– Батюшка, мне сегодня же нужно попасть на Псху, чтобы завтра улететь самолетом! А то я пропал – меня за опоздание может уволить наместник…
– Понятно, Андрей, давай искать вместе, где можно переправиться… – согласился я, хотя внутренне оробел при виде быстро несущейся и клокочущей серой воды, которая метрах в пятидесяти ниже по течению с ревом ударялась о каменные пороги.
Увидев, что небольшая галечниковая отмель, заросшая лозняком, разделяет речную стремнину на два рукава, я указал Андрею на этот участок берега:
– Здесь, может быть, удастся перейти поток, но приготовься к тому, что река собьет нас! Главное, суметь ухватиться за ветки на другом берегу, чтобы нас не унесло на пороги… Ты готов?
– Готов, батюшка!
Мы перекрестили сами себя и нашу переправу. Как только мы вошли в холодное течение, оно сразу сбило нас с ног. В резиновые сапоги набралась вода, и они мгновенно своей тяжестью утянули нас на дно. Глубина реки была в этом месте примерно по грудь, но холодный бушующий поток накрыл нас с головой, и пришла мысль, что мы уже утонули.
Нас потащило течением вниз, но как только я почувствовал под ногами дно, то с усилием оттолкнулся от него, чтобы вдохнуть воздух. И только сделал один вдох, как меня снова сбило с ног. Мельком я успел заметить, что мой друг пытается делать то же самое. Рюкзак не успел еще промокнуть и, подобно спасательному кругу, тянул наверх. Так, отталкиваясь от дна ногами и двигаясь наискосок в направлении острова, выныривая и вновь погружаясь в воду, я пытался встать на ноги, борясь с большим буруном, который образовался справа у моего тела. Стараясь не смотреть на бушующие ниже пороги, я ухватился за ветви лозняка и выбрался на спасительный остров. Рядом из воды выбрался Андрей. Тяжело дыша, мы вылили из сапог воду и, не задерживаясь, стали переходить второй рукав реки, который был помельче, только более широкий.
На галечниковом берегу мой товарищ согнулся и со стоном лег на гальку:
– Опять ногу захлестнуло… – простонал он. – Наверное, от холода, батюшка… Вправьте опять мне мышцу, пожалуйста…
Солнце снова скрылось за тучами, и сильно похолодало. Температура воды в реке была примерно градусов восемь. Мы дрожали от озноба, так как снова начал моросить холодный дождь. В отличие от прошлого раза, когда я вправлял ногу Андрею, сил у меня уже не оставалось никаких. Ногу его крепко свело. Покрытый гусиной кожей, Андрей посинел от переохлаждения. Вдобавок сильно кусали комары.
Как я ни старался, как мы ни молились, у нас ничего не вышло. Я ослаб от недоедания и от холода, а нога моего несчастного друга не разгибалась ни в какую, несмотря на все мои усилия.
– Придется идти так как есть… – простонал бедный Андрей, убедившись в безполезности моих попыток.
Из толстой ветки граба я вырезал ему посох. Лыжные палки мы спрятали в кустах и побрели в скит, поливаемые порывистыми шквалами дождя и продуваемые холодным ветром.
Когда мы на середине пути приблизились к знакомому водопаду, то почувствовали тепло. В синеющем окошке небес засияло лучистое солнце. Мы снова попробовали вправить мышцу, но попытки не дали никакого результата. Даже в скиту никто не смог помочь Андрею. Он, постанывая, доковылял до аэродрома и попрощался со мной возгласом:
– До новой встречи!
Ногу ему вправили только в Лавре. Один Бог знает, сколько он натерпелся по дороге в Москву.
В скиту отец Пимен без устали продолжал обустраиваться и строиться. Вместе со всеми я продолжил ограждать изгородью большую территорию скита от бродячих свиней и коров. Архимандрит, с видимым удовольствием и интересом, делал пристройку к дому, очень необходимую к зиме. Напиленные им бензопилой толстые и невероятно тяжелые доски мы прибивали к стойкам длинными гвоздями. Наконец пришел со Псху печник, давно обещавший нам сложить в доме русскую печь. На лошадях он привез две обвязки кирпичей и сложил очень неплохую печь с духовкой и лежанкой, чтобы зимой на ней можно было лечить простуду. Мой умелый в поварских делах друг освоил с послушниками выпечку хлеба и радовал всех толстыми аппетитными лепешками, испеченными на сковороде. Я продолжал жить в палатке на огороде, так как еще стояли теплые дни. Мы собирали в саду крупные яблоки, падающие с огромных старых яблонь, а братья варили из этих яблок компоты. Сушеные сладкие груши служили нам деликатесом, как мед и картофель со Псху.
Монашеское правило и богослужебный круг в скиту перестроили всю нашу жизнь. Особенно всем нравились ночные богослужения, которые нам благословил отец Кирилл. Хотя ночные бдения были тогда в новинку, но даже те из ребят, которые поначалу иной раз с неохотой поднимались на службу под перезвон нескольких будильников, теперь с радостью приходили к двум часам ночи на чтение утренних молитв и пение по богослужебным книгам. На ночной службе читались полунощница, утреня и изобразительны. С шести – шести тридцати мы отдыхали, а в девять утра выходили на послушания. В одиннадцать пили чай с медом и лепешками. Перед обедом, в половине третьего, читали вечерню. Повечерие с монашеским правилом читали в шесть вечера и расходились. Часть большой комнаты мы с отцом Пименом отгородили белыми простынями и поставили там наш небольшой престол и рядом с ним жертвенник. В этом скромном храме архимандрит с большим благоговением служил воскресные и праздничные литургии. По четкам все молились отдельно, кто как мог. Мне привычно было молиться в палатке, под мелодичное стрекотание ночных сверчков и кузнечиков.
Как‑то во втором часу ночи ко мне пришел мой друг Адриан:
– Батюшка, вы не спите?
– Нет… – выглянул я из палатки.
– Можно с вами побыть? Не спится что‑то…
Я вылез наружу. Присев на траву, мы тихо беседовали под ночным яснозвездным небом. Адриан неожиданно схватил меня за рукав подрясника:
– Батюшка, смотрите, что там такое?
Я взглянул в направлении, куда указывал Адриан. Над дальней горой, со стороны моря, где никогда не летали самолеты, беззвучно двигалось нечто овальное, внушительного размера, по краям этого овала переливались разноцветные огни. Вид был пугающий.
Я быстро достал из палатки крест и начал громко читать девяностый псалом «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…». Мой друг, дрожа всем телом, спрятался за меня. Светящийся овал наплывал на нас, не издавая никакого звука. Когда я уже заканчивал чтение псалма и перекрестил эти разноцветные огни в небе, оттуда раздался грохот. С оглушительным ревом этот пугающий предмет промчался над нашим домом и скрылся за горой позади нас.
– Что это было, батюшка?
– Не знаю, Адриан… Гадость какая‑то… Пойдем расскажем отцу Пимену!
С чердака спустился Валерий:
– Что это за грохот среди ночи?
Все вместе мы принялись будить начальника скита.
Мой друг с неохотой проснулся:
– Зачем вы меня будите? Еще же не два часа?
– Отец, покропи, пожалуйста, все вокруг и всех нас святой водой, а то какая‑то дрянь летала в небе…
– Эх, жаль, что разбудили… Мне во сне сейчас батюшка снился!
Но все же, выслушав нашу сбивчивую историю, он старательно окропил всех нас и всю территорию скита. Мы дружно отслужили молебен о здравии насельников нашей кавказской пустыни. Больше такие явления не повторялись.
День за днем холодало все больше. В доме топили печь. Мне пришлось перебраться на чердак, где находилась теплая печная труба. Дым выходил через щели в крыше. На Псху печные трубы не выводят сквозь крышу, потому что накопившийся снег срывает их напрочь. Иногда на чердаке бывало очень дымно и холодно, но, так как потолок в комнате оставался дырявым, все тепло помещения приятно грело спину и в спальнике мне было тепло. Дыры временно я закрыл снизу фанерными щитами, подперев их стойками. Все наши коты и кошки, штук шесть или семь, собирались к ночи у меня на спальнике и придавливали грудь и ноги своим весом. Я пытался сталкивать их, но это оказалось безполезно. Они сладко мурлыкали на мне, добавляя моему телу свое тепло в холодные и сырые ночи.
В один из октябрьских дней мы занимались заготовкой дров и укладывали напиленные архимандритом дрова под навес за домом. Отец Пимен находился внутри, занимаясь выпечкой хлеба, который у него получался удивительно вкусным. Метрах в пяти от себя в кустах, к моему полному изумлению, я увидел невероятно красивую собаку с пушистым хвостом. Шерсть у нее была серая, а голова – как у овчарки, с маленькими острыми ушами. Мне показалось, что это чья‑то заблудившаяся собака. У меня всегда с этой породой был хороший контакт, и я позвал ее:
– Собачка, какая ты хорошая, иди ко мне!
И тут я увидел глаза этого зверя: холодные, безжалостные глаза убийцы, смотревшие на меня как на жертву. Это были глаза смерти.
– Ах ты, гад какой! – вырвалось у меня.
Я нагнулся за камнем побольше, а этот «пес» стал медленно пятиться назад, показывая клыки. В глазах его горела ненависть.
– Да это же волк! – в голос воскликнули остолбеневшие ребята.
– Отец Пимен! Отец Пимен, хватай ружье, скорей сюда! Здесь волк! – закричал я, обернувшись к дому.
Начальник скита выбежал из двери с двустволкой и, не говоря ни слова, пальнул вверх сразу из обоих стволов и лишь потом спросил, осматриваясь: – А где волк?
Зверь лег на брюхо и по канаве быстро пополз в кусты. Пока архимандрит поправлял очки, волк исчез в лесу. Из всей этой истории страшно было не то, что он выскочил на нас так внезапно, а то, что в нем не чувствовалось никакого страха. Местные охотники рассказали нам при встрече, что о нападениях волков на людей они не слыхали, но на окраинах Псху волки, бывало, загрызали собак или ишаков. В этом мне пришлось убедиться в дальнейшем.
Приближалась середина ноября, а церковь на Грибзе еще не была достроена. Все братство вышло провожать нас с Адрианом до водопада. Там, быстро попрощавшись, ребята поспешили домой, так как хлынул ливень. Надеясь переждать непогоду, мы присели под пихты, где было сухо. Дождь стекал по густой хвое, как по черепице. Но холод все больше и больше проникал под одежду. Окрестности заволокло густым туманом, движение по тропе стало невозможным. Одежда отсырела, и нужно было что‑то делать, чтобы не замерзнуть.
Наша палатка находилась на Грибзе. Поэтому между двух сосен мы быстро натянули веревку и сверху шалашом растянули полиэтиленовую пленку. Под непрекращающимся холодным дождем Адриан и я забрались внутрь и закрыли оба выхода нашего шалаша, придавив пленку камнями. Так мы пролежали в нашем убежище до вечера. В сумерках развели дымный слабый костерок, усиленно раздувая его походными ковриками, и, попив горячего чая с лепешками, которыми снабдил нас заботливый скитоначальник, снова забрались в спальники. Дождь продолжался всю ночь, и утро вновь встретило нас туманом и непрекращающимся шорохом дождевых капель о нашу полиэтиленовую крышу.
Так же однообразно прошел и второй день. Идти было совершенно невозможно из‑за тумана, дождя и холода. Изнутри пленка покрылась паром от нашего дыхания, сгустившегося в большие капли, которые падали на нас при легком порыве осеннего ветра. Когда мы раздували дымящийся и чадящий костер, ветви пихт, пропитанные дождем, окатывали нас щедрыми потоками воды. Наша одежда окончательно отсырела, а в мокрых спальниках уже не было так тепло, как раньше. По ночам мы замерзали и грели друг друга спинами. Холодало все сильнее и сильнее.
Под утро меня разбудила странная тишина, в которой слышался тихий шорох. Я открыл глаза и первое, что увидел, – это белый потолок нашего пленочного сооружения, прогнувшийся под тяжестью снега.
– Адриан, снег пошел! – разбудил я своего товарища.
Снег нас обрадовал: все же это лучше, чем нескончаемый дождь! Наконец‑то открылась возможность подъема на Грибзу. По мере подъема снега на тропе становилось все больше. Это начинало пугать. Он сыпался с неба и со всех веток, которые мы задевали нашими рюкзаками. Покрасневшие и негнущиеся руки начали сильно мерзнуть. Пока мы шли, движение согревало нас. Но как только мы останавливались, холод приближающегося вечера сковывал все тело. Оставалось только идти и идти вперед.
Если есть во мне что‑то доброе, все это, Боже мой, Твое. А дурное во мне – это все мои заблуждения, возникшие оттого, что помыслы внушали мне, будто я, грешное существо, могу быть добр сам по себе, без Твоей неисчерпаемой благодати. Ближние наши, делящие с нами скорби мира, даны нам не для управления ими (да не будет сего!), но для спасения с ними и через них. Ибо они, по самой сути своей, являют нам истинный наш облик, раздробленный в невежестве нашем на безчисленные лики Божественного бытия.
ТРУДНАЯ ОСЕНЬ
Пока мы пребываем вдалеке от Бога, мы тем не менее все же находимся к Нему ближе, чем к самим себе. Ибо дух человеческий без Бога не может постичь глубины свои и остается в неведении о самом себе, в то же самое время понимая, что Бог есть, и испытывая скорби от того, что не знает, где Его искать. Поэтому возможность познать Бога и самих себя открывается лишь тем душам, которые утвердились в свете Христовом и просветились им.
Господь заповедал нам возделывать в поте лица землю нашего сердца, тяжкими трудами искоренять на ней волчцы и тернии дурных помышлений, сеять в нее слово Христово и получать плод благодати, обильный и приносящий сторицей небесные блага нашей душе. Поистине, Господи, в поте лица своего…
Мокрый снег сыпался с низких тяжелых облаков, с колючих пихтовых лап, с веток кустов, пропитывая холодной водой наши штормовки, которые тут же начали обледеневать. На знакомой буковой поляне снега оказалось уже по щиколотку, и он продолжал валить сверху большими хлопьями. Холод становился все сильнее. Смеркалось. Мы с Адрианом дрожали и начинали замерзать.
– Адриан, разводи костер, а я буду ставить палатку! Если не сможем развести огонь, мы пропали! – сведенными от холода губами сказал я.
Мой верный помощник молча начал обламывать с пихт сухие веточки и под провисшей от снега пленкой взялся разводить костер. Времени и сил смотреть на то, разведет он костер или нет, у меня уже не было. Я замерзал, пальцы теряли последнюю чувствительность.
Полотнище палатки смерзлось, и веревки сделались ледяными и твердыми. С трудом я развернул палатку, но, когда принялся ее устанавливать, руки перестали слушаться. Зубами я распутывал смерзшиеся веревки и непослушными, окостеневшими пальцами завязывал их за камни, приваливая другими камнями, припорошенными снегом. Когда я установил палатку, силы оставили меня.
«Если Адриан не развел огонь, мне конец…» – пронеслось в голове. Я оглянулся: из‑под тента вился дымок, и показались языки пламени.
– Адриан, какой ты молодец! – воскликнул я, обнимая своего друга. – Слава Богу, теперь мы останемся живы!
Мы просушились у жаркого огня и отогрелись, заодно поджаривая на костре кусочки теста, наколотые на тонкие ветки. Выпив горячего чая, мы повеселели, и даже мороз уже не пугал нас. Согрев у огня спальники, мы забрались в наш матерчатый домик и, прижавшись друг к другу спинами, заснули.
Проснулся я оттого, что палаточный тент навалился на меня, не давая дышать. Лишь спустя некоторое время, спросонок, я догадался: нас заваливает снегом. Руками я принялся сталкивать изнутри снег с палатки. Проснулся мой сосед:
– Батюшка, что случилось?
– Снег, Адриан, снег давит на палатку! Сбивай его…
В течение всей ночи до утра нам приходилось неоднократно сбивать снег. К рассвету мы оказались разбитыми и усталыми от нескончаемой борьбы со снегопадом.
И все же яркое солнце словно влило бодрость в наши сердца! Утро предстало сказочно красивым. Лес от свежевыпавшего снега переливался радужным сиянием. Небо очистилось и наполнилось трепетным светом. На вершине Чедыма развевались белые стяги снежных шлейфов, раздуваемые сильным ветром. На целомудренной, нетронутой белизне поляны под тентом вскоре запылал костер, и к нам пришло рабочее настроение. Мы расчистили от снега заготовленные бревна на пол и чердак, чтобы они обсохли, и начали тесать из них доски. Весь день мы согревались горячим чаем у костра.
Наступившая ночь устрашила нас морозным звездным небом. Палатка покрылась наледью. Пришлось с головой укрыться в спальник и согреваться своим дыханием. Но постепенно, за неделю, ясные солнечные дни прогрели долину. Снег таял на глазах, и вскоре лес освободился от него, лишь вершина Чедыма слепила глаза яркой белизной, отражая солнце. За это время нам удалось полностью заготовить доски для церкви и кельи. С водопада мы принесли последний запас продуктов, а я, сильно измучившись, притащил железную печь и трубы. Тяжелым острым углом печи я отбил себе поясницу, что сказалось впоследствии непрекращающимися болями в позвоночнике. Тем не менее радость не покидала сердце: церковь на глазах принимала законченный вид. Распаковав последние пачки пластика, мы начали перекрывать крышу. Когда эта работа закончилась, красота горной церквушки словно преобразила поляну и нас самих.
За этими хлопотами незаметно приблизились первые дни декабря. Вновь начались холодные дожди, постепенно перешедшие в обильный снегопад, Мы не успевали стряхивать снег с палатки, неусыпно следя по ночам за тем, чтобы нас не завалило снегом. Поляна сплошь покрылась снежными сугробами, а снег все валил и валил.
– Адриан, почему мы мучаемся в палатке и проводим безсонные ночи, когда у нас есть церковь с готовой крышей? Давай уложим готовые доски на пол и чердак и поставим там печь! – осенило меня. Замерзший напарник с радостью согласился. Перенеся доски в церковь, мы уложили их, не прибивая, на поперечные брусья и накрыли пленкой. Так же сделали и с настилом чердака. Дверной проем тоже затянули полиэтиленом, а когда установили печь и растопили ее, то блаженство тепла и покоя охватило наши души.
Снег продолжал валить не переставая, и возле церкви его уже было по колено.
– Хочешь не хочешь, Адриан, нужно уходить… – задумчиво глядя сквозь прозрачную пленку на сыплющийся с тихим шорохом снег, проговорил я. – Как только установится погода, будем спускаться!
Но снегопад продлился еще несколько дней, и высота снежного покрова поднялась уже до метра. Вечером мы упаковали рюкзаки, укрыли инструменты под полом и приготовились во что бы то ни стало выйти утром.
Рассвет оказался серым и хмурым, но снег идти перестал. Мы вышли из церкви и сразу провалились в глубокие снежные заносы. Снежный покров разрезали глубокие борозды от ног ланей и косуль, которые тоже уходили вниз, в теплые долины. Спуск к реке оказался трудным, потому что приходилось проваливаться по пояс в снежные ямы. На снегу попадались большие следы от медвежьих лап, их пересекали цепочки волчьих следов. Местами снег и кусты были покрыты брызгами крови – в глубоком снегу серны и косули стали для волков легкой добычей. На одной поляне мы увидели вытоптанный снег. Следы указывали на то, что здесь происходила схватка медведя с небольшой стаей волков.
Озираясь по сторонам, то и дело сбиваясь с едва заметной тропы, занесенной снегом, мы медленно пробирались по сугробам к водопаду. Перед водопадом наши силы были на исходе, но надежда на то, что снега внизу будет меньше, придавала нам бодрости. Чем ближе мы были к скиту, тем больше нами овладевало разочарование. Снег лег всюду сплошным глубоким покровом, забрав у нас последние силы на подходе к Решевей. Сам скит выглядел сказочной избушкой, занесенной сугробами. И все же там было тепло, печь грела на славу, и нас встретили радостные, улыбающиеся лица начальника скита и братии.
В середине декабря в непогоду к нам добрался промокший до нитки курносый паренек с синяками и ссадинами на лице, оказавшийся послушником с Соловков. Обогревшись, он поведал нам свои злоключения. На Соловках ему очень нравилось, но смущало обилие туристов, наезжающих на остров летом, а также разочаровала жизнь бок о бок с мирскими семьями, которые имели жительство в монастыре, и вдобавок присутствие шумной дискотеки. От одного паломника послушник услышал, что на Кавказе есть монахи‑отшельники, и устремился в путь. В сухумской церкви кто‑то рассказал ему о Псху, и он пешком отправился в горы, разузнав дорогу.
Поднимаясь по тропе вдоль Бзыби, к ночи путешественник добрел до пастушьего балагана, привлеченный запахом дыма. В балагане послушник встретил не пастухов, а бандитов, которые сразу налили ему полный стакан чачи, виноградного самогона. Паренек начал отказываться, ссылаясь на то, что он почти монах и пить ему не позволяет устав. Но, увидев на лицах бандитов озлобление по поводу отказа, он, крепясь духом, решил выпить этот стакан. Ему предложили другой, потом третий. Приметив, что гость уже не владеет собой, злодеи начали издеваться над ним:
– Какой же ты монах, если ты напился? Становись к стенке, теперь мы тебя расстреливать будем!
Они поставили перепуганного мальчишку к стене и стали палить в него из ружей, вколачивая пули в бревна рядом с его головой. Затем принялись избивать послушника прикладами, разбив ему лицо и переносицу. Тут парень пришел в себя и кинулся в ночь, в темноту, не разбирая пути и не обращая внимания на колючки. Он помнит, что куда‑то упал, ударился и потерял сознание. Когда рассвело, послушник пришел в себя в каком‑то овраге, отыскал тропу и добрался до Псху, где узнал, что на хуторе Решевей живут монахи. Отец Пимен с жалостью посмотрел на перебитый нос паренька:
– Ну ладно, оставайся, живи с нами! – послушник явно ему приглянулся.
Новоприбывший оказался неплохим певчим, и скитоначаль‑ник поставил его регентом на клирос. В пении, чтении и молитвах день за днем на канву нашей жизни нанизывались серебряным бисером зимние предрождественские будни. Снегопады стали постоянным, фантастически красивым зрелищем, отрезающим наш скит от всего мира и приближающим наши сердца к миру душевной красоты и покоя.
Снег густо и звучно падал такими большими хлопьями, что даже в доме был слышен снегопад, словно ребенок хлопал в ладошки. За окнами росли белые пушистые сугробы. В стеклах разливалась густая синева зимнего вечера. В доме горели свечи и плавал аромат ладана. Несмотря на скудную обстановку, в скиту было очень уютно и трогательно. Неизгладимое впечатление оставляла каждая служба, после которой хотелось снова молиться. Все кто мог взялись за четки, которые поначалу носили на шее как украшение. А теперь эти четки словно сроднились с нами, как бы соединившись не только с рукой, но и с сердцем каждого из нас.
В один из декабрьских дней, когда погода установилась, отец Пимен вспомнил, что под снегом остались напиленные им дрова, которые снегопад помешал перенести под навес в дровяной склад. Вооружившись лопатами, погружаясь по колено в снег, мы все отправились искать заваленные снегом поленья. Вырыли один шурф глубиной по грудь, но дров там не оказалось.
– Копаем рядом, – не унывал архимандрит. – Я где‑то здесь пилил дерево!
Промахнулись снова и наткнулись на смерзшиеся поленья лишь выкопав третий шурф. Меня опустили в снежный колодец за ноги, но оказалось, что забытые нами дрова уходят под снегом в разных направлениях. Пришлось копать узкие тоннели вбок и вырубать из мерзлого снега поленья, словно уголь в шахте. Это было нелегко, и братия начала недовольно бурчать, высказывая реплики по поводу забывчивости отца Пимена. Архимандрит, как начальник, пытался строгостью подавить недовольство послушников, как он привык это делать в монастыре. Приходилось шутками и веселыми разговорами сглаживать обстановку, помогая моему другу навести порядок.
Создалась неприятная ситуация, выразившая себя в молчаливом протесте против начальника скита, кроме соловецкого послушника, примкнувшего к архимандриту, и меня, как его близкого друга. Поговорив с каждым из зимующих в скиту парней, доказывая вред немирного настроения и пользу послушания и дружеских отношений, постепенно удалось вернуть у всех расположение к скитоначальнику. Отец Пимен мне ничего не сказал, но только бровь его стала хмуриться, когда он видел меня. Вместе с пришедшим послушником они подолгу уединялись и вели задушевные беседы. Постепенно это происшествие изгладилось у всех из памяти и наши отношения снова стали дружескими и открытыми, потому что сердце у архимандрита было доброе и безхитростное. Как начальник скита он был на своем месте и достойно представлял наше братство. Однако и ему пришла пора задуматься о том, чтобы пересмотреть заново свою жизнь.
Я по‑прежнему ночевал с котами на чердаке, и, как ни странно, эти ночевки не доставляли мне ни особых затруднений, ни простуд. Отрадно было молиться в тишине, и эта молитва согревала сердце тихой радостью, хотя тянуло на кухню посидеть в тепле и поболтать с ребятами, чей смех и разговоры долетали до меня снизу, или побеседовать с отцом Пименом, который снова начал принимать участие в дружеских беседах за чашкой горячего чая. Ночные службы все больше становились нашей жизнью, и ко всем пришло желание ввести в службу Иисусову молитву.
В это время Василий Николаевич отправился проверить состояние пасеки. Заехав мимоходом на лошади в скит, он передал письмо из Сухуми от матушки Ольги. В нем батюшка, в ответ на наши вопросы, благословил нам читать кафизмы на утрени по четкам. На каждую кафизму определили по три четки, и по очереди, стоя, каждый из братии читал вслух одну четку Иисусовой молитвы. Остальные внимали и молча молились. Часто стало происходить так, что сердце, переполненное радостью от прошедшей службы, не могло остановить зарождающуюся в нем Иисусову молитву. Хотелось молиться еще и еще, пока я не засыпал на чердаке под мурлыканье пригревшихся котов.
Приближалось Рождество, и благодать этого святого праздника чувствовалась все больше и больше. Мне очень нравился ирмос «Христос раждается, славите…». Он так соответствовал незабываемым ночным службам, с непрекращающимся шорохом сыплющегося снега или с морозным скрипом шагов за окном, когда кто‑нибудь выходил за очередной охапкой дров, что захватывало дух от радости и какого‑то необыкновенного праздничного чувства. Даже ночные морозные звезды сияли в окне по особому, напоенные удивительной чистотой и радостью приближающегося Рождества.
Когда углубляется в себя, кажется, что может быть ближе, чем я сам. И все же невозможно самому постичь, кто же это, говорящий – «я сам». Тщетны попытки познать себя при слабом свете души, который в действительности есть тьма без света Христова, озаряющего всю душу светом мудрости. Твое неисповедимое человеколюбие, Господи, приводит душу к ее первому открытию, что «я сам» – это падшее греховное существо, которое без Твоей помощи не может даже подняться с колен мысленного рабства. И лишь преображенное Твоею благодатью, оно приходит к следующему открытию, постигая в самом себе: «Поистине, я есмь то, что я есмь, по дару Твоему, Боже мой…»
Как если бы евангельская женщина из притчи, потерявшая драхму, в своих поисках находя иные вещи, говорила бы: «Не это, не это!», так и ты, душа моя, ищи Господа и отвергай до последних пределов все вещественное, говоря: «Не это, не это, Боже мой!» Несомненно, такая душа найдет Тебя в глубине своей и возрадуется радостью великою, которую ничто и никто никогда не отнимет у нее.
РОЖДЕСТВО
Сладко искать Тебя, Господи, чтобы ожило в Тебе сердце мое и возблагодарило, не уставая в благодарениях, и говоря, что, сколько бы трудов и скорбей ни понесло оно ради Тебя, все это ничто по сравнению с полнотой благодати Твоей, Боже! Не может быть счастьем это тело, ибо болеет и разрушается. Не может быть счастьем мысль, ибо улетучивается, словно ветер. Не может быть счастьем и душа, потому что переменчива и непостоянна, словно времена года. Но сердце, вошедшее в смирении в несказанный покой блаженства Твоего, Господи, – вот истинное счастье, неизменное и не оставляющее во веки веков.
Ум, разрывая узы суеты, еще на земле ощущает святое веяние Небес. И, как некий сладостный намек на небесное блаженство, нисходят в наши сердца православные праздники, когда мы встречаем их в тихости душевной. Пришло первое в жизни несуетное, благодатное Рождество… С души, словно слой за слоем, отваливались заботы и безчисленные попечения, от отсутствия которых на душе было непривычно тихо и светло.
В Лавре я любил наши монашеские всенощные в дни больших праздников. Но если для паломников они становились торжеством, заполненным многоголосым пением, многолюдством и великолепными богослужениями со множеством празднично облаченных священников, то для нас, рядовых монахов, эти праздники являлись днями самого большого напряжения. В подготовке праздничных служб участвовали все, кроме престарелых монахов. Начиналась спешная уборка храмов, чистка подсвечников, паникадил, ковров и лихорадочное завершение строек на огромной территории монастыря. В притворах храмов выстраивались безконечные очереди за свечами, просфорами, святой водой. Духовникам доставались нескончаемые исповеди, а у проходной скапливались толпы приехавших родственников и гостей. От всего этого мы, бывало, добирались до кельи, еле волоча ноги.
Здесь же, в горном скиту, было непривычно тихо, спокойно и несуетно. Поэтому душа словно светлела и незаметно очищалась от толчеи помыслов, усталости сердца и ума, от мелькания множества лиц и от безконечных разговоров. В сердце постепенно стало возникать удивительное умирение помыслов и успокоение ума, отчего весь мир вокруг изменился как по волшебству. Каждая летящая снежинка виделась как совершенство Божественного творения, каждый морозный узор в оконном стекле вызывал в душе тихую радость. Зимние закаты очаровывали сердце неиссякаемой в своем разнообразии красотой, каждая молитвенная ночь становилась безконечным благодатным праздником, не возбуждающим душу земным восторгом, а дарующим ей незнакомый ранее душевный мир и успокоение.