Жрица справилась у поймавших об их именах; те знали только, что одного звали Пиладом. Она приказала привести обоих. «Ты — Пилад; а тебя как зовут?» — «Несчастным». — «Это — твоя судьба, а не твое имя». — «На что тебе мое имя; кончай свое дело, только поскорее!» Но жрица не торопилась. «Не будет хуже, если ты ответишь на мои вопросы». — «Что же, спрашивай!» И она стала его расспрашивать — про Элладу, про Микены, про судьбу Агамемнона, Клитемнестры, Электры, Ореста… Юноши дивились: откуда у нее это знание, это участие? «Не сама ли ты будешь из тех мест?» — «Ты угадал; и вот мое предложение. Одного из вас… это будешь ты, — сказала она, обращаясь к Оресту, — я освобожу с тем, чтобы он занес мое письмо в Микены». — «Твое предложение прекрасно, — ответил Орест, — но освободить ты должна не меня, а его», — и он указал на Пилад а. Тот долго не соглашался, но Оресту удалось убедить жреца, и она пошла за письмом.
Теперь предстояло последнее — разлука друзей и принесение в жертву Ореста. Жрица вернулась к Пиладу с письмом. «Но ты дашь мне клятву, что доставишь письмо по назначению». — «Согласен; но ты должна считать меня свободным от клятвы в том случае, если я потерплю кораблекрушение и твое письмо станет добычею волн». — «Ты прав; но чтобы ты и в этом случае мог сослужить мне ту важную службу, о которой я тебя прошу, я хочу тебе его прочесть, а ты его запомни».
И она стала читать: «О реет, твоя сестра Ифигения, которую ты считаешь погибшей, жива и ждет твоей помощи, чтобы ты ее освободил от таврического плена и возвратил на родину».
И, смотря на Пилада озабоченными глазами, она заключила: «Ты исполнишь, Пилад, мое поручение?»
— Исполню, Ифигения, и притом тотчас! — с радостной улыбкой ответил юноша и полученное от жрицы письмо передал своему другу: «Вот тебе, Орест, письмо твоей сестры!»
…Радость брата и сестры, признавших друг друга на самом обрыве смерти, не поддается описанию — как не поддается описанию и благодарность обоих Аполлону и Артемиде, приберегших их для этого чудесного свидания. Конечно, задача, поставленная дельфийским богом, этим еще не выполнена; но теперь, когда сама жрица была привлечена к участию, она уже не представляла большой трудности. И прежде чем солнце того дня погрузилось в море, корабль Пилада принял и обоих друзей, и жрицу, и богиню. Эринии покинули многострадального юношу, и он не только Аполлону привез его сестру из варварской Тавриды, но и себе свою.
Дальнейшее было уже сплошной радостью. Ифигения сохранила жреческий сан, для которого ее некогда спасла Артемида, но она служила ей уже в Аттике, и по эллинской, а не по варварской обрядности. Пилад женился на Электре и был с ней так счастлив, как этого заслуживала его преданная, самоотверженная дружба. Орест тоже женился, но на, ком и как — это будет видно из следующего рассказа.
НЕОПТОЛЕМ
Возвращаемся к моменту, предшествовавшему отплытию ахейского флота от троянского побережья.
Неоптолему при разделе добычи была присуждена в виде почетного дара Андромаха, вдова Гектора — правда, без ее младенца Астианакта, которого ахейцы предали смерти, следуя жестокому правилу, что «глуп, кто, отца умертвив, оставляет нетронутым сына».
Эта потеря сломила ее гордость; она как бы потеряла связь с окружающим миром, ею овладела какая-то тупая покорность, полное равнодушие к тому, что происходило с ней и кругом нее. Кроме Андромахи находился при Неоптолеме еще в качестве пленника ее деверь Елен, пророк Аполлона, пощаженный ахейцами из уважения к его дару. Феникс, воспитатель его отца Ахилла, тоже был в его свите; он был, однако, очень стар и не перенес трудов и лишений обратного пути. Брисеида уже раньше была отправлена к Пелею, как память по его сыне, и услаждала его старость своими, как бы дочерними заботами.
Неоптолем был еще очень молод — и все же ему не удалось сохранить ту чистоту, которая до конца жизни была Уделом его отца. Кровь старца Приама была темным пятном на его совести, и над ним нависло угрожающее слово Аполлона: «Не доживет до старости, кто сам старости жить не дает».
Пока его охраняла своей милостью его бабка, вечно юная дочь Нерея, Фетида; по ее совету он избрал сухой путь на родину, что и спасло его дружину от бури и от евбейских огней. Через равнины Фракии и Македонии, мимо подножия Олимпа и Оссы достиг он Фтии и дворца своего деда Пе-лея. Обрадовался старец своему внуку, которого он теперь впервые увидел; во главе своих победоносных мирмидонян юноша быстро прогнал врагов и, сам правя во Фтии, предоставил деду в полное владение соседний город Фарсал. Андромаху он на первых порах имел при себе, как жену, и прижил с нею сына, Анхиала; но его законной супругой и царицей она, как пленница-варварка, быть не могла.
Свою будущую супругу и царицу своего фтиотского царства он видел в Гермионе, дочери Менелая и Елены. Еще под стенами Трои она была ему обещана ее отцом; но, чтобы ее получить, он должен был дожидаться его возвращения, так как ее деды, у которых она жила, — Тиндар и Леда — ничего об этом обещании не знали. Что же касается самой Гермионы, то фессалийский жених уже потому ее не пленял, что она с давних пор породнила свои девичьи думы с другим человеком, за судьбой которого она тревожно следила; это был Орест. Единственный сын Агамемнона был естественным женихом для единственной дочери Менелая; так это и понимали и признавали деды обоих, Тиндар и Леда. Вполне понятно, что вздохи юной девы получили определенное направление к Криссе под Парнассом, где проводил свои отроческие годы наследник Микен, никогда еще не виденный ею жених. И вот он юношей вернулся в Микены — вернулся для того, чтобы стать матереубийцей. Тиндар с Ледой, родители Клитемнестры, его тогда прокляли; но Гермиона не могла оторвать своего сердца от несчастного, которому рок помимо его воли назначил первым подвигом страшное преступление. Любовь Гермионы незримо сопутствовала Оресту в его скитаниях; теперь, казалось, она более чем когда-либо ему нужна, когда клеймо матереубийства закрывает ему все дома Эллады, кроме родственников.
Таков был предначертанный Гермионе путь ее любви; и она стала бы второй Алфесибеей по преданности и самоотвержению, если бы ей дали его избрать. Но нет: явился Менелай, и вслед за ним явился Неоптолем; данное под Троей обещание прежде всего должно было быть исполнено. Да и можно ли было колебаться в выборе? С одной стороны, сын Ахилла, сразу ставший одним из первых витязей Троянской войны, победитель грозного Еврипила, участник славной засады в троянском коне, покоритель Трои — с другой стороны, выросший далеко от войны юноша, единственным подвигом которого было матереубийство! Менелай не колебался, и его воля, конечно, пересилила желания его дочери. Так была разрушена супружеская жизнь Гермионы; ей не дали стать нежной, самоотверженной женой любимого мужа, она стала злою женой нелюбимого.
Выданная за Неоптолема, она последовала за ним во Фтию. Там первое, что ей представилось, были Андромаха и ее сын Анхиал. Она показалась себе излишней: варварка уже владела сердцем ее мужа. Конечно, люби она его, она нашла бы в себе силу для прощения; но именно этой любви не было, и она почувствовала себя оскорбленной, лишенной того единственного, что ей еще давал нежеланный брак.
Неоптолем заметил ее угнетенность и угадал ее настоящую причину: Андромаха это лишь предлог, вся же сила в том, что она сама любит другого, любит Ореста. Его гордость вспыхнула: как, ему, сыну Ахилла, победителю Илиона, предпочитать матереубийцу? ««Так что же? — гневно ответила Гермиона. — Орест, как благочестивый сын, отомстил убийцам своего отца; а у тебя не хватает духу отомстить убийце твоего!» Неоптолем удивленно на нее посмотрел. «Парис убит», — ответил он ей. «Кто говорит о Парисе! — презрительно возразила Гермиона. — Ведь всем известно, что настоящим убийцей твоего отца был Аполлон!» Удивление Неоптолема все росло и росло: «Ты хочешь, чтобы я потребовал к ответу Аполлона?» — «Это твое дело; но пока ты не исполнишь своего сыновнего долга, я тебе не жена». И она гневно удалилась в свою женскую хорому и больше с ним не разговаривала.
Неоптолем предался глубокому раздумью; но чем более он думал, тем более ему казалось, что его жена права. Долг сына отомстить за насильственную смерть отца. Исключения не допускалось — Орест, тот даже родной матери не пощадил. Конечно, бога он убить не может; но эллинский закон признает и другое удовлетворение — виру, ту виру, которую и Навплий потребовал от убийц своего сына за невозможностью отомстить им всем.
Неоптолем отправился в Дельфы, ко дню вещания; там уже ждало много паломников. С ними он и бросил жребий о порядке допущения к богу, когда священнослужитель подошел и к нему с вопросом: «Кто ты, чужестранец, и о чем приходишь ты спросить бога?» Он ему ответил: «Скажи Аполлону, что Неоптолем, сын Ахилла, требует от него виры за смерть своего отца». Священнослужитель молча удалился, недоумевающе качая головой; никогда еще не приходилось ему идти пред облик бога с подобным поручением.
Тем временем дерзновенное слово Неоптолема успело распространиться среди дельфийцев. «Этот фессалийский разбойник, — говорили они друг другу, — пришел, чтобы разграбить богатый храм нашего бога!»
Стали образовываться кучки, то здесь, то там; их вид и слова становились все более и более угрожающими. Наконец, они сплошной массой двинулись на пришельца. С десятком победитель Еврипила бы справился; но тут были сотни. Тут рядом алтарь Аполлона, еще дымящийся от принесенной жертвы. Неоптолем бросился к нему: священного права убежища дельфийцы не нарушат. Да, здесь он спасен… но внезапно его Глазам представилась другая, схожая картина: седобородый старец у алтаря Зевса, там, далеко, в замученной Трое, Приам, под двойной охраной и старости и алтарной сени — и перед ним опьяненный успехом победитель, презревший и ту и другую. Не имеет права дожить до старости тот, кто сам старости не дал Жить — и не имеет права искать убежища у алтаря тот, кто сам это убежище осквернил. Ему показалось, что алтарь отталкивает его от себя; внезапным прыжком он бросился в самую гущу нападающих — десяток перебил, но от сотен сам погиб.
Гермиона не сознавала того, что она посылает своего мужа на гибель; его отсутствием она решила воспользоваться для того, чтобы извести Андромаху и ее младенца. Это ей не удалось: старый Пелей вовремя явился и простер свою все еще могучую руку над своим правнуком и его обиженной матерью. Тогда обидчицей овладел безумный страх: вернется муж, узнает про ее покушение… Она уже готова была бежать из его дома — вдруг она увидела перед собою незнакомого юношу. Незнакомого, да; и все же это был тот, вокруг которого кружились все ее думы, уже столько лет, очищенный, вернувшийся из Тавриды Орест. «Иди со мной!» С ним? О, как охотно! Но ведь уже поздно: она теперь уже — мужняя жена. «Не жена, а вдова…»
После долгого несчастного обхода свершилось то, чему лучше было бы свершиться раньше: Орест женился на Гермионе, стал царем Микен и оставил после себя наследника, которому он на память о своем деянии дал имя Тисамена, то есть «Мстителя». И с ним мы уже оставляем предел царства сказки.
Когда смерть Неоптолема стала известна во Фтии, старый Пелей поручил Андромаху с ее сыном заботам Елена; во Фтии они царствовать не могли, но они нашли новую родину в смежном с Фессалией Эпире. Цари последнего еще в позднейшую эпоху производили себя от Анхиала и через него от Неоптолема и Ахилла; среди них и тот знаменитый царь Эпира, которым мы займемся в свое время, — Пирр, воевавший с Римом.
Сам же Пелей оставил на произвол желающим и Фарсал и Фтию: после его вторичной потери ничто более его уже не привязывало к жизни. Он побрел на восток, туда, где грозный Пелион спускается к морю. Здесь давно-давно его божественная невеста, впервые виденная им с высокого борта «Арго» в хороводе Нереид, вышла к нему, чтобы стать его женой. Помнит ли она еще о нем? Тихо плещет волна, не тем бурным прибоем, как некогда, нет — тихо, тихо; и тихо из своего подводного терема вышла та, которой ждало его сердце. Она взяла его за руку, разверзлась перед ними пурпурная глубина — и снова сомкнулась навеки, скрывая от взора смертных тайну подводного блаженства богини и ее избранника, Фетиды и Пелея.
ВОЗВРАТ ОДИССЕЯ
Корабли Одиссея тоже были оторваны бурею от общегреческого флота; все же они остались вместе и — к великому неудовольствию Навплия — избегли ужаса евбейских огней. Его проклятию, однако, суждено было исполниться, хотя и иным путем.
Так как родина Одиссея, Итака, лежала в Ионийском море, то ему необходимо было обогнуть юго-восточный мыс Пелопоннеса, Малею. Тут-то и подхватил его ветер и унес далеко-далеко в неведомые пределы. Наконец они увидели берег; вождь отправил отборных товарищей к местным жителям попросить продовольствия. Эти жители оказались людьми ласковыми: они угостили посланцев той пищей, которою питались сами, — цветком лотоса. И так вкусна была эта пища, что отведавший ее уже не хотел уезжать; он забывал о своей родине; ему хотелось вечно жить среди тех людей и питаться цветком лотоса. Пришлось самому Одиссею выйти на берег за пропавшими товарищами; он быстро понял чары лотоса, отказался сам заставил товарищей вернуться на корабль. И долго потом вспоминали они лотофагов и их чудесный цветок, ради которого забываешь об отчизне.
Затем, — новые скитания и новый неведомый берег; оставив прочие корабли в защищенном месте, Одиссей на своем собственном проехал дальше в глубь бухты и вышел с товарищами на берег. Осмотревшись кругом, он увидел емкую пещеру и в ней, к своему удивлению, целое молочное хозяйство: молоко в кувшинах и мисках, творог и сыр в корзинах. «Заберем, что можем, — советовали товарищи, — и поскорее на корабль!» — «Нельзя, — ответил Одиссей, — надо обождать хозяина и честно с ним поговорить». Но как только пришел этот хозяин, Одиссей раскаялся, что не последовал благоразумному совету товарищей. Это был великан, дикий, косматый, с одним круглым глазом посередине лба — из-за него товарищи его тотчас прозвали Киклопом, то есть «круглоглазым», но его собственное имя было, как потом обнаружилось, Полифем, и был он, подобно многим известным нам великанам, сыном Посидона. Вогнав свое стадо баранов и овец в пещеру, он осмотрелся кругом, запер вход огромной скалой и спросил пришельцев, кто они такие и где оставили свой корабль. Одиссей ему правды, разумеется, не сказал — корабль, мол, разбился среди моря; он и не стал его более расспрашивать, а схватил двух его товарищей и тотчас их съел, запивая эту дикую трапезу овечьим молоком. После этого он завалился спать.
Итак, было ясно: они попали к людоеду. Но что было делать? Убить чудовище? Это было бы возможно во время его сна, да что толку? Никакие человеческие усилия не сдвинут скалы, которой Полифем запер вход в пещеру; пришлось бы всем умирать с голоду. Нет, тут нужна другая мера, а какая, об этом следовало подумать. Тем временем ночь прошла, Полифем проснулся, закусил еще двумя товарищами и погнал скот из пещеры, тщательно, однако, затворяя за собой вход в пещеру той же скалой. Тем временем у Одиссея план спасения и мести созрел. Найдя в углу пещеры огромный кол из масличного дерева, он заострил его мечом и стал ждать возвращения киклопа. Это возвращение, правда, стоило жизни еще двум товарищам; но затем витязь подошел к хозяину с большой чашей крепкого вина в руках — это вино он для возможного обмена захватил с собою. «Запей человечину вином, киклоп», — сказал он ему. Глотнул киклоп — понравилось, словно жидкое пламя прогулялось по всему телу! «Наливай еще!» Одиссей повиновался. «И еще — не бойся, будет и тебе гостинец от меня». После третьей чащи киклоп окончательно развеселился. «Ну что же, мой гостинец?» — спросил Одиссей. «А ты мне сначала свое имя скажи!» — «Мое имя — Никто», — лукаво ответил витязь. «Так вот, друг Никто, тебя я съем последним, после всех твоих товарищей, а их всех раньше — это тебе и будет гостинец от меня». И он расхохотался.
«Это мы еще посмотрим», — подумал Одиссей; а так как киклоп тотчас после своей остроты завалился спать и под влиянием вина заснул особенно крепким сном, то он взял свой заостренный кол и сунул его острым концом в раскаленные уголья разведенного киклопом огня. Когда кол весь побагровел, он с четырьмя товарищами схватил его за тупой конец и вонзил его раскаленное острие чудовищу в глаз. Глаз мгновенно вытек; ослепленный в один миг вскочил на ноги; хмель под влиянием боли прошел. Сначала он заметался по пещере, стараясь поймать своих ослепителей; но когда это ему не удалось, он принялся кричать, созывая своих братьев киклопов. Те пришли ко входу пещеры. «Меня обижают, убивают!» — вопил Полифем. «Кто тебя обижает, кто убивает?» — «Никто», — жалобно ответил обманутый. «Коли никто тебя не обижает, никто тебе и не поможет; помолись богам, вот и все». И они разошлись по домам.
Все же Одиссей понимал, что дело спасения удалось лишь наполовину; надо было уйти из кровавой пещеры, а это было трудно. Он связал овец по три вместе и под каждой тройкой привязал одного из товарищей, а сам полез под барана-проводника, вцепившись ему в мохнатую шерсть его груди. Киклоп внимательно ощупал свой скот сверху, но запускать руку под живот не догадался; так все благополучно вышли из пещеры. Теперь можно было смело отплыть; но Одиссею была невыносима мысль, что киклоп так и не узнает, кто его наказал за его дикое отношение к гостям. «Если тебя спросят, киклоп, кто тебя ослепил, — крикнул он ему с кормы корабля, — то скажи, что это был Одиссей, сын Лаэрта, из Итаки!» Киклоп, услышав эту похвальбу, пожаловался своему отцу Посидону на обидчика. И с тех пор гнев Посидона повсюду преследовал Одиссея.
Немедленно — захватив, конечно, стадо киклопа с собою — Одиссей отправился к тому месту, где им были оставлены прочие корабли; вместе они выплыли в открытое море и после новых скитаний достигли плавучего острова. Царем на нем был Эол, царь ветров, отец многочисленного и счастливого семейства, он радушно принял Одиссея и его товарищей, угостил их и напоследок отпустил их домой с попутным ветром, дав ему остальные запертыми в мехе. Действительно, корабли понеслись с замечательной быстротой; когда они были уже настолько близко к Итаке, что можно было различать дым, поднимающийся с ее огней, — Одиссей, до тех пор бодрствовавший, от изнеможения вздремнул. А его неразумные товарищи стали разговаривать промеж себя. «Какой это он драгоценный подарок получил от царя Эола?» — «Наверно, кусок золота». — «Да, все ему, а нам ничего». — «Давайте-ка посмотрим!» Развязали мех — и враждебные ветры, вырвавшись, опять умчали корабли обратно к острову Эола. И вновь предстал Одиссей просителем пред очи радушного царя. Но этот раз он встретил немилостивый прием. «Я все сделал для тебя, — сказал он ему, — но, видно, ты ненавистен богам, что ничто не идет тебе впрок. Иди и справляйся сам, как знаешь».
И корабли Одиссея этот раз без чудесного ветра опять помчались вдаль. Опять неведомый берег; надо справиться, кто здесь живет, надо попросить жителей помочь скитальцам. Корабли привязываются к берегу причалами. Одиссей с несколькими товарищами идут отыскивать людей. Навстречу им дева ростом с гору; она им указывает путь в город лестригонов — указывает рыбам путь в невод. Те тотчас выбежали с острогами в руках, бросились на корабли, стали хватать человеческую добычу — на одном только своем корабле и со своими ближайшими товарищами удалось Одиссею бежать, все остальные стали жертвой людоедов.
На единственном уцелевшем корабле пустился герой в дальнейшее плавание, не зная, приближает ли оно его к родине или удаляет от нее. Прошло несколько дней; видят — перед ними какой-то очарованный берег, — дивная растительность, дивные звери и птицы, какая-то нега, растворенная в воздухе, и чей-то сладкий певучий голос далеко. Одиссей разделил товарищей на два отряда, с одним остался сам при корабле, другой отправил под начальством Еврилоха на голос поющей. Идет Еврилох: чем дальше, тем прекраснее страна; наконец, перед ним высокий дворец, из него раздается чарующий голос. Послав товарищей во дворец, он сам остался снаружи, высматривая, что с ними будет.
Пение прекратилось; к товарищам вышла женщина чарующей красоты, за нею две прислужницы. Они в осанке просителей сказали, что им велено было сказать. Та ничего им не ответила, а только коснулась каждого своей палочкой — и вмиг они упали вперед, тело обросло щетиной, руки и ноги покрылись копытами, лицо удлинилось в рыло, и дружина воинов стала стадом свиней. «В хлев!» — крикнула со смехом волшебница — и ушла обратно к себе.
Еврилох обомлел; убедившись, что он-то остался человеком, он пустился бежать без оглядки и остановился не раньше, чем добежал до Одиссея. «На корабль! В море! Вон из этих ужасных мест!» — кричал он. Но Одиссей заставил его рассказать все по порядку и потом приказал ему вести его ко дворцу волшебницы. Тот с воплем к нему взмолился, прося о пощаде; другие товарищи тоже упрашивали его пожалеть себя и их и предоставить превращенных их горестной участи. Но Одиссей оставался непоколебим; там, где дело шло о спасении товарищей, он никаких сомнений не допускал.
Робкого Еврилоха он все-таки оставил при корабле, решив, что дворец волшебницы он и без него найдет; действительно, не успел он двинуться, как путеводное пение раздалось вновь. Все более и более развертывающаяся картина красивой природы не могла не пленить Одиссея, несмотря на его грустное настроение; там и сям бродили дикие звери, но не нападали на него, а смотрели большими не то опечаленными, не то предостерегающими глазами. «И вы, — подумал он, — видно, были людьми; а вскоре, кто знает, и я буду таким же, как и вы». В раздумье сел он недалеко от дворца волшебницы: как быть, что делать, чтобы и самому уцелеть и товарищей вызволить?
Вдруг видит — перед ним божественный юноша, друг смертных, Гермес. «Что призадумался, Одиссей?» — спросил он его. Тот ему поведал свое горе и свои заботы. «Вы попали на остров Цирцеи, — сказал ему Гермес, — опасной волшебницы, превращающей всех во что хочет. Но не бойся; есть зелье, против которого и ее чары бессильны; и я тебе его принес». С этими словами он протянул ему белый цветок, сказал ему, как себя вести, и снова исчез.
Полный бодрой надежды, Одиссей вошел во дворец Цирцеи. Она вышла к нему: «За чем пришел?» — «За товарищами!» — «Сам к ним иди!» — засмеялась она, касаясь его палочкой. Но, к ее ужасу, ее палочка оказалась на этот раз бессильна: Одиссей же, выхватив свой меч, замахнулся на нее, грозя ее если не убить, то изувечить. Теперь она взмолилась к нему, обещая во всем ему быть покорной и прося принять от нее роскошное угощение. «Не могу принять твоего гостеприимства, Цирцея, — ответил Одиссей, — пока мои товарищи в недостойном образе томятся у тебя в хлеву». Цирцея послушалась его, вернула превращенным товарищам их прежний вид, послала и за теми, которые остались у корабля, и тогда начался пир горой.
Понравился волшебнице ахейский витязь, да и она приглянулась ему. «Останься со мной здесь, — говорила она ему, — будем жить друг с другом, как муж с женой». Это, положим, не входило в его расчеты: он не забыл ни Итаки; ни Пенелопы. Но временный отдых после долгих изнурительных испытаний был очень кстати и ему и его товарищам. Он принял предложение Цирцеи, и год прошел для всех очень весело; но к концу он объявил Цирцее, что намерен ехать домой. «Надеюсь, —.сказал он ей, — что ты укажешь мне верный путь».
«Не могу тебе указать того, чего не знаю сама, — ответила Цирцея. — Путь домой тебе может указать один только Тиресий, фиванский пророк». — «Но ведь он давно уже умер», — возразил удивленный Одиссей. «Ты должен к нему отправиться на тот свет, — спокойно заметила Цирцея. — Не бойся, это недалеко: мы ведь живем почти у самого русла кругосветного Океана». Как ни был мужествен Одиссей, но при мысли, что ему придется живым спуститься в ненавистное царство смерти, и он побледнел. Но Цирцея его успокоила, обещала дать ему все требуемое и научить его, как ему себя держать, — и на следующий день корабль ахейского скитальца поплыл по волнам сказочного моря на запад, все на запад.
Вот Океан, река, где раскаленная колесница Гелия, шипя, опускается в багровые волны. Вот его западный берег; здесь следует оставить корабль и пешком идти дальше. А дальше — страна сумерек, освещенная только лучами заходящего солнца, унылый край и город киммерийцев; а еще дальше — угрюмые пещеры, ведущие в подземное царство. Одиссей вошел, вырыл яму, заклал черную овцу так, чтобы ее кровь стекала в яму, и стал дожидаться прилета душ. И они слетелись на запах крови; многих среди них узнал он, между прочими и свою мать; но, решив первою вопросить душу Тиресия, он с мечом в руке преграждал им доступ к яме. Наконец пришел и Тиресий; напившись крови, он вмиг понял, чего от него желает Одиссей, и ответил на его вопросы.
От него Одиссей узнал, каким путем ему ехать на родину, узнал, что его преследует гнев Посидона за ослепление его сына Полифема; но узнал также, что его ожидает на родине. Не все ему было понятно в вещании Тиресия; но он рассчитывал, что Цирцея, к которой он собирался заехать, истолкует ему непонятное. И лишь по получении от него требуемых сведений, он допустил к крови душу своей матери. Она напилась, узнала сына… «Что свело тебя в преисподнюю, дорогая матушка?» — «Тоска по тебе…» Случилось это совсем недавно, пока он жил с Цирцеей на ее волшебном острове. Это была одна кара; о другой ни Тиресий, ни Антиклея ему сказать не могли.
Много других увидел Одиссей среди умерших — и Агамемнона, и непримиренного Аянта, Теламонова сына, и героев и героинь прошлого. Но время не ждало; сев на корабль, он пустился в обратное плавание и достиг благополучно острова Цирцеи. Она его выслушала, истолковала ему все, снабдила необходимыми припасами и даже попутным ветром и отправила домой. Легко было бессмертной нимфе проститься со смертным, хотя и любимым человеком. Опять послышалась ее веселая песнь из очарованного дворца, месяц, другой… а затем ее сменила песнь колыбельная. И в колыбели лежал прекрасный младенец, которого она назвала Телегоном. Это значит «рожденный далеко» — понимай, от отца.
Для Одиссея началось легкое, с виду счастливое плавание: достаточно было распустить парус, об остальном заботились ветер и кормчий. Но вот издали послышалось пение, еще более чарующее, чем на острове Цирцеи. Предупрежденный об этом своей подругой, Одиссей знал, чем это грозит. Размягчив большой круг воска, он старательно заткнул им уши своим товарищам, сказав им предварительно, чтобы они его самого привязали к мачте. Корабль шел быстро при попутном ветре, пение раздавалось все громче и громче, все слаще и слаще… да, это были они, прелестницы Сирены. Вот он уже их самих различает на их утесе; этот утес бел, совсем бел, но не от пены и не от чаек — это кости пловцов на нем белеют, пловцов, прельщенных песнью Сирен. Он различает уже слова; они называют его по имени, обещают ему знание и мудрость. Все знают они, что было, все знают, что будет на все-кормящей земле, все скажут ему в своей песне, если он к ним пойдет. Этому сопротивляться нельзя: он знаками просит товарищей снять с него узы. Они песни не слышат, но помнят его прежнее приказание: вместо того, чтобы снять с него узы, они еще сильнее его привязывают. И только когда и остров исчез, и песнь потонула вдали, только тогда они освободили друг друга, радуясь, что избегли Сирен и их смерти — певучей песни в волнах.
Дальше поплыл корабль, все еще при попутном западном ветре. И показался вдали точно огромный столб дыма. Одиссей уже знал, что означает этот дым среди моря: здесь будет узкий пролив между двумя гибелями, Скиллой и Харибдой. Страшнее последняя: это — подводная бездна, поочередно втягивающая в себя и опять извергающая море. Попасть в нее — это значило погибнуть совсем. Одиссей приказал кормчему держать корабль по возможности дальше от Харибды — другими словами, как можно ближе к Скилле. Это было шестиглавое чудовище, обитавшее в пещере высокого утеса. Она зорко выслеживала приближающихся к ней пловцов; как только корабль Одиссея поравнялся с ней, она внезапно своими шестью головами спустилась к нему, схватила каждой пастью по одному гребцу и скрылась с ними в своей пещере. Жалкое это было зрелище: несчастные висели, как рыбы на крючке уды, звали на помощь Одиссея, а он, как ни любил своих товарищей, никакой помощи им оказать не мог.
И все же самое грозное было еще впереди. Гонимые все тем же попутным ветром, пловцы достигли острова, с которого слышалось приветливое для утомленных морем мычание многочисленного стада коров; по описанию Тиресия и Цирцеи, Одиссей догадался, что это остров Фринакия и что пасется на нем принадлежавшее самому Гелию стадо. Чтобы уйти от соблазна, он хотел миновать остров, благо продолжал дуть попутный ветер; но товарищи возроптали, и он должен был им уступить, взяв с них, однако, клятву, что они оставят нетронутым божье стадо. Вначале все шло хорошо. Но на следующий день западный ветер сменился восточным, и притом очень свежим; продолжать плавание не было никакой возможности. Второй день — тоже, третий — тоже и так далее; данные Цирцеей припасы наконец истощились. Пришлось поддерживать жизнь охотой и рыбной ловлей, бедственно и скудно; а тут перед глазами так соблазнительно сновали тучные, откормленные коровы! Правда, они дали клятву их не трогать; но разве бог не простит, если дать торжественный обет многократно возместить убыток по прибытии в Итаку? И вот, воспользовавшись сном вождя, его товарищи склонились к неразумным речам Еврилоха; несколько коров было зарезано и зажарено. Страшные знамения не замедлили последовать: шкуры задвигались, точно живые, мясо на углях стало мычать, точно призывая кого-то на помощь. Проснувшийся Одиссей старался замолить совершенный грех, но его сердце чуяло недоброе.