– Георгий. Спасибо, что вы нашли время. Можно на «ты»? Жена мне рассказывала, что ты верующий, это правда?
– Правда!
– А ты видел Бога?
Заметив такую прямоту, я не стал уклоняться от ответа.
– Видел!
– Тогда, может, возьмем пивка, и ты расскажешь мне о Нем?
– За пивом говорить не буду, а за чаем согласен!
Мы уселись в городской чайхане.
– Бог – это невыразимая совершенная красота, красота любви! Только не той, как ее понимают люди… Об этом вообще трудно говорить… – попытался я подыскать нужные слова.
– Ничего, я понимаю, – серьезно ответил геолог. – А как Он выглядит?
– Ну, как Свет, только гораздо ярче солнечного…
– Ага. Вот про красоту я лучше понимаю, – задумчиво начал говорить мой собеседник. – Мне кажется, что Бог – это что‑то очень прекрасное и доброе… Однажды утром, на Памире, я любовался восходом в горах. Знаешь, как красивы эти горные хребты в утренней дымке… И тут у меня сердце как‑то сильно защемило, даже слезы из глаз полились… – голос геолога задрожал. – И я внезапно понял, что Бог есть! И доказывать это мне не нужно… Это со мной приключилось два года назад, а поговорить не с кем. У нас геологи – народ ушлый, сразу на смех поднимут! Ты как считаешь, то, о чем я тебе рассказал, нормально? Или это у меня с головой не в порядке?
– Не то, что нормально, а удивительно! Все то, что ты почувствовал и понял – это твое личное настоящее чудо! – успокоил я взволнованного парня. – Только нужно знать одно: Бог – это Христос! Иначе легко запутаться…
– Вот именно! Я и сам так начал догадываться. Наверно, нужно что‑нибудь почитать. С чего начать, не знаю…
– Начни с Евангелия! Если хочешь, я тебе достану эту книгу.
– Отлично! Только у меня есть проблема: в основном, моя жизнь проходит на Памире. Я занимаюсь добычей полудрагоценных камней и завтра улетаю. Давай встретимся месяца через два, сможешь?
– Постараюсь. Напиши мне письмо, когда прилетишь.
– Договорились!
Мы еще раз крепко пожали друг другу руки и расстались, веря, что расстаемся не навсегда. К сожалению, весной я нашел в почтовом ящике письмо от Георгия, в котором он писал, что управление отправляет его с женой на Алтай, – и больше мы не виделись.
Осенью ко мне на станцию заглянули двое русских геологов‑охотников с собакой, восторженно рассказывая о своей находке. Их пес в одном месте на скале лапами начал сдирать мох. Они обратили на это внимание и, когда расчистили участок скалы, то обнаружили, что большой камень закрывает вход в скальный грот. Отвалив камень, внутри они нашли обитый железом старинный сундук со старыми вещами и множество рукописных книг на арабском языке, написанных золотом. Геологи спрашивали меня, не помогу ли я незаметно вывезти их клад на институтской машине, обещая мне некоторое вознаграждение за помощь. Книги они намеревались продать в Институт востоковедения, зная, что там принимают редкие рукописи. Я посоветовал любителям кладов не трогать эти книги, потому что у них, возможно, есть хозяин. Геологи ушли, о чем‑то совещаясь друг с другом. По‑видимому, они оставили пещеру в покое, потому что через несколько дней ко мне заглянули местные охотники и спросили, слышал ли я, что русские нашли в горах книги?
– Слышал, – сказал я. – Но посоветовал не трогать их.
– Если бы они посмели взять наши книги, то живыми бы не вышли из этих гор… – мрачно заявили охотники.
Как с этими найденными книгами, так и с многочисленными кладами Сари‑Хосора, связан целый трагический период в жизни таджиков. Сюда, в глухой удаленный край, бежали остатки разгромленных басмачей, уходя в Афганистан. То, что они не могли унести с собой, прятали в горах. Некоторые старики, которых я встречал в кишлаках, были теми самыми состарившимися басмачами. Неподалеку от Пештовы, рядом с водопадом, находилось местечко «Муллоконы», по‑арабски «Муллоконья», что значит – «Училище мулл». Советская власть выселила всех жителей этого края вниз, в жаркие долины, на хлопок, где все они умерли от тяжелого климата. Всю долину Сари‑Хосора объявили заповедником и закрыли для поселения. Вот почему повсюду по берегам реки Сурхоб и по боковым долинам старые тополя указывают места бывших кишлаков, от которых остались одичавшие сады – приволье для пиршества медведей и кабанов. Старики говорили, что в пятидесятые годы сюда даже забредали тигры из поймы Пянджа и из Афганистана. В связи с вторжением Союза в Афганистан, зверь кинулся в дикие места Дарваза, меняя места своего обитания. Настроение населения тоже стало меняться в худшую сторону по отношению к России.
Радость от славы, получаемой от людей, – мимолетна, а отчаяние, при ее потере – убийственно. Радость от прославления Бога в словах и делах – неизменна и спасительна и приводит к молитвенному благодарению Премудрости Божией, все устрояющей во спасение.
Земное счастье улетучивается раньше, чем удается его достичь. Небесное счастье не покидает нашу душу, даже если мы оставляем эту землю. На путях вне Христа всякая добродетель имеет только вид добродетели, по сути – мнимой и ложной, только благодать Христова – истинна и неподдельна, проясняет ум, очищает сердце и спасает душу.
УСИЛИЯ И СТРАДАНИЯ
Тот, кто утешает и ободряет ближних – первый получает от Бога благодать и силу, а говорящий слова примирения и прощения – первый вкушает сладость душевного мира и внутреннего успокоения. Изрыгающий упреки – первым отведает их ядовитую горечь, а извергающий обличения и осуждения – первым ощущает омертвение своей души.
Приняв Церковь и ее Таинства в свою жизнь, я заключил с ней компромисс, как бы говоря так: вот, я посильно совершаю то, что положено в Церкви, посещаю время от времени службы, исповедаюсь и причащаюсь. Это – моя церковная жизнь. А Христос, молитва, горы и доверие своим решениям – это моя личная жизнь, и между ними я хотел бы сохранить границу. Но как бы там ни было, действие Святого Причастия, входящего в сокровенные и неведомые глубины моей души, исподволь меняло ее и настраивало на новое отношение к жизни.
Поначалу меня сильно увлекла идея делать добрые дела – ходя по городу замечать, не нужна ли кому моя помощь? Но пока ничего, кроме как переводить старушек через дорогу или помогать тащить им тяжелые сумки с базара, я не нашел. Затем мне пришла в голову мысль искать бедных людей и делать им неожиданный денежный подарок. Раздав несколько больших сумм нищим возле рынка, я погрузился в сомнения, правильно ли я поступил, если утром увидел их на том же месте. И только оказав помощь одной пенсионерке, которая на улице рассказала мне о своих бедах, мне немного стало легче.
В состоянии поиска добрых дел и раздумий над тем, не устроиться ли мне санитаром в больницу, чтобы служить больным людям, я продолжал встречаться с моим новым другом архитектором. В его доме меня всегда приветливо принимала его мама, преподаватель математики и парторг в общеобразовательной школе. Умная и тактичная женщина, она не препятствовала религиозным устремлениям сына и даже удивила меня мудрым высказыванием: «Если мой сын счастлив, то и я счастлива». Как парторг, свое мировоззрение она целиком строила на атеизме, но ее доброе сердце жило другими чувствами – любовью к людям и состраданием к их бедам, что способствовало в дальнейшем большим изменениям в ее жизни.
В свою очередь, я познакомил Виктора с моими родителями, которых он сразу расположил к себе чистотой души, мягкостью характера и предельной тактичностью. После этого как‑то само собой произошло знакомство наших родителей и между ними сложились хорошие и добрые отношения.
Сердце моей мамы, незаметно для нее самой, тоже претерпевало изменения в сторону Православия. Она начала спрашивать, продолжаю ли я посещать Никольский храм, кто из священников там служит, пока не отважилась сама поехать на воскресную литургию и была очень рада тому, что и служба и священники пришлись ей по душе. Затем уже вместе с отцом они исповедовались и причастились у моего батюшки, к которому я испытывал большое расположение.
У нас с архитектором было еще одно увлечение, – мы интересовались старинной архитектурой Средней Азии, которую мой друг знал немного лучше. Мы вместе побывали в Самарканде, откуда я привез корни сладкого винограда «кишмиш» и посадил у себя дома, а также посетили Бухару и ее окрестности.
Мой отец и мать, видя, что я нашел в Душанбе хороших друзей, опять начали советовать мне оставить работу в тех далеких горах, откуда прилетал Авлиекул. Мне тоже по‑новому открылась жизнь на гидрометеостанции после того, как мои друзья устроились туда на работу. Поднявшись как‑то на эту станцию, я переговорил с ними о моем присоединении к их дружному коллективу третьим. Выяснилось, что по штату еще оставалось место «наблюдателя». За последние годы во мне сложилось убеждение, что Пештова, несмотря на свои изумительные и неповторимые возможности для уединения и безмолвия, не совсем то, что необходимо моей душе. Мне стало казаться, что метеостанция, возможно, мой настоящий шанс, который приблизит меня к спасению: «Это то место, где мне удастся спасти душу… Это уж точно! – думал я. – Теперь‑то я не ошибусь…»
Мне вновь пришлось брать расчет в Институте сейсмологии, где на такие переходы уже смотрели неодобрительно, и писать заявление в Гидрометеослужбу о приеме на работу в качестве «наблюдателя». Как по мановению, я вскоре обнаружил себя на гидрометеостанции, где мои друзья начали устраивать мой быт.
Петр, начальник гидрометеостанции, предложил мне место рядом с его койкой, во второй маленькой комнате, у окна с видом на горы. В головах у него стояла железная печь, в которую мы по очереди подбрасывали дрова. В первой комнате у киевлянина места были уже распределены: у стены стоял его топчан из деревянных брусьев, с занавеской, скрывавшей иконы и лампады, у окна обеденный стол, он же – письменный, в углу – печь. Геннадий, умелец на все руки, быстро сделал такой топчан редактору и мне, пристроил полочки под иконы и лампаду, а из остатков красной материи мы повесили занавески. В общем, получилось неплохо – мы спали и молились рядом, но благодаря занавескам нисколько не мешали друг другу.
Начальник после моего обустройства быстро собрался и ушел в Душанбе для сдачи различных документов и заказа продовольствия на зиму. Стояла поздняя осень. В горах уже лежал снег. Наступил мой первый выход на работу с моим товарищем киевлянином. Мы взяли лыжи с полужесткими креплениями, переправились через реку на подвесной тележке, надели их и стали подниматься вверх к притоку основной реки, где находился дальний гидрологический пост. Там стояла будочка с рабочим инвентарем: тяжелые металлические шесты с делениями для замера уровня воды и устройство для измерения скорости течения. Геннадий достал из будки тяжелый длинный шест и протянул его мне, в другую руку дал ящик с измерительным прибором. Когда я брал этот ящик, то забыл про железный шест и он с размаху упал на инженера, ударив его по лбу. От сильного удара его голову слегка защитила вязаная шапочка, но тут же на моих глазах на лбу у моего наставника по замерам вздулась большая синяя шишка. Мой напарник некоторое время молча смотрел на меня и, ничего не сказав, поднял шест, ударивший его, и пошел делать замер высоты воды с маленького мостика. Я, смутясь, последовал за ним, испытывая к этому человеку большое уважение за его выдержку и терпение. После знакомства с Геннадием мои родители тоже полюбили его и даже потом, когда мне посчастливилось поступить в Московскую семинарию в Троице‑Сергиевой Лавре, он еще долго навещал моих старичков. Спасибо тебе, добрая душа!
Так мы вместе молились, работали, готовили обед, вместе пили чай, а тишина осеннего вечера веяла над долиной нежной перламутровой зарей и тихим спокойным счастьем. Еще мы вместе пилили зимой дрова двуручной пилой. Это побудило моего друга крепко запастись терпением, так как только с моей стороны бревна пила переставала слушаться и часто застревала. Периодически мы сменяли друг друга на ежедневных трехразовых замерах температуры и уровня воды в трех горных реках, который к середине зимы понижался до минимума, а летом достигал высшей отметки. На верхний пост я любил ходить один. Оттуда вниз по пушистому снегу, под грохочущий шум лавин, можно было катиться на лыжах минут двадцать, полностью отдаваясь скольжению, когда ощущение полета над землей охватывало восторгом душу. Под одну из таких лавин я чуть было не попал, увлекшись скольжением. Она сбила меня на излете своим широким веером, но не причинила вреда.
Весной, когда сошел снег, на обрыве под густой ветвистой арчой, с низко растущими ветвями, я расчистил молитвенную площадку, где подолгу сидел с четками. Окружающая панорама вызывала во мне неподдельное восхищение. Вниз убегала голубая в белых бурунах река, которая сливалась со своим притоком у подножия зубчатого пика. Справа, высоко в небе, вздымались конусообразные вершины со снежниками в скальных разломах. Вдоль реки разносилось благоухание горных трав и множества цветов дикой розы, а также пряный запах цветущей ферулы и борщевика. По склонам ущелья поднимали синие головки нежные ирисы, источая сладкий аромат. У камней темнели коричневые столбики жирных неповоротливых сурков, стоявших на задних лапках и наполнявших горные просторы своим пронзительным свистом.
Возвращаясь с верхнего поста, я подолгу стоял, дыша и наслаждаясь благоухающим свежим ветром. По солнечным склонам на песчаных осыпях показывались красные побеги ревеня, быстро распускавшие зеленый веер огромных листьев. Благодаря обилию растительности, наш рацион сильно обогатился съедобными травами: ревенем, крапивой, мятой, щавелем, горным луком и чесноком, побегами ферулы, борщевика и листьями дикой смородины. Собранные травы мы мелко нарезали ножом и щедро поливали растительным маслом, готовя из них обед. В этом крае растения обладали такими удивительными свойствами, что после них в теле как будто появлялись новые силы. Здесь молитва настолько захватывала мою душу, что иногда, выходя к людям, я не мог говорить. Глубокое молчание сердца останавливало всякую способность произносить слова. Поэтому я предпочитал уединение, что возбуждало у моих друзей крайнее любопытство.
Ближе к лету Петр перевез на станцию свою библиотеку, и я был буквально ошеломлен открытием для себя «Откровенных рассказов странника» об Иисусовой молитве. Их, терпеливо постукивая двумя пальцами по клавишам пишущей машинки, я перепечатал для своей небольшой библиотеки. Эту книгу я почти выучил наизусть и перечитывал снова и снова. Чтение рассказов несказанно утешало душу. Жизненный опыт показал, что одни люди ищут в Церкви чины и карьеру, а другие – спасение и покаяние. И если иногда их пути пересекаются, им никогда не понять друг друга. Евангелие постоянно было со мной и являлось незаменимым источником помощи и утешения в различных жизненных обстоятельствах.
Третьей книгой, которая утвердила меня в правильности избранного мной пути – целомудрия и молитвы, стал труд святителя Игнатия Брянчанинова «Отечник». Со слезами на глазах я вчитывался в каждую строку этого повествования, попавшего в мои руки в виде бледной машинописной копии. Поучительные истории из жизни святых отцов и их мудрые изречения стали моим любимым чтением после Евангелия, вернее, «Отечник» стал для меня живым примером истинности и спасительности Святого Евангелия. Я поселился в этих книгах душой и сердцем. Редактор привез с собой много книг по истории и культуре стран Востока на английском языке, так как бегло говорил и читал по‑английски. Пользуясь свободным временем, я занялся английским, в основном, переводами со словарем.
Происходили на станции и разного рода дискуссии. Однажды к нам заглянул на чай альпинист из ГДР. Представившись, он заявил:
– Я – убежденный марксист. Надеюсь, и вы тоже…
– Мы – христиане, – за всех ответил Петр.
– Если бы вы читали Маркса, то знали бы, что в жизни всем управляют экономические законы! Кто из вас читал Маркса?
– Я читал, – уверенно ответил наш начальник. – Для меня всем управляет Бог. Когда я смотрю в небо, вижу Бога. Смотрю на горы вокруг, – дышу Богом. Гляжу внутрь себя, – молюсь Богу и живу Им. А вы кому молитесь? Марксу? А живете чем? Экономическими законами?
Немец, нахохлившись, молчал. Затем, посмотрев на часы и извинившись, ушел.
В другой раз попросился переночевать рядом с нами худой остролицый паренек с огромным рюкзаком. Он поставил неподалеку от домика палатку и весь вечер приглядывался к нам и помалкивал. Утром, попивая предложенный ему чай, осторожно спросил:
– Ребята, а почему вы девушек сюда не пригласите? Надо же время от времени выпускать, так сказать, «пар», в общем, энергию. Не накапливать же ее постоянно?
– Мы стараемся все силы отдавать молитве, поэтому храним воздержание, – ответил инженер.
– Послушайте, допустим вы правы, но ведь можно и с девушками общаться, ну, вы понимаете, о чем я, и молиться, если вам угодно!
– А вы иногда выпускаете «пар»? – спросил, сосредоточенно глядя на гостя, Геннадий.
– Ну, периодически… – засмеялся тот.
– А я, когда так делал, всегда чувствовал, что совесть меня укоряет, и не мог молиться, потому что это для меня грех. Скажите честно, вы чувствовали после этого угрызения совести?
– Ну, не особенно, вообще‑то… – замялся собеседник.
– Значит, у вас нет чувства греха. Это ненормально. Вы кто по профессии? – Геннадий спокойно ожидал ответа.
– Психолог.
– Если вы психолог, то делайте выводы…
После чая посетитель засуетился, собрал палатку и ушел.
Однажды прошел слух от заглядывавших к нам туристов, что нас то ли хотят ограбить местные парни, то ли из тюрьмы сбежал уголовник и пробирается к нам. Петр очень дорожил своими иконами и библиотекой, поэтому опорожнил несколько алюминиевых фляг из‑под круп и бережно уложил в них свои сокровища. Потом он закопал эти фляги на склоне за домом, водрузив над этим местом шест. Зима прошла незаметно. Нас никто не ограбил и наш друг, как только сошел снег, взялся искать свои баки. Но толстый пласт снега снес шест, поставленный над закопанными книгами, и место стало неузнаваемым. Тогда начальник перекопал весь склон за домом, пока не отыскал свои сокровища. Потом на этом участке очень хорошо стали расти белые грибы.
Этой же весной на собственном опыте пришлось убедиться, как опасно мы ходим, не подозревая, что смерть всегда подстерегает нас. Меня увлекла идея отыскать в горах, где‑нибудь поблизости, пещеру для молитвы. В ходе поисков в труднодоступном ущелье удалось найти подходящий грот с удивительным многократным эхом. Смущало лишь одно обстоятельство: устрашал рискованный подход по скользким гранитным блокам, обросшим мхом, где можно было сорваться. Я решил отыскать подъем к гроту с другой стороны крутого ущелья, заваленного длинной снежной лавиной. Поднявшись довольно высоко, пришлось испытать разочарование: мне не преодолеть острый гребень перевала! Нужно было поворачивать обратно. Для скалолазания очень подходили мягкие таджикские галоши – они хорошо держали на скале. Но при спуске по крутому снежнику я потерял равновесие и заскользил вниз со все более увеличивающейся скоростью. Сначала я пытался сидя затормозить на плотном снегу, затем лег на спину, пытаясь удержаться за снег руками и ногами. Но скорость была так велика, что меня закрутило на крепком насте. Молитва вылетела из головы. Чернеющая внизу пропасть приближалась неотвратимо. «Господи, неужели это конец?» – мелькнуло в голове. Меня с размаху выбросило в мелкую снежную впадину, заполненную щебенкой, сыпавшейся сбоку со скалы. Крутнувшись по ней несколько раз, с трудом удалось затормозить, содрав кожу на руках. Только тогда я перевел дух.
«Вот чем заканчиваются любые поиски, если не помолиться вначале!» – укорял я себя. Вниз я спускался поближе к скалам, стараясь держаться за гранитные стенки ущелья. На них остались свидетельства моего опыта покорения перевалов в виде кровавых отпечатков.
Периодически зимой, когда Петр не уходил в город, нам приходилось жить вдвоем в тесной комнате, где топилась железная печь. Дрова были сырые, потому что мы доставали их из‑под снега. Собранные нами большие сучья и стволы деревьев стояли во дворе, прислоненные к глухой стене. У нас был уговор, чтобы каждый, возвращаясь летом с замеров, обязательно притаскивал по одной ветке или упавшему небольшому дереву. Если же оно было большим, то мы веревками тянули его все вместе. Из‑за влажности дрова поначалу просто шипели в печи, но потом, подсохнув, давали сильный жар. Приходилось даже открывать полностью форточку или входную дверь. Как‑то Петр вернулся в начале зимы из Душанбе. Очень усталый, он прилег отдохнуть на свой топчан и уснул. В головах на полочке под иконами у него всегда стояли церковные свечи, около десятка, которые он зажигал, когда молился.
Я положил в печь дрова, и они начали, как обыкновенно, шипеть, почти не давая тепла. Среди этих дров попались смолистые сучья, огонь в печи сильно вспыхнул и она яростно загудела. Жар от раскаленной топки пошел такой, что я испугался, как бы у моего друга не загорелись волосы. Я быстро открыл форточку, так как мой топчан стоял у окна, и увидел, что Геннадий толчком ноги закрыл нашу дверь и распахнул входную. Мой сосед проснулся в полном недоумении. Свечи оплавились от жара и повисли с полочки вниз головой.
«Ты что, поджарить меня хочешь?» – ничего не поняв со сна спросил он, и снова заснул, когда я приоткрыл дверь и холодный воздух с улицы быстро остудил наш бетонный холодильник. Летом в окрестностях станции змей жило несметное количество, в основном, щитомордники, но попадались и гюрзы. От летней жары и из‑за того, что вокруг не было людей, я опять стал ходить в шортах. Спускаться по кружной тропе к реке занимало больше времени, чем сбегать напрямую по широким огромным камням, остаткам рассыпавшейся скалы. Почти на каждом камне, греясь на солнце, лежала, свернувшись, толстая змея. Когда я сбегал по камням, то старался прыгать с камня на камень очень осторожно, чтобы не наступить на них, но ни одна даже не поднимала голову, ленясь посмотреть, кто это прыгает рядом.
А вот у родника, где мы брали воду, мне пришлось изрядно поволноваться. Родник бил из‑под камня недалеко от бокового притока, который часто приносил сверху песок. Опустив ведро в родник и держа ведерную ручку правой рукой, пока набиралась вода, я лишь в последнее мгновение внезапно заметил свернувшегося в кольцо крупного щитомордника. Он грелся на солнце, лежа на плоском теплом камне рядом с рукой. Щитомордник неторопливо стал разворачивать свои тугие кольца и уставился на меня. Я замер. Моя рука находилась от его треугольной головы примерно в десяти сантиметрах. Змея, не найдя во мне ничего угрожающего, медленно развернулась и уползла в густую крапиву. Боже, прости меня! Даже в повседневности милосердие Твое не оставляло меня, а я оставлял Тебя ежеминутно, безпрестанно увлекаемый своей рассеянностью!
Однажды летом после обеда я сидел в шортах за письменным столом, обрабатывая рабочие документы. Мои друзья отлучились в Душанбе и теперь настала моя очередь дежурить и отправлять сводки по рации. Под столом стояла большая картонная коробка с карамельными конфетами, которая мешала моим ногам. При попытках подвинуть ее ногой, оттуда слышалось странное шипение. Я несколько раз толкнул коробку босой ногой, недоумевая, что бы это могло быть? Всякий раз шипение следовало за толчком ноги. Наконец, я убрал стул и заглянул в коробку – в ней лежала большая гюрза и раздраженно шипела, высовывая свой раздвоенный язычок. Живший с нами кот, огромный и искусный в ловле крыс, настороженно смотрел на шипевшую коробку.
Чтобы выбросить змею из дома, я решил взять всегда стоявшую у печки кочергу, рассчитывая, что гюрза повиснет на ней и можно будет быстро выкинуть ее за дверь. Но кочергу я найти не смог и взял со двора лопату, чтобы ею вытащить змею из коробки. Войдя в дом, я услышал резкие удары кошачьих когтей. Гюрза уже выползла из коробки, и кот ловкими ударами лапы старался поразить змею в голову когтями. Но гюрза искусно уклонялась и, в свою очередь, пыталась его ужалить. Заметив меня, змея быстро проскользнула в дыру в обоях и исчезла где‑то между обоями и стеной.
Надвигалась ночь, а в комнате – ядовитая гюрза и непонятно где ее искать!
«Ищи, котик, ищи!» – умолял я кота, и тот словно понял мою просьбу. Осторожно принюхиваясь, он начал исследовать стены, но змеи не обнаружил. Стемнело. В комнате я включил тусклую лампочку от аккумулятора, но при слабом свете ничего нельзя было рассмотреть, а спать на улице ночью было довольно прохладно. Я решил лечь у себя в комнате, предварительно как следует помолясь. Молитва, казалось, сама изливалась из сердца, а кот сидел рядом, охраняя меня. Утомленный поисками гюрзы, я заснул. Утром пришли мои друзья, и, разволновавшись, тщательно простучали все стены, но никакой змеи не обнаружили. Возможно, она уползла по крысиному ходу, предположили мы, по которому, вероятно, и попала в дом.
Наша уединенная жизнь длилась недолго: об этом удивительном горном крае узнали энтузиасты по поискам снежного человека. Они запаслись бумагами из газеты «Комсомольская правда» и облюбовали поляну возле метеостанции. Вскоре неподалеку запестрели палатки «исследователей» таинственного. Случилось так, что чабаны поручили мне приглядывать за козой и поить ее утром и вечером, пока они будут в отъезде. Чтобы коза не блеяла под окном, я привязал ее повыше дома в густой траве.
Вечером, посвечивая фонариком, я напоил доверенное мне животное и спустился обратно. Через двадцать минут в наше тесное помещение набилась взволнованная группа энтузиастов:
– Эх вы, сидите тут и ничего не видите!
– А что случилось? – спросил Петр.
– Как что? На вашу гору за домом опускалось НЛО!
– Какое там НЛО? – засмеялся наш начальник. – Это Федор ходил козу поить.
Раздались возмущенные возгласы:
– Да мы своими глазами видели, как оно садилось, и свечение было!
Чтобы не начинать спор, Петр махнул рукой. Возбужденные «исследователи» отправились всей толпой обследовать место посадки непонятного корабля.
– Вот так на наших глазах рождаются легенды! – подытожил Петр, иронично усмехнувшись. Но Геннадий не поддержал его:
– А может что и было, откуда ты знаешь?
Мы переглянулись с журналистом и промолчали. На следующий день нам в качестве доказательства предоставили огромный слепок ступни «снежного человека», сделанный на склоне за домом. История шла своим ходом.
Наш начальник и друг после развода с женой впал в уныние и в городе сошелся с другой женщиной. Все четверо мы договорились хранить целомудрие, как бы трудно ни было, потому что мы уже знали – молитва без целомудрия перестает быть молитвой. Еще до меня Виктор, когда жил на станции вместе с редактором, вывешивал для назидания Петру правила целомудренной жизни с цитатами из духовных писателей, чтобы призвать нашего друга к воздержанию. Я такие цитаты развешивать не стал, но, исполненный неразумной ревности, впал в другую крайность, решив показать неприятие его поведения своим молчанием.
Поведение Петра представлялось мне крайним предательством нашего договора и дружбы. Чем больше росла стена между Петром и нами, тем больше я сближался с Виктором, который надолго и прочно вошел в мою жизнь, так как он был действительно тверд в своей верности воздержанию и чистоте.
К следующей весне разногласия провели границу в наших отношениях с начальником, который избрал для себя нецеломудренный образ жизни, и наша дружба зашла в тупик.
«Итак, развеялась еще она иллюзия… – горестно думал я. – Сколько их еще впереди, один Бог знает!»
Назад пути уже не было. Мы с Геннадием, не желая вмешиваться в личную жизнь заведующего метеостанцией, решили уволиться. Он устроился инженером на какую‑то компьютерную фирму, а мы с Виктором стали советоваться, что делать дальше. Меня словно осенило:
– Слушай, в Душанбе у родителей стоит пустой дом, а мы гадаем, что делать? Поселимся в нем и сделаем монастырь так, как мы его понимаем, – местом общей молитвы!
– Прекрасно! – загорелся Виктор. – Не будем откладывать! Теперь же и приступим. У нас будет свой монастырь – лучше не придумать!
Безумные желания заставляют нас опережать даже тех, кто склоняет наши сердца на грех. Но тот, кто надеется не на себя, а на Бога, милосердной Его рукою исторгается из среды греха и приводится к свету Христову. У целомудрия есть один защитник – Христос, а у разврата – весь мир. И, тем не менее, сильнее целомудрия нет ничего, ибо с ним всегда рядом Господь, Который победил мир. Большинство людей стремится к земному знанию, уловляющему их призрачным мерцанием, опьяняющим легковерный ум. Но кто, Боже, будет стремиться к Твоей мудрости, очищающей и сердце и душу Божественным Твоим светом, проясняющей ум и преображающей его в духовный разум и спасение? Конечно возлюбившие целомудрие и те, кто старается его обрести.
МОНАСТЫРЬ В МИРУ
Пречудное видение, Господи, – дух человеческий, который Ты животворишь Духом Святым! До оживотворения его в неведении моем казался он слабым и любое дуновение искушений низвергало его на землю и повергало в страх и трепет… А ныне что вижу я? В этом духе человеческом вселенная – словно малая пылинка плывет в его безбрежности, а время теряется в нем, пойманное его безконечностью. Что же говорить о том, что все человечество едино в нем и не с кем мне сражаться и некого считать врагом и противником, кроме греха моего, внедряющего в меня страх и ужас перед несуществующей моей кончиной. Молюсь тебе единым сердцем всего человечества – оживотвори это заблудшее сердце всеобъемлющей Твоей любовью!