— Я всегда знала, что должна была родиться девочкой, — рассказывала она Гарпу. — Всегда мечтала о любви, но в мечтах всегда была женщиной. Мужчина, любящий другого мужчину, — для меня это было немыслимо.
Роберта не выносила гомосексуалистов. И Гарп подумал: все-таки довольно странно, что люди, решившиеся на шаг, который навсегда привяжет их к сексуальному меньшинству, по всей вероятности, куда менее терпимы к своим гомосексуальным антиподам, чем прочая, нормальная, публика.
Роберта иногда жаловалась Гарпу на гонимых лесбиянок, находивших тепло и ласку в доме Дженни Филдз, и в ней вдруг просыпалась несвойственная ей злобность.
— Эти омерзительные лесбиянки, — говорила она, — так и лезут сюда. Пытаются обратить Дженни в свою веру.
— Мама любит доставлять людям удовольствие, делая вид, что исповедует их веру, — поддразнивал Роберту Гарп. — Мне кажется, она для того и создана.
— Даже меня эти гомики пытались сбить с толку, — продолжала Роберта. — Когда я готовилась к операции, они меня отговаривали. Хочешь спать с мужчиной, спи, пожалуйста, какая разница. Станешь женщиной, все равно „голубые“ будут тобой пользоваться. Трусливые душонки!
„И ведь в самом деле пользуются, — с грустью подумал Гарп, — даже в очереди стоят“.
Нетерпимость Роберты не была ее особым свойством. Другие отверженные, опекаемые матерью, относились друг к другу с поразительным ожесточением. Эта междоусобица была непонятна Гарпу, и он только удивлялся, как матери удавалось разобраться во всех их оттенках, удерживать от потасовок и вселять бодрость духа.
Гарп помнил, что Роберт Малдун до операции несколько месяцев жил на лекарствах. Утром он выходил из дому одетый как мужчина; совершал пробежку по магазинам женского платья, накупая себе обновки. Мало кто знал, что за операцию он заплатил из гонораров за выступления на банкетах в подростковых и мужских спортклубах. По вечерам в доме Дженни он демонстрировал купленные наряды перед его желчными обитательницами. Когда же под влиянием эстрогена у него стали расти груди и округлился зад, Роберт перестал выступать на банкетах, выходил по утрам в женском костюме мужского покроя и скромном, не привлекающем внимания парике. Он перевоплощался в Роберту задолго до операции. С медицинской точки зрения, сейчас у Роберты были те же мочеполовые органы, что и у большинства женщин.
— Но, конечно, я не могу забеременеть, — говорила она Гарпу. — И у меня не бывает менструаций.
— Так же, как у миллионов женщин, — утешала ее Дженни.
— Когда я выписалась домой, — продолжала Роберта, — знаете, что сказала ваша мама?
Гарп отрицательно покачал головой. „Домом“ для Роберты, как он хорошо знал, был особняк Филдзов.
— Она сказала, что после этой операции я в половом отношении стала чисто женским типом. Мне была так важна ее поддержка: ведь на первых порах я все время пользовалась этим ужасным расширителем, чтобы влагалище не заросло. И я чувствовала себя каким-то механическим существом.
— В своих книгах вы так добры к людям, — неожиданно сказала Роберта. — А вот в жизни вам доброты недостает.
Именно в этом Дженни все время обвиняла его. Но последнее время он чувствовал, что добреет. Челюсть у него фиксирована проволокой, у жены весь день рука на перевязи, его красавец сын лишился глаза… И Гарп стал теплее относиться к несчастненьким, наводнявшим дом на берегу бухты Догз-хед.
Местечко было курортное. Их дом под черепицей со множеством крылечек и фронтонов белел среди серо-зеленых дюн в конце Оушн-лейн — улицы, идущей параллельно берегу. В глухой сезон он был ее единственным обитаемым оазисом. Иногда на берег прибегала чья-то собака и обнюхивала плавник, вымытый морем и похожий на оленьи рога; изредка по пляжу в поисках раковин бродили пенсионеры. Они жили в нескольких милях от берега, в домах, которые были когда-то их летними дачами. Летом на пляже было всегда много собак, детей, нянь, а в бухте стояли на якоре две-три ярко раскрашенные яхты. В марте же, когда сюда перебрались Гарпы, пляж на многие мили казался вымершим. В апреле и мае Атлантический океан переливался всеми оттенками лилового, как синяк на переносице у Хелен.
Если в холодные месяцы в городке появлялась незнакомая женщина, сомнений не было — ищет дом знаменитой медсестры Дженни Филдз. Летом эти женщины тратили иногда весь день, пытаясь найти кого-нибудь, кто мог бы показать, где живет Дженни. Но местные жители знали все. „Последний дом в конце Оушн-лейн, — охотно объясняли они. — Дом большой, как гостиница, милочка. Сразу узнаете“.
Иногда они шли сначала на пляж и долго смотрели на дом, собираясь с духом; Гарп часто видел их — в одиночку, вдвоем, а то и втроем сидели они на дюнах, устремив взор на белый особняк, пытаясь по его виду угадать меру сострадания, которая там их ожидает. Если их было несколько, посовещавшись, они выбирали посланницу, а сами оставались у дюн, как собаки, которым отдана команда „сидеть!“.
Хелен купила Данкену подзорную трубу, и он из своей комнаты с видом на море рассматривал боязливых гостей и частенько сообщал об их появлении задолго до стука в дверь.
— К бабушке пришли! — кричал он, без конца поправляя фокусировку. — Ей года двадцать четыре. А может, четырнадцать. У нее синий рюкзак. В руках апельсин, она его не ест. С ней другая женщина, но я не вижу лица. Она прилегла. Нет, кажется, ее тошнит. У нее на лице что-то вроде маски. Наверное, мать первой — нет, скорее сестра. А может, просто подруга. Стала есть апельсин. Он, кажется, кислый.
Тогда и Роберта подходила к окну посмотреть, а иногда и Хелен. Дверь чаще всего открывал Гарп.
— Да, это моя мать, — говорил он. — Но ее нет дома, ушла в магазин. Входите, пожалуйста, подождите ее, если хотите. — Он улыбался и в то же время внимательно разглядывал гостью, как пенсионер на берегу — найденную раковину. Пока не зажили язык и челюсть, Гарп выходил с заранее приготовленными записками. Многих посетительниц это не удивляло, они сами общались только таким образом:
„Здравствуйте, меня зовут Бет. Я джеймсианка“.
Гарп в ответ давал ей свою записку:
„Привет, меня зовут Гарп. У меня сломана челюсть“.
И тут же, в зависимости от обстоятельств, давал следующую записку:
„На кухне топится печка. Идите налево“.
Была у него и такая:
„Не расстраивайтесь. Мать скоро вернется. В доме есть еще женщины. Хотите с ними познакомиться?“
Гарп опять стал носить спортивные куртки, и совсем не из ностальгического чувства (Стиринг, Вена) и не из щегольства (пожалуй, одна Роберта во всем доме старалась быть хорошо одетой); просто ему нужно было много карманов: столько записок приходилось носить с собой!
Он пробовал бегать по пляжу, но пришлось отказаться — челюсть тряслась, а язык бился о зубы. И он стал гулять по берегу, проходя мили и мили. Однажды, возвращаясь с прогулки, он увидел, как к дому подъехала полицейская машина, полицейские вывели из нее молодого человека и, взяв под руки, помогли ему подняться на просторное парадное крыльцо.
— Мистер Гарп? — спросил один из них.
Для прогулок Гарп переодевался в спортивный костюм; записок при нем не было, но он в подтверждение кивнул, что он и есть мистер Гарп.
— Вы знаете этого парня? — спросил полицейский.
— Конечно, знает, — заявил молодой человек. — Вы, полицейские, никому не верите. Вы не умеете расслабляться.
Это был парень в красном кафтане, которого Гарп выставил когда-то из спальни миссис Ральф. Как давно это было, будто прошли годы. Гарп подумал было откреститься от знакомства. Но потом все-таки опять кивнул.
— У парня нет денег, — пояснил полицейский. — Он не здешний, нигде не работает, нигде не учится. Мы позвонили его родителям, они сказали, что понятия не имеют, где он, и явно не стремились узнать. Он утверждает, что живет у вас и что вы замолвите за него словечко.
Гарп, естественно, не мог замолвить за него словечка. Показал на проволочный бандаж и сделал вид, что пишет на ладони.
— Когда это вам поставили бандаж на зубы? — спросил парень. — Его обычно носят в более молодом возрасте. Я такого чу́дного никогда не видел.
Гарп написал на обороте квитанции, которую выдают, получив штраф за превышение скорости:
„Беру его под свою ответственность. Но словечка замолвить не могу, у меня сломана челюсть“.
Парень прочел записку из-за плеча полицейского.
— Ну-ну… — ухмыльнулся он. — А что случилось с соперником?
Потерял три четверти своего члена, подумал Гарп, но не стал это писать на обороте квитанции, да и вообще нигде. Никогда.
Оказалось, что парень, сидя в тюрьме, прочитал романы Гарпа.
— Знать бы раньше, что вы пишете такие книги, я бы отнесся к вам с большим почтением, — сказал парень. Звали его Рэнди, и он был горячим поклонником Гарпа. Гарп подумал, что основную массу его поклонников составляют бродяги, не знавшие родительской заботы дети, чокнутые взрослые, чудаки; только случайно среди них встретишь нормального человека, не извращенца. Рэнди приехал к Гарпу, как к единственному настоящему „гуру“, которому он готов подчиняться. Верный духу, царившему в доме матери, Гарп, конечно, не мог показать парню на дверь.
Просветить Рэнди о том, что случилось с семейством Гарпов, взялась Роберта.
— Кто эта потрясная девушка? — шепнул Гарпу Рэнди, восхищенный ростом и красотой Роберты.
„Не узнаешь? — написал Гарп. — Она была защитником в команде „Орлы Филадельфии“.
Восторженный энтузиазм Рэнди не могла охладить даже язвительность Гарпа, во всяком случае, поначалу. Парень целыми днями развлекал Данкена.
„Один Бог ведает, как ему это удается, — жаловался Гарп Хелен. — Наверно, рассказывает Данкену, как здорово балдеть от наркотиков“.
— Рэнди не употребляет наркотиков, — отвечала Хелен. — Дженни уже спрашивала его.
„Значит, потчует его захватывающими байками из своего уголовного прошлого“, — написал Гарп.
— Рэнди хочет быть писателем, — сказала Хелен.
„Все хотят быть писателями!“ — ответил Гарп.
Но это было неверно. Сам он больше не хотел быть писателем. Когда он пытался писать, из-под пера на бумагу ложился один сюжет, где главную роль играла смерть. Он знал, что надо забыть об этом, не вертеть ее в воображении так и эдак, преувеличивая ее чудовищность силой искусства. Это было сумасшествие, тем не менее стоило ему подумать о письменном столе, как перед ним возникал единственный сюжет с ее оскалом, дымящимися кишками и запахом тления. Поэтому он ничего не писал и даже не пытался.
В конце концов Рэнди уехал. Данкен был очень огорчен, но Гарп вздохнул с облегчением и никому не показал записку, оставленную парнем.
„Мне никогда не догнать Вас ни в чем. Пусть даже это так, но Вы могли бы напоминать мне об этом поделикатнее“.
Значит, нет во мне доброты, подумал Гарп. Но это не новость. Записку он выбросил.
Когда сняли бандаж, а язык перестал болеть, Гарп снова стал бегать. Скоро совсем потеплело, и Хелен пристрастилась к плаванию. Ей сказали, что это полезно для мышц, укрепит сломанную ключицу, хотя ключица болела, особенно если плыть саженками; она уходила в океан миля за милей, потом поворачивала и плыла вдоль пляжей. Она уверяла, что чем дальше от берега, тем вода спокойнее, нет такой волны. Но Гарп очень волновался. Они с Данкеном часто следили за ней в подзорную трубу. „А если с ней что случится?“ — спрашивал себя Гарп. Сам он почти не умел плавать.
— Мама великолепно плавает, — успокаивал его Данкен. Сам он тоже плавал все лучше и лучше.
— Но слишком далеко заплывает, — беспокоился Гарп.
Когда понаехали дачники, Гарпы изменили время тренировок, чтобы не привлекать к себе внимания. Бегали и плавали теперь только рано утром. В самые многолюдные полуденные и послеполуденные часы любовались окружающим миром с веранд или наслаждались прохладой большого дома.
Гарп чувствовал себя лучше. Он начал писать, поначалу осторожно: обдумывал подробный план и делал наброски персонажей. Главных героев старался не трогать; по крайней мере, он сам считал их главными — муж, жена, ребенок. Вместо них сосредоточился на детективе, чужом для этой семьи человеке. Гарп знал, какие кошмарные события лежат в основе книги, и решил начать ее с персонажа, который так же далек от его личной боли, как сам детектив от преступления. Но потом подумал: а что, собственно, он может написать о полицейском инспекторе? И наделил его характером, близким и понятным ему самому. Но дальше начиналась запретная тема. С пустой глазницы Данкена были наконец сняты бинты, их сменила черная повязка; на загорелом лице она смотрелась даже неплохо. Гарп вздохнул поглубже и принялся за роман.
Лето подходило к концу, Гарп совсем поправился, и началась новая эпоха — „Мир от Бензенхейвера“. Приблизительно в это время выписался из больницы Майкл Милтон; ходил он после операции с опущенными плечами, опустошенным лицом. Из-за инфекции, занесенной при промывании, ему удалили оставшуюся четверть пениса. Гарп об этом не знал; впрочем, в его состоянии это известие вряд ли бы его порадовало.
Хелен видела — Гарп взялся за роман.
— Я не буду его читать, — заявила она. — Ни единого слова. Я понимаю, тебе надо его написать, но я даже видеть его не хочу. Не обижайся и пойми: я должна все это забыть. Если ты должен, наоборот, описать это, Бог тебе в помощь. Такие вещи каждый хоронит по-своему.
— Строго говоря, я пишу не об „этом“, — сказал он ей. — Ты же знаешь, я не пишу автобиографических романов.
— Да, знаю. Но я все равно не смогу читать.
— Конечно, я понимаю.
Он всегда знал, писательство — ремесло одиночек. Но быть одиноким в такой мере — это, пожалуй, чересчур. Дженни, он знал, прочтет; нервы у нее крепкие. Скольких она выходила! Больной становился здоровым, уходил, и на его место являлись новые.
Среди новичков была довольно противная девица по имени Лорел; однажды за завтраком она допустила непростительную оплошность — пожаловалась на Данкена.
— Можно я буду ночевать в другой части дома? — попросила она у Дженни. — Этот странный мальчик с подзорной трубой, фотоаппаратом и черной повязкой шпионит за мной. Эти мальчишки лапают меня глазами, даже если у них всего один глаз.
Накануне Гарп бежал по пляжу, когда едва рассвело, споткнулся, упал и снова повредил челюсть. Пришлось опять надеть свои проволоки. Подходящей записки под рукой не оказалось, и он торопливо написал на салфетке: „Пошла ты на… “ — и швырнул салфетку изумленной девушке.
— Послушайте, — сказала она Дженни, — именно от этого я и сбежала. Один мужик не дает мне проходу, другой грозит изнасиловать своим большим членом. Зачем все это? И где? У вас! Выходит, я встретила здесь то же самое, от чего сбежала?
„Да пошла ты на… “ — написал ей Гарп еще раз, но Дженни быстренько увела девушку из комнаты и рассказала, как появилась черная повязка на лице у Данкена, для чего подзорная труба и камера; и бедная девушка, пока не уехала, старалась избегать встречи с Гарпом.
Она жила в доме Дженни всего несколько дней; а потом за ней приехал в спортивном автомобиле с нью-йоркским номером настоящий мужчина, из тех, что вечно грозят бедняжке Лорел „изнасиловать ее своим большим членом“.
— Эй вы, резинки! — крикнул он Гарпу и Роберте, сидевшим на веранде на большом диване-качалке, как старые любовники. — Так, значит, в этом борделе вы держите Лорел?
— В общем-то мы ее не держим, — ответила Роберта.
— Заткнись, лесбиянка! — ответил ньюйоркец и поднялся на крыльцо. Двигатель он не выключил, и тот то набирал обороты, то сбрасывал, то набирал, то сбрасывал. На нем были зеленые замшевые брюки и ковбойские сапоги. Он был высок и широкоплеч, но ростом и силой явно уступал Роберте Малдун.
— Я не лесбиянка, — сказала Роберта.
— Но и не кристально чистая девственница, — ответил пришелец. — Где, черт возьми, Лорел?!
Еще на нем была оранжевая майка с ярко-зеленой надписью от соска до соска — „ДЕРЖИ ФОРМУ!“
Гарп пошарил в кармане в поисках карандаша, но нашел только старые записки, слишком вежливые для этого грубияна.
— А Лорел вас ждет? — спросила Роберта у мужчины, и Гарп почувствовал, у нее снова нелады с половой переориентацией. Она провоцирует этого хама, чтобы с полным правом избить его до полусмерти. Хотя, по оценке Гарпа, мужчина мог оказаться достойным противником. Эстроген не только изменил облик Роберты, он ослабил ее мускулатуру, о чем Роберта, кажется, иногда забывала.
— Слушайте, красотки, — сказал мужчина, обращаясь к Гарпу и Роберте. — Если Лорел сию секунду не явит сюда свою задницу, я переверну весь дом. Что за притон вы здесь завели? Вся округа о нем знает. Мне не составило ни малейшего труда разыскать вас. В Нью-Йорке все сучки с вывертами знают про это убежище потаскух.
Роберта улыбнулась. Она стала раскачивать качалку и Гарпа затошнило. Он лихорадочно принялся доставать из карманов бесполезные записки.
— Послушайте, мартышки, — сказал мужчина. — Я знаю, кто здесь ошивается. Лесбиянки, верно? — Он толкнул диван-качалку ковбойским сапогом, и тот стал раскачиваться как-то боком. — А ты здесь кто? — спросил он Гарпа. — Мужчина в доме или придворный евнух?
Гарп вручил ему записку, в которой говорилось:
„На кухне топится печка; пройдите налево“.
Дело, однако, происходило в августе; записка к этому случаю явно не подходила.
— Это что за чушь? — вскричал приезжий. И Гарп сунул ему другую записку:
„Не расстраивайтесь. Мать скоро вернется. Здесь есть другие женщины. Хотите познакомиться с ними?“
— Трахал я твою мать! — рявкнул мужчина. Он двинулся к большой стеклянной двери. — Лорел! — ревел он. Ты здесь, сука?
В дверях его встретила Дженни Филдз.
— Здравствуйте! — сказала она.
— Я знаю, кто ты, — ответил мужчина. — Узнал по этой дурацкой форме. Моя Лорел не твоя последовательница, она любит трахаться.
— Может и любит, только не с вами, — ответила Дженни Филдз.
Ругательство, готовое сорваться с губ мужчины, на майке которого стояли слова „ДЕРЖИ ФОРМУ!“, осталось невысказанным. Роберта бросилась на него сзади и ударила под колени. Это был запрещенный удар, за который назначали пятнадцатиметровый штрафной, когда Роберта играла за „Орлов“. Мужчина грохнулся об пол с такой силой, что закачались висячие горшки с цветами. Он попытался подняться и не смог. Наверняка получил классическую футбольную травму — именно из-за нее и назначался штрафной. У грубияна сразу отбило охоту сквернословить, он лежал на спине, его спокойное, отрешенное лицо побледнело от боли.
— Ты немного перестаралась, Роберта, — сказал Гарп.
— Схожу поищу Лорел, — смущенно промямлила та и пошла в дом. Душа у Роберты была мягкая, женственная. Гарп с Дженни это знали, но вот тело у нее было, как у тренированного футболиста.
Гарп обнаружил еще одну записку и опустил ее на грудь ньюйоркца прямо на слова „ДЕРЖИ ФОРМУ!“. Таких записок у Гарпа было много:
„Привет. Меня зовут Гарп. У меня сломана челюсть“.
— Меня зовут Гарольд, — сказал лежащий. — Сожалею, что у вас так вышло с челюстью.
Гарп нашел карандаш и написал еще одну записку:
„Сожалею, что у вас так вышло с коленом, Гарольд“.
Лорел скоро нашли.
— Это ты, малыш! — воскликнула она. — Как ты меня нашел?
— Боюсь, я не смогу вести эту чертову машину, — сказал Гарольд.
Его спортивная машина, оставленная на Оушн-лейн, продолжала порыкивать, словно нацеливалась закусить песком.
— Но я же умею водить машину, малыш, — сказала Лорел. — Это ты никогда не разрешал мне садиться за руль.
— Теперь буду разрешать, — простонал Гарольд. — Не сомневайся.
— Мой малыш! — сказала Лорел.
Роберта с Гарном подтащили мужчину к машине.
— А ведь Лорел мне в самом деле нужна, — признался он. — Чертовы сиденья, — выругался Гарольд, когда его стали осторожно втискивать в машину. Он был явно крупноват для нее.
Гарпу казалось, прошли годы с того дня, как он последний раз стоял у автомобиля. Роберта положила руку ему на плечо, но Гарп отвернулся.
— Кажется, я и правда нужна Гарольду, — сказала Лорел Дженни Филдз и слегка пожала плечами.
— Но вот зачем он ей нужен? — спросила Дженни Филдз, не обращаясь ни к кому конкретно, когда они отъехали. Гарп тоже ушел. Роберта, ругая себя за минутную слабость, — надо же забыться до такой степени! — отправилась нянчиться с Данкеном.
Хелен говорила по телефону с Флетчерами, Харисоном и Элис, которые хотели приехать к ним в гости. Их приезд может помочь нам, подумала Хелен. Она оказалась права, и это, возможно, прибавило ей уверенности в себе — она опять хоть в чем-то права.
Флетчеры гостили неделю. Наконец-то в доме появился ребенок, девочка. Правда, она была младше Данкена, но он мог с ней играть, девочка знала про его глаз, и он стал забывать о черной повязке. После их отъезда он начал ходить на пляж один даже в те часы, когда там играли другие дети, которые могли обидеть его грубостью или глупым вопросом.
Харисон дал Хелен возможность выговориться, как бывало в прошлом; она рассказала ему о Майкле Милтоне то, о чем немыслимо было говорить с Гарпом — ей надо было кому-то излить душу. Она поделилась с ним опасениями — их брак висит на волоске. Они с Гарпом по-разному относятся к несчастью. Харисон посоветовал родить еще одного ребенка. Надо забеременеть, сказал он. Хелен призналась, что она прекратила пить пилюли, но не стала ему говорить, что Гарп с ней не спит. Впрочем, Харисон и сам заметил, что у каждого своя спальня.
Элис убеждала Гарпа отказаться от глупых записок. Он сможет говорить, если захочет, надо только не стесняться. Уж если она говорит несмотря на свой дефект, то ему сам Бог велит попробовать.
— Элиш, — произнес Гарп.
— Прекрашно, — ответила она. — Это мое имя. А твое?
— Арп, — выдавил из себя Гарп.
Дженни Филдз, шедшая из одной комнаты в другую, вздрогнула.
— Я очень о нем тошкую, — признался Гарп и разрыдался.
— Конечно, тошкуешь, — сказала Элис и прижала его к себе.
Через несколько дней после отъезда Флетчеров Хелен пришла ночью в комнату Гарпа. Она не удивилась, увидев, что и он не спит; он прислушивался к тому же, что и она. Поэтому они оба не могли заснуть.
Кто-то из новых гостей Дженни мылся. Сначала Гарп слышал, как наполнялась ванна, потом гость бултыхнулся в воду, стал плескаться и даже тихонько петь.
Им вспомнилось время, когда Уолт стал сам мыться, и они прислушивались к каждому звуку в ванной и очень пугались, когда становилось тихо. „Уолт!“ — кричали они. — „Что?“ — отвечал Уолт. И они говорили: „Ничего, мы просто проверяем“. Боялись, как бы он не поскользнулся и не утонул.
Уолт любил лежать в ванной, погрузив уши в воду, и слушать, как пальцы скребут стенки. Иногда он не слышал зова родителей и, подняв голову, с удивлением видел их испуганные лица над краем ванны. „Все в порядке“, — говорил он и садился.
— Ради Бога, Уолт, откликайся, когда тебя зовут, — говорил Гарп. — Крикни просто: „Что?“
— Я вас не слышал.
— Тогда не держи уши под водой, — говорила Хелен.
— А как же тогда мыть голову? — спрашивал Уолт.
— Это самый плохой способ мытья головы, Уолт, — отвечал Гарп. — Всегда зови меня. Я сам буду мыть тебе голову.
— Хорошо, — соглашался Уолт. А оставшись один, опять опускал голову под воду и по-своему вслушивался в звуки мира.
Хелен и Гарп лежали рядом на узкой постели Гарпа в одной из гостевых комнат под самой крышей. В доме было много ванных комнат, и они не могли сказать точно, в какой именно кто-то мылся, но они слушали.
— Наверное, это женщина, — сказала Хелен.
— Моется? Конечно, женщина.
— Я сначала подумала, что ребенок.
— Знаю.
— Наверное, из-за пения. Помнишь, он любил разговаривать сам с собой?
— Помню, — ответил Гарп.
Они обнялись на кровати, всегда чуть влажной из-за близости океана и постоянно открытых окон.
— Я хочу ребенка, сказала Хелен.
— Хорошо.
— Как можно скорей.
— Прямо сейчас, — ответил Гарп. — Конечно.
— Если будет девочка, назовем ее Дженни.
— Хорошо.
— А если мальчик, то не знаю.
— Только не Уолт, — сказал Гарп.
— Хорошо, — ответила Хелен.
— Не надо другого Уолта, — сказал Гарп. — Я знаю, некоторые так поступают.
— Я бы не хотела.
— Какое угодно имя, если мальчик, но не Уолт.
— Я хочу девочку, — сказала Хелен.
— А мне все равно.
— Конечно. И мне, в общем, тоже, — ответила Хелен.
— Прости меня, — сказал Гарп, обнимая ее.
— Это ты меня прости.
— Нет, прости ты меня.
— Я во всем виновата.
— Нет, я.
Они соединились, очень осторожно. Хелен представила себе, что она Роберта Малдун, только что после операции, и пробует свое новенькое влагалище. Гарп старался ничего не воображать.
Когда у Гарпа включалось воображение, он видел только залитый кровью „вольво“. Слышал крик Данкена, а снаружи голоса Хелен и еще кого-то. Он выкарабкался из-под руля, стал на колени на сиденье, и взял лицо Данкена в ладони, но кровь не останавливалась, и Гарп не мог разглядеть, сколь велико несчастье.
— Все в порядке, — шептал он Данкену. — Не плачь, с тобой все будет в порядке. — Но поврежденный язык не произносил слов, вылетали только теплые брызги.
Данкен кричал не переставая, кричала Хелен, слышался еще чей-то стон, напоминавший скулеж спящей собаки. Но что же еще слышал Гарп, что так испугало его? Что еще?
— Все в порядке, Данкен, поверь мне, — шептал он неразборчиво. — С тобой все будет в порядке. — Он вытер рукой кровь с шеи мальчика и убедился, что на шее нет раны. Стер кровь с висков и убедился, что и они целы. Он с силой открыл дверцу со своей стороны, зажегся свет, и он увидел живой глаз Данкена. Он опять стер кровь рукой, но другого глаза не увидел. — Ничего, — шепнул он, но Данкен только закричал еще сильнее.
Через плечо отца в открытую дверь „вольво“ Данкен увидел мать. Разбитый нос и рассеченный язык были в крови, правую руку она держала так, будто рука сломана где-то у самого плеча. Но Данкена испугал страх в ее лице. Гарп повернулся и увидел Хелен. Ему тоже было страшно.
Не крики Хелен, не крики Данкена (стоны Майкла Милтона вообще ничего не значили, пусть хоть сдохнет) — что-то другое пугало его. Не звук. Отсутствие звука.
— Где Уолт? — спросила Хелен, пытаясь заглянуть в „вольво“. Она перестала кричать.
— Уолт! — крикнул Гарп. Он затаил дыхание. Данкен перестал плакать.
Они ничего не услышали. А Гарп знал, кашель Уолта, его хрипы слышны через две комнаты.
— Уолт! — кричали они.
Хелен и Гарп, уже после, шепотом говорили друг другу, что в то мгновение им показалось, будто Уолт нырнул под воду и слушает, как его пальцы скребутся по стенке ванны.
— Я все еще вижу его как живого, — шептала Хелен.
— Все время, — ответил Гарп, — я знаю.
— Стоит только закрыть глаза.
— Да, знаю, — сказал Гарп.
Но лучше всех сказал Данкен: у него было ощущение, что правый глаз не совсем пропал.
— Как будто иногда я могу им видеть, — объяснил он. — Не настоящее, а прошлое. То, что у меня в памяти.
— Может, ты этим глазом видишь сны? — предположил Гарп.
— Наверное, — ответил Данкен. — Только все кажется таким живым.
— Это твой воображаемый глаз, — сказал Гарп.
— Этим глазом я вижу Уолта. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Гарп.
У детей борцов часто бывают крепкие шеи. Но не у всех.
Данкену и Хелен казалось теперь, что у Гарпа неисчерпаемый запас мягкости; целый год он разговаривал с ними мягко, целый год ни разу не рассердился. Его деликатность кого другого могла бы даже вывести из себя. Дженни Филдз заметила: этой троице нужен был год, чтобы выходить друг друга.
Весь этот год Дженни спрашивала себя, куда у них делись чувства, свойственные людям? Хелен прятала их; она была сильным человеком. Данкен их нащупывал отсутствующим глазом. А Гарп? Он тоже был сильный, но не такой, как Хелен. И он написал роман „Мир от Бензенхейвера“, куда и ушли все его чувства.
Прочитав первую главу „Мира от Бензенхейвера“, редактор Гарпа Джон Вулф написал письмо Дженни Филдз. „Что за чертовщина творится у вас там? — писал он. — Такое впечатление, будто горе извратило сердце Гарпа“.
Но Т. С. Гарпом руководил тот же древний импульс, что вел и Марка Аврелия, который мудро и своевременно заметил: „В жизни человека отпущенное ему время — всего лишь миг“.
15 “МИР ОТ БЕНЗЕНХЕЙВЕРА“
„Когда в кухню вошел Орен Рэт, Хоуп Стэндиш была дома одна с маленьким сыном. Она вытирала тарелки и сразу увидела длинный рыбацкий нож с узким лезвием — гладким с одной стороны и зазубренным с другой. Ники не было еще трех лет, он сидел на высоком стульчике и ел хлопья с молоком; Орен Рэт подошел к нему сзади и приставил нож к горлу ребенка.
— Брось тарелки, — велел он Хоуп. Миссис Стэндиш повиновалась, Ники засмеялся, а незнакомец пощекотал ему ножом шейку.
— Что вам нужно? — спросила Хоуп. — Я отдам все, что попросите.
— Конечно, отдашь, — сказал Орен Рэт. — Как тебя зовут?
— Хоуп.
— А меня Орен.
— Красивое имя.
Ники, сидя на высоком стульчике, не мог повернуться и посмотреть на дядю, щекотавшего ему шею. К пальчикам у него прилипли размякшие хлопья; он потянулся к руке Орена Рэта, тот шагнул к столу и слегка порезал пухленькую щечку мальчика, описав гладким лезвием полукруг под скулой. Затем отступил в сторону, любуясь Ники, который от неожиданности залился громким ревом; на щеке выступила тоненькая нитка крови, похожая на стебельчатый шов. Как будто у малыша вдруг стали прорезываться жабры.