Но карлик к нему решительно подошел.
— Знаю вас, чары зимы, — сказал он тихо, но властно, — стряхни их, питомец, и за мной!
Он потянул его за руку — сопротивляться было невозможно. Нехотя пошел за ним Акает, все оглядываясь, пока последние огоньки волшебного грота не погасли во тьме.
Опять начался томительный спуск по влажным и грязным проходам; Акает мало-помалу пришел в себя. Грязи становилось все меньше и меньше, и в спертом воздухе повеяло теплотой. Вдруг при одном повороте Акает заметил вдали какое-то бледное сияние. Он указал на него карлику. Тот улыбнулся:
— Это, мой друг, то ваше богатство, о котором вы не знаете и без меня не узнали бы никогда. Погоди, еще не то увидишь.
Сияние приближалось и делалось все ярче и ярче; это была точно белая жила в бурой стене. Издали казалось, что она даже дымится; но нет, это был влажный туман, наполнявший все полости земли и здесь только заметный.
— Ну, Акает, что скажешь? — спросил карлик, когда они подошли вплотную к светящейся жиле. — Коснись ее смело рукой, она не жжет.
— Серебро! — воскликнул мальчик. — Литое серебро, как в храме Афины-Паллениды!
— Да, питомец; только все сокровища Паллениды, не во гнев ей, блаженной, будь сказано, — это капля в море в сравнении с этой роскошью. Погоди, отдохнем; ты, я думаю, и не заметил, что мы с тобой второй день в пути. Отдохнем и заодно закусим; хотя я и вдохнул в тебя чудесную силу, однако всему есть предел, и подкрепиться полезно.
— О да! Кабы кусок хлеба и глоток вина, было бы совсем хорошо.
— Ни того, ни другого дать не могу: мы берем дары Матери-Земли прямо из ее рук. Но вот тебе получше — яблоки, как их растила святая до преступления Протанора.
С этими словами он вынул из своей котомки три румяных яблока и дал их Акасту. От одного их запаха захватило дыхание у мальчика; когда же он их отведал — его кровь заиграла, как весенний родник нагорной поляны.
— Боги! — сказал он восхищенно, — да это не яблоки ли Гесперид у тебя находились в котомке?
— Совсем такие же, мой сын. Ты должен знать, что рай Гесперид — это просто уголок золотого царства за пределами Атланта, оставленный там Матерью потому, что он все равно недоступен для потомков Протанора. А теперь поговорим об этом пласте серебра. С чем бы ты его сравнил?
— С жилой на моей руке.
— Недурно. А еще лучше будет, если ты скажешь, с древесной веткой. Ты действительно имеешь перед собой одну из многих ветвей подземного лаврийского дуба.
VI
Акает с удивлением посмотрел на своего маленького учителя.
— Лаврийского дуба? А я думал, что Лаврий — это гора, а не дерево.
— Он и то и другое, мой милый. Скажи мне, ты видел когда-нибудь затопленный дуб в половодье?
— Никогда.
— Конечно, не мог; для этого тебе надо было жить при царе Огиге. Но ты можешь себе представить: все поле залито водой, и дуб только на сажень из нее выдается. Какой будет вид его вершины?
— Дюжина зеленых бугров, в середине повыше, к краям все ниже и ниже.
— Верно. Так вот таков же и ваш Лаврий с его сопками различной вышины. И как там из-за зелени не видно ветвей дуба, так и здесь их не видно из-за известняка, сланца и других пород. Но все же они есть, и здесь перед тобой — главная серебряная ветвь Фенолы.
— А где же ствол?
— До него мы живо доберемся. Следуй за мной. Но сначала потушим фонари; здесь и без них светло.
Пробираясь дальше вдоль серебряной ветви, они вскоре дошли до того места, где между ней и верхними пластами виднелся промежуток, постепенно увеличивающийся. Карлик подставил свои плечи:
— Взберись наверх и держись там за нависший пласт, чтобы не поскользнуться на гладком серебре.
Немного спустя они оба были на ветви, довольно круто спускающейся куда-то далеко, в озаренную белым сиянием пропасть.
— А теперь, Акает, не робей: садись так, как сижу я, упираясь ногами мне в поясницу. Мы поедем каждый на своей паре, как на полозьях. Захочешь замедлить ход — откинься телом назад. Только без нужды не замедляй: увидишь, это очень весело.
И они поехали. Вначале Акает повизгивал от страха, столь головокружительной показалась ему быстрота; но скоро он к ней привык и только смеялся своим звонким детским смехом.
Спустя некоторое время в отдалении показалось новое сияние, сначала бледное, затем все ярче и ярче.
— Это — ствол! — крикнул карлик Акасту. — Теперь я сам советую тебе замедлить ход.
Акает откинулся телом так, что его волосы почти коснулись поверхности серебряного сука; медленно и плавно они продолжали путь и вскоре очутились там, где их сук отделялся от ствола лаврийского дуба.
— Этот блеск, — сказал Акает, вставая, — начинает мне слепить глаза. Там наверху он был так бледен, как свет новой луны; чем ниже мы спускаемся, тем ярче он горит. Отчего это? Я видел много серебра в храме Паллениды; но оно сверкало только днем и гасло в сумерки. А это своим светом светит. Откуда у него эта сила?
Карлик улыбнулся:
— Особый закон есть, до которого ваши умники еще не скоро додумаются. И поэтому не советую тебе на земле рассказывать о своем приключении: не поверят и только зря лгуном ославят. Я мог бы тебе сказать, что это — последствие растущего давления; да что толку? И ты не поймешь, и вся Беса не поймет, и даже сам Дедал не поймет, хотя он и стар, и мудр, и еще недавно, вернув себе милость Паллады, изобрел крылья для человека.
— Об этих крыльях ты вспомнил кстати, — сказал Акает, озабоченно смотря вниз, где ствол дуба терялся в какой-то огненной бездне. — Без них я не вижу, как нам спуститься.
— Верю, что не видишь; да и я еще не вижу. Но ведь ты знаешь: мы на дереве сидим; а где деревья, там и птицы.
— Благо им! Но нам какая от них польза? Меня никакая птица не поднимет, будь это даже коршун-ягнятник, который некогда, рассказывают, спас на своих крыльях нашего маленького царевича.
По дереву и птица. Сейчас увидишь сам, только не пугайся.
Он гикнул три раза. Вскоре послышался тяжелый шум исполинских крыльев, и в то же время в белое сияние ворвался сноп золотистых и багровых лучей. Еще немного — и на сук спустилась огромная птица с золотым оперением и крыльями из яркой порфиры.
— Спасибо, Феникс, что не заставил ждать. А теперь, почтенный, подставь-ка свою могучую спину, чтобы мы могли на нее взобраться, и перенеси нас к самому берегу Лаврийского озера.
Феникс стал подходить к Акасту, который смотрел на него с чувством, смешанным из восхищения и страха. Он заметил при этом, что когти птицы-великана вонзались в жесткое серебро, точно в тесто.
— Ну, Акает, теперь на коня. Садись верхом Фениксу на плечи и держись за его шею, а я прилягу за тобой.
Сказано — сделано. Феникс взмахнул несколько раз и повис в воздухе. Затем он расправил крылья и, наклонившись немного грудью вперед, стал тихо и плавно спускаться в огненную бездну, описывая в то же время широкие круги вокруг дуба. Жутко стало Акасту, и для него было большим облегчением, что маленькая, но железная рука карлика не выпускала его пояса. Чем ниже они спускались, тем шире становились круги; наконец Феникс взял прямое направление и полетел над зелеными верхушками настоящего леса. Весь страх у Акаста прошел: он с любопытством рассматривал незнакомые деревья и любовался на их плоды, сверкавшие среди листвы.
Чем дальше, тем темнее становилось; под конец их окружила ночь, и только издали бледно сиял тонкий столб серебряного дуба. Вскоре цель была достигнута: они сошли.
VII
Перед ними расстилалась широкая гладь мрачного, недвижимого озера; если бы карлик не назвал его ясно «Лаврийским», его питомец принял бы его за то Ахерусийское в царстве мертвых, о котором ему рассказывал дед. Но мрачным было только оно само; по ту сторону виднелось зарево, точно от пожара.
— Это наш город, — пояснил карлик. — Собственно, Феникс мог бы нас туда перенести, но я хотел порадовать тебя разнообразием. Так что же, питомец, — пустимся вплавь? Помолимся Океанидам, да в воду?
Акает грустно покачал головой:
— Я плавать не умею.
Карлик притворился смущенным:
— Ах ты, грех! И подлинно, где тебе было научиться этому благородному искусству среди лаврийских сопок, с которых даже и не видно моря. Ну что же, придется прибегнуть к другому дару Посидона, к верховой езде.
Он гикнул. Вскоре поверхность озера зазыбилась, и в береговой песок уткнулись безобразные, но приветливые морды двух чудищ — не то дельфинов, не то моржей.
— Ну, питомец, гоп-гоп! Когда свалишься, кликни меня!
Акает осторожно опустил ногу в воду и тотчас отдернул ее обратно. Все на том месте вдруг заискрилось; хотя вода была только теплая, но ему показалось, что он опустил ногу в жидкий огонь.
— Что, обжегся? — поддразнил его карлик. — Не пугайся, тут даже особенного чуда нет, это и у вас бывает в летние ночи. Только у нас ярче.
— От давления? — насмешливо спросил Акает.
— Именно от давления. Не ломай головы, все равно не поймешь; садись на своего рысака, только сначала подбери свой хитон или то, что от него осталось. Да, и вот что. Что бы ни случилось — держись за почтенного Гиппокампа (так его величают) и руками и ногами; даже если бы он надумал нырнуть, не выпускай. Иначе плохо будет.
Поехали. Акасту опять стало очень весело. Всюду, где Гиппокамп рассекал сонную гладь, появлялись мириады маленьких огоньков. Сплошь и рядом к ним поднимались рыбы различных величин, о золотой, серебряной, багровой или сапфировой чешуе; чешуя светилась, и при этом свете Акает мог разглядеть, как прозрачна была эта вода. Еще более его радовали огненные шары, пролетавшие иногда над озером, большею частью высоко, но иногда и совсем низко. Один направился прямо на него, и он был не прочь его поймать. Но карлик громко крикнул:
— Берегись! — и Гиппокамп внезапно нырнул.
Уже в воде Акает услышал оглушительный треск.
— Что это было? — спросил он, когда они вынырнули.
— Нечто вроде ваших молний, мой милый. И притом тоже от давления — отсюда ты видишь, что дальше спрашивать бесполезно. Нам эта диковина не вредит; ударившись о мою голову, она лопнула, как хлопушка. Но тебя она бы разнесла, как вакханки Пенфея.
Тем временем зарево становилось все явственнее — и теперь Акает уже различал, что оно исходило от несметного количества горящих восковых свечек. Гиппокамп прибавил скорости, и немного спустя оба всадника высадились в гавани подземного города.
— Что это за свечки? — спросил мальчик.
— Ах ты, ненасытный! Ты бы меня лучше спросил, сколько дней мы с тобой путешествуем.
— Ну?
— Пять, и столько же ночей. Если бы не мои яблоки — ты бы давно изнемог. Но есть предел и их силе; а так как мы дома, то не грешно и соснуть.
— Дома? Я здесь никаких домов не вижу.
— Это я только так, по-вашему сказал. На что нам дома, когда здесь ни дождей, ни холодов не бывает? Я живу здесь, в этой куще из папоротников; это — защита от света. Сплю на этом пуховике; для тебя заказал у братьев другой, побольше; и, как видишь, заказ уже исполнен. Итак, приятного отдыха! А остальные чудеса, когда проснешься.
Акает с наслаждением последовал его совету. Тотчас сладкая нега разлилась по его телу, и он заснул крепким сном.
VIII
Когда он проснулся, он увидел в полумраке карлика, сидящего у его изголовья.
— Здравствуй, хранитель! Кажется, еще рано; я, видно, недолго спал.
— Пять дней и пять ночей, считая по-вашему. На этот счет ты лучше оставь: здесь времени нет… Кстати: не угодно ли надеть новый хитон взамен прежних лохмотьев.
Новый хитон был «мягок, как сон», и легок, как воздух; всмотревшись внимательно, насколько это позволял полумрак, в его ткань, Акает убедился, что он был из нежного птичьего пуха.
— Ну, вижу, — сказал он, — Паллада к вам так же милостива, как и прочие боги. Но вижу тоже, что бабушка Иодика была не права, говоря, что люди золотого века не знали труда. Таких мастериц у самого царя Палланта не найдется.
— Нет, мой родной, Иодика говорила дело. Есть у нас особая порода очень красивых птиц; мы зовем их ткачами. И твой хитон — их работа… если можно назвать работой то, что они сами считают веселой забавой.
— Я их увижу?
— Увидишь: пойдем.
Феникс их уже ждал. Они сели на него, и он понес их над озером, над полем к опушке леса — того самого, на который Акает уже любовался с высоты во время своего первого полета. Чем дальше, тем ярче сверкал огненный столб серебряного дуба, тем светлее становилось кругом: в лесу было как на земле в летний солнечный день.
Для Акаста один восторг сменялся другим. Все деревья были отягчены плодами, отчасти знакомыми, но больше невиданными и неслыханными; вначале он воздерживался от последних, опасаясь, как бы они не оказались ядовитыми; но карлик его успокоил заявлением, что в золотом царстве ни ядовитых, ни бесполезных плодов не бывает, как не бывает ни гнева, ни безучастности Матери-Земли.
— Матери-Земли! — воскликнул Акает. — Мы ведь теперь у нее в гостях: увижу ли я ее, свою ласковую хозяйку?
— Увидишь, — ответил карлик, — но не раньше, чем она сама пожелает.
Началось раздолье. Плоды, плоды и плоды, и один красивее и вкуснее другого; мед в дуплах деревьев, душистый и сочный — причем пчелы, большие и умные, не только не противились желаниям мальчика, но даже, казалось, приглашали его своим приветливым жужжанием; игры с лесными зверями, ланями или пантерами, не говоря о невиданных; все они ластились к мальчику и как будто оспаривали его друг у друга. Птицы в зеленой листве, рыбки в прозрачных родниках — всего не перечесть. После забав они улетали обратно, Акает ложился спать — и, проснувшись, на вопрос карлика, куда теперь, неизменно отвечал: «В лес».
Но все же раз он как бы тоску почувствовал. «Там, на земле, — сказал [он, — сколько раз без меня справляли хореи в честь Диониса! Хотелось бы и самому очиститься священной пляской; а то, право, живешь в радости, а все-таки наподобие скотины, не знающей богов».
— Ты прав, — ответил карлик, — и я рад твоему настроению. Заметил ты, что у нас соответствует вашим наземным сменам дня и ночи? Здесь, где мы спим, вечная безлунная ночь; по ту сторону озера, на лугу, — ночь лунная; в лесу — солнечный день. А дальше — тайна.
— На луг! — крикнул он Фениксу.
Чудесная птица снизила свой полет. Акает стал различать множество светящихся точек.
Факелы! — воскликнул он, — Факелы Диониса! Совсем как на верхних полянах Пентеликона в триетериды благословенного бога.
Можешь, если хочешь, называть их факелами. Но ты должен помнить, что у нас огня, пожирающего свою пищу, не бывает: мы к преступлению Протанора не причастны.
Они спустились. Тотчас их окружила толпа карликов и карлиц. Те были совсем как дух-хранитель Акаста; эти, хотя и небольшого роста, но молодые и очень красивые, на земле он бы принял их за девочек-ровесниц. Ему дали факел — и тут только он заметил, что это был, собственно, тирс с серебряной шишкой, которая сияла ярко, но не горела. А кругом была действительно лунная ночь — далекий столб серебряного дуба светил, точно серп молодой луны.
Началась хорея — долгая, блаженная. Акает не чувствовал утомления: свет серебряного пламени, отражаясь в очах смеющихся плясуний, наполнял его сердце чаянием невыразимого счастья. Он даже пожалел, когда его дух-хранитель взял его за руку и напомнил о возвращении.
— Уже? — жалобно ответил он ему.
— Пока да; но не тужи — мы не раз еще сюда вернемся.
Отныне светозарная поляна стала чередоваться в жизни Акаста с волшебным лесом, и он испытывал такую полноту радости, что, казалось, уже не оставалось места для желаний. Он совсем забыл о том, чего ему первым делом захотелось, когда Феникс перенес его через озеро в сонный город золотого племени, — о белом зареве за папоротниками и о тайне восковых свечек. И когда ему карлик напомнил о них — он лишь нехотя согласился прервать третьим переживанием радостную вереницу восторгов в волшебном лесу и на светозарной поляне.
Феникс этот раз был отпущен.
IX
Они пробирались между кущами исполинского папоротника, пока не вышли на открытую, необозримую поляну, всю залитую светом бесчисленных горящих свечек.
— Хранитель! — воскликнул Акает. — Да ведь это настоящий земной огонь, пожирающий свою пищу. А ты говорил, что вы такого не знаете.
— Да, ты прав, — ответил карлик, — и все-таки не прав: огонь это настоящий, но только ваш, а не наш.
Мальчик недоумевающе посмотрел на него.
— Эти огни, — назидательно продолжал карлик, — двойники ваших душ. Всякий раз, когда на земле рождается несчастный смертный, здесь вспыхивает его свеча; всякий раз, когда он умирает, она гаснет. Взберись на ствол этого высокого папоротника и посмотри на этот край поляны; чем она представится тебе по своим очертаниям?
Мальчик исполнил требуемое.
— Боги! — воскликнул он. — Совсем как наша Аттика, когда на нее смотреть с вершины Пентеликона. А там — Евбея… Андрос…
— А дальше — вся Эллада, — заключил карлик. — Ну, слезай; пройдем прямо в Бесу.
— Вот, — сказал он, — твоя свеча: длинная, прямая, белая, горит тихим, ровным светом. Поздравляю, мой питомец: ты будешь счастлив, поскольку таковым может быть человек.
— А мой дед?
Карлик показал ему два огарка, довольно, впрочем, длинных и совершенно одинаковых. И они горели ровным, тихим светом.
— Этот свет, — пояснил карлик, — сильно мерцал, когда ты исчез. Но дух-хранитель Иодики посетил ее во сне и сказал ей, что ты жив и в безопасности — тогда они успокоились.
— А эта багровая, — спросил Акает, — догорающая в беспокойном шипящем пылании? Чья она?
— Я и сам удивлен, — ответил карлик, — это свеча Полифонта. Еще недавно она была довольно длинной и горела хотя и неровным, но ярким блеском. А теперь вдруг опала… И смотри, то же самое и со всеми другими багровыми свечами, в Анафлисте, в Форике, по всей Месогии. Наступает конец царству Паллантидов. Сами они, видно, сверх Миры сократили свои жизни.
— Ты должен знать, — продолжал он, — что сама Мира при рождении человека незримо ставит ему его свечу, кому длинную, кому короткую; и не в его власти удлинить ее; эта длина — рок. Но он может в каждую минуту своей жизни ее сократить или пресечь своей неразумной или преступной волей. Тогда его свеча мгновенно опускается в землю настолько, насколько он «сверх Миры» сократил свою жизнь. И наконец, бывают непредвиденные, грозные случайности. Помнишь, как тебя недавно едва не убило деревом? Тогда твой свет, раньше ровный, мгновенно затрепетал, замерцал — я это заметил и отвел грозивший тебе удар. Итак, рок, воля, случайность — вот из чего слагается ваша жизнь.
— И я догадываюсь, — все продолжал он, — кто свершит кару над Паллантидами. Пройдем прямо в Афины.
— Смотри. Эта багровая свеча — это царь Эгей; уже недолго осталось ей пылать. Но рядом с ней ты видишь другую, тоже багровую, длинную, сияющую ярким, царственным блеском, — это его сын, царевич Фесей.
— Его сын? Я не знал, что у него сын: мы все считали его бездетным.
— Он и сам, несчастный, этого не знал. Послушай, как было дело. Эгей был еще молод, но женат давно и детей не имел. Отправился в Дельфы: как, мол, мне поступить, чтобы иметь сына? Бог дал ему вещание, полное тайной благодати, но для него непонятное; все же в нем было сказано, чтобы он отправился назад в Афины. Если бы он послушался бога, вернулся бы на родину, к жене — бог благословил бы его рождением наследника, и этот наследник рос бы при нем, как опора его державы. Но он хотел разгадать тайну вещания и, зная о мудрости царя Питфея в Трезене, отправился к нему. Питфей не оправдал его ожиданий; зато ему приглянулись карие глаза царевны Этры, и они встретились под олеандрами трезенского потока. Прощаясь с ней, он сдвинул своей богатырской силой прибрежную скалу и, положив в ее гнездо свой меч, надвинул ее обратно: «Если у тебя родится сын, жди, пока он не добудет моего меча из-под этой скалы, и тогда отправь его ко мне».
После этого он вернулся в Афины. Об Этре он ничего более не слышал, кроме того, что она замуж не шла. Сам он много жен менял, но детей не имел — Афродита не давала. Под конец, уже в старости, он подчинился власти волшебницы Медеи и сделал ее своей царицей. В государственных делах ему тоже не везло: он стал данником критского царя и обязался платить ему неслыханную в Элладе дань — по семи отроков и отроковиц на съедение критскому чудовищу Минотавру.
И вот однажды к его трапезе является прекрасный, могучий юноша. Медея сразу сообразила, кто это был; она уговорила слабоумного царя угостить его отравленной ею чашей вина. По эллинскому обычаю юноша, прежде чем принять чашу из рук хозяина, отстегнул свой меч и положил его на стол, перед очи царя. Мгновенно царь узнал свой заветный меч, который он некогда оставил трезенской царевне в счастливую пору своей молодой любви. Он вовремя вышиб из рук юноши отравленную чашу; Медея бежала, и Эгей обнял своего богоданного сына, витязя Фесея.
И божье благословение не замедлило сказаться: Фесей сам велел зачислить себя в седьмицу юношей и поплыл на Крит сразиться с чудовищем. И конечно, он будет счастлив — ты видишь его свечу. Но Паллантиды, узнав о новоявленном сыне Эгея, поняли, что им не получить его жребия иначе, чем перешагнув через его труп. И своей злой, неразумной волей они сверх Миры навлекут гибель на себя.
Это будет скоро; и что нам тогда делать, Акает? Хочешь остаться здесь, в золотом царстве, — или вернешься к дедам, делить их тяжелый труд?
Акает грустно опустил голову. «Я хотел бы остаться у тебя, мой хранитель, — сказал он, — но мой долг велит мне вернуться к родителям моего отца и облегчить их обузу в их безотрадной старости».
Карлик пожал ему руку.
— Ты решил правильно, мой питомец. И я уверен, теперь, после такого благородного решения, наша Мать-Земля сама пожелает тебя увидеть и благословить.
Однажды Акает, проснувшись и, по обыкновению, увидев карлика сидящим у его изголовья, заметил на его лице особенно торжественное и радостное настроение.
— Куда мы сегодня?
— К Ней. Она сама так приказала.
— А где живет она?
— Ее терем — в нижней полости серебряного дуба. Снаружи он жжет, как солнце, и если бы ты от себя вздумал к нему подойти, ты бы ослеп еще раньше, чем коснулся его порога.
Но раз Она этого хочет — ты пройдешь невредимым; нет чар сильнее Ее воли.
X
Феникс был уже тут. Они сели.
— К Матери! — сказал ему карлик. Феникс поднял голову и радостно запел. Вздрогнул Акает от силы его голоса — он никогда его раньше не слышал и считал своего испытанного товарища немым. Скоро, однако, его испуг перешел в восхищение: песнь Феникса лилась и лилась, как бы затопляя своими волнами все пространство. И много раз позднее с тоской вспоминал Акает об этой песне: ничто с ней сравниться не могло.
Вынырнули из волн рыбы и Гиппокампы озера, выползли ящерицы и змейки луга, взлетели птицы волшебного леса — все с удивлением смотрели на счастливца, удостоенного высокой милости Матери. А Феникс летел так быстро, как еще никогда. Вот уже за ними остался лес, и Акает, при всей своей охоте познать тайны залесного мира, должен был закрыть глаза: уж очень слепил его блеск серебряного дуба. Он открыл их только тогда, когда яркая заря сменилась внезапным мраком.
— Мы в терему Земли! — шепнул ему карлик, все время державший его за руку с тех пор, как они спустились на твердую почву.
Он оглянулся и увидел высокий, круглый зал, полость исполинского дуба, как он тотчас сообразил. Весь он был облицован огромными кристаллами аметиста: лучи серебра, преломляясь в них, заливали его темным фиолетовым светом. Из того же аметиста состояли и стрельчатые своды, становившиеся все выше и выше от краев к середине; самый средний терялся в недостижимой для взора высоте. Глубокую тишину нарушал только мерный шум водопада, прорывавшегося из расселины коры и низвергавшегося тут же в аметистовую бездну.
Тут же рядом стоял и престол Матери — престол из черного мрамора, украшенного рубинами и устланного золотистым руном; и на нем Акает с сердечным трепетом увидел Ее. Она сидела неподвижно, откинув тело и голову и устремив взор к своду; складчатый хитон аметистового цвета ласкал ее величавое тело, и такого же цвета покров сдерживал роскошные волны ее черных волос.
— Спит она? — шепотом спросил он своего проводника. — Но глаза у нее, кажется, открыты.
— Она не спит, а грезит, — шепнул тот ему в ответ. — Но ее грезы претворяются в образы, а образы воплощаются в существа и явления. Все мы — и я, и ты — были когда-то грезами Матери-Земли. И не только мы, говорят, но и боги бессмертные, а с ними и Зевс Олимпийский. Но так ли это — не знаю.
Вдруг Мать глубоко вздохнула, и Акает невольно вздрогнул. Он еще сильнее вздрогнул и в ужасе прижался к своему хранителю, когда через шум водопада послышался ее голос, исходивший, казалось, из самых глубоких недр ее стихии.
— Тяжело мне… Давят… О царь олимпийский, о дева рамнунтская, помогите!
— Ты говорил, она добрая? — шепнул Акает. — А смотри, какое у нее строгое лицо! И слова ее как будто зловещи. Я не осмелюсь к ней подойти.
— Ты подойдешь к ней не раньше, чем она сама тебя позовет. Она добрая, повторяю тебе, и бывает строга только тогда, когда думает о ваших грехах. Они-то, видно, вызывают ее грезы, которые не замедлят претвориться в образы… Смотри, смотри!
Под одним из стрельчатых сводов стал собираться розовый туман. Он становился все гуще и гуще и в то же время ярче и ярче, точно утренняя заря на вершине горы… вот-вот, казалось, выглянет солнце. И оно действительно выглянуло: в розовом тумане показался лик и образ женщины такой ослепительной красоты, что Акает опустил глаза и вторично прижался к своему хранителю.
— Мне страшно! — шепнул он ему. — Она еще прекраснее самой Матери.
— Не кощунствуй! — строго ответил тот, — Она не более как ее эфирное создание, ее греза.
— А как ее величают?
— Никак. Я же тебе говорю — она греза Матери, еще не воплощенная. И не дай бог тебе дожить до времени, когда она воплотится на гибель смертным: много свечек тогда погаснет на поляне жизней. Но когда это случится — ее нарекут Еленой.
— Еленой? — задумчиво повторил Акает. — Никогда не слышал такого имени. И мне кажется, нет пленительнее его.
— Ни ее имени, ни ее самой, — подтвердил карлик. — Да, ты прав: она вся — плен. «Плен мужу, плен кораблю, плен граду», как скажет про нее величайший из ваших поэтов.
Акает поднял глаза. Дивная женщина-греза была явственно видна, точно живая; она смотрела на Акаста своими томными голубыми глазами, как бы озолоченными отблесками ее ясных кудрей. И Акает чувствовал, что его воля тает в этих жгучих лучах. Не помня себя, он оторвался от своего хранителя и направился к призраку.
Внезапно быстрое движение Матери остановило его. Призрак поднялся и исчез в аметистовом поднебесье среднего свода.
— Акает!.
Это Она его зовет! Он подошел и бросился на колени перед Ней.
— Вижу, — сказала Она с грустной улыбкой, — что моя греза мне удалась. Но я не хочу, чтобы ты был ее первой жертвой.
Она положила ему свою руку на голову. Живительная прохлада ее прикосновения мгновенно подействовала на него.
— Твой дух-хранитель говорил мне про тебя — и говорил одно хорошее. Но лучшим из хорошего было твое решение вернуться к тем, которые воспитали тебя. Благословляю тебя на долгую и счастливую жизнь. Придет время, тебе достанется невеста, достойная тебя, — не спрашивай, кто она. Она еще не родилась. Это не Елена, но тебе будет лучше с нею. И твои деды доживут до этого счастья и до первого правнука, которого она им подарит.
— Ты тоже уже грезила, добрая Мать?
Она улыбнулась.
— Ты очень смел, мой мальчик, но да будет тебе на пользу то, что ты назвал меня доброй. Смотри!
Опять сгустился розовый туман, и скоро из него вынырнул образ миловидной, румяной крестьяночки о карих глазах и волосах. Увидев Акаста, она весело засмеялась и приветливо протянула ему руку. Но прежде чем он успел последовать ее приглашению, она поднялась на воздух и исчезла в голубом сиянии среднего свода.
Акает припал к руке Матери и стал покрывать ее поцелуями.
— Ты был моим гостем, — сказала Она ему, — и имеешь по-эллинскому право на гостинец. Твой дух-хранитель передаст тебе его при расставании, а ты сам рассудишь, кому его дать. Прощай.
Она подняла его и поцеловала в лоб. Акает стоял как в оцепенении, вне себя от счастья и гордости — и, вероятно, простоял бы еще долго, если бы его хранитель не догадался схватить его за руку и вывести из терема Земли.
— Ну, питомец, — стал он его журить, когда они ехали обратно, — и нагнал же ты на меня страху! Такой смелости я, пока жив, не запомню.
Но Акает не слышал его слов: он чувствовал только поцелуй Матери на своем челе.
XI
И вот настал день разлуки.
— Свершилось! — сказал Акасту карлик. — Погасла свеча царя Эгея, но погасли и свечи всех Паллантидов и среди них — та, что была двойником твоего гонителя Полифонта. Будут помнить сыны Аттики славную битву при Паллене и победу царя-витязя Фесея! Теперь никто не мешает тебе вернуться в твой освобожденный дом.
— Феникс, сослужи нам последнюю службу!