Самолет, вопреки тщательному наблюдению за обстановкой, появился внезапно. Про такие появления говорят: «вынырнул из-за угла», хотя в небе нет углов, а маленькие мочалки облаков, висевшие над аэродромом, не выглядели прикрытием. По тревоге все были подняты, но прежде, чем кто-то успел приступить к действиям, определили, что самолет советский. Была другая проблема: он не летел. Он планировал.
Многие высыпали на взлетное поле и стояли с задранными головами. Полосу расчистили в первую минуту. В штабе — едва успели его обустроить — радист истязал аппарат и бил по нему кулаком. Майор запрашивал кого-то по телефону: никто также ничего не знал, но это было и неудивительно, и, в общем-то, не так важно. Самолет снижался медленно, с каким-то особенным молчаливым достоинством.
— Мимо полосы шмальнет, — инженер Агавелян скрестил пальцы. — Неуправляемый. Радио нет. Все, что можем сделать, это стоять и смотреть.
Смотрели: самолет был так низко, что хорошо можно было рассмотреть пилота, но, величаво снижаясь всего на метр на добрый десяток метров полета, он перелетел полосу едва ли не на половину. С невыпущенными шасси он ударился о разровненную землю — раздался оглушительный деревянный треск, — и по инерции пронесся дальше, сдирая брюхо и оставляя за собой след из мелких щепок. В конце полосы самолет примял траву и поднял пыль. Остановился резко, как застрявший.
Летчик не с первой попытки сдвинул фонарь и выкарабкался наружу, на крыло. Его слегка пошатывало.
— Ну дела… — выдал он первым делом, оглядывая зрителей, и стащил шлемофон с мокрой головы. — Ну… неплохо.
— Привет, — к нему подошел техник. — Ты откудова?
— Из Докудова, — в тон ему ответил новоприбывший. Техник обиделся:
— Не язви. А то могу и за шпиона тебя принять.
— С аэродрома в селе Докудово, — пояснил новоприбывший слегка снисходительно. Он дышал глубоко и крепко. Увидев, что его вышли встречать — да сколько человек! — он смутился, соскочил с крыла и приготовился рапортовать. Слова, правда, застряли у него в горле, когда он с неподдельным изумлением уставился на местных: с таким беспокойным любопытством можно было бы рассматривать инопланетян, а не военных в незнакомых темно-синих куртках и фуражках, не похожих на флотские. Техник вовремя пришел на выручку:
— Ты не смотри на их вид франтоватый, это весна наступила, они все теперь так ходят. Французы, куда денешься.
— А-а, — гость вспомнил что-то. Собрался с духом и выдал два первых слова, всплывших в голове: — Бонжур, камрады!
Среди местных возникло кратковременное замешательство.
— И тебе привет, — сказал на чистом русском языке один из них. Гость решил ничему не удивляться. Он вытянулся, взял под козырек и отрапортовал, глядя на того из местных, у кого, сколько он охватил взглядом, были погоны самого высокого ранга: — Товарищ старший лейтенант, гвардии сержант Александров приземлился на аэродроме вследствие нехватки топлива, — и перевел дух, разбираясь, что еще ему объяснить.
— Это мы уже увидели, — хмуро сказал инженер Агавелян, растолкав праздно собравшихся локтями. — Поздравляю, везучий паренек!
Гвардии сержант Александров скромно потупился. Он был в действующей армии две недели, ему везло, но он подчас путался.
— Добро пожаловать, — сказал ему Марсель Лефевр, нажимая на все «о» с таким усердием, как будто оно было застрявшим рычагом. Сержант Александров встретился с ним взглядом: он ожидал любого ответа, но не такого. — Докудово близко. Запрошу тебе машину.
— А-ага, — кивнул сержант Александров. Несколько людей вокруг него затараторили по-птичьи. Один человек хлопнул его по плечу:
— Хочешь завтрак? — и со всех сторон сержанту Александрову начали что-то говорить и предлагать. Инженер, отстранившись ото всех, наклонился и принялся изучать повреждения самолета, иногда цокая языком. Перекинулся парой слов и кучей жестов с Лефевром, подозвал техника, начал объяснять. Сержанта Александрова проводили в лагерь; он оглядывался по сторонам, как интеллигентный посетитель музея. Аэродром имел бестолковый, неустоявшийся вид. Тот летчик, что первым с ним поздоровался, объяснил, что полк прибыл на аэродром несколько часов назад: царило то состояние, когда закончилась первостепенная суета обустройства и началось блуждание: а что бы еще сделать? Откуда ни возьмись поднялся ветер с речной прохладой. Один из летчиков принялся ругаться. Пятеро несли дежурство: пять самолетов на краю взлетного поля, пять скучающих лиц, щурившихся на солнце в ту сторону, где могла появиться сигнальная ракета на взлет.
На срубленном сухом дереве сидел старший лейтенант Альбер и с аппетитом завтракал зеленой земляникой.
— Это кто? — спросил он, причем именно у Александрова. Тот ответил, пытаясь подражать общей беспечности:
— Да я так… в гости к вам зашел. Вы тут в гостях у нас на Смоленщине… а я у вас на аэродроме.
— По гостям тут ходят, — ворчал один молодой механик. — Как будто не война, — но обсуждения не последовало: увидев зеленую землянику Альбера, кто-то рассыпался в предупреждениях, Альбер на все махал рукой. Произошла заминка. Появился майор; Александров, перед которым только что положили ломоть хлеба с увесистым пластом колбасы, подскочил и повторил рапорт.
— Доставим его машиной, — предложил майору Лефевр, умевший появляться из ниоткуда. — Заодно посмотрим, как там у соседей.
— Машину еще ждать. Пусть связной слетает, — майор Пуйяд устроился на том же дереве, закинув ногу на ногу, — ему все равно делать нечего.
— Я бы не сказал, что в ближайшее время будет нечего делать.
Пуйяд пожал плечами:
— Это нам работа, а связной стоит и таращится в небо. Что там с самолетом?
Агавелян принялся объяснять, размахивая руками, и через каждый жест показывал скрещенные руки — мол, не полетит.
— Вообще не полетит? — спросил Пуйяд. Его вопрос перевели. Агавелян почему-то рассердился:
— Что такое «вообще не полетит»? «Вообще не полетит» только швейная машинка, да и ту можно запустить из катапульты. Я сказал, сегодня не полетит. А там… будем смотреть.
— Мы имеем здесь лес, — тем временем рассказывал Риссо Александрову, загибая пальцы, — имеем река.
— Да, реку я видел, — кивнул сержант Александров. Один механик поделился:
— Это речка Березинка.
— Бе-ре-зи-на, — Риссо попробовал слово на вкус и навострил уши. Александров спросил тем временем у того из летчиков, который первым с ним поздоровался:
— А ты? Ты тоже француз?
Тот прищурился:
— А вот угадай, — это он минуту назад переводил майора, только Александров этого не заметил; он, впрочем, еще многого не заметил — ни дежурства на взлетном поле, ни дозорной вышки, ни исчезновения Пуйяда, ни сосредоточенного любопытства, адресованного его самолету. Он был молод и зелен, и все это чувствовали.
— Я думаю, что не француз, — поколебавшись, предположил сержант Александров.
— Его Миша зовут, — подсказали ему.
— Мишель, значит? — Александров сбился.
— Нет, Михаил, — пояснил тот. — Я из Москвы. Точнее, я из Парижа, но родился в Москве. Я очень маленький был, не помню. И вот теперь я здесь.
— Так кто ж ты такой?
— А вот закончится война — увидим.
Михаила постоянно дергали за рукав: скажи то, скажи это.
— А спроси у него, — пристал к нему Ролан, — у них на аэродроме девушки есть?
Михаил спросил. Александров ответил, что неприлично задавать такие вопросы. Вместо этого он рассказал, как на днях его полку довелось послушать английское радио.
— Ну как же это — без девушек, — разочарованно вздохнул еще кто-то.
— Англичане описывали, как бомбят немцев и куда, — поделился Александров. Затем уголки его губ дрогнули; он нахмурился и продолжил без очевидного смысла: — Немцев, получается…
Лефевр наклонился к нему, как будто вознамерился обсуждать секреты. Александров, только было пообещавший ничему не удивляться, был поражен его холодным взглядом.
— Они бомбы — нас, да? — ровно спросил Лефевр.
— Не посмеют, — заявил Альбер. Впервые кто-то нашел возможность его одернуть:
— Мы и так это знали.
— Назови города, — настаивал Лефевр. Его рука, до того спокойно лежавшая на мягкой древесной коре, лихорадочно дернулась; вообще вся его поза выдавала предельное напряжение. Александров попытался вспомнить, но сказал наверняка только одно: среди названных городов не было Парижа. Некоторых это утешило, но не всех. Лефевр смотрел так, будто на языке вертелся вопрос. Александров сказал невпопад:
— Надо беречь города, — и все с ним согласились. Только потом, спустя некоторое время после этого разговора, Александров понял, что именно сказал, и сделался очень доволен собой. А в ту минуту ему стало не по себе, когда все стоявшие вокруг перевели взгляды с лица Александрова куда-то за его спину. Александров отреагировал быстро и мгновенно обернулся: он успел увидеть тающие сигнальные красные ракеты. Улыбки пропали. Загудели моторы дежурных истребителей.
Появился майор. Только тогда все поняли, что он до того исчезал. Он был сосредоточен, и казалось, у него тучи над головой. «Всем готовность номер один», — на автомате перевел Михаил для Александрова, хотя майор сказал намного больше; может быть, он чертыхался, Александров не знал. Собравшиеся вмиг рассыпались. Оглянувшись по сторонам, Александров не увидел знакомых лиц.
Аэродром пришел в движение. Александров раньше не видел, как это — чтобы взлетал, эскадрилья за эскадрильей, весь полк. Он остался в отупелом одиночестве, пока летчики спешили к самолетам. Казалось, народу на аэродроме видимо-невидимо. Сержант Александров оглянулся. Он понял, что ему нечего делать.
— Подождите! — закричал он, не выдержав. Никто, конечно, не слушал. — Товарищ старший лейтенант! — Лефевр на ходу оглянулся через плечо. Его внимательный взгляд показался сержанту Александрову очень ценным. — Товарищ старший лейтенант, прошу разрешить мне вылет!
И Лефевр остановился. Александрову показалось, он впечатлил француза. Александров мог много сказать; он, конечно, знал, что его-то собственный самолет сломан, но — умея в критической ситуации ориентироваться быстро — видел, что на аэродроме есть как минимум один оставленный без внимания точно такой же «як». Может, учебный. Александров не рассмотрел. Ему было все равно. Он храбро смотрел в глаза Лефевру, на этот раз не воображая даже, каким может быть ответ.
— Не имею право разрешить, — сухо ответил Лефевр. Пауза в секунду перед его репликой показалась Александрову вечностью.
— А…
— Если майор, — и он не стал давать никаких других объяснений. Они и не были нужны Александрову. Он загорелся беспокойной, ревущей жаждой действия; он бросился через поле, густо поднимая сапогами пыль и путаясь в траве, туда, где, по его представлению, должен был быть майор; он знал, как сейчас встанет перед ним, как посмотрит ему в глаза и скажет — пусть только попробует он не понять! — что гвардии сержант Александров готов к вылету.
Майора он не нашел. Первый истребитель пошел на взлет, и Александров подумал, что майор мог бы быть там. «По причине отсутствия командира на аэродроме…» — раздумывал Александров, пиная попавший под ногу камушек. Он поднял голову: рядом был самолет Альбера. Альбера с погонами старшего лейтенанта. Александров бросился со всех ног: только бы успеть крикнуть, пока летчик не закрыл фонарь.
— Т’ващ-старш-лейтенант, разрешите взлет сержанту Александрову…
Альбер высунулся из кабины:
— Чего?
Александров показал жестами: пальцем на себя, затем помахал руками, как крыльями. Техник умирал со смеху. Альбер — тоже. Александров молча ждал.
— Вот веселый парень, — сказал себе Альбер по-французски, — и почему такие норовят в самоубийцы? — и он без всяких иных разговоров сложил руки крестом. Александров замешкался. Альбер раздраженно крикнул поочередно на двух языках: — От винта!
— Есть от винта, — смущенно брякнул Александров и поспешно отошел в сторону. Ему показалось, он остался один. Полетела пыль. Застрекотал винт. Самолет пошел на разбег. Техник показал Александрову оттопыренный большой палец:
— Ничего, еще налетаешься.
— Все улетели, — пробормотал потрясенный Александров. Самолеты один за другим поднимались в воздух. Техник посмеялся:
— Эх ты. «Все улетели», — передразнил он. — Хоть попробуешь, что эт такое — стоять тут и ждать.
Лефевр взлетел одним из первых. Торопились. Двигатель работал на максимальных оборотах. Солнце, лупоглазое, слепило глаза, и приходилось часто моргать. Окатило полным хладнокровием; да, немцы обычно заходят на атаку по солнцу. Сейчас они первыми не пойдут. Свет вызолотил серые спины бомбардировщиков. Мотор гудел мерно, как сердце. Радиоэфир дрожал. Вот — все; строй разлетелся в стороны, зайти им в бок, пусть летают против солнца; рутина, рутина, гашетка — огонь. Черные тучи взрыва. Вокруг слишком много всего и беспорядочно. Огонь! Радиоэфир разрывается. Торжествующий возглас. И ни на секунду… Огонь! огонь!
Когда-нибудь это все прервется. Когда-нибудь удача изменит, это случается. И будет падение штопором, вкручивающимся в стылый утренний воздух, и внизу все будет мелькать как в калейдоскопе: будут леса, и снова речка Березина, и сразу все покажется подготовленным, и будут поля, сколько хватит взгляда, одни вспаханные, другие брошенные; и в метрах от земли, до того долго цеплявшись за жизнь зубами, выровняешь машину; и конечно же, будет женщина, она встанет на краю поля и станет махать руками, и ты не разберешь, то ли это «сюда», то ли это «нельзя»; но ты по этому зеленому полю проползешь брюхом, оставив широкий мазок убитой, перемешанной с землей озими, которая должна была народить колосья и кого-то спасти; и когда ты станешь отчаиваться, собирая свои кости, когда в душной кабине будет пахнуть бензином, эта незнакомая женщина подойдет к тебе, обопрется обеими крепкими руками о крыло и спросит, все ли в порядке. В эту секунду она станет бела и красива, а ее живое, вопреки всему неудержимо живое тело и ее руки с крупными, робко синеватыми венами будут теплее утробы матери, и ты поймешь что-то важное, что…
Гвардии сержант Александров моргнул. Наваждение исчезло. «У меня может случиться солнечный удар», — подумал Александров. В небе не было ничего. Но все-таки Александров поднял голову и сквозь пальцы, часто мигая оттого, что на солнце заслезились глаза, попробовал что-то рассмотреть за светящимся облаком. Ничего не было. Александрову показалось, что он один.
— Веселый у вас цирк «Нормандия», — произнес гвардии сержант Александров для того, чтобы что-то произнести. Техник усмехнулся:
— Скажи это комэску Лефевру.
— Зачем?
— Он порадуется. Он говорил, цирк любит. Особенно воздушных гимнастов.
Жюли подошла к складному столу, шурша новой цветной юбкой, и принялась разливать по чашкам чай. Чай в последнее время был в дефиците: едва тот появлялся в магазинах, его сметали мгновенно, пусть ценник и шипел угрожающей суммой. Эта пачка чая досталась мэтру Кавалье давным-давно в подарок от старого приятеля; так бы и лежала она нетронутой до самого особенного и торжественного повода, но тут из больницы вернулась повеселевшая и здоровая Фрида, а Жиль забил тревогу о благополучии неприхотливых, но подверженных сырости чаинок. Со стола, расквартированного между фургонов, слетала скатерть: ее пришлось прижать шкатулками и книжками. Над стаканчиком джема летали июньские мошки, утром еще не разомлевшие от пекла. Было около семи часов. Быстро сохли лужи под ногами. В воздухе висела блеклая дымка, превращавшая далекий шпиль собора в подобие акварели.
— Это весьма неприлично, — заявил Кавалье, завидев, что Анна Мерсье несет на стол круглую головку сыра. Директор цирка был в очень хорошем настроении. — Сыр едят по утрам только те, кому нечего есть. Сыр на голодный желудок вызывает несварение, — не слушая его, Анна опустила сыр на тарелку и принялась нарезать большим мясницким ножом. — Я предупреждал.
— Рассказывай дальше, — попросила Фрида, откусив кусочек печенья. — Ты остановился на том, как увидел машину и пошел звать на помощь.
— Да, — спохватился Кавалье, — на помощь. И тут начинается самая интересная часть моей истории, — рассказывая, он то широко разводил руки, то принимался трясти ладонями так, что поднимался ветер и улетали хлебные крошки со стола. Фрида могла бы легко догадаться, что в цикле любимых баек Кавалье появилась еще одна. Жюли села на косой табурет, сведя коленки вместе, взяла немного сыра и пристально следила за тем, чтобы новая байка Кавалье не обрастала неправдоподобными подробностями.
— Его похитили, — сказал Жиль.
— Меня похитили, — вздохнул Кавалье. — Подумать только, руанцы! Товарищи по несчастью! Я помахал рукой, чтобы они остановились. Их было трое. Водитель спросил у меня, в чем дело. Я принялся объяснять. К счастью, я не упомянул, что в машине остался только ребенок, иначе они бы, клянусь, прихватили и мальчика, и машину. Они потребовали у меня деньги. Я сказал, что заплачу, если они помогут отбуксировать мой автомобиль. Они стали требовать мой кошелек. Я сделал попытку привлечь внимание криком, они схватили меня. Я отбивался — я дрался как лев, черт побери! — но они бросили меня на заднее сиденье машины и увезли…
— Какой ужас! — ахнула Фрида. — Руанцы!
— Возможно, они были приезжие, — Кавалье пожал плечами, — я не рассмотрел номера машины. Они забрали мой кошелек, где было, на минуточку, десять франков. Я сразу сказал им, что отдам эти десять франков, если они отпустят меня, но это их не устроило. Они вывезли меня за город, где обобрали до нитки: сняли пиджак, ботинки и даже замечательные новые брюки с поясом.
— До чего только не доведет людей голод, — проронила Анна.
— Но у них, видимо, были деньги на бензин, — заметил Кавалье, — если только авто не было краденое. Никакой жалости к этим грабителям я не испытываю, пусть они хоть бедные сиротки. Они заставили меня брести вдоль шоссе в одних кальсонах, рубашке и носках. Зато у меня остались пятьдесят сантимов, — Кавалье порылся в кармане и вытащил на свет монету, — пока меня грабили, они выпали из моего дырявого кошелька и никем не были замечены. Я случайно нашел их и сунул в носок. Они придавали мне оптимизма, — расчувствовавшись, он любовно поцеловал монетку и повертел в руках. — Только посмотрите, какая прелесть! А что это у нас тут на обороте? Ага-а, топорик! Мораль ясна: куда бы ты ни следовал, с тобой всегда правительственный топор.
— Может, время открыть бутылочку вина? — застенчиво поинтересовался Гамаш. Кавалье раздраженно фыркнул:
— Мы что, богатые?
— Нет, мы небогатые, — ответила Фрида на риторический вопрос. — Продолжай, продолжай. Как ты вернулся домой?
— Домой? — Кавалье снова вошел во вкус и принялся рассказывать с большим чувством и не менее большим удовольствием. — Сначала я отыскал то место у донжона, где оставил автомобиль. Как думаешь, что я там нашел? — он театрально возвысил голос. Фрида полюбопытствовала:
— Что же?
— Да ничего! Ни машины, ни мальчика. Никого. Я потратил полночи, чтобы добраться до Соттевиля и отыскать отца мальчика. Я представлял себе, как буду посыпать голову пеплом. И что же я увидел там? Автомобиль стоит в гараже, мальчик пьет чай вместе с семьей и Жюли!
Жюли глупо хихикнула:
— Кавалье был очень зол, — но тут же поправилась: — И рад. Зол и рад. Он по-другому радоваться не умеет, — она сидела на табурете и болтала ногами, отчего юбка переливалась разными цветами. Жюли была уверена, что она совершенная красавица. Под ногами шнырял льстивый пудель, готовый продать собачью душу даже за кусок камамбера (1). Кавалье пожал плечами, достал из другого кармана зажигалку — замечательную зажигалку, купленную за приличные деньги еще до войны и пока что работавшую, — и поджег сигарету. Жюли стала махать руками, чтобы разогнать дым. Под тонкими рукавами блузки краснели недавно обожженные на солнце локти.
— В цирковых артистах нет ничего приличного, — сказал Фурнье и прочитал вслух девиз на монете: — «Работа, семья, родина». А у нас нет ни хорошей работы, ни порядочной семьи, да и насчет родины сомнительно. Только первобытное равенство. К чему это я? Разбирайте сыр, — он принялся обходить стол с тарелкой. В это время трапеза была прервана. Выскользнув откуда-то из-за фургона, перед столом появился подросток лет четырнадцати. На него даже не сразу обратили внимание: вторжений в цирке «Нормандия» никто никогда не ждал, особенно молчаливых. Гость озирался по сторонам в некотором смятении, держа руки в карманах очень широких коротких штанов. Фурнье остановился:
— Ба! Кто ты такой?
— Мне сказали передать записку, — отозвался подросток. Как бы вторя его смущению, в соседнем фургоне взревел тигр. — Для Анри Раймона.
— Анри Раймон? — переспросил Фурнье. Все разговоры притихли. — Это кто еще такой? Ты не по адресу, мальчик. Иди по своему делу.
— Мне сказали…
Жиль поднялся. Почему-то один только визитер заметил, что он поднялся из-за стола и как странно при этом выглядел; а заметив это, притих, как выключенное радио. Повисла неловкость. Жиль перевел дух. Он выглядел так, будто только что быстро бежал, и даже обмахнулся ладонью, и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Ну вот… и все, — сказал он не к месту. Все взгляды обратились к Жилю, и они были крайне вопросительными. — Вот все и закончилось, — Жиль протянул руку. — Пора. На самом деле давно было пора…
— Вы Анри Раймон? — спросил подросток. Сразу несколько человек, в их числе Жюли, ответили нечто отрицательное.
— Да, — сказал Жиль. Записка легла в его ладонь. Он повернулся, слабо и таинственно улыбаясь, очень вымученно; в нем не было видно никакого стремления объясниться. — А вы думали, меня и вправду Жиль зовут? (2) Дураки-и…
И все одновременно подумали вдруг о том, о чем раньше никогда не думали.
— Значит, — Жиль прочитал записку, все более хмурясь. Посыльный исчез и так больше и не появлялся. Жюли сначала приподнялась со стула, затем оперлась о стол и так и стояла на цыпочках, силясь рассмотреть, что в записке, но увидела только плохой почерк, — значит, пора заканчивать, — Жилю было трудно справиться с собой. Он растянул губы, показав зубы: — Все, — и пояснил для еще не разобравшихся, коих было большинство: — Прощайте.
Стало так тихо, что слышно было мошек над сладостями. Кавалье отодвинул стул, скрипнувший так жалостно, будто бы прогнулся под весом директора цирка; и в директоре цирка все стало весомо. Кавалье — человек невысокого роста, полноватый, слегка лысеющий, понемногу стареющий, — выглядел, поднявшись из-за стола, сущей грозой во всей ее бешеной силе. Сигарета в его руке погасла. Тучи сгущались. Его и Жиля разделяли один стол и целая пропасть.
— Что такое «прощайте»?
— Я ухожу из труппы, — упавшим голосом ответил Жиль. Он скомкал записку и крепко сжал в руке. — Я имею в виду… вообще ухожу, — и он вздрогнул. Нельзя было не вздрогнуть: в воздухе повисла такая враждебность, что можно было ее потрогать рукой — она выражалась в изменившихся лицах и сжатых кулаках. Даже у Жюли сжались кулаки. «От этого никуда не уйти», — подумала она.
— Когда?
— Прямо сейчас, — Жиль проглотил окончание слова. Ему нечего было противопоставить. — Вот только заберу необходимые вещи…
— Стой, — позвал Кавалье. Жиль подчинился. — Ты держишь нас за идиотов? Объясняй.
— Я не…
— Помнится, однажды ты дал мне одно обещание, — заговорил Кавалье. Его жесты стали дергаными. Он подошел к Жилю так близко, что мог бы ударить его кулаком. За его спиной была каменная стена — десяток человек, сидевших за столом, все еще застывших в разных позах, как для фотокарточки «сцена домашнего завтрака». — Не порти мне настроение с самого утра. Ты держишь обещание?
— Подожди…
— Ты держишь обещание? — рявкнул Кавалье. Он чувствовал спиной эту стену за ним. — Да или нет? — Жюли взяла на руки пуделя и гладила его против шерсти. Пудель возился и слегка рычал.
— Чтобы сдержать обещание, мне надо…
— Значит, нет. Что ты натворил? — Жиль отступил на шаг. Кавалье сделал шаг вперед, более широкий. Игра начиналась, или, может быть, продолжалась. — Анри Раймон, что ты натворил до такой степени, что тебе нужно уехать из города?
Жиль заколебался. У него был тоскливый вид. Внезапно он развернулся и побежал, поскальзываясь на мокрой земле. Кавалье крикнул:
— Держи!..
— Фас! — Жюли пустила пуделя, больше смеху ради, чем всерьез. Ей трудно было представить происходящее серьезным. Стена двинулась и подалась. Жиль мог бы успеть сбежать, если бы забыл обо всех «необходимых вещах»: его поймали на подножке фургона с тиграми. Лувуа и Гамаш скрутили ему руки за спиной, он дрыгал ногами и не переставал выкрикивать, шумно переводя дыхание:
— Отпустите! Времени нет! Времени нет, надо срочно, вы не понимаете, не знаете, не…
— Заприте его в бытовке, — приказал Кавалье. Жиль вырывался и бил всякого хватавшего в живот и в плечи; его втолкнули в маленькую, полную ведер и швабр темную бытовку, соседствовавшую с отсеком для животных. — Потрясающее представление. На арене бы так.
— Выпустите!
— Рассказывай.
— Ты не простишь меня, — ровно, почти по слогам произнес Жиль. Щелкнул замок: Кавалье запер бытовку снаружи и прислонился к дверце. — Братец, времени нет. Опасно.
— Ой-ой, как серьезно.
— Выпусти! — Жиль разразился таким диким криком, таким потоком ругани, что, казалось, в тесной бытовке закрыли сразу пять человек. Жюли подошла ближе. Ей было не по себе, и, видимо, не ей одной: люди образовали полукруг вокруг входа в бытовку, а в центре этого полукруга безраздельно царил оскорбленный, преданный Кавалье. Жиль забарабанил по двери. — Мне нужно… прочь отсюда… иначе вы все погибнете!
— Точно ввязался в редкую дрянь, — сказал Фурнье. — Помните? Пьер Ришар. Контрамарки. А мы тут… шутки шутим про топорики. Вся жизнь — арена и клоуны.
— Это правда? — Кавалье поднял голос. — Это правда, что ты два года назад связался с диверсантами из Оперы?
Ему ответило многозначительное молчание, прерываемое постукиванием по внутренней стенке бытовки. Жюли ахнула. За ее спиной зашептались.
— Они думают, что спасут Францию.
— Что удивительного? Если бы во времена Генеральных штатов был динамит, можно было бы сказать, что история Франции — история динамита.
— И много уже взрывов на счету, а?..
— Помолчите, — негромко сказал Жиль. Ему пришлось повторить, чтобы его услышали. Жюли подумала: одно неосторожное слово — и его полноправно растерзают. — Делайте со мной что захотите. Я ничего не взрывал. Я буду сидеть здесь хоть до завтрашнего утра, если вам так хочется, а здесь темно и мухи. В отсеке с тиграми, в дальнем углу напротив клетки, под грудой реквизита, под старым пледом есть коробки…
— Сколько там динамита?
— Шестнадцать кило.
Фурнье присвистнул:
— Хитрец.
— Еще? — сдержанно спросил Кавалье. — Я тебя не выпущу. Береги наши жизни. Говори все.
— Две винтовки немецкие…
— Где?
— Там же.
— Еще?
— Три винтовки французские «Модель 36». Два ящика патронов под них, — из-за дверцы донесся хриплый кашель. — Получил в Лез-Андели, должен был доставить на бульвар Марны доктору Марди этой ночью. Динамит получил в Гайоне, часть должен был доставить домой к тромбонисту из Оперы, что останется — перевезти в Эльбёф. Все. Разберитесь с этим. Я пас. Меня нет.
Кавалье повернулся к собравшимся.
— Принесите военное барахло, — глухо сказал он, опустив руки. В бытовке все смолкло. Шумно удалялись шаги Лувуа, Мерсье и Ламарра. — Вывезем за город на повозке, чем-нибудь завалив сверху.
— А если проверят? — заволновалась Анна. Кавалье развел руками:
— Выбора-то нет, — некоторые начали предлагать свои идеи, правда, не вслух, а друг другу на ухо. Кавалье прикрикнул: — Если у кого-то есть желание взять на себя командование, с удовольствием передам. И ответственность. Есть желающие взять ответственность?
Никто не решился. С единственным предложением выступил Гамаш:
— Давайте выпустим Жиля.
— Выпустим и прогоним, — задумчиво добавила Фрида, очень медленно и рассеянно, как во сне. Ускользнула сама суть слова «прогоним». Против предложения Гамаша никто не протестовал. Кавалье отпер дверцу; Жиль вышел, щуря глаза на свет. В это время Лувуа показался из второго отсека фургона: он нес на вытянутых перед собой руках две картонные коробки, Мерсье — еще одну. Коробки водрузили рядом с фургоном одна на другую.
— Интересно, — сказал Кавалье, глядя на эту увесистую башню, доходившую ему до бедра. — Погрузим их на повозку, — Лувуа и Мерсье взялись за коробки, но так и не унесли их. В круг фургонов влетел Ив:
— Идут! Сейчас будут! — хрипло выдохнул он, негромко, но так, чтобы все услышали; плюхнулся на табурет и отхлебнул чая из чужой чашки.
— Немцы? — шепотом спросила Фрида.
— Да если бы! Добровольцы (3).
Кавалье побледнел.
— Поставьте коробки вон там около стола, — с усилием сказал он. Никто не выступил против. — Да, так. Все… — он медленно, немного вразвалку подошел к коробкам, поставил их поровнее, накрыл салфеткой и взобрался на этот импровизированный высокий стул. — За стол, ребята. Напьемся чаю.
Жюли тяжело опустилась на стул и принялась, слегка покачиваясь из стороны в сторону, читать молитву. Ив никак не мог успокоиться:
— Там около шатра уже толпа собралась. Им любопытно, видите ли. Новое зрелище от цирка «Нормандия».
— Тем лучше, — спокойно ответил Кавалье. — С нами ничего не посмеют сделать в открытую. У них может быть оружие, но город за нас, а город — это много.
— Знаем мы твой город, братец.
— Дайте я разберусь, — взмолился Жиль.
— Нет. Возьми кусочек сыра.
Пала тень. Среди фургонов появился отряд в две дюжины человек в обычной городской одежде с нагрудными значками и деревянными дубинками на поясе. Несмотря на отсутствие униформы, их нельзя было спутать ни с какой иной группой людей, даже не глядя на значки. У некоторых были пистолеты; с таким соседством кусок больше не лез в горло. Один из отряда вышел вперед:
— Кто у вас тут директор?
— Я, — вызвался Кавалье перед некоторой паузы. Он повернулся, не вставая с коробок, и крутил в руке чайную ложку. — Слушаю.
— Поступили сведения, — заговорил командир милиции, пока люди за его спиной рассеивались вокруг, перекрыв все проходы между фургонами, — что ваш цирковой караван занимается перевозкой запрещенной продукции. Такой, как… — он остановился: — Может быть, у меня нет нужды продолжать?
— Я слушаю, — сдержанно повторил Кавалье. Никто другой не смел шелохнуться.
— Такой, как самодельная взрывчатка, несанкционированное производство которой запрещено французским законом. Если вы сдадите ее сразу, последствия будут наименьшими.
— К большому сожалению, я не знаю, о какой взрывчатке вы говорите, — ответил Кавалье. — Мы не занимаемся ни изготовлением взрывчатки, ни провозом.
— И однако же, если вы сдадите ее…
— Мы не можем сдать то, чего у нас нет, — холодно сказал Кавалье. Ламарр собирался что-то добавить, но Кавалье остановил его малозаметным жестом. — Ложный донос — хорошо, верю. Неприятели у нас есть. Но вот подкинуть нам хоть пакетик взрывчатки никто не мог. Мы чисты.
— Я буду вынужден устроить обыск, — командир милиции скрестил руки на груди. — Не утруждайте ни наших людей, ни своих.
— Обыскивайте, — голос Кавалье не дрогнул. Люди принялись подниматься с мест. — Разрешите только увести женщин.
— Уводите всех, — сказал командир милиции. Он набрал в грудь побольше воздуха и приказал: — Обыщите каждый сантиметр.
Что началось! Те, кто был на завтраке, оказались пленниками. Их согнали полицейскими дубинками в шатер; Жюли споткнулась и замешкалась, ее схватили за плечи и развернули к командиру.
— Ты, девочка, будешь показывать нам, что и где лежит.
— Лучше я буду показывать, — Жиль выступил вперед. Командир взглянул на него снисходительно:
— Ладно, и ты тоже.
Кавалье стоял в центре хаоса, как в кольце бури. Бедра всех женщин обшарили руками, чтобы те не сумели ничего пронести под юбками. Люди из милиции заходили в фургоны, и изнутри доносился адский шум возни в тесном пространстве; наружу, через дверцы и через окошки, летели тряпки, посуда, книги и журналы, цирковой реквизит, веревки, кольца, брусья, шары; мячи прыгали по земле, кони, выведенные наружу, бушевали, и Кавалье, присев на колени, связал им ноги бечевкой. Жюли пришлось своими руками разрыть все шкафы с одеждой. Катились рулоны тканей, выбрасывались и разбивались о землю нежные механизмы: часы с кукушкой, старинная заводная кукла; разбились также четыре бутылки вина и брошенная на землю модель руанских башенных часов. Гора полезных вещей и мусора продолжала расти, из фургонов сыпались конфетти и конфетные обертки, блестки, мишура, все эти дивные чудеса топтал слон, которого за хобот дергал один офицер. Жиль носился как неуловимая змея. Он сорвал обложки с трех книг и дал пережевать пуделю.
— Ищите, ищите, — прикрикивал командир милиции. Ветер подхватил с земли ленты и повесил на дерево, так что всем прохожим казалось, что наступил праздник. Вслед за содержимым шкафов полетели сами шкафы. Из жилища Кавалье вынесли всю мебель, как будто смели метлой, и последним выкинули забытый год назад за кушеткой галстук. Посреди круга фургонов лежали руины старинного серванта Ламарра, весившего втрое больше, чем все его остальное имущество вместе. На выходе из фургона один человек поймал Жюли за плечи:
— Можете не торопиться, такая симпатичная мадемуазель… — но Жюли вырвалась и выбежала наружу, роняя груз чулок и носовых платков. Платки тоже разлетались от ветра и оседали на фургонах и боках слона. Ревел кот, которому наступили на хвост. Кавалье заново поджег сигарету и стоял рядом с командиром, контролируя обыск, пока его не окатили случайно холодной водой из умывальника. Из бытовки сыпался хозяйственный и ремонтный инвентарь. Ящик с инструментами перетряхнули особо тщательно: полетела стайка гаечных ключей в облаке гаек, гвоздей и шурупов. Молоток упал на ногу командиру милиции, но тому было все равно: он руководил выволакиванием койки из очень узких дверей жилища Лувуа. В фургонах оставались пустые стены. Раздосадованный командир принялся рвать с них афишную обклейку: афиши, рассыпаясь по ветру, заполонили весь квартал, если не сказать весь город, и долго еще на бульваре Изер или на набережной Сены находили сверкающие, розовые, голубые и алмазные, похожие на зефир и сахар плакаты с чудесными животными, жонглерами и акробатами, зазывавшие на прошлогоднее представление.
Из фургона с тиграми за руки выволокли Гамаша и погнали дубинкой к шатру. Командир зашел внутрь, громко позвал к себе Жюли, которая в это время под надзором трех милицейских лиц вытряхивала все ящики комода Фриды. Она забежала к тиграм, и первым делом ее взгляд упал на злополучный угол, где как раз в это время разбирали сине-красно-желто-пеструю гору обклеенных бумагой обручей, покрывал, ковров, скатертей и ручек от хлыстов: вынесли скрипку, о существовании которой никто и не знал, и моток гитарных струн. Спохватившись, Жюли постаралась заставить себя не смотреть в этот угол, хотя ей было холодно и страшно. Она принялась таращиться на носки своих туфель, но это было ничуть не менее подозрительно, и она сделала вид, будто бы у нее болит нога.
Тигрица ходила по клетке из стороны в сторону, скалясь и нервно дергая хвостом. Тигр лежал в дальнем углу на рассыпанной подстилке. Командир приблизил нос к самым прутьям. Он раздражал тигрицу. При каждом шаге подгибались ее мощные лапы. Было бы у нее побольше места, она бы приготовилась к прыжку. «А если укусит?» — встрепенулась Жюли. Мысль выпустить тигров была бы вполне в духе Пьера Ришара. Тем не менее, она совладала с собой и вежливо сказала:
— Не бойтесь, она через прутья не дотянется.
Командир недоверчиво взглянул на Жюли. Поскольку люди, общаясь с теми, кому не доверяют, мыслят от противного, фраза сработала еще луч