З. Н. Гиппиус. Как поэт Гиппиус была значительнее Мережковского: недаром их литературный секретарь и тоже поэт В. Злобин заметил, что среди стихов Мережковского стихи Гиппиус – «как живые цветы среди бумажных».В начале 20-х годов для Гиппиус характерна, прежде всего, политическая лирика, в дальнейшем она возвращается к вечным темам – Любви, Человеку, Смерти. Но тема России, поруганной большевиками, отнятой, быть может, даже погибшей, проходит через всё её зарубежное творчество, приобретая порой даже богоборческий характер.
Итоговым для Гиппиус явился сборник стихов 1938 года «Сияния», который Глеб Струве не без оснований назвал «небольшой, но «тяжелой» книжкой». Значительными были и мемуарные работы Гиппиус – два томика воспоминаний о Блоке, Брюсове, Розанове, Сологубе и др. (1925) и книга о муже «Дмитрий Мережковский» (вышла посмертно в 1951 году).
К. Д. Бальмонт. Кумир дореволюционной публики, неистовый, темпераментный К. Д. Бальмонт (1867-1942) за рубежом не мог удержаться на уровне своих лучших книг, хотя и сохранил привычную для себя плодовитость (сборник стихов «Дар земли», 1921; «Сонеты солнца, мёда и луны», 1923; «Моё – Ей», 1924; «Северное сияние», 1931, и др.). Гордившийся своим протеизмом, способностью к перевоплощению, к слиянию с другой культурой (Бальмонт переводил чуть ли не со всех языков мира), он ощутил, как и большинство русских писателей за рубежом, острую ностальгию, тоску по Родине.
И все пройдя пути морские,
И все земные царства дней,
Я слова не найду нежней,
Чем имя звучное – Россия.
Однако как поэт он был на взлёте.
Георгий Иванов. Из бывших акмеистов раньше всего надо назвать талантливейшего Г. В. Иванова (1894-1958), который «для составления репертуара государственных театров» в 1922 году вместе с женой – поэтессой И. Н. Одоевцевой выехал в Берлин, а затем перебрался в Париж.
В его книгах «Розы» (1931), «Портрет без сходства» (1950) и предсмертном сборнике «1943-1958. Стихи» (1958) полемически заостренно разворачиваются антимиры самоотрицания, отвержения человеческого бытия, природы, искусства, религии, выражается трагический пафос крайнего отчаяния.
Именно там он стал значительным явлением русской поэзии. Может быть, в этом повинна резкая перемена в истории, может быть – резкая перемена повседневной жизни поэта, но именно в эмиграции появляются его стихи, в которых жесткость слова, полное отсутствие метафор и образности сочетаются с выражением какого-то жуткого самоистязания.
Игорь Северянин. Основатель эфемерного течения в русской поэзии Игорь Северянин (И. В. Лотарёв, 1887-1941), завоевавший публику своим сборником 1913 года «Громокипящий кубок», после эмиграции в 1918 году в Эстонию в своих новых книгах «Миррелия: Новые поэзы» (1922), «Соловей: Поэзы» (1923), «Классические розы» (1931) и др. отошёл от прежней экстравагантности и нарочитой вычурности, но и утратил блеск прежних стихов. Принявший в 1921 году, после отделения Эстонии от России, эстонское гражданство, Северянин приветствовал присоединение своей новой родины к Советскому Союзу в 1940 году.
З. Гиппиус.К. Бальмонт.И. Северянин.Г. Иванов.
Марина Цветаева. Одиноким метеором прорезала небосвод русской поэзии М. И. Цветаева (1892-1941). Даже на фоне драматической жизни других писателей-эмигрантов её судьба кажется исполненной особого трагизма. Младшая дочь Цветаевой умерла в голодном приюте в годы Гражданской войны, старшая, вернувшись в Россию, была репрессирована, муж, Сергей Эфрон, воевал в Белой армии, стал эмигрантом, был завербован органами НКВД и, вызванный на родину, арестован и расстрелян, единственный сын погиб в первом же бою в пору Великой Отечественной войны.Сама Цветаева, приехавшая в СССР в 1939 году, одинокая и несчастная, покончила с собой в далёкой Елабуге в 1941 году.
Талант Цветаевой, её необычные, романтические, «ураганные» стихи вызывали восторженные отзывы одних и полное неприятие других, но никого не оставляли равнодушным.Её дар, по словам критика М. Слонима, раскрылся наиболее полно «в безвоздушном пространстве чужбины»: цикл «Разлука», сборник «Ремесло», «Психея – Романтика», «Стихи к Блоку», вышедшая посмертно книга стихов «Лебединый стан», «Поэма горы», «Поэма Конца», «Крысолов», сказка «Молодец», сборник «После России».
В. Ф. Ходасевич. В поэтическом мире выделяется фигура В. Ф. Ходасевича (1886-1939), не примыкавшего до революции ни к символистам, ни к акмеистам и окончательно сформулировавшего свой художественный мир в книге стихов «Путем зерна» (1920), уже заглавие которой возвращает нас к библейской притче о пшеничном зерне, умирающем, чтобы прорасти и дать всходы новой жизни. Начиная со сборника 1923 года «Тяжёлая лира: Четвертая книга стихов» и до цикла стихов «Европейская ночь» всё более прорывается трагическое мироощущение поэта, торжество в мире «тихого ада», бессмысленности бытия:
Пробочка над крепким йодом!
Как ты скоро перетлела!
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело.
Постепенно надвигающееся понимание беспомощности искусства перед проблемами отчуждения и крахом гуманизма, о чём грозно возвестил ХХ век, кажется, и заставило замолчать «тяжёлую лиру» поэта. Так или иначе, но с конца 20-х годов Ходасевич почти не писал стихов. Зато в последние годы Ходасевич плодотворно заявил о себе как критик. Перу Ходасевича принадлежит книга воспоминаний «Некрополь» (1939), а также повествование о великом русском поэте Г. Р. Державине (1931), позволяющее по-новому увидеть жизнь и творчество почти позабытого к тому времени родоначальника отечественной поэзии. Он готовил и биографию Пушкина, но смерть помешала ему осуществить этот замысел.
Г. В. Адамович. (19 апреля 1892, Москва – 21 февраля 1972, Ницца). Учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета, входи во второй гумилевский «Цех поэтов». До эмиграции выпустил два сборника стихов: «Облака» (1916) и «Чистилище» (1922). С 1923 года жил в Париже. Здесь вскоре становится одним из ведущих критиков литературы в газете (с 1926 года – журнале) «Звено», с 1928 года – в газете П. Н. Милюкова «Последние новости». Печатался также в журнале «Современные записки» и «Числа». Его статьи и эссе выразили устремления поэтов «парижской ноты». По мнению многих писателей русского зарубежья, был «первым критиком эмиграции». Накануне второй мировой войны выпустил книгу стихов «На западе» (1939). В1939 году поступил добровольцем во французскую армию. После войны выпусти книгу критических статей «Одиночество и свобода» (1955), книгу эссеистики «Комментарии» (1967) и сборник избранных стихотворений «Единство» (1967).
Блох Раиса Ноевна (17 сентября 1899, Петербург – 1943, Германия). Училась в Петроградском университете, в начале 20-х уехала в Берлин. В 1928 году вышел её сборник «Мой город». В 1933 году переехала в Париж. Особое Внимание критиков привлек второй сборник её стихов – «Тишина» (1935).Стихотворение «Принесла случайная молва…» стало известной песней, исполнявшейся Александром Вертинским. Погибла в концлагере.
М. Цветаева В. Ходасевич
Великий изгнанник.
«Умер Иван Алексеевич Бунин. Потеря эта для России огромна. Он любил жизнь и оставил нам ее в своих книгах. В этом его победа над смертью. Был он, как все, что в жизни подлинно и прекрасно, - прост и таинственен.
Изучение его стиля, почти не имеющего себе равного в русской литературе, дело историков литературы. Мы, стоя у него гроба, помолимся о его душе, оставившей нам высокую поэзию.
Казалось, что Бунин имел в жизни все, что человек на земле может желать: долголетие, талант, красоту, славу… и, имея все это, смиряясь и не сдаваясь. Оставался он вместе с нами, в нашей нищете и изгнании.
Он много знал, много страдал и многое возлюбил. Был он Поэт и, пытаясь возвышать и преображать жизнь, платил за все дорогою ценою».
Так писал, откликаясь на кончину Бунина, последовавшую в ночь на 8 ноября 1953 года в Париже, замечательный поэт Владимир Смоленский. Он сказал о многом в немногом; наметил как бы и программу в изучении той, уже вечной жизни Бунина, какая воплощена в его книгах, имея в виду и ту способность возвышать и преображать жизнь, которая с наибольшей полнотой раскрылась в эмигрантском бунинском творчестве.
Исход начался из Одессы. 26 января 1920 года, на французском пароходе, Бунин навсегда покинул Россию, чтобы никогда больше не возвращаться. Корабль, трое суток стоявший на рейде, выходил в море, слышались выстрелы: город занимали части Котовского.
Россия отодвигалась от него, и Бунин спустился в каюту, твердо уверенный, что ее не стало. Лишь там, в открытом море, словно гарпун пронзил его насквозь, боль объяла его всего: «Вдруг я совсем очнулся, вдруг меня озарило: да, так вот оно что – я в Черном море, я на чужом пароходе, я зачем-то плыву в Константинополь, России - конец…»
«Конец» и «погибель» - любимые слова в записях этих лет. «Уже почти три недели со дня нашей погибели», - записывает Бунин 12 апреля 1919 года в Одессе; «Пропала Россия»,- вспоминает он слов старухи в январской Москве 1918 года; ей вторит мужик, встреченный в феврале: «Пропала Рассея». «Все как будто хоронил я – всю прежнюю жизнь, Россию…»- заносит Бунин в дневник 6 мая 1921 года уже в Париже; «И всему конец! И все это было ведь и моя жизнь!» - повторяет через месяц; «Да можно ли додумывать? – размышляет он в январе 1922 года. – Ведь это сказать себе уже совсем твердо: всему конец».
Но странно, он повторял о России с мрачной убежденностью: «конец», а Россия настигала его всюду: в Висбадене, слушая в лесу дроздов, или даже посреди весёлой ярмарки, в Грасе - толпа французов, мычание коров – «И вдруг страшное чувство России». Именно на расстоянии с наибольшей силой ощутил он то, что потаенно и глубоко жило в нем: Россию. Ранее, занятый литературой, поглощавшей главные его заботы, он испытывал надобность – как художник – в постижении некоей «чужой» трагедии. Ни крах первой, самой страстной любви, ни смерть маленького сына, отнятого у него красавицей – женой, ни даже кончина матери еще не потрясли и не перевернули его так, не помещали упорному и самозабвенному усовершенствованию мастерства, стиля формы. Теперь его творчество как бы открыто жизни.
В сомнениях и твердости своей, в отчаянии и надежде, в счастливой «осенней» поре конца 20-х и начала 30-х годов, и, наконец, в окаянном одиночестве, какое надвигалась на него – вместе с болезнями, старостью, бедностью, - «страшное чувство» России только и спасало Бунина. Ведь все его эмигрантское творчество - это монолог о России.
Это был во многом «другой», «новый Бунин». Хотя его новизна была подготовлена внутренней, невидимой для других работой.
В предчувствии грозы.
Задолго до революционных потрясений 1917 года Бунин предчувствовал их приближение и как бы приуготавливал себя к ним. Это было тогда, когда современники видели к нем «эстета» или «барина», да и сам он любил щегольнуть своей мнимой аполитичностью. В самом деле, он оставался долгое время, прежде всего художником, мастером, непрерывно наблюдал, впитывал, и все увиденное, кажется, готово было превратиться у него в «литературу» - луна на ночном небе, пашня под солнцем, старый сад, внутренность крестьянской избы.
Однако, уже начиная с «германской», с 1914 года («Теперь все пропало», - сказал ему брат Юлий, едва услышав об убийстве эрцгерцога Фердинанда, что и послужило поводом для развязывания мировой войны), впечатления словно прорвали оболочку творчества, стали терзать его человечески, словно утрата близких. И тем дальше, тем больше. Февральская революция 1917 года, падение империи только усиливает пессимизм Бунина в отношении будущего России как государственно- национального целого.
В охваченной брожением деревне Глотово, в августе 1917 года, он горестно размышляет: «Разговор, начатый мною, опять о русском народе. Какой ужас! В такое небывалое время не выделил из себя никого, управляется Гоцами, Данами, каким- то Авксентьевым, каким – то Керенским и т. д.». Прослеживая тему эту в бунинских дневниках, идя против течения времени, вспять, видишь, что она занимала писателя давно.
Бунин много и настойчиво размышлял о том, что же такое народ как данность, кого включать и почему в это безграничное понятие. Порой он даже сердился: «Хвостов, Горемыкин, городовой это не народ. Почему? А все эти начальники станций, телеграфисты, купцы, которые сейчас так безбожно грабят и разбойничают, что же это – тоже не народ? Народ –то это одни мужики? Народ сам создает правительство, и нечего все валить на самодержавие», Запись эта сделала за год с лишним до предыдущей, 22 марта 1916года, задолго до прихода к власти Гоцев и Керенских. Но еще раньше, в самом начале 10-хгодов, наблюдая каждодневно за «мужиками», т.е. всеми и официально признаваемым «народом», Бунин ощущает прежде всего там огромный резервуар спящих и, по его мнению, еще совсем диких, азиатских, разрушительных сил. И – пока еще как видение, как страшный сон – чудится ему пора, когда произойдет то, о чем «орет», едва войдя в избу и не глядя ни на кого, некий странник:
Придет время,
Потрясется земля и небо,
Все камушки распадутся,
Престолы Господни нарушатся,
Солнце с месяцем примеркнут
И пропустит Господь огненную реку.
Эту «огненную реку» Бунин вполне ожидал и запечатлел, преимущественно в прозе, в 20-е годы, где выделяется книга художественной публицистики – дневник 1918 – 1919 годов «Окаянные дни».
Монолог о революции.
21 октября 1928 года в Грасе Галина Кузнецова, последняя любовь Бунина, записала: «В сумерки Иван Алексеевич вошел ко мне и дал свои «Окаянные дни». Как тяжел этот дневник! Как ни будь он прав – тяжело это накопление гнева, ярости, бешенства временами. Кротко сказала что-то по этому поводу – рассердился! Я виновата, конечно. Он это выстрадал, он был в известном возрасте, когда писал это – я же была во время всего этого девчонкой, и мой ужас и ненависть тех дней исчезли, сменились глубокой печалью».
Эту книгу у нас или обходили молчанием, или бранили. Между тем. При всем накоплении в ней «гнева, ярости, бешенства», а может быть, именно поэтому книга написана необыкновенно сильно, темпераментно, «личностно».Без «Окаянных дней»невозможно понять Бунина.
Книга проклятий, расплаты и мщения, пусть словесного, она по темпераменту, желчи, ярости не имеет ничего равного в ожесточенной белой публицистике. Потому что и в гневе, аффекте, почти исступлении Бунин остается художником: и в односторонности своей – художником. Это только его боль, его мука, которую он унес в изгнание.
При всей кажущейся аполитичности, отстраненности от «злобы дня», Бунин был – и с годами только утверждался в этом – человеком глубоко государственным. Он желал видеть Россию сильной, великой, независимой. Однако после октябрьского переворота все, что кололо, мозолило ему глаза, убеждало, что России – как великому государству – конец. И это приводило в отчаяние. Не только унизительный Брестский мир с передачей Германии Украины и юга России, каждая мелочь, каждый, казалось бы, второстепенный факт подтверждал это.
Вот в честь празднования первого Первомая левые художники получили санкцию Л.Б.Каменева снести памятник герою русско-турецкой войны 1877- 1878 годов Скобелеву, находившийся против дома генерал–губернатора (потом – Моссовета, где и главенствовал Каменев). В полночь 30 апреля 1918 года Бунин записывает: «..стаскивание Скобелева! Сволокли, повалили старую вниз лицом на грузовик.. И как раз нынче известие о взятии турками Карса!»
В краткой записи выражена глубоко личная и одновременно, хочется сказать, всероссийская, по Бунину, драма. Вскрыта связь между двумя далекими фактами: монумент победителя турок отправлен на помойку, русская армия на Кавказском фронте отступает, разваливается. Итак – конец. Вот отчего лейтмотив «Окаянных дней» очень мрачный, можно сказать, беспросветный.
Гордившийся своим парнасским бесстрастием, Бунин еще не так давно – всего каких-нибудь десять лет назад – утверждал в связи с событиями 1905года: «Если русская революция волнует меня больше, чем персидская, я могу только пожалеть об этом». И вот этот «парнасец», почетный академик по разряду изящной словесности, Бросается в водоворот, в воронку кипящей уличной жизни, жадно впитывает происходящее. Но в итоге только укрепляется в давно выношенном суждении: Россия погибла.
Бунин психологически, просто по-человечески не был способен на то, что предстояло русской интеллигенции – мучительный процесс выживания и вживания в совершенно новую и враждебную ей действительность. Для него это было равносильно тому, чтобы отказаться от себя самого - от человеческого достоинства, чести и совести, от неуклонного священного права на самостоятельное мнение, каким бы оно ни было, на возможность свободно его высказать.
Шкала прежних, привычных ценностей была для него незыблемой, самоочевидной.
Бунин видит себя участником белого движения и в определенной степени делается для этого движения ориентиром. После того как Одессу занимает Добровольческая армия, он присутствует на всех официальных торжествах и 21 сентября 1919 год, при большом стечении интеллигенции, читает антибольшевистскую лекцию «Великий дурман». Его выступления, статьи, стихи открыто отвергают идеологию коммунизма. Но даже и в тех случаях, когда она прямо не направлены против революции, все равно несут внутри себя эту тенденцию.
Когда Добровольческая армия основывает в Одессе газету, Бунин сначала входит, а редакцию «Южного слова», а с 21 октября 1919 года становится ее соредактором. В числе сотрудников - А.А.Кипен, И.С. Шмелев, К.А.Тренев, С.Н.Сергеев - Ценский, А.М.Федоров.
И покидал Бунин Россию не как эмигрант, а как беженец. Потому что он уносил Россию с собой. Идейный противник Октября, Бунин был и оставался великим
патриотом своей страны в пору величайшей национальной трагедии – Гражданской войны, уроки которой нам предстоит еще долго и мучительно осмыслять. И в этом отношении значение книги «Окаянные дни» огромно. Без таких книг Гражданской войны мы, потомки ее, не поймем и смысла ее не осознаем.
«Окаянные дни» - монолог о революции, страстный и предельно искренний, написанный человеком, ее не принявшим и проклявшим. Гигантская общественная катастрофа, постигшая Россию, нашла здесь прямое и открытое выражение и в то же время отразилась на всем художественном мире Бунина, резко изменив его акценты.
Литература «второй волны»
Вселенная. Так вот твоя изнанка…
Чуть-чуть рванули ткань твою по шву.
И поднялась гигантская поганка
Откуда-то из ада в синеву.
И зарево ударило по тучам,
Полгорода внизу испепеля.
Так вот каким заправлена горючим
Несущаяся в космосе Земля.
Ещё в поту мы эту землю пашем,
Ещё и воздух не отравлен весь,
Но с той поры грохочет в сердце нашем
Тоски и гнева взрывчатая смесь.
Иван Елагин
Глубоко символично, что последними аккордами в чёрной мессе Второй мировой войны были ядерные удары по беззащитным Хиросиме и Нагасаки. Новое, дьявольское оружие – конечный плод работы гениального мозга сугубо кабинетных учёных – возместило о близости Апокалипсиса. Возможности человека к самоистреблению (плод познания) превзошли его нравственное средство защиты (религиозное чувство). Половина мира дымилась в руинах. Десятки миллионов людей бежали из своих домов или были оттуда изгнаны. Погибших не могут сосчитать и по сей день. Началась новая эра. Мир, победивший фашизм, снова источал вражду и ненависть, разделившись на враждебные лагеря. В мертвящем дыхании холодной войны и не прекращавшихся с корейской войны попытках Кремля и его союзников распространить коммунистическое господство на всё человечество выразила себя в литературе вторая волна русской эмиграции.
К ней принадлежали, прежде всего, те, кто был обижен советской властью, из разных социальных слоёв: так называемые кулаки и подкулачники, выходцы из дворянского и купеческого сословия и т.п. Были пострадавшие деятели литературы или науки, стремившиеся любыми путями покинуть большевистскую Россию. Назовём, к примеру, литературного критика-философа Иванова-Разумкина (Разумника Васильевича Иванова), отсидевшего в советских тюрьмах и оказавшегося в городе Пушкине, когда туда вошли немецкие войска. Он «смотрел на эмиграцию как на грех», но иного выхода просто не видел.
В разных регионах Советского Союза оказавшиеся под немецким сапогом относились к пришельцам также не одинаково. То, что невозможно было, скажем, в Белоруссии, происходило на Украине, из которой отбывали на Запад целые научные коллективы. «Ранним осенним утром 22 сентября 1943 года длинный состав из товарных вагонов был подан у правого крыла Киевского вокзала. Поезд этот предназначался для эвакуации в Германию большой группы украинских ученых с семьями.
Ко второй волне можно причислить и так называемых «повторных эмигрантов», которые по мере наступления Красной армии покидали Восточную Европу и Китай и выплеснулись в широком рассеянии – от Австралии до Южной Америке.
В самой Германии, в пределах Третьего рейха, к 1945 году находилось несколько миллионов «остарбайтер» - восточных рабочих, в своём большинстве насильно вывезенных из Советского Союза, а также (уже на всей территории, занятой немцами) 5,24 миллиона военнопленных, из которых к концу войны выжило около 700 тысяч.
Русские, добровольно перешедшие на сторону немцев, а также часть попавших в плен составили ряд военных и полувоенных формирований, куда влилось и несколько тысяч белых офицеров первой эмиграции. В самом конце войны они разоружились и попытались сдаться американцам - в их числе две дивизии РОА (Русская освободительная армия) генерал-лейтенанта А. А. Власова, 1-я казачья дивизия генерала П. Н. Краснова, некоторые национальные соединения (калмыцкий кавалерийский корпус, грузинский, татарский полки и т.д.). Большинство их, в нарушение данных обещаний, было выдано союзниками в руки командования Советской Армии, причем тысячи успели покончить с собой, ещё большее число было тут же или позднее расстреляно, а остальные – за единичными исключениями – погибли в лагерях.
После подобных сталинских «профилактических мер» на территории бывшего Третьего рейха оставалась ещё огромная масса выметенных войной из своих гнезд «Displaced Persons» (так называемых «перемещенных лиц»), откуда произошло ставшее затем привычным за рубежом для русского уха сокращение «Ди-Пи». По данным ИРО – международной организации, ведавшей беженцами (и не признанной Советским Союзом), общее число из разных стран в 1945 году насчитывало более восьми миллионов человек. По установлении перемирия началось массовое, частью добровольное, а потом все более насильственное возвращение беженцев. В течение года пять с половиной миллионов было так или иначе репатриировано, и к концу следующего оставалось миллион шестьсот тысяч человек. Из них бывших советских граждан насчитывалось около трехсот тысяч. Всего же за железным занавесом оказалось свыше миллиона человек. Они-то и составили основную массу «второй волны».