Мы плакали как дети, подталкивая друг друга вверх по лестнице в мою
мансарду.
Проходя мимо отца Кили и вице-бундесфюрера Крапптауэра, я увидел, что
Кили плачет. Крапптауэр стоял по стойке "смирно", отдавая честь
англосаксонской семье. Джонс, выше по лестнице, сиял от удовольствия при
виде чуда, которое он совершил. Он потирал и потирал свои покрытые
драгоценностями руки.
-- Моя -- моя жена, -- сказал я старому другу Крафту, когда мы с
Хельгой вошли в мансарду. И Крафт, пытаясь удержать слезы, раскусил надвое
мундштук своей погасшей трубки из кукурузного початка. Он никогда не плакал,
но сейчас был близок к этому, мне кажется, очень близок.
Джонс, Крапптауэр и Кили вошли за нами.
-- Как получилось, -- сказал я Джонсу, -- что вы возвращаете мне жену?
-- Фантастическое совпадение, -- ответил Джонс. -- Однажды я узнал, что
вы еще живы. Через месяц я узнал, что ваша жена тоже жива. Разве, такое
совпадение -- не рука Господня?
-- Не знаю, -- сказал я.
-- Моя газета небольшим тиражом распространяется в Западной Германии.
Один из моих подписчиков прочел о вас и прислал мне телеграмму. Он
спрашивал, знаю ли я, что ваша жена только что вернулась как беженка в
Западный Берлин, -- сказал он.
-- Почему он не телеграфировал мне? -- спросил я. Я повернулся к
Хельге.
-- Дорогая, -- сказал я по-немецки, -- почему ты не телеграфировала
мне?
-- Мы так долго были разлучены, я так долго была мертва, -- сказала она
по-английски. -- Я думала, что ты, конечно, начал новую жизнь, в которой для
меня нет места. Я надеялась на это.
-- Моя жизнь -- это только место для тебя, -- сказал я. -- Ее никогда
не мог бы заполнить никто, кроме тебя.
-- Так много надо рассказать, о многом поговорить, -- сказала она,
прижимаясь ко мне. Я смотрел на нее с изумлением. Ее кожа была такой нежной
и чистой. Она поразительно хорошо сохранилась для женщины сорока пяти лет.
Что делало ее прекрасный вид еще более удивительным -- это ее рассказ о
том, как она провела последние пятнадцать лет.
Ее взяли в плен в Крыму и изнасиловали. В товарном вагоне отправили на
Украину и приговорили к каторжным работам.
-- Оборванные, спотыкающиеся, повенчанные с грязью суки, -- говорила
она, -- вот кто мы были. Когда война кончилась, никто даже не позаботился
сказать нам об этом. Наша трагедия была нескончаемой. Мы не значились ни в
каких списках. Мы бесцельно брели по разрушенным деревням. Любому, у кого
была какая-нибудь черная и бессмысленная работа, достаточно было поманить
нас, и мы ее выполняли.
Она отодвинулась от меня, чтобы жестами сопровождать свой рассказ. Я
подошел к окну, слушал и глядел сквозь пыльное стекло на голые ветви
деревьев без листьев и птиц.
На трех пыльных оконных стеклах были грубо нарисованы свастика, серп и
молот, звезды и полосы. Я нарисовал эти символы несколько недель назад, в
конце нашего с Крафтом спора о патриотизме. Я усердно прокричал "ура"
каждому символу, разъясняя Крафту смысл патриотизма, соответственно,
нациста, коммуниста и американца.
-- Ура, ура, ура! -- прокричал я тогда.
А Хельга все пряла свою пряжу, ткала биографию на безумном ткацком
станке истории. Она убежала с принудительных работ через два года и на
следующий день была схвачена полоумными азиатами с автоматами и полицейскими
собаками.
Три года провела она в тюрьме, рассказывала она, и затем ее отправили в
Сибирь переводчицей и писарем в регистратуру огромного лагеря военнопленных.
Хотя война давно уже кончилась, здесь в плену еще находились восемь тысяч
эсэсовцев.
-- Я пробыла там восемь лет, к счастью для себя, загипнотизированная
этой несложной рутиной. У нас были подробные списки всех узников, этих
бессмысленных жизней за колючей проволокой. Эти эсэсовцы, некогда такие
молодые, сильные, наводившие страх, стали седыми, слабыми, жалкими, --
говорила она. -- Мужья без жен, отцы без детей, ремесленники без ремесла.
Говоря об этих сломленных эсэсовцах, Хельга задала загадку сфинкса:"Кто
ходит утром на четырех ногах, в полдень на двух, вечером на трех?"
И сама себе ответила хрипло: "Человек".
А потом ее репатриировали, некоторым образом репатриировали. Ее вернули
не в Берлин, а в Дрезден, в Восточную Германию. Заставили работать на
сигаретной фабрике, которую она описывала в удручающих подробностях. Однажды
она сбежала в Восточный Берлин, оттуда перешла в Западный. Вскоре она
вылетела ко мне.
-- Кто оплатил тебе дорогу? -- спросил я.
-- Ваши почитатели, -- с жаром ответил Джонс. -- Не думайте, что вы
должны благодарить их. Они считают себя настолько обязанными вам, что
никогда не смогут вам отплатить.
-- За что? -- спросил я.
-- За то, что вы имели мужество говорить правду во время войны, когда
все остальные лгали, -- ответил Джонс.