Вице-бундесфюрер по собственной инициативе спустился с лестницы, чтобы
принести багаж моей Хельги из лимузина Джонса. Наше с Хельгой воссоединение
сделало его снова молодым и галантным. Никто не знал, что у него на уме,
пока он не появился у меня на пороге с чемоданом в каждой руке. Джонс и Кили
оцепенели от страха за его синкопирующее, почти остановившееся больное
сердце.
Лицо вице-бундесфюрера было цвета томатного сока.
-- Идиот! -- сказал Джонс.
-- Нет, нет, я в полном порядке, -- сказал Крапптауэр улыбаясь.
-- Почему ты не попросил Роберта сделать это? -- сказал Джонс.
Роберт был его шофер, сидевший внизу в его лимузине. Роберт был негр
семидесяти трех лет. Роберт был Робертом Стерлингом Вильсоном, бывшим
рецидивистом, японским агентом и Черным Фюрером Гарлема.
-- Надо было приказать Роберту принести вещи, -- сказал Джонс. -- Черт
возьми, ты не должен так рисковать своей жизнью.
-- Это честь для меня, -- сказал Крапптауэр, -- рисковать жизнью ради
жены человека, служившего Адольфу Гитлеру так верно, как Говард Кемпбэлл.
И он упал замертво.
Мы пытались оживить его, но он был совершенно мертв, с отвалившейся
челюстью, ну полное дерьмо.
Я побежал вниз, на третий этаж, где жил доктор Абрахам Эпштейн со своей
матерью. Доктор был дома. Доктор Эпштейн обошелся с несчастным старым
Крапптауэром весьма грубо, заставляя его продемонстрировать всем нам, что он
действительно мертв.
Эпштейн был еврей, и я думал, что Джонс и Кили могут возмутиться тем,
как он трясет и бьет по щекам Крапптауэра. Но эти древние фашисты были
по-детски уважительны и доверчивы.
Пожалуй, единственное, что Джонс сказал Эпштейну после того, как тот
объявил Крапптауэра окончательно мертвым, было: "Кстати, я дантист, доктор".
-- Да? -- сказал Эпштейн. Ему это было неинтересно. Он вернулся в свою
квартиру вызвать "скорую помощь". Джонс накрыл Крапптауэра моим одеялом из
военных излишков.
-- Именно сейчас, когда дела его наконец пошли на лад, -- сказал он об
умершем.
-- Каким образом? -- спросил я.
-- Он начал создавать небольшую действующую организацию, -- сказал
Джонс. -- Небольшую, но верную, надежную, преданную делу.
-- Как она называется? -- спросил я.
-- Железная Гвардия Белых Сыновей Американской Конституции, -- сказал
Джонс. -- У него был несомненный талант сплачивать совершенно обычных парней
в дисциплинированную, полную решимости силу. -- Джонс печально покачал
головой. -- Он находил такой глубокий отклик у молодежи.
-- Он любил молодежь, и молодежь любила его, -- сказал отец Кили. Он
все еще плакал.
-- Это эпитафия, которую надо выбить на его могильной плите, -- сказал
Джонс. -- Он обычно занимался с юношами в моем подвале. Вы бы посмотрели,
как он его оборудовал для них, обычных подростков из разных слоев общества.
-- Это были подростки, которые обычно болтались неприкаянными и без
него могли бы попасть в беду, -- сказал отец Кили.
-- Он был одним из самых больших ваших почитателей, -- сказал Джонс.
-- Да? -- сказал я.
-- Раньше, когда вы выступали на радио, он никогда не пропускал ваших
радиопередач. Когда его посадили в тюрьму, он первым делом собрал
коротковолновый приемник, чтобы продолжать слушать вас. Каждый день он
просто захлебывался от того, что слышал от вас накануне ночью.
-- Гм... -- произнес я.
-- Вы были маяком, мистер Кемпбэлл, -- сказал Джонс с жаром. --
Понимаете ли вы, каким маяком вы были все эти черные годы?
-- Нет, -- сказал я.
-- Крапптауэр надеялся, что вы будете идейным наставником его Железной
Гвардии, -- сказал Кили.
-- А я -- капелланом, -- сказал Кили.
-- О, кто, кто, кто возглавит теперь Железную Гвардию? -- сказал Джонс.
-- Кто выступит вперед и поднимет упавший светильник?
Раздался сильный стук в дверь. Я открыл дверь, там стоял шофер Джонса,
морщинистый старый негр со злобными желтыми глазами. На нем были черная
униформа с белым кантом, армейский ремень, никелированный свисток, фуражка
Luftwaffe без кокарды и черные кожаные краги.
В этом курчавом седом старом негре не было ничего от дяди Тома. Он
вошел артритной походкой, но большие пальцы его рук были заткнуты под
ремень, подбородок выпячен вперед, фуражка на голове.
-- Здесь все в порядке? -- спросил он Джонса. -- Вы что-то задержались.
-- Не совсем, -- сказал Джонс, -- Август Крапптауэр умер.
Черный Фюрер Гарлема отнесся к этому спокойно.
-- Все помирают, все помирают, -- сказал он. -- Кто поднимет
светильник, когда помрут все?
-- Я как раз сейчас задал тот же вопрос, -- сказал Джонс. Он представил
меня Роберту. Роберт не подал мне руки.
-- Я слышал о вас, но никогда не слушал вас, -- сказал он.
-- Ну и что, нельзя же всем всегда делать только приятное, -- заметил
я.
-- Мы были по разные стороны, -- сказал Роберт.
-- Понимаю, -- сказал я. Я ничего не знал о нем и был согласен с его
принадлежностью к любой из сторон, которая ему больше нравилась.
-- Я был на стороне цветных, -- сказал он, -- я был с японцами.
-- Вот как? -- сказал я.
-- Мы нуждались в вас, а вы в нас, -- сказал он, имея в виду союз
Германии и Японии во второй мировой войне. -- Но с многим из того, что вы
говорили, мы не могли согласиться.
-- Наверное так, -- сказал я.
-- Я хочу сказать, что, судя по вашим передачам, вы не такого уж
хорошего мнения о цветных, -- сказал Роберт.
-- Ну, ладно, ладно, -- сказал Джонс примирительно. -- Стоит ли нам
пререкаться? Что надо, так это держаться вместе.
-- Я только хочу сказать ему, что говорю вам, -- сказал Роберт. -- Его
преподобию я каждое утро говорю то же, что говорю вам сейчас. Даю ему
горячую кашу на завтрак и говорю: "Цветные поднимутся в праведном гневе и
захватят мир. Белые в конце концов проиграют".
-- Хорошо, хорошо, Роберт, -- сказал терпеливо Джонс.
-- Цветные будут иметь свою собственную водородную бомбу. Они уже
работают над ней. Японцы скоро сбросят ее. Остальные цветные народы окажут
им честь сбросить ее первыми.
-- И на кого же они собираются сбросить ее? -- спросил я.
-- Скорее всего, на Китай, -- сказал он.
-- На другой цветной народ? -- сказал я.
Он посмотрел на меня с сожалением.
-- Кто сказал вам, что китайцы цветные? -- спросил он.