Давайте представим работу сновидения деятельностью не цензора, а мастера (bricoleur’а) (43). Цензоры говорят о морали, они впутывают нас в преследование, подглядывание, расшифровку и обнаружение. На мастер сновидения способен взять то, что осталось от дня, покопошиться в этом мусоре и из этих остатков создать коллаж. И одновременно с тем, как его пальцы разрушают оригинальный вкус остатков дня, в то же время они создают из них нечто новое. Если сновидение и выражает Ид, как говорил Фрейд, тогда оно служит обоим его принципам: любви и смерти. Смерть торгует этим барахлом, разбирая мир на части и разрушая в нем связи. Те связи, которые любовь (продолжая метафору Фрейда) объединяет в целое. Ночью воображение отбирает у жизни её события, а мастер сновидений в согласии с инстинктом смерти рыскает в поисках остатков дня и забирает все больше и больше эмпирического мусора личного мира из жизни в психику, во имя любви.
Воображение действует одновременно через разрушение и созидание. Башляр говорил о разрушающей деятельности воображения, подобно тому если бы формальной причиной воображения был принцип деформации или “патологизации” образа (44). Патологизированый или деформированный образ является базовым для алхимии и искусства памяти (MA, 190), каждый из которых предоставляет сложные методы сотворения души. Именно в этот палогизированный образ сновидения, его причудливую особенность, больную или раненую фигуру сновидения – в подобный разрушительный образ и нужно всматриваться в поисках ключа к работе сновидения. В этом аспекте наиболее видна его деформирующая работы, достигая этим пластичности и вариативности воображения.
Нечто (возможно сама психика?) одновременно желает и сопротивляется этому неестественному искажающему разделению на образы. Фрейд видел психику, в её начальном состоянии, первертной – естественный инстинктивный ребенок уже искажен. Но, с другой стороны, в нас существует также и нечто еще, столь же глубокое и при этом желающие “ничего особенного”, желающее остаться в это фантазии естественного баланса и гармонии.
Алхимии разрешила этот вопрос назвав собственную работу деформации opus contra naturam, “действием против природы”, которое все же протекает согласно целям более широкой одушевленной природы. Алхимическая работа разрушает природу ради целей самой природы. Она вредит (нагревает, отделяет, высушивает, душит, топит, и тд) естественной природе, чтобы освободить одушевленную природу. Как только психика встречается с ограничениями, только лишь естественности ей недостаточно. Сотворение души подобно любой другой деятельности воображения. Ей необходима работа подобная оной в политике, сельском хозяйстве, войне, искусстве, любовных отношениях. Того, что есть в наличии – недостаточно, и потому нужно из этого что-то сделать. В душе есть нечто, что стремится вырваться из сугубо естественного. Это нечто мы обычно переживает как перверсию, как муки патологизации, которые нащупывают и ищут наш собственный путь через этот закрученный и мучительный лабиринт сотворения души (45). Анализ же представляет из себя внимательное изучении этих закручиваний и поворотов нашей природы, которые мы называем комплексами. И при этом анализ устремлён к lysis’у, пути во-вне. Почему мы обычно считаем, что патологизация происходит из исторических событий, но не от самой личности, не от самого естества, с которым мы рождены? Разве человек уже с самого рождения не представляет из себя нечто комплексное, нечто сложное? И разве это не Боги, которые скрывают себя в наших комплексах и говорят от них, в самом начале не создали эти сложные фигуры нашего внутреннего напряжения?
Когда художники и поэты эпохи Возрождения положили ключи от мира в руки Гадеса-Плутоса, она этим указывали на то, что ключ к мистериям инициации и всем незримым событиям души лежит в руках Бога, который забирает вещи из природы и через разрушение привносит их в психику (46). К этим разрушениям, жестокости, ранениям, ошибкам, насилию над естественным, и даже всем неестественным событиям сновидений можно приблизиться благодаря его темного свету.
Эти живые и подвижные образы, о которых настаивает Башляр, необходимы воображению, они ведут его в поисках еще не созданного и не устойчивого образа. Этот образ спрашивает: “Как нам освободиться от слишком устойчивых основ наших воспоминаний?” (47). Как прорваться сквозь то, что всё это уже значит для нас? Можем ответить – через шок трансформации, особенно через патологизирующую деформацию, которая восстанавливает у образа его способность к волнению души, чтобы благодаря этому приближению образа к смерти, одновременно оживлять её. Ведь мы запоминаем именно шокирующие сновидения, особенно кошмары, которые наиболее возбуждают memoria души (48).
Работа со сновиденими должна следовать самой работе сновидения. Мы работаем со сновидением не для того, чтобы разгадать его и прийти к тому что скрыла работа сновидения (как писал Фрейд), но чтобы ответить работе сновидения чем-то подобным – разговорами и фантазиями подобными сновидению. Работа со сновидениями не отказывается от анализа, но в ней анализ используется в целях иного архетипического принципа и проводится с другой позиции, чем обычно. Конечно же, анализ значит разделение и разграничение. Анализ разрывает сновидение на части, возможно, даже представляет из себя акт насилия в отношении сновидения, но в этом и состоит необходимый декструктивный аспект работы интеллекта и распознанния чувств. Но теперь архетипом, которому служит анализ сновидений, будет не только осознание (которое значит мир дня). Мы можем связать эту деструктивную аналитическую работу с Гадесом, который забирает жизнь из всех естественных природных ограничений, всех наших ожиданий будущего, или же с герметической ловкостью мастера (bricoleur’a), который крадет у нас то, за что мы пытаемся удержаться.
Аналитическое разграничение и концептуальная интерпретация – это вещи разного рода. Анализ можно проводить и без интерпретаций. Интерпретация превращает сновидение в его значение и сновидение оказывается замененным интерпретацией. Но анализ врезается в плоть и кости образа, исследует его взаимосвязи и передвигается между его частями, и при этом само тело сновидения все еще лежит на столе. Мы не задается вопросом, что оно значит, но исследуем кто и что оно, каково оно.
Мы можем увидеть, что наше сопротивление сновидению является сопротивлением нашей “естественной” природы самому Гадесу. Мы “не можем запомнить” сновидение, не можем его уловить, забываем его записать, или же записываем его столь небрежно, что потом ничего не можем понять, и прощаем себе это ввиду очевидной неясности сновидения. И, если каждое сновидение является шагом в потусторонний мир, тогда запоминание сновидений оказывается воспоминанием смерти, от которогами под ногами раскрывается пугающая глубина. Еще одна альтернатива – любовь к сновидениям, ожидание каждого следующего сновидения – близка восторженой пуэрной психологии, и раскрывает нам насколько этот архетип влюблен в легкую смерть и насколько он слеп к тому, что находится за ней.
И снова мы возвращаемся к двойственности. В этот раз речь идет об опыте страха и желания. Подобно Персефоне, мы одновременно привлечены чем-то и отвергаем это. Мы иногда захватываемся только лишь половиной опыта, борясь подобно Персефоне со сновидением, уносящим нас вниз. Но, в другой раз, мы оказываемся уже в его объятиях и правим, сидя на его троне. Кроме Гадеса любви и разрушения, есть и Гадес удивительного понимания и проницательности. Работать со сновидением значит искать его скрытое понимание, значит общаться с Богом в сновидении. Потому что сновидение одновременно белое и черное, его понимание не будет ни полностью неясным, ни полностью понятным.
Гераклит (в 93 фрагменте) подметил нечто подобное: “Бог, чей оракул находится в Дельфах, не говорит и не скрывает, но знаками указывает”. “Предсказание является образом”, – пишет Маркович в своём комментарии, – “смысл фрагмента, вероятно, состоит в том, что так как Аполлон не говорит и не скрывает, но раскрывает часть правды, то потому и Логос внутри вещей не является ни недоступным для людей, ни очевидным. Он требует интеллектуального усилия от человека, то есть понимания или умения правильно интерпретировать образы, пришедшие от Бога” (49).
В этом интеллектуальном и имагинальном усилии и состоит вклад бодрствующего эго в работу сновидения. Мы можем назвать подобное усилие нашей западной версией ta’wil (50). Это усилие интеллекта, которое ведёт нас внутрь сновидения. Это усилие следовать его воображаемым искажающим указаниям, когда exegesis (толкование) значит exitus (цель, смерть), когда жизнь извлекается из жизни. Когда интерпретация сновидения не является наукой жизни, но наукой смерти, подобно философии, которая, как когда-то считалось, уводит жизнь к смерти.
Это ta’wil ведёт сновидение “обратно” к его архетипической основе, к его истокам, ведёт одновременно “к” душе и “из” жизни (51). И это открытие архетипических истоков даёт ощущение изначальности, начала начал, или же, словами Башляра, “безумного тока жизни”. “Я вижу архетипы резервуарами восхищения, благодаря которым мы верим в мир, любим мир и создаём свой мир” (52). Мы движемся от сновидения к этой радости в мире непосредственно, мы неявно движемся от сновидения к миру, от сновидения к архетипу и потом к миру. И первым шагом, ta’wil, является exitus (выход) из мира.
Наша работа со сновидением приводит понятие глубинной психологии к его логическим и самым серьезным заключениям. Мы следовали за сновидением от Юнга к Фрейду, а потом к романтической традиции, которая может быть выражена следующим фрагментом Гераклита, так часто цитируемого нами как основателя глубинной метафоры души и как первого психолога западной традиции. Именно Гераклит выбрал основным принципом всех вещей, их archon’ом, не воздух и ни воду, не атомы и ни числа, не борьбу и ни любовь, но душу (53):
Когда мы живы – наши души мертвы и захоронены в нас,
Но когда мы умираем – наши души возвращаются к жизни и живут
(фрагмент 26) (54)
Слово “умереть” в этом фрагменте нужно понимать в контексте мира ночи, мира сновидений, так как его (фрагмент 26) также переводили и следующим образом:
Человек в ночи себе «свет» зажигает собой.
«Мертв» он: погасши очами, хоть жив, соприкасается с мертвым.
«Спит» он: погасши очами, хоть бодр, соприкасается с спящим.
Другими словами “спать” значит быть в контакте с “мертвыми”, эйдолонами, сущностями, образами. “Бодрствовать” значит быть в контакте со спящим, эго-сознательной личностью. Согласно романтикам, во время сна мы бодрствуем и живем, а в жизни мы спим (смотреть 1 фрагмент Гераклита).
В 89 фрагменте Гераклит пишет: “Для бодрствующих существует единый и всеобщий космос, из спящих же каждый отвращается в свой собственный”. Именно в этом собственном космосе и происходит работа сновидения. Её цель состоит в индивидуализировании души, отделении от мира дня и от естественной перспективы. Из-за этой индивидуальности, концептуальные обобщения сновидений могут не оправдаться. Как говорил Гераклит “мышление обще всем” (фрагмент 113), но “душе присущ самовозрастающий логос” (фрагмент 115). Переваривая и трансформируя остатки дня, согласно логосу души но не общепризнанным принципам, работа сновидения создает индивидуализированную душу. И это не может произойти в мире дня, в котором “один день равен всякому другому” (фрагмент 106). Эта трансформирующая работа сновидения создает Царство Гадеса, собственную индивидуальную смерть. Каждое сновидение основывается на этом. Каждое сновидение – это практика схождение в потусторонний мир, подготавливающая психику к смерти (55).
33. K. Bradway & J. Wheelwright, “The Psychological Type of the Analyst and Its Relation to Analytical Practice”, J. Analyt. Psychol. 23/3, 1978, p. 218
34. Нарциссизм не связан с мифом о Нарциссе, и даже искажает его. Нарцисс не знал, что он увидел своё отражение. Он верил, что увидел прекрасное другое существо. Потому это не любовь к собственным образам (нарциссизм), но любовь к взгляду, в котором тело, образ и рефлексия едины. Гадот (Hadot) связывает Нарцисса с Дионисом и Персефоной, из-за “хтонических” аспектов (влажность, наркотического забытья, смерти) его персонажа. Я бы еще добавил, что хтоническое естество “нарциссизма” также раскрывается в заметной значимости, которая придаётся образу. Для более детального ознакомления с вопросом: Louise Vinge “The Narcissus Theme in Western Literature” (Lund, 1967), M. Stein “Narcissus” Spring 1976 (New York and Zurich: Spring Publ., 1976), P. Hadot “Le Mythe de Narcisse et son interpretation par Plotin” Nouvelle rev. pcychanalyse 13 (1976).
35. Franz von Baaders, Tagebucher aus den Jahren 1786-1793 (Leipzig, 1850)
36. G.H. von Shubert, Die Symbolik des Traumes, (Bamberg, 1814). Beguin, Traumwelt, pp. 137, p. 142
37. Я предлагаю внимательное изучение сновидений на предмет связи психических синдромов и поэтических жанров. Annabel Patterson, Hermogenes and the Renaissance – Seven Ideas of Style, Princeton: Preinceton Univ. Press, 1970, pp. 44-68
38. “Тот, кто прислушивается к потоку реки, не предполагает понимания того, кто слышит пение огня – они не говорят на одном языке”, – Гастон Башляр, “О поэтическом воображении” (из La Psychanalyse du feu)
39. Bachelard, L’Ait et les songes (Paris: Corti, 1943)
40. Bachelard, On Poetic Imagination, p. 83. “Поэтический образ, по своему существу, вариативен, а не консруктивен, подобно коцепции”
41. Bachelard, On Poetic Imagination, p. 83
42. Philostratus, Imagines 1.27, Loeb Library (London: Heineman)
43. C. Levi-Straus, The Savage Mind (London: Weidenfeld, 1966), pp. 16-36
44. Bachelard, On Poetic Imagination, p. 19. “Воображение всегда занято созидание образов. Но это скорее дело разрушение образов, предложенных органами чувств, освобождение себя от непоредственных образов; это скорее дело изменения образов”.
45. Torment (муки), torture (пытки), torsion (скручивание), tort (ошибка, рана) этимологически близки tortuous (извилистый) и tortoise (черепаха) – извилистому и медленному движению души.
46. Farnell, Cults 2:556
47. Bachelard, On Poetic Imagination, p. 21
48. Джеймс Хиллман “Пан и Кошмар”
49. M. Marcovich, Heraclitus, p.51
50. H. Corbin, Avicenna and the Visionary Recital (New York: Pantheon Books, 1960), pp. 28-35
51. Ibid, ch. 1
52. Bachelard, On Poetic Imagination, p. 97
53. Стиль Гераклита психологичен, из-за чего он часто подвергался осмеиванию у философов. Ипполит называл его Загадочным и Темным. Он играет словами, значения которых всегда неясны, и вместе с этим он очень проницателен. Он использует метафоры и сравнения. Его стиль использует одновременно белое и черное, то, что Фрейд называл противоречивым значением основных идей. Корнфорд называл Гераклита Дионисийским мыслителем.
54. Cornford, Greek Religious Thought (London, 1923), p. 81
55. Идея о том, что сновидения подготавливают к смерти, встречается и у романтиков, и у греков. C.A. Meier’s remarks on Mnemachos and on J.E. Purknje in Die Bedeutung des Traumes (Olten: Walter, 1972). Мы же теперь можем понимать этот принцип не столь буквально, а как удаление элементов из жизни и придавание им душевных значений.
Материал Сновидений
Одно из фундаментальных представлений Фрейда касательно материала сновидений можно выразить его же словом конкретный: “в сновидении обработке подвергаются не слова, а конкретные представления, к которым предварительно сводятся слова” (TD, p. 144). Также Фрейд считал, что “как будто бы во всем этом процессе сновидения принимается во внимание пластичная изобразительность ” (TD, p. 143). Башляр схоже отзывался о сновидениях, утверждая что их формы происходят из пластичности воображения, из сырого материала воображения, который подобен клею, тесту или же расплавленному металу (56). Похоже, что слово материал действительно подходит для описания сновидений.
Работать со сновидениями сложно. Мы считаем, что они сложны и недоступны для понимания. Наши способности к пониманию чего-то в них обратно пропорциональны тому, что Фрейд назвал сопротивлением (NIL, pp. 23-25; CP 5:137-38, 152). Со сновидением нужно “работать”. Сновидение должно быть “проработано”. Аналитик относится к сновидениям своего пациента как к “материалу”. Сновидения создаются благодаря некоему процессу сворачивания: сгущения, усиления, редукции, повторения и конкретизации. Мастер сновидения во время этого синтетического процесса приготовления сновидения собирает различные несовместимые игредиенты и готовит из них нечто новое. Этими ингредиентами сновидения являются символы. Они то ли состоят, то ли являются некими сгущениями, подобно тому как немецкое слово Dicht (густой, плотный) присутствует и в термине Фрейда Verdichtung (сгущение или конденсация), и в Dichtung (поэзия) и Dichter (поэт).
При этом, материал сновидений не является неким сырым материалом. Он всегда уже обладает некой формой, он всегда как-то представлен, и, подобно алхимическому первичному материалу, всегда обладает именем. Мы обманываемся, когда называем его “хаотичным ид” или же “коллективным бессознательным”. Хаос, как и Ид, как и бессознательное – это абстракции, концепции описывающий этот материал, но не сам этот материал, который может приходить в образах океана, бездны, горной лавины, карнавала или сумасшедшего дома. Материал сновидения всегда предстаёт в неком определенном образе.
В сновидении эмоции обрабатываются до тех пор, пока не примут ясные материальные формы. И язык этих форм (дрожь листа, яростное вскипание, разрушение, утопание) раскрывает сами эмоции. Пальцы комплексов могут ночью разорвать одну из эмоций в клочья (так как спящие являются работниками, согласно Гераклиту), но вместе с этим они и придают им подходящую форму. Женщина, пережившая измену своего мужчины, может увидеть в сновидении свою боль как бесконечную канаву, или же увидеть себя брошенной в зарослях травы, в раковине, лежащей на носилках, хотя другая измена придет в сновидении в образе холодной комнаты с белыми стенами, в которой она лежит на большой мраморной плите. Ваше переживание измены отлично от моего, потому что сущность каждой из них обладает различной формой, потому что мастер сновидения запекает их в различных формах. Новое утро приносит каждому из нас сновидение, состоящее из цельных готовых образов, подобно свежезапеченному хлебу.
Фантазия о “сыром и приготовленном” (Леви-Стросс) начинается в сновидениях психики, которая является скорее разработанной природой (natura naturata), чем просто природой. Это ночное приготовление психического материала, ввиду того что оно является частью процесса сотворения души, столь же важно для культуры, как и изучаемые антропологией ремёсла и кулинария.
Даже когда аналитики рассуждая о сновидених используют материальные определения, они продолжают некритично следовать картезианскому дуализму res cogitans и res extensa. Они стремятся разместить материю в физическом пространстве. Чтобы понять смысл, аналитики советуют заняться работой, своим телом и советуют решать практичные реальные задачи. И даже когда воздушность и влажность понимаются психологически и метафорически (человек наполненный горячим воздухом, взлетающий к облакам и летающий слишком высоко или же слезливый, наивный, проникающий всюду), восприятие земли все равно оказывается буквальным, спроецированным на землю, тело и материю. Материальный элемент психики понимается только как нечто реально материальное. Но, если едва ли можно добыть психического воздуха (сдержанности, разума, точки взгляда) с помощью прыжков с парашютом или дыхательных упражнения, как и едва ли удастся добыть психической воды с помощью водных процедур и питья минералки, тогда почему землю нужно добывать благодаря материальной деятельности? Даже если душа является krasis’ом (смесью) элементов, может ли правильная смесь быть достигнута простым внесением противоположного элемента (“ты слишком воздушен и тебе нужна земля”) или же буквализацией этого элемента реальной землей?
Эта земля может быть достигнута благодаря работе с “материалом” сновидения, так как сновидения “стимулируют работу” (57)c. Посредством такой работы (вне переводов, интерпретаций и амплификаций) мы обретаем внутреннюю землю. Наш психический материал становится более устойчивым, связанным и отличительным благодаря нашим действиям с образами. Чем больше мы работаем с нашим материалом во время анализа, а также до него и после, тем более целостной и даже более определенной становится психика. Мы становимся более восприимчивыми.
Несмотря на то, что человек может быть “естественным” и “талантливым”, тем не менее мы можем увидеть, что его душа – сыра, наивна и проста. Такой душе необходимо проделать еще достаточно работы, чтобы открыть свои пространства, обрести плотное тело и тонкую чувствительность. Нам нужны не только “древние души”, “хорошие души” и “великие души”, но и проработанные души, в контакте с которыми мы обретаем смысл.
Мы хотим, чтобы наши жизни имели смысл, как и наши отношения и то, как мы проводим свои дни, и чтобы наша смерть не была несущественной. Сотворение души – это то, что мы ищем. Но каким образом можно прийти к этому психическому смыслу? Как мы можем твердо стоять на земле, если не через работу со своим психическим материалом, этими “несущественными” сновидениями, которые, как кажется, значат столь мало, что нет никакого смысла с ними работать ради постижения их значения. То, над чем мы работаем, начинает обладать для нас смыслом. Работа приводит к смыслу, психическая работа приводит к психическому смыслу.
Таким образом, мы может обрести землю под ногами не только через земную работу Деметры, через эту сельскохозяйственную фантазию взаимодействия с землёй. Мы можем стать земными и благодаря Гее – через работу со своей судьбой, проблемами связанными с грехами предков, природные ограничения географического и исторического положения своего дома, родной земли или места, с которым мы связаны.
Но существует и третий путь создания смысла – путь через Хтон, путь работы в холодных мертвых глубинах психики, потустороннем мире ночи, сновидений и призраков, нашей неисцелимой неизменной сущности отраженной в её хтонических комплексах. Это путь работы в глубинной родной земле – в Царстве Гадеса.
Дальше мы можем двигаться с помощью герменевтики, следуя платоновской идее о hyponoia (Республика, 378d) (интуиции, глубинном смысле), которая похоже является древним аналогом того, что Фрейд назвал “латентным”. Именно этот поиск глубинного смысла и является тем, что мы можем назвать стремлением к пониманию. Нам хочется видеть глубже того, что происходит, и понимать основы происходящего, нам хочется видеть почву, из которой всё происходит. Это стремление к глубине понимания, этот поиск глубинных основ происходящего подобен зову Гадеса к его глубинной мудрости. Эти движения hyponoia, что ведут к пониманию, что приводят к основам и имеют смысл – они и являются работой, о которой мы говорим (58).
Как мы ранее упоминали о Геракле, также как и ранее отметили у Фрейда (ID, p.148; EI, pp.41,56; OTL, p.7), представления о работе обычно связываются с эго и его мышцами. Так как картезианская земля все еще лежит в видимой реальности, потому и личность может быть создана только сильным эго, сталкивающимся с серьезными проблемами в реальном достоверном мире. Но работа сновидения и работа со сновидениями возвращает само понятие работы к невидимой земле, возвращают его из буквальной реальности в реальность имагинальную. Благодаря ей, наше видение мира меняется от героического сознания к поэтическому, к пониманию того, что совершенно любая реальность в своей основе является фантазийным образом психики (CW 6:743, 6:778, 11:769, 11:889). Работа сновидения сфокусирована на интериоризации усилий и земли. Она является первым шагов в посвящении фантазии всего: плотности, цельности, значимости, серьезности, чувственности, постоянства и глубины. Мы работаем со сновидениями не для того, что усилить эго, но ради создания психической реальности, обретения смысла жизни, сотворения души благодаря сгущению и усилению воображения.
Теперь, я надеюсь, стало понятнее, почему подобную работу я называю сотворением души, а не анализом, психотерапией или процессом индивидуации. Я настаиваю на формировании, взаимодействии и работе с психическим материалом. Рост позволяет душе заниматься тем, что ей нужно, подобно тому, как это происходит у растений. Органическая мистика подразумевает минимальные действия. Сотворение души – это тоже мистический процесс, некая мистерия смерти, включающая в себя органический рост и использующая образы работы души. Сотворение – это термин, который описывает то, что делает сама психика: она создает образы. Создание образов – это первая данность всей психической жизни. Homo faber. И эти созданные образы, похоже, создают уже в нас некую психическую реальность, которая взывает к воображению и с которой нужно работать. Библия утверждает, что человеческая душа создана по образу бога. Это утверждение можно понять также и следующим образом: человеческое существо создано божественными образами в душе.
Основная ценность алхимии как модели для психологической работы состоит в том, что алхимия – это opus, работа с материалом. Мы верим в то, что алхимики работали с физическим материалом, потому что они проецировали психику на материальное. Башляр писал: “алхимик проецировал свою глубину” (59). Психика – это тоже материя, но уже в несколько ином смысле. Сегодня материя – это спроецированный материал: наш материализм и наши стремления к осуществлению планов и идей, все эти конкретные фиксации нашей психической жизни в идеях, верованиях, симптомах, ощущениях, личностях. То, что мы вкладываем в эти конкретизации, и является той современной природой, которую нам предстоит найти. Всё это – наш неясный материал. Эти “реальности” как остатки дня попадают в наши сновидения, в которых над ними работает воображение. Вместе с тем, как отрабатываются части материального, первичный материал помещается в сосуд психики, одновременно усиливая и видоизменяя её, преобразуя res cogitans в res extensa внутренней земли.
На практике, эти части материального преобразуются во внутреннюю землю всякий раз, когда мы возвращаем себе “проекции”, как об этом говорят в психотерапии. Чтобы найти эти части потерянной земли, нам нужно лишь замечать, когда речь заходит о буквальном (тяжелом и плотном), когда вдруг строго заявляют: “это реальность!”. Иногда так говорят о социальных или моральных соглашениях, этических нормах, но порой и о диете, здоровье, семье или привычках. Подобную убежденность часто можно обнаружить и в около-философской вере в факты, историю, доказательства, логику или же собственные ощущения. Очень часто это может быть связано с личным отношением, некой идеализированной фигурой правды и доверия. Но порой этим могут быть и деньги или доход. Именно в том, в чем человек буквален и уверен, и скрывается его инвестированное тело. Или, например, когда он говорит: “Этого никак не избежать, это важнее всего”.
Возвращение проекций - не такой уж и легкий процесс, как это может показаться, ведь расстворение проекции подобно потере тела, потере того сосуда, в котором хранилось материальное. Такие проекции подобны зафиксировавшимся или переоцененным идеям. Они обладают неким иллюзорным влиянием, потому что их ценности не позволяет видеть сквозь них. Именно из-за них мы зависаем в материальном. Именно с ними работают сновидения, когда собирают фрагменты наших убеждений и привносят в них новый смысл. Другими словами, именно с материалом сновидения мы может работать над преобразованием материального во внутреннее, в психические глубины.
Вопрос глубины ведет к тому, что в своей практике мы уделяем особое внимание всему, что скрыто – это один из базовых приципов психоанализа с его представлениями о вытеснении, бессознательном и тени. Именно к скрытому обращают внимание различные образы сновидений: похороны, мертвые и предки; те, кто работают с мусором или в канализации; бандиты или бездомные; нижняя часть тела, её одеяние или функции; низшие формы жизни, на которые мы “смотрим свысока” – всё от жука до примата; темная сторона мира, дно океана, лестницы и погреба, и любые другие образы изобрающие нечто, что можно перевернуть, смысл чего можно обратить, чтобы обнажить глубинное значение. С этими образами часто связаны эмоции отвращения, тошноты, тоски, печали, сдерживания, ограждения, ступора, или же те ощущения глубины, которые приводят нас в депрессию, которые угнетают или подавляют нас. И всё это значит, что наше направленное вниз воображение достигло земли. Таковы сновидения дна.
Фрейд обратил внимание на то, что каждое сновидение ведет в неизмеримые глубины. Даже если он самым тщательным образом изучал каждый отрывок сновидения, но тем не менее как минимум дважды он говорил о следующем (Traumdeutung, ID, p.525): “В сновидениях, допускающих самое наглядное толкование, приходится очень часто оставлять какую-либо часть неразъясненной, так как при толковании мы замечаем, что там имеется клубок мыслей, который не внес никаких новых элементов в содержание сновидения. Это пуповина сновидения, то место, в котором оно соприкасается с неопознанным”. Основой, из которой сновидение происходит подобно “грибу ростущему из мицелия”, как утверждает Фрейд, является неизвестное. Мы же можем назвать это неизвестное окном в потустронний мир (кроличьей норой ведущей к царству Гадеса), мгновением Гадеса, входом в реальность души (согласно Гераклиту), чистой глубиной. Такова omphalos (пуповина) мира психики. Via regia сновидений ведёт именно к этой точке. Связывание сновидений с миром дня определенно является неверным шагом.
Все мои рассуждения о потустороннем мире, акцентирование на понимании сновидений как феномена потустороннего мира, связаны с необходимость сохранения глубины сновидений нетронутой. То, что мы извлекаем из сновидений, что мы используем благодаря им, что мы забираем в свою жизнь из них – всё это лишь поверхностное. Глубина – это незримая связь. Она с помощью наших рук работает над незримыми связями в глубине тела ночи – там, где мы слепы. И там она проникает, собирает и разбирает, очищает, волнует, взбалтывает и смешивает – именно такова работа сновидения, и именно такова и работа со сновидениями. Работа со сновидениями – это всегда точная работа, но также это и работа с невидимым, неопределенным, изменяющимся материалом. В этой работе наши знания о жизни вторичны. В этой работе важно знание о той сфере, подобной сновидениям и мифам, в которой абсолютно всё одновременно ясно и двусмысленно, и доступно лишь воображению.
И, более того, созидательная имагинальная работа является одновременно и разрушительной, деструктивной. Любой путь в потусторонний мир пролегает через Стикс и преграды её ненавидящего холода. Это неизбежно и не стоит по этому поводу разводить сантименты. Любое правильное движение в мире ночи приводит к смерти того, к чему прикасаются. Мы сталкиваемся с напряжением, серьезным сопротивлением его объектов пронизанных пониманием, которое шокирует и возвращает к чувству смерти. Благодаря этой работе обнаруживается то, за что мы так упорно держались и с уверенность во что мы так долго жили. Работа со сновидениями трудна в ведении для терапевта и сложна в принятии для пациента. И похоже её невозможно вести самостоятельно, что, вероятно, связано с тем, что мы не можем видеть там, где мы бессознательны. Но скорее это связано с нашим фундаментальным сопротивлением тому разрушению, которое подразумевает работа со сновидениями – уничтожению наших привязанностей и обнаружению наших неизменных глубин. Царица потустороннего мира – Персефона. Её имя означает “несущая разрушение”.
56. G. Bachelard, La Terre et les reveries de la volonte (Paris: Corti, 1948), pp 74-104; cf. On Poetic Imagination, p. 80 f. and ibid., p. 80 (Gaudin’s footnote), and Bachelard, “L’espace onirigue”, Le Droit de rever (Paris: P.U.F., 1970), pp. 195-200; Bachelard, La Poetique de la reveri (Paris: P.U.F., 1968), p. 144.
57. C. Gaudin, “Introduction” to Bachelard, On Poetic Imagination, p. xxiv
58. Один из вариантов понимания hyponoia или “подсмысла” связан с искажением исходного смысла. Таким образом мы работаем над декомпозицией нашего привычного способа ведения речи, её пунктуацией, произношением. И тогда из скрывающей пелены наших словесных конструкций может возникнуть некое латентное ощущение образа, возникнуть подобно эпифании воскрешения. Мы вдруг внезапно слышим некий новый смысл в тех же словах. Они снова становятся образами. Томас Эрнест Хюльм понукал этим поэтов, а Джойс отобразил. Важной и революционной работой на эту тему является книга Jed Rasula “Spicer’s Orpheus and the Emancipation of Pronouns”, Boundary 2, 6.1 (Binghamton: SUNY, 1977), а также две мои статьи о вербальной работе с образами в Spring 1977 и 1978 годов (Zurich and Dallas, Tex.: Spring Publications, 1977 & 1978).
59. Ibid., p. 53 (from La Terre et les reveries du repos, p. 51)
Практика