Он умолкал, погрузившись в воспоминания. А мне оставалось любить то, что выпало на мою долю: высокие таджикские горы, тихий опрятный город, и уютный милый дом, спрятанный в зелени виноградника и яблоневого сада.
Как‑то, отдыхая во дворе под сенью густых виноградных лоз, перекрывавших прохладной тенью все пространство возле дома, я заиграл на флейте, надеясь потешить ею родителей. Мама с испугом выглянула в раскрытое окно:
– Умоляю тебя, перестань! – страшным шепотом прошептала она.
– Почему, мама?
– Еще подумают, что ты сумасшедший…
– Ну, что здесь такого? Это же обыкновенная флейта! – возразил я. – У Моцарта есть концерты для флейты…
– Так то Моцарт! А когда играешь ты… Нет, нет, это неприлично! Что соседи скажут? Лучше поставь какую‑нибудь пластинку…
Мои новые увлечения не нашли поддержки дома. Горы все больше становились для меня единственным прибежищем…
В середине апреля возвратились москвичи, которых я познакомил с моими родителями. Видя нашу дружбу, они предложили этой семейной паре поселиться во флигеле, пока их мебель перевозилась в контейнере по железной дороге. В Институте сейсмологии тем временем продолжались непонятные переговоры, и мы слышали уклончивые ответы, что нужно немного подождать.
Весна стремительно вступала в свои права, в городе уже становилось жарко, а горы манили своими сверкающими вершинами. Мы втроем решили отправиться в небольшое путешествие по Оби‑Хингоу, там мне как раз хотелось посетить один полюбившийся мне кишлак. На попутном микроавтобусе нас довезли к развилке Памирского тракта, где мы несколько часов ожидали, нетерпеливо смотря на дорогу, попутную машину в нашу сторону. Не видя никакого движения по трассе, мы просто пошли пешком в сторону Памира. По сторонам весенние луга сияли обилием золотых крокусов и белых подснежников. На душе было до того хорошо, что мои друзья принялись петь какую‑то созвучную нашему настроению песню на мелодию «Турецкого марша» Моцарта, признавшись, что слова написал сам журналист.
Край мой, ширь – простор.
Встал ряд синих гор.
Гей, гей, гей, по горам
Путь мой прям,
Путь мой прям.
Пусть сильней
Солнце жжет.
На душе
Хорошо…
Мы весело горланили нашу песню, отражавшую состояние наших душ, не заметив, что быстро стемнело. Жена журналиста еще затянула песню о бродяге с Байкала, но когда она назвала байкальский ветер «Баргузин», наше пение закончилось веселым смехом. Вдали тускло светились огоньки придорожного кишлака. До чего же добрые люди жили тогда: в полной темноте деревенские таджики проводили нас в мехмонхону, маленький домик для гостей, разожгли печь, приготовили чай и принесли угощение. Затем достали из нишы в стене гору ватных одеял и, оставив нам керосиновую лампу и пожелав доброй ночи, удалились. В темноте мы не разглядели даже лиц наших благодетелей.
В полутьме, при слабом мерцании лампы, мы разговорились о вере. Мои новые друзья давно стали верующими, а их сын учился в Киевской семинарии. Они читали утренние и вечерние молитвы, регулярно исповедовались у священника и причащались. Супруги долго увещевали меня отказаться от самостоятельных поисков Христа и преодолеть настороженность перед отчетностью священников в КГБ и их сотрудничеством с «органами». Как верующие люди, журналист и его жена дотошно объясняли, что мое Православие страдает, мягко говоря, некоторой неполнотой, потому что в Церкви всегда есть искренние, достойные священнослужители и мое отстранение от них не может привести ни к чему хорошему.
– Вне Церкви невозможно стать христианином, Федор! Кому Церковь – не мать, тому Бог – не Отец!
– К Церкви я отношусь с большим почтением, а вот к священнослужителям – с опаской… – попытался я объяснить свою позицию.
– Ты не прав, Федор! Если ты принимаешь Церковь, то принимаешь и священников. Поверь, среди них много достойных людей!
– А сотрудники КГБ? – я привел свой последний аргумент.
– Ну и что? КГБ ничего не смог сделать с Церковью и никогда не сможет подчинить ее. Ты молись, чтобы Бог привел тебя к настоящим искренним священникам, и все устроится, вот увидишь!
После беседы с моими доброжелателями я крепко задумался о своем дальнейшем жизненном пути и понемногу во мне стали происходить значительные изменения под воздействием серьезных жизненных испытаний, приведших меня полностью и безоговорочно к Церкви.
Вначале спасение далеко отстоит от грешников, как чистая и прозрачная река далека от застоявшегося болота. Когда ясность и чистота благодати проникают в сердце через покаяние, оно начинает быстро приближаться к спасению, подобно стремительной горной реке, впадающей в безбрежное море. Одно из тяжелейших испытаний – испытание отчаянием найти истину. Уход от лжи еще не есть нахождение самой истины, но как заря предвещает восход солнца, так освобождение от обмана мира предшествует появлению солнца Божественной правды.
ИСПЫТАНИЯ
Период напряженных исканий и горения души в поисках истины, которая открывается душе как Христос, полон душевных бурь и опасностей. Но этот период также полон и обилием незримой благодатной помощи от Господа Иисуса решительному сердцу, ищущему Его.
Разнообразие впечатлений и обстоятельств очаровывает душу, создавая в ней безчисленные привязанности. Только преодолевая их, она начинает жаждать Божественной любви, проходя этап за этапом непростую проверку на прочность и стойкость своей веры и не впадая в отчаяние от неудач.
Ярким солнечным утром мы подошли к подвесному мосту через Оби‑Хингоу. На той стороне реки у меня осенью нежданно‑негаданно появился собственный дом. Еще работая в Богизогоне, до приезда москвичей, я попал на Оби‑Хингоу ранней осенью, куда я ездил с одним художником из Ташкента, который, как и я, любил горы. Позже он перебрался в Америку и связь с ним потерялась. С этим спутником мы на маленьком самолете летали в Джиргаталь, чтобы увидеть высочайший пик страны – пик Коммунизма. Когда за окном самолета замелькали высокогорные луга, мой товарищ удивленно завертел головой:
– А где же горы?
– А ты не смотри вниз, ты смотри вверх! – засмеялся я. В иллюминаторе самолета, на недосягаемой для него высоте, висел белый шлейф снежной пыли, сдуваемой с отточено красивого пика, возвышавшегося среди белых громад. Он полностью выбил из нас все прежние представления о горах своей запредельной красотой.
Покоренные величавостью Памирских гор, мы решили по Оби‑Хингоу пройти пешком. Наше путешествие обернулось неожиданным подарком. Семья таджиков, у которых мы заночевали, поведала нам, что на противоположном берегу реки у них есть еще один дом, в котором они не живут. Мой спутник разволновался:
– Слушай, ты же любишь уединение, попроси эту кибитку для себя, а я буду к тебе приезжать! Хозяевам можно в благодарность привезти из Ташкента хороший ковер – и дом наш!
По длинному подвесному мосту мы перебрались на ту сторону и на чрезвычайно живописной поляне (с чистым ручьем, текущим через нее), которая с трех сторон была окружена безлюдными лесными хребтами, мы увидели небольшой домик, представлявший собой небольшую кибитку, сложенную из камня. Мы прожили в этом домике недели три, покупая продукты у местных жителей. Мне там так понравилось, что я оставил в этом доме спальник и немного горной одежды, чтобы периодически приезжать туда. С хозяевами мы договорились, они обещали дать нам справку на подаренное жилье. Ташкентец потом привез им подарки: хороший ковер и дорогие платки. Уединенная кибитка, как мы полагали, стала нашей. О ней мы с моим знакомым условились не рассказывать никому, чтобы сохранить это место втайне.
В нашей поездке по Оби‑Хингоу я с москвичами вновь поднялся туда, но в «моем» доме уже поселились люди – молодая пара таджиков, которым негде было жить, дальняя родня хозяев дома. Всего год я побыл владельцем уединенного дома, и теперь мое владение закрылось для меня навсегда. Я забрал свой спальник и одежду, и мы снова двинулись в путь.
Через несколько километров нас подобрал «уазик», и мы вышли в поселке Тавиль‑Дора, с грандиозными блоками скальных конгломератов, стороживших входы в лесные ущелья. Вокруг еще лежал снег, но ходить по нему было легко, так как он крепко смерзался за ночь. Полюбовавшись на окрестности поселка, мы вышли к местному аэропорту. К нам подошел высокий русский мужчина, заинтересовавшийся тем, что мы делаем в такой глуши. Он представился начальником метеостанции «Хабуробад», расположенной на одноименном высокогорном перевале, являющемся границей между Памиром и Афганистаном. Вертолет метеослужбы должен был доставить его в горный кишлак, откуда всего двадцать минут пешком до станции, и он, как начальник, приглашал нас в гости.
И вот мы несемся над заснеженными пиками в вертолете и держимся за поручни. В рюкзаке у начальника я заметил бутылки с вином. От него уже сильно пахло алкоголем, потому что перед самым отлетом он куда‑то «сбегал». Сгущался зимний вечер, когда мы вышли из вертолета в глухом кишлаке, полностью занесенном снегом. Начальник повел нас в дом рабочего метеостанции, где мы остались ночевать. Так как долгий зимний вечер только начинался, молодой рабочий, оказавшийся большим любителем шахмат и деревенским чемпионом в этой игре, спросил:
– Кто умеет играть в шахматы?
Мне хотелось посидеть в покое, а журналист ответил:
– Я немного умею.
Парень обрадовался, быстро расставил фигуры и игра началась.
– Давненько не брал я в руки шашек… – приговаривал мой спутник, делая очередной ход.
– Простите, нужно говорить – «шахмат»! – поправил его чемпион.
– Да, да, конечно – шахмат! – усмехнулся его партнер по игре.
Но сколько партий ни начинал деревенский любитель, а выиграть не смог ни разу за весь вечер.
– Скажите, пожалуйста, кто же вы такой? – в конце концов, спросил ошарашенный парень своего соперника.
Тут и выяснилось, что наш скромный журналист имел ни много ни мало – первый разряд по шахматам! Ранним утром мы все уже были на ногах. Погода заметно изменилась и сильно потеплело. Вышел заспанный начальник, сопровождаемый постоянным запахом вина. Вчетвером, включая рабочего, мы начали медленный подъем по тяжелому мокрому снегу, стараясь ступать в проложенный след, на перевал, где располагалась метеостанция. Старший нашей группы то и дело прикладывался к бутылке и даже начал немного пошатываться. Повалил снег и быстро закрыл старые следы, все вокруг стало однотонно белым, не было даже теней. Солнце, хотя не показывалось сквозь сплошную облачную пелену, но до того резало глаза, что мы повязали их носовыми платками, защищаясь от снежной слепоты. Между тем снег валил и валил. Подвыпивший начальник сбился с пути и начал недоуменно озираться по сторонам. Затем он предложил нам криками звать на помощь пограничников, потому что дела наши плохи, как объяснил он. Мы изо всех сил орали в снежную пургу, но никто не знал, в какую сторону кричать, даже таджик растерянно разводил руками.
В это время наш ведущий начал грузно оседать и повалился на снег. Лицо его стало синим, он начал задыхаться, и никто из нас не знал, что делать. Мы все растерялись. Журналист оглядел нас и спросил:
– У кого‑нибудь есть лекарства?
– У меня мумие есть! – вспомнил я.
– Дай ему поскорее мумие, оно помогает при сердечной недостаточности!
Баночку с мумие, на случай ранений, я всегда носил в рюкзаке, убедившись в его силе. Это мумие я обменял на платок с кистями в высокогорном кишлаке за перевалом Анзоб, в северном Таджикистане, но никогда не думал, что оно помогает и при сердечной слабости. Я достал мумие, а журналист, открыв перочинным ножом стиснутые зубы несчастного, положил ему в рот кусочек мумие.
К нашей полной неожиданности начальник перестал задыхаться, лицо его порозовело, и он поднялся сам, без посторонней помощи. К этому времени небо немного прояснилось, и старший попросил рабочего быстро подняться на открывшийся в облаках перевал и позвать людей на помощь. Парень поспешил вверх, а мы с москвичом, подхватив под руки начальника, медленно пошли вверх за быстро идущим таджиком. Постепенно мужчина разогрелся и пошел сам, явно окрепший и почувствовавший прилив сил. Он поднялся на снежный гребень без всякой помощи и даже отстранил людей, пришедших сопровождать его. Мы вышли на обширный величественный перевал вслед за ним.
Перед нами открылось огромное снежное плато, через которое стремительно перекатывались клубящиеся облака, швыряя в лицо снежные хлопья. В полукилометре от нас виднелось здание метеостанции, вдали по хребту угадывались очертания другого сооружения. На наши вопросительные взгляды начальник кратко ответил: «Погранзастава». На станции мы уселись пить чай с молодыми таджиками, сотрудниками метеослужбы из местного кишлака. Старший отправился отдыхать, и нас тоже отправили спать, указав теплую комнату.
Утро выдалось чудесное. Я не мог оторвать глаз от грандиозной панорамы: вид открывался словно из космоса. Передо мной расстилалось безбрежное горное царство Памира с высочайшими пиками Союза. Таджики стали объяснять, где какая вершина, указывая руками в голубое пространство: пик Москва, пик Корженевской, пик Коммунизма. Необъятная синева гор переходила в безграничную синеву неба, такого несказанно чистого, что на глаза невольно наворачивались слезы. Я забыл, что меня окружают люди, полностью отдавшись чувству восторга.
А от погранзаставы к нам спешили двое военных в шинелях. Подойдя к нам, они потребовали паспорта. Мой паспорт, быстро его просмотрев, они отдали сразу, а вот паспорта москвичей отдавать не хотели, говоря, что нужно их взять на проверку. Здесь журналист показал себя человеком не робкого десятка и строго пригрозил лейтенанту и его помощнику, что в Москве не обрадуются, если они будут шутить с ним шутки:
– Мы – гости метеостанции и нас пригласили именно сюда, и никто не собирался переть на вашу заставу! – отрезал москвич.
Те еще пытались возражать, утверждая, что они имеют право задержать всех нас для проверки, потому что рядом Афганистан.
– Вы здесь не очень‑то нос задирайте! И на вас управу найдем! – заявили военные.
Но журналист держался строго и неприступно, угрожая неприятными для погранзаставы действиями из Москвы. В конце концов, начальник метеостанции предложил спорящим выпить «мировую» и дело было улажено. На следующее утро мы спустились в кишлак и улетели в Душанбе вертолетом.
Дома нас ожидало тяжелое известие: Институт отказал москвичам в работе, ссылаясь на какие‑то свои правила и порядки. Эта новость тяжело ударила по моим друзьям. Руководство Института, несмотря на наши общие просьбы и уговоры принять нас хотя бы на самую захудалую станцию, осталось непреклонным. Журналист с женой, узнав, что их контейнер с вещами дожидается разгрузки на железнодорожной станции, переоформили свой груз и отправили его обратно в Москву. Они стойко преодолевали уныние и, как верующие люди, верили, что все в жизни к лучшему. Мы дружески попрощались, благодаря Бога за прекрасное путешествие, которое Он нам подарил. На прощание они еще раз настойчиво уговаривали меня начать исповедоваться и причащаться, что я и пообещал им непременно сделать. Через несколько лет я побывал у них в гостях. Мои друзья собирались выехать во Францию.
А для меня снова встал мучительный вопрос – как быть? В городе мне жить невозможно, а горы пока для меня закрылись. Пребывая в недоумении, однажды я встретил в троллейбусе сотрудника Института сейсмологии, знавшего о затянувшейся истории с устройством на работу. Он критически оценил наше неудачное совместное предприятие:
– Ты что, в своем уме? Да кто же их возьмет на станцию, они же диссиденты!
Тогда это слово было в ходу.
– Не знаю, кто они такие, но знаю, что люди они очень хорошие! – ответил я.
На что собеседник посоветовал мне:
– Вот если бы ты сам пришел завтра в наш сектор, то это было бы очень кстати! Из Сари‑Хосора приехал таджик, ищет себе помощника на Пештову…
Я потерял дар речи:
– Да это же моя любимая станция, о которой я только могу мечтать! – вырвалось у меня. – Еще когда я жил в Богизогоне, этот парень показывал мне Пештовинское ущелье. Мне там очень понравилось…
– Тогда приходи завтра! – ответил собеседник и вышел на остановке.
Понимая, что Богизогон не стал местом спасения для моей души, я устремился всеми помыслами в Пештову, избрав для себя это прекрасное место условием своего непременного спасения: «В таких уединенных и удаленных от всех людей горах не спастись просто невозможно!» – думал я, и мечты и надежды снова волновали мое сердце.
Наутро мы встретились с таджиком. Им оказался тот самый геолог Авлиекул, с которым мы сошлись во время совместной поездки на водопад в верховьях Кызыл‑Су. Его жена не смогла жить в горах вдали от семьи, поэтому он приехал искать себе помощника, и нашел меня. Я рассказал, что у меня есть проблема: родители просят, чтобы я чаще навещал их, и мы договорились сменять друг друга, как потребуют обстоятельства.
В этот раз со мной в городе произошел странный случай, который меня сильно напугал. Я ехал в троллейбусе, народу было много, и я стоял, держась рукой за поручень. Чтобы не отвлекаться, я закрыл глаза и настроился на молитву. Хотя глаза были закрыты, я продолжал ясно видеть мелькающие здания, дорогу, прохожих, идущих по тротуару, и всех, кто стоял рядом в троллейбусе. Я в испуге открыл глаза: вид обычных людей и городской улицы успокоил меня, но когда я снова закрыл веки, то ничего не изменилось. Все продолжало оставаться четко видимым и ясным, как с открытыми глазами. Это состояние было настолько необычным, что мне стало не по себе: «Господи, Боже мой!» – взмолился я. – «Забери у меня это навсегда, потому что я не знаю, что мне с этим делать!» Видение исчезло и больше не повторялось, хотя оставило в душе некоторый страх перед неизвестностью того, что совершается глубоко внутри меня. Во мне началась сильная борьба с нежеланием делить Христа с кем‑то еще или иметь посредников между душой и Христом в виде священников, к которым у меня оставалось недоверие. В то же самое время сердце остро ощутило потребность в исповеди и духовном совете, а больше всего – в причащении. Но все это опять пришлось отложить, так как нужно было улетать в горы.
Я снова вижу себя с инженерами и Авлиекулом, сидящими в вертолете, загруженном до предела бочками, ящиками, инструментами, мешками с цементом и баулами с разными вещами. Мы стремительно летим навстречу горам, освещенным ярким утренним светом. По пути мы приземлились на высоком холме с крутым склоном над поселком Больджуан, где разгрузили часть вещей. Но все равно вертолет был еще сильно перегружен и мы взлетели неожиданным способом. Пилот обернулся к нам и приказал всем крепко держаться: вертолет, раскрутив винты, приподнялся над холмом и резко рухнул вниз, в голубую бездну долины Кызыл‑Су. Но винты, получив мощный подпор воздуха, обрели подъемную силу и мы полетели в Пештову, которая снова стала моим вторым домом на долгие годы.
Новая жизнь в Пештове несомненно была лучше прежней, когда я жил в Богизогоне. Во‑первых, вокруг – совершенное безлюдье. Ближайший кишлак, где жила семья и родители Авлиекула, находился на расстоянии тридцати километров. Во все стороны уходили необозримые, дышащие чистым воздухом и кристальной синевой горные просторы, среди которых струились прозрачные реки, широкие и привольные. Вдаль уходили ущелья, похожие на сказочные скальные города со своими лесными улицами и переулками. Станцию окружали ореховые леса, тутовые сады со сладкими ягодами размером чуть ли не с большой палец руки, одичавшие черешни, виноград, барбарис, боярышник и облепиховые заросли, густо разросшиеся в пойме реки. Во‑вторых, летом у нас всегда на дастархане стояло кислое молоко, которое заквашивала жена моего друга, скромная и тихая женщина, в кладовой всегда было свежее молоко от коровы, пасшейся на лугу. По двору бродили куры, постоянно несшие яйца и оставлявшие их где попало. Моей обязанностью стало по утрам разыскивать их «подарки», которые я находил даже в старых ботинках и галошах. Но главное – у нас была своя лошадь белого цвета, мирная и спокойная, а также свой ослик с норовистым характером.
– Лошадь – ракета, ишак – метеор! – шутил Авлиекул, наблюдая, как я управляюсь с нашими помощниками. – Выбирай сам, кого хочешь!
На лошади и ослике мне доверяли ездить даже в кишлак, а путь туда был не близким. Для меня выделили в большом, недавно построенном блочном доме хорошую комнату с окном на восток: прямо за ним качались ветви старого тутовника. Дальше, на холме, переходившем в красивый, розового цвета, горный кряж, сложенный из мергелей, был тутовый сад. Сам Авлиекул, с женой и малышом, который всегда тянулся ко мне на руки, расположился в другой комнате, рядом с кухней. Третья комната служила мехмонхоной для гостей, аппаратура находилась в четвертой затемненной комнате. Летом геолог жил с семьей на станции, а после сбора орехов и вплоть до схода снега, оставив мне запас картофеля и круп, перебирался вниз, в кишлак, к своим родителям, где жили его меньшие братья и сестры веселой и дружной семьей. Самым авторитетным среди них был, конечно, отец моего друга, Джамшед, благообразный старик с седоватой бородой и добрыми умными глазами. С ним почему‑то я подружился больше всего, так же крепко, как Авлиекул сошелся с моим отцом в Душанбе.
– Федор‑хон, когда Бог задумал создать землю, – уважительно говорил мне Джамшед, – один небольшой кусочек Он решил оставить для себя. Но когда творил землю, этот кусочек выпал у Бога из рук и стал Таджикистаном. Вот какие у нас места, – сам видишь! Живи и любуйся!
Здесь, в Пештове, у меня установилась регулярная молитвенная практика, распорядок которой почти никогда не нарушался в течение многих лет. В этих безлюдных горах я любил свободно бродить с четками и, находя красивое место, совершал там долгие молитвы. Вскоре по всем окрестностям у меня появились излюбленные уголки, где я забывал в молитве обо всем на свете. Вместе с моим другом мы сажали картофель, помидоры, огурцы, лук, чеснок, морковь, горох – весь набор деревенского огорода. Еще сажали кукурузу, ради сладких початков.
Во время наших огородных работ Авлиекул ставил на окно дома радиоприемник и включал его на полную громкость: резкие пронзительные звуки дутара – двуструнного инструмента, вроде балалайки, изводили слух монотонной мелодией. Мой друг любил громкую национальную музыку.
– Тебе радио не мешает? – вежливо спрашивал он. – Классику западную мы не понимаем, а вот это – он указывал на трясущийся радиоприемник, – прямо берет за душу!
В середине лета мы все вместе не спеша собирали вянущие ягоды тутовника, в основном, белого; сладкие и мягкие ягоды в мешках спрессовывались в плотную массу, похожую на сладкий хлеб. Из родника у скал геолог провел по шлангу воду, чистую и вкусную. За лето мы собирали пять‑шесть мешков тутовника. Один мешок ягод Авлиекул всегда оставлял мне на зиму. Осенью начинался сбор орехов, крупных, с тонкой скорлупой, и совместными усилиями нам удавалось наполнить орехами десять‑двенадцать мешков. Из этого запаса два‑три мешка орехов я отвозил родителям, а одним мешком орехов питался всю зиму.
Белая наша лошадка дарила мне много радости, когда приходилось отвозить в кишлак на почту станционные сейсмограммы, а это почти шестьдесят километров туда и обратно. Сидя на кобыле, мирной трусцой бежавшей по легкой, словно пух, дороге, мимо облепиховых и тамарисковых чащ, я любил распевать молитву во весь голос, а когда замечал поляну в нарциссах и пионах, сходил с лошади и, усевшись среди цветов, молился, а лошадь мирно паслась рядом. Она же спасла меня от верной гибели в паводок на вздувшейся от весенних ливней реке.
В мае в горах прошли сильные грозы. И когда погода прояснилось, я выехал в кишлак, чтобы отправить почту, потому что из‑за дождей вышли все сроки. У реки мы остановились – брод исчез. Сильное течение, изменившее свой цвет с голубого на желтый, клокотало у берегов. Попав в безвыходную ситуацию, я решил довериться моей помощнице. Кобыла долго нюхала воду, выбирая переправу, потом осторожно зашла в стремительно несущийся поток. Ей удалось пройти больше половины разлившейся реки, но все же сильный напор течения, вздувшегося большим буруном справа, сбил ее с ног и нас стремглав понесло по реке. Над бурлящей водяной поверхностью остались только наши головы – ее и моя. Так молиться, как тогда, в паводок, – всем сердцем, – я молился Богу впервые! Ухватившись за шею лошади, я отдался на волю течения. Чуть пониже оно с грохотом разбивалось о большие валуны. Моя лошадка упрямо боролась за наши жизни и наконец она все же смогла встать на ноги, а затем, дрожа всем телом, выбралась на берег. Спасибо тебе, моя спасительница! Удивительно, что почта в рюкзаке за спиной не успела намокнуть. Но в душе осталась память об иной молитве – сильной, целеустремленной и горячей, а также желание когда‑нибудь обрести ее навсегда.
Пойду ли я в горы без Тебя, Боже мой, скучна мне любая гора земная. Отправлюсь ли в странствия по лицу земли, любая страна томит душу мою скукой своей. Когда нет во мне любви Твоей, я – словно камень, падающий с крутизны, словно вода, оставившая облака и низвергающаяся с небес. Без Тебя, Боже, я – раб любого обстоятельства, а с Тобой – владыка времени и хранитель жизни, питающийся блаженной пищей Небесного покаяния.
ПЕШТОВА
Ум, привыкший собирать и накапливать факты, хочет понимать духовные истины таким же привычным образом, как он привык это делать прежде. Лишь со временем он начинает догадываться, что духовное слово постигается только в Духе Святом. Мирское знание, в конечном счете, издевается над умом, стремящимся накопить это пустое знание побольше, и затемняет его природу. Только духовное знание очищает ум от лжезнания, принося ему мудрость и освобождение от лжи и утверждая его в Божественной истине.
Все, что возникает перед нашим взглядом, в скором времени исчезнет для нас навсегда, как исчезнем и мы сами. Но прежде чем все это исчезнет, нам нужно успеть проникнуть в ту безсмертную любовь, которая скрыта за всеми образами многообразного бытия, ибо она и есть река вечной жизни. Время поисков души – это и есть время ее созревания.
Под осень у меня в лесу состоялась опасная встреча с большим стадом диких кабанов. Когда я гулял с четками по полянам, устланным янтарной листвой осыпающихся платанов, мне показалось, что поодаль, в высокой траве, пасется большое стадо коров с телятами. С радостной наивностью я устремился к ним, желая угостить телят кусочками лепешки. Те, кого мой обманувшийся взгляд принял за коров, оказались огромными тушами секачей с острыми изогнутыми клыками, а телята – кабанами‑подростками. Заметив меня, все стадо повернуло головы в мою сторону. Я попытался успокоить их тревогу, заговорив с животными как можно более ласково: «Не бойтесь, не бойтесь! Я не охотник!» Секачи, услышав мой голос, недовольно фыркнули и резко устремились в лес, за ними вскачь последовали остальные животные. Только тогда я перевел дух… Интересно отметить, что днем встречи с кабанами происходили не так часто как вечером, когда наступали первые легкие сумерки. В этот час луга оживали и отовсюду в кустах слышалось движение и треск ветвей. Ущелье с одного склона на другой пересекали огромные туши кабанов, с мордами размером с дорожный чемодан.
Запомнилось восхождение с Авлиекулом и его двумя друзьями на высокий горный хребет Вахшского массива к ловцам куропаток. Этих забавных существ многие таджикские семьи держат у себя в доме как ручных птиц. Выходя из комнаты, я заметил, что геолог берет с собой веревку:
– Зачем нам веревка? – не понял я.
– Пригодится! – ответили серьезно мои спутники.
Вначале мы шли вдоль реки, а потом резко взяли вверх, оставив ее далеко внизу. Действительно, веревка нам здорово пригодилась, и, если бы не она, не писать бы мне этих строк. Тропа оборвалась у совершенно отвесной скалы, представлявшей собой гладкую каменную стену, обойти которую не было никакой возможности. При взгляде вниз кружилась голова. В этой скале были выдолблены небольшие углубления для ног, чтобы только вставить носок ботинка, – и все. С невероятной ловкостью, опираясь галошами в отверстия, таджики перебрались через отвесную стену шириной метров восемь.
Они кинули мне конец веревки, посоветовав обвязать ее на груди. Завязав на веревке узел покрепче и помолясь Богу, я взялся за скалу, пытаясь вставить в отверстия носки моих широких горных ботинок, но сразу понял, что мне эту пропасть не перейти. Сначала я все же прошел по стене метра три, но ноги начали предательски дрожать. Пальцы рук онемели от напряжения, когда я пытался зацепиться за мельчайшие неровности в скале. Удерживаться на отвесной стене сил больше не хватало и я сорвался…
Но таджики не сплоховали. Описав большую дугу по скале, мое тело было выдернуто из пропасти ловкими крепкими руками, а дух мой еще долго приходил в себя. Отдышавшись, я искренно поблагодарил друзей за помощь. Весь подъем занял у нас шесть часов. Под самой вершиной мы заметили в скале возле тропы узкий лаз, из которого вылез дряхлый старик с двумя желтыми зубами во рту. Он позвал своего товарища и на свет вылез другой старик, который был постарше первого, только с одним таким же зубом.
Они ловили куропаток на узкой седловине хребта самодельной длинной сетью, которую натягивали между двумя острыми вершинами, и накрывали ею сразу с десяток птиц. Разузнав у стариков дальнейший путь, мы двинулись в сторону ближайшего скального пика. Начало вечереть. В долине уже стояла густая темнота, а воды и ночлега не было видно. Но Авлиекул не тревожился. Среди огромных блоков известняка он нырнул в узкую щель и глубоко внизу, спустившись примерно метров пять под землю, наполнил водой наши фляги, которые мы ему спускали на веревке.