Женщина была кипельно-бледна. Ее простое, крупное лицо с бешено бегавшими из стороны в сторону глазами напоминало портрет кисти сюрреалиста. Неглубокие, мягкие морщины на ее лбу и у крыльев носа превратились в борозды.
— Не надо больше! — крикнула она, взмахнув руками, как ветряная мельница. — Нельзя так! Это — не смешно!.. — и голос ее сорвался. Кавалье заспешил вниз к сцене. Поднялся шум, как на рынке. Женщина дрожала. Ее грудь часто поднималась и опускалась. — Не надо, перестаньте!.. Вы же ничего не знаете!..
Сбежалась вся труппа. Одни украдкой выглядывали из-за кулис, другие выскользнули к зрителям и затерялись в толпе. Женщина повернулась к Николя, обратив на Жиля не больше внимания, чем на пушинку:
— Пожалуйста, — жалобно произнесла она, — перестаньте, перестаньте…
— О, мадам, — только и пробормотал Николя, растеряв весь клоунский акцент. С пятого ряда ему махал руками Кавалье. Жиль взял себя в руки и пытался отшучиваться. От повисшего шума можно было оглохнуть: одни приняли происшествие за инсценировку, другие поняли, в чем дело, и пока одни и другие обменивались знанием, женщина стояла посреди круглой арены, а Жиль утешал ее так, как если бы это была его соседка.
— Ба, Рене Лефевр беспокоится за сына, — расслышал Кавалье и круто обернулся. — Хотя у нее их целых семеро.
Кавалье, быстро во всем разобравшись и подчас ругаясь на Жюли за то, что она не предупредила, бросился вниз к арене; но он не имел наглости расталкивать людей, потому для него путь был закрыт. Женщина начинала плакать. Она стояла как бутафорская статуя из папье-маше, неподвижная, ни на что не обращающая внимания. Слезы у нее текли, а она их не вытирала. Кавалье подавал знаки; Жиль не видел. Зрителям начинало становиться совсем смешно, так как все больше и больше народу узнавали, что это был непредвиденный элемент представления: старания клоунов изобразить ситуацию как ход сюжета вызывали взрывы хохота. Ни один житель Лез-Андели не променял бы этот вечерний фарс ни на какое другое зрелище.
По совету Гамаша Жюли вышла на сцену и взяла под руку Рене Лефевр. Та взглянула безучастно:
— Я не уйду, пока это не прекратится, — у этой дородной, крепкой вдовы рабочего была неженская сила. В то же время Жиль наперебой расхваливал для Николя достоинства «замечательного черного ящика». Николя совал в большой ящик длинный любопытный нос. Жюли чувствовала себя будто в клетке с попугаями. Она держала руку Рене, и хотя Жюли ее прежде не встречала, ей казалось, будто они были знакомы вечность. Жюли думала: можно было предполагать. Она о чем-то упрашивала Рене, но из-за шума не слышала сама себя.
— Ну же, помогай! — грозный голос Жиля гаркнул ей в ухо. Взбудораженная толпа ревела. Жюли ни за что бы не хотела оказаться на месте Рене на следующий день: о случившемся назавтра будет знать весь городок. Так как Жюли колебалась, Рене Лефевр вырвали из ее рук. Жиль что-то ей нашептал. Жюли видела, как Кавалье рвал на себе волосы, как Жиль и Николя, отправив Рене в «небытие» ящика, раскланивались под такие оглушительные хлопки, что за кулисами завозились тигры. Перепуганный пудель сделал лужу. Жюли пришлось одной толкать ящик на скрипучих колесиках за кулисы.
— Простите нас, — сказала она, за кулисами выпустив Рене из потайного отдела ящика, такого узкого, что туда помещался чудом даже костлявый Жиль, не то что Рене. Вокруг столпились наблюдатели: Ив, Гамаш, Фурнье, хромой жонглер Ламарр с беременной женой Фридой из Лотарингии. Рене, как будто испугавшись пристального внимания, вжалась спиной в стенку ящика, но взгляд у нее был такой, будто она готова была испепелить всех на месте.
— В чем смысл концовки вашей клоунады? — выдала она. Голос у нее был скрипучий после слез.
— Ради изюминки, — сказал Ив. Взгляд, который Рене метнула в его сторону, напоминал молнию.
— Выпустите меня отсюда.
— Хорошо, — просто сказал Фурнье. — Как захотите.
Рене бессильно сжимала кулаки. «Она совсем не похожа на своего сына, — подумала Жюли, — то есть, он не похож на нее». Она выступила вперед и повторила:
— Простите нас. Я знакома с Марселем.
— Да? — Рене приоткрыла рот.
Жюли промолчала, так как не рискнула сказать, что терпеть не может этого человека и проклинает день, когда они впервые встретились. Его мать выглядела намного приятнее. Рене переводила растерянный взгляд с одного артиста на другого.
— Не надо больше, — пролепетала она. — Очень… больно. Не смешно. Никому из вас жандармы не вешали на дверь оповещение с приговором. До того, как я пришла, его видел весь город. Совсем не смешно.
Жюли усмехнулась:
— А мне, когда вот сюда, — она ткнула пальцем в ложбинку на открытом горле, — хотели пустить пулю, было очень смешно, — ей было не о чем больше говорить с Рене.
Рене проводили. Кавалье ругал всех и пообещал, что назавтра же цирк уезжает из Лез-Андели. Зрители расходились. Доносились грубые, как будто пьяные напевы.
Вечером, в кромешной темноте, выбравшись вместе с остывающим ужином под шатер, обсуждали случившееся. Холодало: наступал ноябрь. Воробьи прыгали по глубоким лужам. Жюли ежилась и морщилась от специй, которых кто-то бросил в рагу столько, будто они были бесплатны. Жиль много пил, но у него не было ничего крепче бретонского сидра.
— Зря она на нас набросилась, — подытожил Николя. — Мы ведь пострадавшая сторона. Никогда не забуду, как они к нам тогда ворвались. Бр-р! От их шагов мороз по коже.
Мороз по коже и вправду шел — осенний. Кавалье задумчиво проговорил, почесав подбородок:
— Меня больше интересует, как этот парень сумел сбежать. Из Африки!
— Он же летчик, — Николя развел руками. — Сел и полетел.
— Удивительно, что его не пристрелили еще на взлете. Неужели это так просто — дезертировать? — Кавалье растянул губы в улыбке. Жюли заерзала на месте. Ей совсем не нравился этот разговор. Вытянув руки перед собой на заляпанном складном столе, она глубоко вздохнула и глухо произнесла:
— Меня больше интересует не «как», а «зачем».
— А зачем обычно дезертируют? — удивился Николя. — Струсил.
Жюли покачала головой:
— Нет. Марсель не струсит.
— Ты думаешь, хорошо его знаешь, этого паренька? — поинтересовался Кавалье.
— Уверена. — Жюли, вздохнув снова, продолжала: — Сначала мне нравилась его настойчивость. Затем раздражала. Затем хотелось хоть в могилу его согнать, лишь бы он отстал…
— Кажется, твое желание исполнилось, мой воробушек.
Жюли тихо засмеялась. О том, что именно натворил Лефевр в ее жизни, она не стала говорить: вся эта история происходила втайне от Кавалье, узнав ее наконец, он мог бы обидеться. Жюли вспоминала тонны писем, фразы, становившиеся все более и более страстными и взвинченными, упреки, просьбы о прощении, попытки поймать ее после представления, — Жюли притворялась больной или вовсе убегала в город, порой едва-едва ускользнув от взгляда Лефевра. Один раз он заметил ее, удирающую со всех ног, и это был веселый, как она размышляла впоследствии, поединок: круг за кругом по улицам Руана, мимо светлого собора, вдоль Сены, через ограду аббатства, в сад, в парк, между деревьев и на них, скрываясь в самых темных уголках и ни минуты там не оставаясь. Жюли водила за нос. Лефевр ругался, особенно на себя.
На письма она не отвечала, хотя обычно читала. Ей нравилось бросать их в огонь, потому что это было красиво и торжественно. Можно было представить себя знатной дамой, сжигающей компрометирующие записки от любовника. На письма не отвечала, встреч избегала, но рано или поздно ей становилось жалко Лефевра, и она соглашалась на пятиминутный разговор, протягивала руку и втайне, втихомолку блаженствовала, наслаждаясь вниманием. Лефевр умел влюбляться со всей страстью. Страсти этой надолго не хватало; Жюли не смогла бы его постоянно терпеть; но эти минуты слепящего восторга задевали обоих. «Он же все-таки хороший, — думала Жюли с долькой сомнения, вспоминая блеск в его глазах, — зря я его так обижаю», — и все-таки на тысячный раз соглашалась встретиться. Затем ей снова становилось скучно. Хватит.
Она еще вот что вспомнила: как-то раз, в Руане, она получила от Лефевра долгое, взбешенное письмо, в котором он в недвусмысленных словах просил ее, во-первых, о скорейшей личной встрече, а во-вторых, о твердом и взвешенном «да» или «нет». Он так страстно и настойчиво говорил о том, насколько необходимо ему увидеть Жюли в ближайшие дни, если не часы, что та всерьез испугалась. Она думала, случилось нечто страшное и больше ей с Лефевром не придется увидеться никогда.
Передав записку вместе с местным мальчиком, который вился ужом вокруг каждой симпатичной незамужней барышни, рассчитывая наскрести немного мелочи за курьерскую доставку анонимных писем, Жюли решила положиться на течение ситуации. Встреча, назначенная ей в самом ближайшем времени, а именно тем же вечером, ровно после выступления и другого крайне необходимого rendez-vous, должна была пройти в кафе «Пион», и в этом был свой толк. Ровно после представления Жюли отвела час своего личного расписания на то, чтобы увидеться с неким месье Марешалем, антрепренером, давно в ней, юной артистке, заинтересованным.
Это rendez-vous Жюли назначила вот уже как три дня назад и все эти три дня жила в потайной надежде. Она любила «Нормандию», но больше она любила себя. Она перестала мечтать о натяжном куполе — давным-давно с его красно-желтых полос опала романтическая позолота — и всерьез размышляла о том, чтобы стать частью труппы стационарного, а именно парижского, цирка. Это было то, что месье Марешаль ей обещал «при условии, что все пройдет хорошо», и условие это было теснейшим образом связано с грядущей встречей. Жюли приблизительно представляла, о чем пойдет разговор: об оплате — которая обещала быть пониженной, ибо парижский цирк переживал не лучшее время; о месте будущего проживания Жюли — которое ее не волновало; и, возможно, о ее семейных либо романтических связях, так как она была юной девушкой, а личная жизнь нередко ломает сценическую.
Кавалье еще ни о чем не знал, а Жюли уже верила в свой Париж. В новое небесно-голубое трико и в трапецию повыше. И в твердые стены, которые не плескаются от ветра, как оболочка надуваемого дирижабля. И в восторги публики до высот Эйфелевой башни. И в незыблемость — как незыблемы стены из кирпича — грядущего.
Так, отведя на встречу с антрепренером час, хотя на самом деле рассчитывая на меньшее время, Жюли назначила половину девятого вечера сроком следующего свидания — с Марселем Лефевром. Она ошиблась, что позднее сама признавала. Она явилась в кафе «Пион» незначительно раньше необходимого часа: месье Марешаль еще не появился, и Жюли уселась одна в спокойном уголке, притворяясь, будто читает меню. От пышных описаний ароматного, пряного кофе и нежнейших пирожных у нее потекли слюнки, но она стойко держалась. Она бы выдержала до прихода месье Марешаля, так как тот отличался пунктуальностью, если бы в пределах видимости ее не появилась высокая, статная, красивая — как бы то ни было — фигура Лефевра, — или если б Жюли успела скрыться.
Жюли просчиталась наивно и просто: при ее устоявшемся взгляде на мир ей в голову не пришло, что у человека может быть достаточно денег, чтобы просто так, без всяких встреч, зайти в кофейню и взять напиток. Лефевр был удивлен, но приятно. Он быстро исправил в заказе один кофе на два, уселся напротив Жюли, поставив локти на стол, и испытующе, пристально посмотрел на нее — улыбнувшись:
— Вы меня любите?
Жюли откинулась на мягкую, пуховую спинку стула и не притронулась к кофе. Она смотрела из-под ресниц; ей все было по плечу:
— Кто вам такое сказал?
Она-то, конечно, надеялась на другой оборот разговора. Как только установилось, что никакой смертельной опасности Лефевр не подлежит, Жюли заскучала. «Это все, — подумала она, — тре-па-на-ция моего черепа». Она хотела совсем отказаться говорить, раз уж такое дело. Она хотела сослаться на другую встречу, но упоминание другой встречи привело Лефевра в бешенство — его не сразу удалось утихомирить. И вот тогда-то, когда он, едва сдерживая рокочущее желание подняться, чтобы нависнуть во весь рост над столиком с двумя бедными чашечками кофе и над маленькой Жюли, когда он в сердцах выдал, что верить женщинам — дело гибельное, когда Жюли, не выдержав его — все-таки притягивающего — взгляда, сорвалась и высказала все свое, да, все свое мнение, все что думала о Лефевре, приплетя туда и забег по Руану, и июльскую дразнилку над жандармом, и вечное различение между девушкой и артисткой, и как-то «Латэ-25», вот в этот самый момент, когда Жюли забылась, в кафе «Пион» вошел месье Марешаль.
На редкость трагикомическая картина ругани, на которую уже оборачивались самые лупоглазые посетители, предстала перед взглядом антрепренера. На беду, Жюли понадеялась на поддержку месье Марешаля и спасение: увидев его из-за широкой спины Марселя Лефевра, она вскочила так, что задрожал стол, расплескала один кофе и выбежала на более-менее открытое пространство, чтобы Марешаль ее скорее заметил. Она подумала, что можно будет просто уйти. И что разговоры можно прекращать, аккуратно закрыв дверь. Что вообще какая-нибудь дверь может закончить разговор. Никогда больше Жюли такой ошибки не совершала.
— А-а, — Лефевр круто обернулся. Он был настолько зол, насколько может быть зол человек дурной от скуки, невыспавшийся, терзаемый которую ночь любовью, которая — вот так раз! — оказалась безответной; и он громко выпалил так, как будто из пистолета, вдобавок ткнув пальцем в направлении почтенного парижского антрепренера, — так это вы ее долгожданный любовник! — выпалил, в общем, на весь навостривший уши Руан, который, выгодно отличаясь красотой от других провинциальных городов, от этого не был менее провинциальным.
И тогда Жюли поняла, что Париж ей не светит. А потом… что было потом? Вроде как война началась.
Ей очень плохо спалось этой ночью, хотя ни глотка сидра она не взяла в рот — все выпил Жиль. Караван потащился дальше по парижской дороге. Жюли постоянно просыпалась и засыпала снова, видя не сны, а какие-то бешено вращающиеся картинки, и никак не могла взять в толк, где заканчивается разбушевавшаяся фантазия наяву и начинается дремота. Сны зацикливались. Жюли отмахивалась от них, как от насекомых, но они повторяли упорно одно и то же и били молоточком по мозгам. Жюли вжималась в подушку, ворочалась. Колеса под ней стучали, как будто шли по рельсам. Когда фургон останавливался — Жюли готова была поклясться, что он останавливался очень много раз, — она просыпалась, как от толчка. Где-то по ощущениям после полуночи, хотя только в полночь Жюли пошла спать — значит, было уже далеко за середину ночи, — караван окончательно стал. Жюли была в том странном состоянии, когда, просыпаясь наутро, думаешь, что спал едва ли два часа, потому что всю ночь проворочался, как на иголках, а иголками были эти пестрые, калейдоскопные, нехорошие видения, до зубодробительной дрожи повторяющие одно и то же.
То ей виделись зубастые клоуны, жонглировавшие красными шариками на пестрых афишах. То эти афиши летали по ветру, а на пустынных песках пафосные петеновские генералы отплясывали кадриль, дрыгая ногами, как заправские акробаты; затем эти генералы, все как один, запрыгивали в самолеты, похожие на мошек, и взлетали без всякого разбега, не поднимая пыли; то Жюли снилось что-то огромное, очень красное, каменное, и оно, это каменное, кирпичное и красное, горело так, что пламя поднималось то ли до неба, а то ли до потолка, никак нельзя было разобрать, и Жюли служило небольшим неловким утешением только то, что это все было совсем не по-настоящему; и что-то неповоротливое и скрипучее противно, как неуч на флейточке, затягивало все внутренности в узелок и по сотому разу крутило сон, который Жюли все еще считала бредом наяву; наконец, мошки садились, и оказывалось, что это все-таки самолеты, и в каждом было по Марселю Лефевру, и каждому нужно было голову с плеч долой, и Жюли вяло разлепляла глаза, ошалело моргала и падала лицом все в ту же самую злобную подушку.
Где-то стреляли. Жюли дергалась. В ее сне Лефевр то и дело с завидным упорством оборачивался птицей с человеческой головой и куда-то улетал — куда? Не в никуда. Жюли все еще думала: он не сбежал, нет, не сбежал. Он просто ушел по своим делам. Потому что он ничего не боится. Погибнуть в этой дрянной, лишайной, задыхающейся Африке? От пуль какого-нибудь назойливого британца, превратившегося в муху? Ха, шутка! Жюли переворачивалась с боку на бок: ее крутило, вертело. Перед глазами прыгали синие и красные пятна, иногда белые, и ей казалось, ей очень подробно, натурально казалось, что Лефевр способен на что угодно, что он упрям до бесовства, что он — чу! чш-ш! вот! — едва не идет по ее следам, ибо какое другое незавершенное дело у него могло остаться на европейском континенте, то бишь на всем свете? Когда кто-то открывал дверь жилища Жюли — а кто-то открывал, пока фургон стоял, — ей казалось, на пороге вырастает высокая, крепкая тень Марселя Лефевра, и она собиралась вскочить, но не могла, потому что некрепко, дергано, бешено, но спала.
Это точно он! Пришел за ней! Потому что ему некуда больше идти. Да он же одержим! И Жюли, отпрянув от края кровати на полсантиметра, сильнее зажмуривала воспаленные глаза. Нигде на этом свете она не чувствовала себя в безопасности. Ей мерещилось: вот, сейчас коснется. Когда она слышала голоса — их она слышала взаправду, — она думала, те ее предавали. Это не она была помешана на Лефевре, это, конечно же, он — на ней. Это он ускользнул с африканского континента, из какой-то там армии, на которую ему было наплевать: чтобы еще раз все испортить, сделать еще хуже, да лучше бы его поймали на полпути. Видения повторялись, все были почему-то плоские, очень желтые. В них порхали розовые афиши с пушистыми тиграми и пуделями-облаками. Призрак Лефевра усаживался на краешек кровати и спрашивал: ну, теперь?..
Стучали двери. Хлопали. Кто-то кричал так, что волосы стояли дыбом на голове, и вроде бы это была женщина, может, Фрида Ламарр. Жюли становилось холоднее. Она ощущала, что лежит голая на земле: на самом деле она была в сорочке и под одеялом, просто была раскрыта дверь. Дверь прикрыли. Стало хуже — душно. Что-то очень звучно звенело. Кавалье много говорил. Жюли знала — она успела понять это в ту полуминуту, когда все-таки проснулась, видимо, от шума, — что наутро у нее будет лихорадка, потому что такие сны всегда предвещают нездоровье, особенно психическое. Она не могла разбудить себя окончательно, потому что ей ужасно, нестерпимо хотелось спать, но с каждым часом сна она чувствовала себя все более разбитой. Тень Лефевра обитала где-то рядом, грозя стать очень реальной: вот-вот он подойдет, постучит размеренно и точно, затем, ничего не услышав, откроет: привет, Жюли, для нас больше нет места в мире, добро пожаловать на гильотину со мной вместе?.. Жюли его теперь особенно ненавидела, хотя он был только тенью. Она была уверена: все беды — от него. Тень сияла и усмехалась. Жюли казалось, в эту ночь у нее взорвется голова.
Она забилась под одеяло, пошевелила ногами, чтобы подоткнуть его края, и провела остаток сна в гнездышке, прижав к себе колени так, как только могла. Самолеты, пустыня, афиши. Что-то продолжало гореть, все такое же красное. Жюли как-то забылась, а когда проснулась, было давно светло.
Она выбралась из фургона без чулок, накинув шаль поверх платья в клетку. Ее волосы были похожи на воронье гнездо, а чувствовала она себя так, будто из какого-то подобного гнезда выпала. Открыть дверь фургона она решила только после того, как прошло полчаса по ее пробуждении, а караван все еще стоял. Тогда Жюли пришло в голову, что он и не двинется.
Цирк «Нормандия» нередко перемещался по ночам — позволяло сберечь время. В это время спали женщины, старик Фурнье и те, кому предстояло вести караван наутро. Бывало, на ночь цирк и останавливался: если водители фургонов и погонщики повозок сговаривались в эти сутки отдохнуть. Но такого шума по ночам Жюли раньше не слышала.
Караван стоял на обочине, недалеко от какой-то ленивой деревни, какой Жюли на парижской дороге не припоминала. Стоя спали кони. Вокруг было поразительно пусто. Деревня эта большей частью лежала под холмом, по которому шла битая дорога: между бетонными плитами выглядывала сухая, облетающая трава. Ни души. Только крестьяне работали в деревне, но ни звука не доносилось.
С каждым шагом Жюли понимала, что проспала — так банально проспала — нечто очень важное. Подол платья шуршал. Ветер наклонял последние осенние остатки травы. Больше ничего не было. Жюли ругала себя: мол, надо было вовремя проснуться. Она решила разобраться во всем поочередно и первым делом, помня о женских криках в ночи, постучала к Ламаррам: удостовериться, все ли в порядке.
Хромой жонглер только приоткрыл дверцу и сразу же, едва выскользнул наружу, прикрыл ее за собой. В его помятом со сна лице было что-то искривившееся. Он вряд ли хорошо спал.
— Доброе утро, — чистосердечно сказала Жюли. Ламарр саркастично поднял брови: о, он, конечно, знал, что утро было недоброе. Не желая увиливать, Жюли открыто спросила: — Как Фрида?
— Не заходи к ней, — обрубил Ламарр. Жюли заколебалась. Ей было очень неудобно спрашивать. Ламарр заглянул в фургончик, принес и открыл две жестяные банки неплохих консервов и две кривые вилки: за одну банку принялся сам, другую отдал Жюли. Та присела на ступеньку фургона и послушно завтракала. Утро было позднее, сырое. Желтая трава ходила под ветром волнами.
— Так ты вообще не знаешь, что ночью было? — спросил Ламарр. Жюли отрицательно мотнула головой. — Только не ври, что ничего не слышала.
— Ну, вот, слышала, как Фрида кричала, — негромко сказала Жюли. — И еще кто-то голосил. И много хлопали дверями. И… стреляли наяву или это мне тоже приснилось?
— Наяву, — подтвердил Ламарр. — Это ты слышала, видимо, как стрелял Кавалье. Оказалось, старый мешок с костями еще что-то может. Да… в общем, мы ночью стали, потому что дорога дальше была слишком разбитая, да вдобавок после дождя. Ехать по такой — самоубийство, даже когда есть фары.
— Я чувствовала, много раз останавливались, — подала голос Жюли. Она держала жестянку с завтраком на коленях и чувствовала, что не может съесть ни кусочка.
— Да. Ну, мы поскандалили: Гамаш, Ив, Жиль, Николя и я. Одни хотели ехать, другие хотели стоять. Решили поехать. Тащились, пока колесо одной повозки не угодило в рытвину. Конь испугался, хотел дать деру, ревел так, что перебудил два фургона. Так мы застряли посередине дороги. В стороне было видно деревню. Поскольку дело шло к рассвету, послали туда за помощью. Там в окнах огни были. Или не в окнах. Так, там мы слышали с дороги, как нашего Николя застрелили.
— Что?
— Что-что. Мародеры, вот что. Все говорят, что в деревнях иногда бывало, но чтоб прям до такого… — Ламарр принялся за консервы. — А что ты хотела — в Средневековье живем, душенька. Никто ничего и не понял. Что там дальше… а. Потом началось. Кавалье стрелял из той ружейки, которую мы купили за бесценок для номера с тиграми. Мы их здорово припугнули.
— Не может такого быть, — Жюли растерянно моргнула. Она была в крайнем замешательстве. Она была, кроме того, уверена, что Ламарр просто издевается над ней. — Я не понимаю. Николя просто шел и…? — она завершила фразу убийственно вопросительной интонацией.
— Говорю же, мы сами не знаем. Темная история в темноте. Мы ничего не видели после того, как Николя отошел от дороги, — Ламарр сделал паузу, чтобы прожевать кусок тушенки, причем ел с неподдельным аппетитом. — Ну ты же знаешь, душенька: по деревням снуют грабители, угоняют скот у благочестивых крестьянок, залезают в заброшенные дома и все такое, а в это время воры в городах делают вид, что все хорошо. Знаешь, откуда винтовки у грабителей?
— Знаю, — Жюли встала и поставила на бывшее свое место открытую консервную банку.
— Хорошо, Жюли, что у них только винтовки, а не, скажем, кхм, самолеты… А то бывают, знаешь, люди из такого же сорта.
Жюли метнула на Ламарра взгляд настолько оскорбленный, что, увидев юную ее в таком гневе, ни одна живая душа на свете не смогла бы остаться равнодушным; но Ламарр в это время смотрел в свой завтрак. Поднималось белесое, вялое солнце. Жюли отвернулась от него и увидела, что какой-то вроде незнакомый, невысокий и полного телосложения, пестро одетый человек, шедший в это время без тропинки вверх по холму, от деревни к дороге, есть не кто иной, как мэтр Жером Кавалье. Он отдувался и вытирал пот со лба. Жюли рванулась ему навстречу — ее ноги путались в хлесткой, колючей от сухости травы:
— Расскажи мне, что тут происходи-ит!..
Она слетела вниз по склону метра на два и чуть не упала: земля была слипшейся и мокрой. Остановилась как вкопанная, чтобы не соскользнуть ниже, и протянула руки к Кавалье, опешившему от такого внимания. Вокруг Жюли были косой луг и муравейники. Чтобы заспанные глаза не сомкнулись, приходилось часто моргать. Жюли подумала, что слишком много проспала и теперь никогда не очнется. Ее красивое личико плаксиво скуксилось из-за того, что ветер дул прямо в лицо и заставлял морщиться, а может, и не только из-за того:
— Все же хорошо было!..
— Да нет, — выдохнул Кавалье, добравшись до верхушки холма. Его широкая грудь видимо поднималась и опускалась. Кавалье одернул пиджак. — Хорошо вот как раз не было, причем давно.
— Где ты был? — подошел Ламарр.
— Звонил. Хоронить будем где-то около Руана.
Услышав слово «хоронить», Жюли раскрыла рот, но про нее все забыли. Она побрела куда-то в сторону, уже и не зная, куда бы ей идти. Дверь в ту часть фургона, где жили Ламарры, была приоткрыта, потому что закрывалась до конца только с сильным хлопком, и потрепетывала на ветру. Да, было неудивительно пусто. Жюли постучала к Жилю — из щелочки маленького окошка неправильно-прямоугольной формы вытягивалась струйка дыма:
— Не кури дома.
Окошко открылось наружу. Высунулась патлатая голова Жиля и чихнула в сторону Жюли:
— А ты отойди, отойди.
— Жиль, — окликнул его Кавалье, стоя вполоборота на краю откоса, — давай колесо чинить. Надо же что-то делать.
— Надо, — голова исчезла из окошка, на высоко расположенную раму лег локоть, одетый в обноски вместо ночной рубашки. Приоткрылась дверь, из щели показался носок пыльного ботинка. — Давно надо что-то со всем этим поделать, а? Да, — и вслед за одной ногой и другой вынырнуло все тело с встрепанной задумавшейся головой и обоими локтями. Жиль не выглядел нахмуренным, но был неловко напряжен. Дернулись его брови, между ними пролегла морщинка; затем лицо Жиля расслабилось:
— Да, я, кажется, понял, а вот что именно понял — сам не понял.
Жюли захотелось отвесить ему оплеуху, но она сдержала себя, потому что как бы то ни было была юной дамой.
(1) Коломбаж – вид строительства: здания возводятся из перекрещенных бревен, пространство между которыми заполняется глиной.
(2) Игра слов: l’esprit nomade est l’esprit normande.
Руанская опера
Жюли любила здание театра оперы в Руане. Казавшееся небольшим и приземистым, изящно декорированное, с крышей сложной формы, напоминавшей китайскую пагоду, оно обладало, на ее неискушенный взгляд, некоим гордым, отчасти спесивым обаянием. В сороковом году в него угодила бомба и прошила насквозь крышу и балку. Но крышу положили заново. Рамы окон вились, как гроздья винограда. Вокруг сверкали фонари, отражаясь в блестящих лужах; бежало чуть заметное свечение по трамвайным проводам. Свет заглядывал, как в зеркала, в никелированные покрышки подъезжающих автомобилей. Жюли, зажав рукой норовивший распуститься узел шарфа на шее, пригнувшись, спешила через вечернюю площадь, сиявшую на разные лады. Каблуки туфель то цокали по брусчатке, то проваливались в лужи. Под юбкой колени дрожали от холода. Вместо дождя начинал падать снег, состоящий, казалось, из тончайших снежиночных струнок, и Жюли ускоряла шаг, а здание оперы светило ей в спину и подмигивало афишами.
Жюли одно время приходилось часто проходить мимо Руанской оперы, потому что Пьер Ришар жил на следующей улице.
Жюли торопилась к нему. Она поднималась на нужный этаж, стучалась. Ришар открывал ей и отходил в сторону. Было уже темно, и оттого, что только в одной комнате горела только одна лампочка — все остальные давно следовало заменить, — освещение соответствовало фантастическому фильму. Жюли захлопывала дверь за собой, туфли падали с ног, пальто качалось на шаткой вешалке; она делала шаг вперед, раскрывала руки навстречу и всякий раз, как в первый, была утащена за обе руки в комнату.
Жюли дрожала от холода. Зима была мерзлая, мерзкая. Серьезно болел слон. У Фриды Ламарр случился выкидыш. Лили английские дожди, прерываясь только на тычки похолодания, и тогда с неба каскадом валились мелкие, слипшиеся снежинки. Падая в лужи, они таяли, покрывая землю липкой грязевой кашей. Только раз или два, просыпаясь утром и подтянувшись ровно настолько, чтобы выглянуть в окошко фургона, Жюли обнаруживала ровный ворсистый коврик снежка, сквозь который упорно торчали белесые ниточки жухлых тростинок.
Жюли встретила Ришара однажды в сердце Руана, у каменной соборной стены. На эту стену, нежно-бежевую, круглогодично холодную, шершавую от естественных разрушений, никак не желал ложиться обыкновенный клей. Жюли несколько раз насаживала на него афишу, но та упорно соскальзывала, как по гладкому льду. Пальцы одеревенели от монотонной работы: Жюли упорно разглаживала афишу, из-под уголков выглядывал клей. Афиша была желто-красная, абсолютно абсурдистская, на ней были слон, Ив и Жиль, состоящие из кругов и треугольников, но это было лучшее, что была способна сделать Жюли. Она почувствовала за спиной чье-то присутствие и обернулась, не отрывая рук от непокорной афиши. На пальцах осталась типографская краска.