстер, которым клеят обои; другие шутники возражали, говоря, что настоящий обойный клейстер мы бы ели с удовольствием. Мы попросили, чтобы нас ознакомили с нормами закладки продуктов в котёл. Затем стали говорить об установлении контроля над закладкой продуктов. Короче говоря, политрук наши требования довёл до сведения комиссара и начальника госпиталя. Начальство дало согласие на контроль, и мы составили график дежурства на кухне, включив в него всех ходячих нашей палаты.
Первым дежурить выпало мне. Рано утром я пошёл на кухню, сверил закладку продуктов в котёл с нормами и стал дожидаться раздачи пищи. Обслуживающий персонал госпиталя получал продукты помимо кухни, так как кухня была только для "ранбольных". Тем не менее, перед раздачей пищи стали поступать через окно раздачи кастрюли от обслуживающего персонала госпиталя. Я переписал всех, кому принадлежали эти кастрюли, а их оказалось десятка два, и велел все вернуть пустыми, но оставил кастрюли начальника и комиссара госпиталя, так как они имели право на снятие пробы. Кастрюли персонала были большие, семейные, их наполняли доверху прежде, чем получали еду больные; в эти кастрюли наливали пожирней и погуще...
После завтрака я спросил своих ребят, сыты ли они, и они остались довольны завтраком. В обед всё повторилось, но кастрюль было уже меньше, и я их вернул опять пустыми. Кастрюль начальника и комиссара госпиталя уже не было. Обед был значительно лучше, чем в прошлые дни.
На другой день мы всё изложили политруку отделения госпиталя. Передали список тех, чьи кастрюли были возвращены (кастрюль политрука не было), и попросили, чтобы он передал это комиссару, который должен был принять соответствующие меры.
Дежурство продолжалось около двух недель, то есть все из нашей палаты отдежурили по одному разу, и это принесло несомненную пользу всем ранбольным.
В палате мы все сдружились, и когда кого-нибудь выписывали из госпиталя, мы всей палатой шли провожать его на станцию, до которой было километра два. Поезда ходили только вечером, и мы по всему городу брели в халатах, из-под которых выглядывали белые кальсоны. Комендант города жаловался начальнику гарнизона (а им был старший в городе по воинскому званию наш начальник госпиталя), что ранбольные появляются в городе не по форме одетые и без увольнительных записок. Нам запрещали ходить по городу и даже поставили часовых у выхода из госпиталя, но наша, "офицерская", палата часовому не подчинялась и продолжала свои походы по установившейся традиции. Вообще, надо отметить, что по мере выздоровления офицеры допускали расхлябанность и недисциплинированность.
В основном всё шло нормально, вот только у меня не было расчётной книжки, так как я долгое время не мог её истребовать, и поэтому денежным довольствием я не пользовался.
12 мая 1943 года меня выписали из госпиталя годным к строевой службе. Провожали меня, как и всех, всей палатой до самого вагона.
Глава 5. ПОСЛЕ ГОСПИТАЛЯ
Поезд был составлен из пассажирских и товарных вагонов. Поезда тогда ходили очень медленно, и на другой день на какой-то узловой станции мы долго стояли, а потом, когда стало вечереть, налетели немецкие самолёты и начали бомбить станцию. Наш поезд стал уходить из-под бомбёжки, но один или два самолёта начали преследовать нас, бомбить и обстреливать из пулемётов. Возможно, от зажигательной бомбы загорелось два вагона, и поезд остановился в поле. В поезде ехали люди в основном из госпиталей, были и инвалиды. Все выскочили из вагонов и рассыпались по полю, так как самолёты продолжали бомбить и обстреливать поезд из пулемётов. Железнодорожники отцепили горящие вагоны, оставив их на путях вместе с другими задними вагонами, и паровоз с передними вагонами ушёл.
Вначале мы думали, что поезд остановится и нас заберёт, но нет, он не остановился. Некоторые инвалиды не успели взять из вагонов свои протезы, у других остались вещи и т. п.
Мы пошли по железнодорожному пути в надежде, что паровоз где-нибудь остановится, но прошли всю ночь до следующей станции, а своего поезда так и не догнали.
Потом до г. Краснодара я добирался как мог.
В отделе кадров Северо-Кавказского фронта я сказал, что служил и воевал в артиллерии, а в пехоте провоевал всего одни сутки. Меня направили в Девятую армию. В то время наступление наших войск было прекращено, но оборонительные бои продолжались до осени 1943 года.
Штаб Девятой армии находился в станице Красноармейской, и там мне дали направление в 130-й армейский запасной полк на должность командира огневого взвода 152-миллиметровой батареи. В направлении было указано: "Взамен тех, кто не был на фронте". Я прибыл в штаб полка с одним капитаном, который также был направлен взамен не бывших на фронте. Оказалось, в этом запасном полку почти все военные из офицерского состава не были в боях, хотя полк был подчинён действующей на фронте армии. Полк снабжался продовольствием по нормам для действующей на фронте части (кроме ста граммов водки).
Капитана и меня в полку встретили без восторга, скорее с пренебрежением. Нам говорили, что готовить кадры для фронта - нелёгкая служба и что "мы, вроде бы, в варягах не нуждаемся".
В дивизионе имелись лошади, которых в основном пасли на лугах, однако фураж для лошадей получали по норме. Как-то при встрече капитан мне говорил, что овёс, получаемый для лошадей, они мелют, а из муки гонят самогон и иногда устраивают вечера с выпивкой.
Командир дивизиона в свободное от занятий с рядовым и сержантским составом время любил проводить с офицерами конные тренировки (всякие упражнения на лошади - "рубка лозы" и тому подобное). Мне, артиллеристу, эти "цирковые" занятия не нравились, и я старался от них увильнуть, так как они не были обязательными.
Однажды, примерно через месяц после моего прибытия в полк, пришло указание из отдела укомплектования армии о направлении в их распоряжение одного офицера. Меня вызвали в штаб полка, и командир дивизиона вручил мне направление, сказав: "Мы подумали и решили тебя направить, ты всё равно не любишь конных занятий". Очевидно, он решил избавиться от одного из "бывших на фронте". Я даже обрадовался, так как на меня, как на белую ворону, чуть ли не пальцем показывали, говоря неодобрительно: "Вот, бывший на фронте"...
Но в отделе укомплектования армии в действующую часть меня пока не послали, а сказали, что у них имеется армейский госпиталь легкораненых и что не все выздоровевшие возвращаются в распределительный батальон армии; многие самовольно уходят в свою бывшую часть или их переманивают в другие, тыловые части. Мне дали предписание в этот госпиталь, где я должен был подобрать трёх человек из сержантского состава, чтобы они по очереди ежедневно сопровождали в распредбатальон армии выписанных из госпиталя солдат рядового и сержантского состава. Один раз в месяц я должен был присылать сводку о количестве отправленных, а также ушедших самовольно в свою прежнюю часть.
Когда я прибыл и предъявил свои полномочия начальнику госпиталя, он обрадовался и сказал, что ему надоели гонцы из тыловых частей, которые всё время выпрашивают людей, "а я не имею права, - говорил он, - распределять их; теперь я этих "ходоков" буду направлять к вам".
Надо сказать, что служба мне досталась такая, о которой я и не мечтал. Во-первых, я ни за что не отвечал, во-вторых, свободного времени у меня было даже больше, чем я хотел. Утром я приходил в штаб госпиталя, мне давали список и документы на выписанных из госпиталя. Потом их всех приводили к штабу госпиталя, а старший сержант, который должен был их сопровождать, проверял их по списку. Я выходил и спрашивал, есть ли у кого жалобы, и если были (в основном по пово