Подспудно сформировавшись, эта мысль не давала ему покоя с того самого момента, как он покинул Спасские ворота Кремля. Всю дорогу до дома, выкуривая одну сигарету за другой, Олег, сидя в машине, перебирал в памяти записи тех лет. До мельчайших деталей мозг воспроизвел все вплоть до цвета чернил, которыми эти записи были сделаны, не говоря уж о сценках, интонациях и картинках в кабинете генерала Окуня в громадном сером здании с колоннами в центре узбекской столицы, где их встреча и происходила. А уж место, где он сложил блокноты со своими бесчисленными записями и заметками, – тем более. Поэтому едва только «жигуль» остановился на дороге близ перехода, он, поспешно захлопнув за собой дверцу, чуть ли не бегом через тенистый скверик перед домом направился к своему подъезду. На полпути его кто‑то окликнул. Олег обернулся и увидел чуть поодаль на детской площадке, метрах в пятидесяти от того места, где он проходил, скучающего на скамейке в тени яблонь своего приятеля Ковуна. Рядом стояла «батарея» любимого им пива «Козел». Судя по сугубо домашнему одеянию – Ковун был в шортах бутылочного цвета, клетчатой рубашке, белых спортивных гетрах чуть ли не до колен фирмы «Адидас», желтых сабо на толстой подошве – и умиротворенному виду, приятель находился на детской площадке уже давно. Это Олег понял, как только подсел к нему на лавочку. И хотя в его планы пивные посиделки с Ковуном сегодня явно не входили, все же решил не отказывать себе в удовольствии пообщаться с товарищем, а заодно и опорожнить пару бутылочек запотевшего «Козела».
Поговорив с Ковуном полчасика, он все же заспешил домой, решив, что все же дело есть дело. Ковун не возражал. Тем более что, судя по всему, он уже достиг за время своего сидения во дворике состояния нирваны и намеревался сам отправиться восвояси смотреть гонки «Формулы‑1», репортаж с которых он не пропустил, пожалуй, ни разу в своей сознательной жизни. Пивная подготовка к зрелищу была уже в своей завершающей фазе. Так что приятели на этот раз расстались, вопреки своему обычному правилу, довольно быстро. И Олег поспешил домой с полным осознанием того, что все сделал сегодня правильно и никакое пиво не помешает ему вплотную заняться всем, намеченным на нынешний вечер.
Открыв дверь, Ольга крайне удивилась неожиданно раннему появлению мужа. А еще больше тому, что после мероприятия с фуршетом и встречей друзей, а может, и его продолжением, как это часто бывало, он явился в состоянии, что называется, «ни в одном глазу». И уж совсем была потрясена до глубины души, когда узнала, что по дороге домой муж ухитрился пообщаться еще и с Ковуном, что также не внесло видимых изменений в его состояние. Олег сегодня был в полной форме.
– Как прошла церемония? Кто был? Что это за гильдия? Насколько верно, что они собираются чуть ли не восстановить исторические брэнды поставщиков Двора, о которых ты мне не раз рассказывал? Почему так быстро все закончилось? – прямо с порога обрушила она на мужа шквал вопросов.
– Все в порядке, все было очень пристойно. Сейчас переоденусь и все расскажу.
– Знаешь, после твоего звонка я даже пожалела, что не пошла вместе с тобой. А по нашему вопросу ты что‑нибудь узнал? Или опять забыл? – не унималась Ольга, явно переполненная эмоциями.
– То, что не пошла, пожалуй, верно. Кроме сотрудниц Викторовича, там собралась сугубо мужская, причем вовсе не знакомая тебе компания. Что касается нашего вопроса, то Дмитрий обещал кое‑что для нас выяснить. И Александр Николаевич, старый кремлевский работник, который еще Сталина помнит живым, также окажет некоторое содействие. Но сегодня всем, как ты догадываешься, было совсем не до этого. Хорошо еще, что с Дмитрием пообщаться умудрился. Но разговор с ним надоумил меня почитать старые записи, сохранившиеся еще со времени моей давнишней ташкентской командировки. Помнишь, когда я вместе с приятелем твоего отца академиком Поляковым туда летал?
– А ты что, его там тоже встретил? Ну и дела…
– Да нет, его я не встретил, хотя мог бы. Тут дело в том, что художник Беллоли, который, я тебе много о нем рассказывал после возвращения из Узбекистана, написал по просьбе своего мецената Николая Константиновича Романова – двоюродного дяди российского императора, портрет неизвестной, чертовски привлекательной купальщицы с кувшинкой в волосах, вполне мог оказаться не только академиком Российской Академии художеств, но и поставщиком Двора Его Императорского Величества. Вот что.
– Но нам‑то с тобой что это дает? При чем здесь наша семейная реликвия?
– Кто знает? Как любил повторять мой отец, не говори «гоп». У меня такое сегодня чувство, что во всем этом и для нас есть немало существенной информации.
– Ладно, дерзай. Ищи. Найдешь, расскажешь, – надув губы, произнесла она. – А пока лучше скажи, есть будешь? Я тут тебе блинчики с красной икрой приготовила. Еще рыбка вареная есть. Ну говори, что будешь? Или ты там поел, а?
– Честно говоря, там я просто перекусил, а поесть малость хочется. Давай блинчики.
Ольга накрыла на стол и ушла смотреть очередной телесериал. Олег, поужинав, заперся в своем кабинете, включил настольную лампу и открыл нижнюю дверцу стенки, где хранились все его бумаги. Разметав их по полу, он стал искать блокноты с записями, сделанными во время командировки в Узбекистан. Наконец, немного помучавшись, нашел аккуратно сложенную стопочку из трех одинаковых, размером в четверть обычного машинописного листа не совсем презентабельных тетрадок в клеточку с грубой картонной обложкой.
От находки его просто прошиб пот – не ожидал найти так быстро. Потом взял блокнот, который лежал сверху и был помечен как часть 3, положил его на стол, а остальные вместе с раскиданными по полу бумагами просто затолкал на полки, где они лежали раньше. Потом, удобно расположившись за письменным столом, стал внимательно изучать стародавние записи.
«Да, так и есть, это они, – понял он, едва открыв помятый блокнот, в котором расшифровки с диктофона перемежались с беглыми, чуть ли не стенографическими записями, восстановить которые ему не составляло труда. – Я делал эти записи тогда совсем по свежим следам, придя в гостиницу после длительной и интересной беседы с генералом. Вполне может быть, что никого из этих людей уже нет. А может быть, после развала Союза они разъехались по стране, кто куда. Хотя не исключено, что некоторые остались жить там, под жарким азиатским солнцем, не имея на переезд ни денег, ни желания заново строить свою жизнь и искать призрачного счастья на российских просторах, заведомо зная, что его там нет».
Записи, сделанные шариковой ручкой в блокноте Олега, начинались с цитаты. Отрывка из письма опального Великого князя Николая Константиновича Романова, направленного им в свое время тогдашнему главе романовского семейства. Судя по всему, эта историческая записка была сделана еще во время пребывания Николая Константиновича в Питере. В ней Великий князь, возмущаясь полицейским расследованием, предпринятым всемогущим родственником в отношении него, и даже неким «медицинским освидетельствованием», сделанным явно с его подачи, с одной стороны, по сути, признаваясь в содеянном, а с другой – негодуя по этому поводу, подчеркивал: «То, что вы делаете, – жестоко и бесчеловечно!» Заканчивалось гневное обращение внука Павла и одного из самых богатых людей Российской империи словами: «Если я преступник, судите и осудите меня. Если я безумен – то лечите меня. Но только дайте мне луч надежды на то, что я снова увижу когда‑нибудь жизнь и свободу», – прочел Олег вслух, даже с выражением, пытаясь впечатлить самого себя и понимая прекрасно, что вновь, спустя годы, неожиданно прикоснулся к какой‑то страшной тайне.
Остальное, как говорится, было уже до деталей известно. Он вспомнил все это в момент, стоило прочесть ему текст записки, переписанной им когда‑то из оригинала.
«Хитрый Окунь не стал сразу рассказывать мне об этом все, что знал, ждал, конечно, когда я все прочитаю, – вспомнил Олег, воссоздав всю картину своей беседы с зампредом органов безопасности республики. – Однако к нашему с Ольгой поиску Спаса Нерукотворного, – еще раз мысленно для себя констатировал он, – к сожалению, это не имеет все же никакого отношения. Права, наверное, Ольга, тысячу раз права. Не стоило, видимо, в очередной раз ворошить прошлое, пусть даже и очень интересное».
Однако он все же не отбросил блокнот, а стал читать с огромным интересом свои давнишние записи дальше, по ходу детально восстанавливая в памяти события, встречи, беседы, наблюдения, картинки. Он даже, порывшись, правда, немножко, достал из ящика письменного стола один из старых еженедельников, которые чуть ли не со студенческих лет бережно хранил и беглый просмотр которых всегда позволял ему воссоздать некоторые картинки прошлых лет доподлинно, даже по дням, неделям и месяцам. Поняв, в конце концов, что это сейчас то, что нужно, стал просматривать сделанные своей рукой короткие чернильные записи и пометки.
«Да, вот это я записал тогда, ожидая в гостинице „Ташкент“ приезда нашего собкора Георгия, или просто Жорки. Готовился к этому, складывал, помню, разбросанные по комнате вещи и бумаги в свой желтого цвета широченный и объемный дорожный кейс с цифровыми замками сверху, около самой ручки. Этому кейсу, купленному, как помнится, в Ростове, завидовали многие коллеги».
«Потом, помнится, я соответственно местному климату оделся, включил телевизор, заварил кофе и, отпив глоток, закурил наконец‑то свою любимую сигарету „Кэмэл“, – картинка за картинкой воссоздавал для себя Олег те дни.
…Жорка открыл дверь без стука. В руках он держал два аккуратных фанерных ящичка со специальной деревянной перекладиной сверху в качестве ручки и несколькими круглыми небольшими отверстиями в боковинах, а также наполненную доверху ранними дарами благодатной узбекской земли плетеную корзину с огромной, сделанной из тростника пуговицей‑застежкой.
– Здесь все сложено так, как надо, – сказал он. – Не стоит это перекладывать… Довезти до самолета ящики и корзину, так же как и все твои вещи, я тебе сам помогу, отвечаю. А вот в Москве, как ты доберешься домой со всем своим скарбом, не знаю и даже не догадываюсь. Мне часто приходится летать к вам и с большим грузом, и каждый раз довезти его – очень сложная, поверь мне, задача. На мой взгляд, ты лучше заранее попроси кого‑нибудь из вашей группы, вас же много сюда прилетело, так ведь, помогут, думаю, тебе наверняка. Не такие уж все черствые москвичи, как их рисуют провинциалы, я‑то знаю. А вообще‑то ужас какой‑то, да и только, такая богатая страна, а поставку несчастных фруктов или овощей из региона в регион организовать не могут. Так же, как и шмоток. Безобразие, да и только. Или, может, это вообще никому не нужно. Ничего, как выясняется, никому в этой стране не нужно. Да и люди, наверное, которые носятся с поклажей и бесконечными проблемами по всему СССРу, тоже, видно, не нужны. Живем, понимаешь ли, по какому‑то смердящему сталинскому принципу – «нет человека – и нет проблем», в ужас приводя все европейские, да и другие страны. Смотрят, наверное, на нас как на дикарей.
– Да ладно тебе, не ворчи, старик. Успокойся. Конечно, не переживай и не беспокойся, – ответил Олег, хлопоча с чашкой кофе для гостя. – Уж как‑нибудь решим и этот вопрос. Пережили голод, как говорит небезызвестный тебе наш коллега Золотарик, переживем и изобилие. А уж с доставкой моего багажа до дома разберусь я сам. Спасибо, впрочем, за подсказку, скорей всего, я именно так и поступлю. Может, махнешь грамм пятьдесят с утра для храбрости, а, Жор? – спросил он, глядя в упор на коллегу, явно чувствуя, что после вчерашней вечеринки тот был совсем не против начать с того же свой день.
– Ты лучше вначале вещи все свои положи в одном месте, – посоветовал многоопытный Георгий. – Понимаешь, если будешь опаздывать, мой водитель и без твоего участия заедет в гостиницу, зайдет сюда, заберет все и в лучшем виде доставит в аэропорт.
– Жорка, ты гигант мысли. Я сейчас именно так и сделаю. Да и вещей‑то у меня практически нет. Портфель вот этот, да то, что ты привез. Ну что, как насчет коньячка, голова не болит после вчерашнего?
– Да нет, старик, я привычный. Ты, скорей всего, даже не догадываешься, что мы здесь не столько журналистикой занимаемся, сколько бесконечными встречами, приемами и проводами гостей. Такая наша жизнь. От одного застолья плавно переходим к другому. Конца не видно. Ведь в хлебосольный Узбекистан многие сейчас стремятся съездить. А заодно и на исторические ценности поглядеть. Самарканд, Хива, Бухара… Тут много такого есть, о чем даже история умалчивает. Ну, ладно, уговорил, давай, прямо в кофе налей рюмку‑другую. Чтоб запаха не чувствовалось, в музей ведь идем, не куда‑нибудь, а как культурные люди, так ведь? Или я не прав?
– Прав, прав как всегда, – улыбнувшись, сказал Олег, отлив в его чашку немного коричневато‑пахучей жидкости, распространявшей аромат на всю комнату, прямо из откупоренной бутылки «Ани», и не забыв при этом плеснуть немного и в свою. Затем поставил на стол еще с предыдущего дня томящиеся на тарелке заветренные кружочки казы, зачерствевшие с вечера пирожки слоеной самсы в вазочке и разорвал рукой на куски вчерашнюю лепешку. – Ну, все, считай, поехали.
– Под такую закусь, дорогой мой, можно было бы и отдельно выпить, – проговорил Георгий, пододвигая ближе к себе хрустальную рюмку.
– Ну, так за чем тогда дело стало, давай. Я лично совсем не против, – с ходу поддержал его Олег. – Кстати, Жора, скажи мне, ты не хотел бы сходить сегодня после музея со мной вместе в гости? Точнее, на званый обед. Окунь еще вчера приглашал куда‑то на набережную Анхор. Знаешь, где это?
– Конечно, знаю. Это очень хорошее, старик, место. Получишь большое удовольствие. В Москве таких в помине нет. Я там бываю довольно часто с гостями нашей конторы и всех там знаю. Но, поверь мне, туда лучше тебе одному сегодня идти. А с генералом твоим я хоть и знаком, но особой тяги, пойми меня правильно, к встрече с ним, прямо тебе скажу, не испытываю. Это мероприятие, уверен, займет у тебя не так много времени. А я, пока ты будешь там отдыхать, лучше съезжу домой, выходной все‑таки, с детьми пообщаюсь и, вполне может быть, посплю часик‑другой, а то я, честно сказать, замудохался с вашей замечательной конференцией или сессией. Отдохнуть хочу. А ты, как только завершишь светский раут, позвони. Мы лучше сами с тобой встретимся, по городу поездим, покажу тебе Ташкент. Было бы время, на дачу бы сгоняли. Многое бы посмотрели. Ну ладно, в следующий раз. Вставай, пошли.
Выходя из гостиницы, Олег встретил водителя Сергея, которого Окунь на время пребывания его в столице солнечного Узбекистана прикрепил к нему. Поэтому они с Жоркой, подумав, решили ехать в музей на двух машинах, чтобы потом Георгий спокойно отправился, как и хотел, отдохнуть домой. А Олег поехал бы на набережную Анхор, где намечалась его сегодняшняя встреча с генералом и его друзьями. Так и поступили.
В музее их, по всей вероятности, давно ждали дежурившие в воскресенье работники. Вместе с ними Олег с Георгием неторопливым шагом обошли все здание. Внимательно осмотрели, само собой разумеется, полотна современных узбекских художников, восхищались и многими работами старых мастеров республики, затаив дыхание, слушали «для проформы» всевозможные истории и байки местного экскурсовода. А уж потом попросили директора предоставить им возможность самим походить по музею и спешно направились к увиденной в самом начале просмотра «Купальщице» работы, как сообщила им руководившая экскурсией кандидат искусствоведения Инесса Бертина, известного итальянского художника, уроженца Рима Андрея Беллоли.
По словам искусствоведа Инессы Бертиной, Андрей Беллоли приехал в Россию в конце пятидесятых годов девятнадцатого века и не только прославился своими работами по декоративной живописи, портретами, писанными пастелью и маслом, а также женскими и детскими головками, исполненными цветными карандашами, но и стал в результате действительным членом Академии художеств России. Таких «Купальщиц» его кисти, писанных маслом в стиле старых мастеров, было несколько, но самую большую известность приобрела «Купальщица после ванны». Все эти полотна, сообщила главный экскурсовод, на которых изображен образ одной и той же женщины, к сожалению, были рождены лишь в воображении художника и не имели, по данным искусствоведов, реального прототипа в жизни. Своими модными в те годы пышными формами они напоминали героинь полотен Рубенса. Скорее всего, по ее словам, картины были приобретены еще в Риме в конце сороковых – начале пятидесятых годов девятнадцатого века каким‑то неизвестным российским меценатом, высоко оценившим художественный дар живописца.
– Имя мецената, – сказала Бертина, – так и осталось не известным истории, а одна из его выдающихся картин этой серии, на которую засматриваются практически все посетители музея и которую вы сейчас видите перед собой в специально изготовленной для нее золоченой уникальной раме, – подлинник, причем прекрасно сохранившийся. В первые годы Советской власти ее преподнес в дар только что созданному тогда республиканскому музею искусств местный коллекционер, по словам очевидцев, потомок того мецената. К сожалению, как рассказывают, вместе с эмигрантами первой волны он уехал за границу и больше о себе не напоминал. Возможно, это был чуть ли не дальний родственник крупных российских богачей‑староверов типа Мамонтова или Морозова, занимавшийся преобразованиями в Средней Азии и связанный со стремившимися захватить в неразберихе революции хлопковую монополию англичанами, пытаясь сделать процветающую ныне советскую республику сырьевым придатком метрополии. Пока все это, к сожалению, не установлено. Известно другое, усилиями местных чекистов все попытки англичан во главе с резидентом полковником Бейли, бежавшим из‑под ареста, переодевшись женщиной и скрывшись под паранджой, и их приспешников из местной интеллигенции и феодально‑байских кругов были в корне пресечены. В своей книге, изданной в Англии в шестидесятых годах, полковник Бейли рассказал об этом. Что же касается картины, то благодаря стечению целого ряда обстоятельств, она, как вы видите, прекрасно сохранилась и не потеряла своей прелести и художественной ценности за эти годы, прежде всего, благодаря заботе и стараниям талантливых узбекских реставраторов. Сейчас, обратите внимание, – это одна из главных ценностей музея искусств.
К великому сожалению, этот замечательный мастер рано ушел из жизни, покончив самоубийством в Санкт‑Петербурге в 1881 году, – добавила искусствовед. – После себя художник – я занималась этим вопросом специально – оставил большое, по достоинству пока неоцененное художественное наследие, которое по сей день ждет своих исследователей, а также ряд запоминающихся скульптурных изображений, в основном женщин. Они во многом копируют известные произведения прошлого, хранящиеся в музеях Рима и Парижа. В этом вы можете легко убедиться, побывав там или почитав мои книги, одну из которых я вам сегодня подарю. – С этими словами искусствовед удалилась, оставив Олега с Георгием по их просьбе на некоторое время вдвоем.
Теперь, когда чрезмерно говорливой Инессы рядом с ними не было и у них появилась возможность самим внимательно рассмотреть полотно, сомнений больше не возникало. Как будто испугавшись чего‑то или кого‑то, повернув слегка в сторону головку с пышной прической сложенных в пучок черных волос с вплетенным в них небольшим цветком лотоса и придерживая правой рукой прозрачно‑белую накидку или покрывало, а левой – опираясь на застеленное такой же тканью ложе – место отдыха у воды, перед ними предстала Фанни Лир. Вплетенный в волосы цветок лотоса или кувшинки свидетельствовал, по всем канонам того времени, о том, что в тот период, когда Беллоли запечатлел ее на своем выдающемся полотне, она была женщиной незамужней. Своими пышными формами она, конечно, сильно отличалась от современных фотомоделей с ногами «от ушей» и популярных «кишочек в джинсах». Была она хороша и красива, но по взгляду холодна и надменна и прекрасно знала себе цену. Да, это была та самая Фанни, которая еще сегодня утром смотрела на Олега в номере его гостиницы, с чудом сохранившейся полустертой старинной фотографии, найденной где‑то на архивных полках. Только в отличие от исторического фото, на картине она была обнаженной, осторожно дотягивающейся маленькими пухлыми пальчиками своей полненькой изящной ножки до, видимо, холодной воды купальни, скорей всего, судя по распустившейся в воде кувшинке, где‑нибудь в центре России – в Подмосковье или близ Питера. Такие места вряд ли где еще найдешь.
Картина знакомой незнакомки Фанни впечатляла, конечно, даже людей, совсем далеких от искусства. К тому же, несмотря на изображенные художником пышные формы и, скорее всего, небольшой рост и аккуратно выступающий животик, натурщица была, как принято сейчас говорить, сексуально привлекательна.
– Одно непонятно, – подумал Олег вслух, – как эта женщина, скажи мне, могла быть танцовщицей кабаре? Ты думаешь, можно плясать канкан с такими формами? Я, например, не уверен. Хотя кто его знает. Может, раньше именно такие женщины и плясали. Уму непостижимо. Знаешь, я был в Париже, ужинал с женой в ночном кабаре, но там сейчас всех местных танцовщиц здоровые девки с Украины да из Белоруссии вытеснили. Их выгодно нанимать. Без особых претензий, да и жалованье им скорей всего платят во много раз меньше. Хотя тот же канкан танцуют – просто загляденье. А ты что по этому поводу думаешь, а, Георгий?
– Кто тебе сказал, дружище, что эта женщина, которая смотрит на нас с картины, была танцовщицей в кабаре? Вообще откуда твои сведения? Всю жизнь здесь живу, а вот то, о чем ты сейчас рассказал, слышу, старик, впервые.
– Ладно, Жора, не удивляйся. Ты же специально не занимался этим вопросом. Нет. Ну и чего ж ты тогда хочешь? А я вчера специально занимался. И до того я кое‑что выяснял, как ты догадываешься. Многое мне Окунь рассказал во время нашей встречи в его кабинете, а он, я думаю, всегда знает, о чем говорит, и напрасно слов не тратит. Я ему верю. Пойдем теперь дальше, по намеченному нами плану, – сказал Олег, при этом энергично направившись прямо к выходу. Однако так быстро покинуть музей им не удалось. У самых дверей их ждала Инесса Бертина, от имени руководства вручившая на память журналистам изданный под ее редакцией красочный альбом собраний полотен республиканского музея. Потом от себя лично – обещанную книгу о музеях Лувра с дарственной надписью. Отдельно – от директора, не дождавшегося субботним днем приезжих журналистов – уникальное академическое издание миниатюр к произведениям Алишера Навои пятнадцатого – шестнадцатого веков на узбекском, русском и английском языках. А уж потом, после этой торжественной церемонии и обмена московскими телефонами и адресами, простилась с ними окончательно.
Через десять минут они уже были у здания бывшего Дворца пионеров, ставшего в новых исторических условиях Дворцом приемов республиканского МИДа, где их, как и предполагал Георгий, давно ждали. Приветливая, одетая в серый брючный костюм в полоску, красивая светловолосая женщина, назвавшая себя Холимой Улукбековной, давно, как выяснилось, дежурила возле ворот. Она провела друзей в здание, не забыв упомянуть при этом, что когда‑то оно принадлежало самому туркестанскому генерал‑губернатору, руководившему завоеванием Средней Азии Константину Кауфману. А после революции и триумфального шествия Советской власти по Средней Азии дворец был передан большевиками в дар детям – пионерам солнечного Узбекистана. В нынешние времена детям и молодежи выделили новый современный дворец, а этот стал достоянием МИДа.
Холима Улугбековна, довольная тем, что произвела на столичных журналистов должное впечатление, провела их по всему зданию, попутно рассказывая все, что знала о его истории. Олег с Георгием вместе с ней осмотрели даже подвалы дворца, где, по рассказам их спутницы, после революции были якобы обнаружены тайные камеры пыток, использовавшиеся генерал‑губернаторской администрацией для усмирения непокорных рабочих, дехкан и представителей творческой интеллигенции. Сюда, сообщила с негодованием Холима, людей заключали даже за малые провинности. «Некоторые из них, – почему‑то шепотом добавила она, – затем бесследно исчезали». Говорят даже, что в здешних подвалах нередко держали женщин, не соглашавшихся вступать в интимные отношения с распоясавшимися чиновниками местной администрации, да и, скорей всего, бюрократической верхушки, о разнузданном поведении которой не подозревали тогда даже в Питере. Особенно, по словам Холимы, местные чиновники предпочитали для своих постоянных оргий красивых узбечек, мужей которых намеренно ссылали или наказывали. Для солдат же, отметила Улугбековна, были предусмотрены карцеры в крепости, развалины некогда мощных глинобитных стен которой и сейчас при желании вы можете увидеть чуть ли не в самом центре города. Здесь же, подчеркнула она, происходили события, описанные замечательным писателем Дмитрием Фурмановым в его произведении «Мятеж» и связанные с расстрелянным по приказу Сталина главкомом войсками Туркестанской республики командармом Иваном Беловым. Его честное имя удалось восстановить, по словам Холимы, благодаря огромной работе историков республики, в частности, когда‑то работавшего здесь доктора исторических наук, профессора Александра Ивановича Усольцева, в настоящее время живущего и работающего в Москве. Сыграло важную роль в посмертной реабелитации командарма и ходатайство руководства компартии и коммунистов республики.
В конце своего путешествия они спустились в просторный холл, ярко освещенный солнцем через огромные стеклянные окна и массивную, от пола до потолка, прозрачную парадную дверь. В центре холла находился мраморный фонтанчик, несколько ленивых струй которого ласкали небольшую полную фигурку прелестной танцующей девушки. Ее полуразвернутая вправо аккуратная головка со сложенными пучком мраморными волосами с прелестным нежным личиком как две капли воды копировала незабываемые черты той самой купальщицы, которую они только что видели в музее. От такого внезапного открытия, мигом осенившего коллег, у Олега с Георгием даже перехватило дыхание. Однако они не выдали словами своих эмоций, а только многозначительно, как по команде, посмотрели друг на друга.
«Так вот оно что, – подумал Олег, вспомнив рассказ генерала Окуня о том, что эту статую, в свое время в знак так и несостоявшегося примирения с опальным Николаем Константиновичем Романовым отправила с сопровождающим железной дорогой в Ташкент из Петербурга его родная мать. – Это же и есть творение того же Беллоли, выкупленное специально по такому поводу императорской родней для сосланного сюда представителя династии».
При виде фигурки в его памяти мгновенно сложились в систему многие, только сейчас ставшие понятными события и факты того времени, доставшиеся Олегу нежданно‑негаданно. В частности, вложенная в посылку и оставшаяся лишь в местном историческом архиве ее беглая записка сыну, содержание которой, прочтенное Олегом еще утром в его гостиничном номере и до сей поры не связанное в его воображении ни с какими другими материалами подаренной вчера Окунем желтой папки с копиями интересовавших его документов той поры. Тут же перебрав в памяти все, что ему удалось прочесть, он мгновенно восстановил ее для себя практически дословно, задумав поделиться с Георгием после экскурсии по дворцу.
«Любуйся вдоволь на бесстыдные черты прелестницы, расчетливо сведшей тебя с ума и толкнувшей на бесчестье!» – писала в записке сосланному в Среднюю Азию Романову Великая княгиня Александра Иосифовна. Как теперь догадался Олег, все с одной стороны тогда поняла, разглядев в высокохудожественном мраморном произведении придворного живописца и скульптора черты той самой порочной, на ее взгляд, женщины, которая стала причиной страшного грехопадения ее горячо любимого, но одновременно несчастного блудного сына.
«С другой стороны, – думал Олег, проецируя события старины глубокой на нынешние дни, – самого Николая Константиновича его родная мать так и не сумела понять до конца своих дней. Но, судя по всему, она никогда и не знала, что такое любовь. А может быть, честь императорской семьи, которую из‑за безумной, сжигавшей его страсти к танцовщице‑купальщице Фанни, он презрел и даже не хотел внешне уберечь в глазах мирового общественного мнения, была для его матери намного выше, чем даже любовь и страдания ее сына, которые он в результате конфликта с великодержавной родней перенес. Кто знает?»
С такими мыслями Олег, вслед за Георгием, вышел на улицу в небольшой тенистый парк перед дворцом. Там, постояв и покурив, они на время попрощались, договорившись созвониться и встретиться, как и планировали, в условленное время. Георгий отправился домой отдохнуть. А Олег на ожидавшей его «Волге» отбыл в направлении набережной Анхор, в знаменитый элитный кабачок у водопада, где через полчаса ожидалась их встреча с семьей Окуня и его друзьями.
Ехали они не торопясь. По дороге водитель рассказывал все, что знал о местных достопримечательностях, обычаях и традициях, воспринятых русскоязычным населением с незапамятных времен. Проехав мимо высоких чугунных ворот стадиона «Пахтакор», водитель Сергей притормозил, видимо, точно зная о времени назначенной на сегодня встречи и предложил Олегу пройтись по тенистой аллее, вытянувшейся вдоль набережной быстрой горной реки Бозсу. Несмотря на еще не жаркое по местным масштабам время года, ее глинистые, поросшие уже пожухлой травой берега были, как пляж где‑нибудь в Сочи или Ялте, усеяны отдыхающими людьми. Мимо них сновала, бегая среди расстеленных газет с провиантом, шумная ребятня. Некоторые девчонки в цветастых плавках и дрожащие от холода мальчишки в длиннющих черных сатиновых трусах, по всей вероятности, без удержу купались в течение всего дня. Их вид и цыпки на теле явно свидетельствовали о том, что желто‑глиняная вода быстрой горной реки была холодной. Но здешние пацаны, не обращая на это практически никакого внимания, ныряли в ледяную речку с перил невысокого моста, прыгали, долетая чуть ли не до середины, с так называемых «тарзанок» – своего рода самодельных качелей, привязанных к нависавшим над водой веткам деревьев. Некоторые же, достаточно вольготно развалясь внутри накачанных автомобильных камер разного размера и предназначения, путешествовали по Бозсу, катясь по ее течению куда‑то вдаль. Откуда брал начало этот нескончаемый детский караван продрогшей ребятни, мерно выплывавший из‑под нависавшего прямо над водой моста, Олегу видно не было. Но, судя по тому, что время от времени прямо на аллее их с Сергеем обгонял кто‑либо из покрытых крупными мурашками купальщиков, катя перед собой огромный надутый черный круг, иногда несусветных размеров, можно было предположить, что место спуска на воду располагалось где‑то поблизости.