Смелая, хладнокровная, невозмутимая Эмма Малютина слегка вздрогнула, когда Борис подал ей визитную карточку патера Глинского, до такой степени неожиданным был этот визит. Однако, она быстро овладела собой и сказала:
— Просите.
Хитрый иезуит вошел в гостиную с самой сладкой улыбкой. Хозяйка легким движением руки указала ему место на диване и с сознанием собственного достоинства устремила на него вопрошающий взгляд.
— Извините меня… Я, кажется, побеспокоил вас не вовремя, — начал патер Глинский, — но причина моего визита так важна, — я бы даже сказал, священна, — что я отчасти имею право на ваше снисхождение… Речь идет о счастье моего дорогого графа… Я воспитывал его и люблю, как сына…
Наступила довольно продолжительная пауза. Иезуит надеялся, что Эмма поможет ему каким-нибудь вопросом или замечанием, но она слушала его с таким непритворным равнодушием, словно хотела сказать: «Какое мне дело до твоего графа». Патер растерянно потирал руки и расправлял складочки на своем рукаве. Наконец он решился прервать это затянувшееся молчание и сказал:
— Я полагаю, сударыня, что вы уже угадали причину моего визита?
— Вы ошибаетесь, я о ней даже не подозреваю, — ответила девушка с таким неподдельным простодушием, что буквально поставила в тупик опытного дипломата ордена иезуитов.
— Я желал бы… Но, прежде всего, позвольте отдать вам должное, вы были восхитительны в костюме султанши.
— Неужели вы пожаловали сюда для того, чтобы сказать мне этот комплимент? — насмешливо улыбнулась Эмма.
— О нет, — пролепетал иезуит, — я веду речь к тому, что мой граф влюбился в вас до безумия…
— Да, он за мною ухаживал, — равнодушно ответила гордая красавица.
— Значит, я не ошибся… Понятно, что внимание графа льстит вашему самолюбию, положим даже, что это чувство доставляет удовольствие и ему самому, но вместе с тем оно огорчает многих и в особенности меня, его воспитателя, от души желающего видеть его счастливым.
— Теперь я вас уже вовсе не понимаю, будто вы говорите на незнакомом мне иностранном языке.
— Известно ли вам, что граф Солтык помолвлен?
— Да, я это слышала.
— Что вся Польша жаждет этого союза двух могущественных фамилий?
— И это мне известно.
— Скажите, почему же вы так стараетесь разрушить наши планы?
— Я?! — Эмма надменно вскинула голову и засмеялась. — И не думаю!
— Зачем же вы завлекаете графа?
— Не могу же я запретить ему ухаживать за мной! Я бы стала предметом всеобщих насмешек. Впрочем, он ничем не нарушает законов приличия.
— Вы уклоняетесь от положительного ответа… а между тем всеми силами поощряете графа…
— Нисколько.
— Не пора ли прекратить эту игру словами, сударыня, оставим остроумие в стороне… Разрыв графа с семейством Огинских был бы несчастьем для всех, кто желает ему добра, а для него самого — в особенности… Вы препятствуете этому браку… в этом я уже убедился… и потому прошу вас, сударыня, прекратить ваши преследования.
— До сих пор граф не говорил со мной о любви, но если бы он это и сделал, то, поверьте, я не стала бы его слушать.
— Все это только слова! — возразил иезуит. — Я человек опытный и прекрасно понимаю, что вы имеете виды на моего бедного графа!
— Избавьте меня от ваших предположений, — строгим шепотом заметила Эмма. — Я не люблю вашего графа — достаточно ли этого для вашего успокоения?
— Виноват, сударыня, мы не понимаем друг друга. Я говорю, что вы желаете овладеть его сердцем.
— Нимало, а рукой — и того меньше, — не без гордости возразила Эмма.
— Да, не рукой… Мечта ваша совершенно иного свойства… Будем же говорить откровенно…
— Возможно ли это для человека, носящего рясу! — ядовито пошутила Эмма.
— Скажу вам откровенно, я еще не разгадал ваших намерений, но сердце мое подсказывает, что вы погубите графа.
— Если бы я действительно имела какие-нибудь виды на графа Солтыка, то вряд ли бы вы разгадали их, патер Глинский.
— Следовательно, вы признаетесь, что у вас есть определенная цель.
— Прошу вас, не приписывайте мне ваших собственных умозаключений… Я не сказала вам ничего.
— Опять громкие фразы!.. Вы злой гений моего графа, и я считаю своей священной обязанностью разлучить его с вами, во что бы то ни стало, потому что я желаю ему добра, а вы…
— Разве вы знаете, чего именно желаю ему я? — перебила его сектантка. — Мы оба хотим спасти графа, но идем к этой цели различными путями. Вы объявляете мне войну, и я смело принимаю ваш вызов… Я не боюсь ничего, потому что твердо уповаю на милосердие Божие!
Проницательный иезуит буквально остолбенел от изумления; перед ним была неразрешимая загадка. Неизвестно чем бы окончилось это объяснение, если бы в гостиную не вошла Генриетта Монкони. Пока она с восторгом обнимала и целовала Эмму, патер Глинский встал с дивана и начал откланиваться.
— Вы уже уходите? — спросила вежливая хозяйка.
— Я полагаю, что отношения наши достаточно выяснились.
— Итак, война, не правда ли?
— Это зависит от вас, — и иезуит, бросив на Генриетту выразительный взгляд, полный искреннего сострадания, поклонился и вышел из комнаты.
— Зачем он сюда приходил? — спросила Генриетта.
— Он вообразил, что я отбиваю графа Солтыка у Анюты Огинской.
— Вы?! — и Генриетта громко захохотала. — Виноваты ли вы в том, что все мужчины, увидев вас, сходят с ума? Понятно, что Солтык потерял голову! Но ведь вам это безразлично, не так ли?
— Разумеется!
— Вы сотворены для всеобщего обожания, — продолжала восторженная девушка, — я это чувствую, точно так же как и другие. Вы сверхъестественное, неземное создание!
Генриетта упала на колени перед своим кумиром и продолжала, не спуская с Эммы больших синих глаз:
— Вы святая!.. Я молюсь на вас! В сравнении с вами все наши так называемые красавицы кажутся мне ничтожными. Даже Анюта Огинская, хотя я люблю ее, как сестру.
— Какое заблуждение!
— Это выше сил моих, я не могу думать о вас иначе. Не отталкивайте меня, умоляю вас! Если я не достойна быть вашей подругой, я с радостью стану вашей рабою.
— Глупенькая фантазерка, — сказала Эмма, гладя ее по щеке.
— Осчастливьте меня!
— Если это в моей власти, я готова.
— Говорите мне «ты».
— Охотно, душа моя.
Генриетта бросилась к ней на шею и шепнула на ухо:
— Любишь ли ты меня хоть немножко? Позволишь ли ты мне всегда быть рядом с тобой?
— А что скажут на это твои родители? Ты невинный, неопытный ребенок, Генриетта, а я посвящена в такие тайны, от которых содрогнулось бы и мужское закаленное сердце. Тебе все улыбается в жизни, а я заглянула в глубокую пропасть бытия и увидела на дне ее такие ужасы, которые заставили меня отказаться от всех земных наслаждений. Поверь мне, для человека нет большего несчастья, как родиться на свет, а смерть есть истинное для него благодеяние. Ты не знаешь, даже не подозреваешь, на какие страдания обречен человек во время своей земной жизни, а я знаю все это.
— И ты не боишься?
— Нет, я не боюсь ничего на этом свете, потому что со мною Бог!
Голос Эммы звенел, как струна, глаза ее горели фанатизмом.
— Ты совсем не такая, как мы, ничтожные создания! — пролепетала Генриетта, с благоговением глядя на юную жрицу. — Ты похожа на боговдохновенную, премудрую и строгую ветхозаветную пророчицу. Ты предназначена Богом для великих подвигов! Это я угадываю сердцем… Позволь мне следовать за тобой повсюду. Укажи мне путь в царство небесное, где ты будешь ликовать наравне со святыми мученицами.
Эмма устремила на девушку долгий, проницательный взгляд, погладила рукой ее шелковистые волосы и проговорила печальным тоном:
— Бедное, неразумное дитя, ты сама не знаешь, чего ты просишь…
Путь, по которому я иду, тернист и скорбен, и полит слезами… Иди своей дорогой!
— Нет, нет! — умоляла Генриетта, со слезами на глазах. — Не лишай меня блаженства жить и умереть с тобой! Я буду твоей послушной ученицей, твоей покорной рабой!
— Обдумала ли ты этот шаг?
— Серьезно, глубоко обдумала.
— Готова ли ты выдержать испытание?
— Какое тебе угодно.
— Тогда слушай меня. Первым условием для достижения царства небесного есть смирение, самое глубокое, самое неограниченное. Люди тщеславные и высокомерные не угодны Богу. Господь наш Иисус Христос избрал своих учеников среди людей самых бедных. Сможешь ли ты променять это нарядное платье на рубище, сделаться слугой твоих ближних, не возмущаясь никакой работой. Обещаешь ли ты не оскорблять никого и смиренно переносить всякие обиды во имя умершего за нас Искупителя?
— Обещаю.
— Будешь ли ты повиноваться даже и тогда, когда приказание покажется тебе постыдным или жестоким?
— Буду.
— Отречешься ли ты от земных радостей?
— Я готова на все… готова следовать за тобой хоть в пустыню.
— Если ты обещаешь исполнить все эти условия, — сказала Эмма высокомерным тоном языческой жрицы, — то я во имя Бога Всемогущего нарекаю тебя нашей сестрой и позволяю тебе жить при мне в качестве служанки до того дня, когда Господу угодно будет призвать тебя к Себе!
При этих словах Эмма Малютина выпрямилась и дала девушке пощечину. Генриетта бросилась к ее ногам, покрыла их поцелуями и слезами и воскликнула:
— Я буду твоей рабою! Буду с наслаждением повиноваться твоей воле!
— Это не так легко, как ты думаешь. Для начала я тобой довольна — ты сразу поняла свою роль. Но ты меня еще не знаешь. Боже тебя сохрани восстать против моей власти! Простись навеки со своей волей и со своими желаниями. С этой минуты я для тебя все, ты же сама — ничто! — И, гордо подняв голову, Эмма наступила ногой на затылок своей новой рабыни, а та, словно объятая священным ужасом, горько заплакала.
XXIX. Живые карты
В одно прекрасное утро Огинская намекнула мужу, что ему следовало бы тоже дать бал и пригласить графа Солтыка. Понятливый супруг согласился с ее мнением и только прибавил, что средства не позволяют ему соперничать с миллионером.
— Это совершенно справедливо, — согласилась Огинская, — поэтому мы должны придумать что-нибудь чрезвычайно оригинальное. Это уже твое дело, друг мой.
— Оригинальное!.. Легко сказать! Ты знаешь, что я не могу похвастать особенной изобретательностью…
— Поройся в своей библиотеке и, заодно, воспользуйся случаем и прикажи стряхнуть пыль со своих книг.
Огинский вздохнул, закурил сигару и отправился в библиотеку. Шкафы с книгами навели его на мысль, что в Киеве у него есть старый школьный товарищ, поэт, доживающий свой век где-то на чердаке, в обществе двух кошек.
— Нашел! — торжественно объявил он, возвратясь в будуар жены.
— Рассказывай же скорее.
— Нет, нет! Идея еще не созрела. Я пойду пройдусь и соображу, как все это устроить.
Огинский явился к голодному поэту не с пустыми руками. Он принес ему паштет и полдюжины бутылок вина. Старые товарищи обнялись и расцеловались.
Поэт был в самом веселом расположении духа. После вкусного завтрака и нескольких стаканов вина в голове его так и зароились разнообразные проекты праздника. Между ними были и грандиозные, и смешные, и дикие, и сентиментальные, так что Огинский едва успевал записывать их в свою книжку. Наконец приятели расстались чрезвычайно довольные друг другом.
— Обдумал? — спросила Огинская, когда муж вернулся домой.
— Нет еще!
— Да ведь ты говорил, что какая-то идея созревает у тебя в голове.
— У меня их двадцать, и одна лучше другой. Вот послушай.
Огинский вынул из кармана записную книжку и начал читать вслух. Жена не могла надивиться его необыкновенной изобретательности и в первый раз в жизни взглянула на него с уважением.
— Превосходно! — воскликнула она, — все так хорошо, что выбор весьма затруднителен.
После долгих обсуждений остановились на одном из проектов, и Огинский взялся за его осуществление. Он лично выбирал среди знакомой ему молодежи самых красивых представителей обоего пола, заказывал им костюмы и распоряжался репетициями национальных танцев для предстоящего костюмированного бала.
Настал день праздника. Анюта была грустна и задумчива, ее нисколько не интересовали все эти хлопотливые приготовления. Она была уже почти совсем одета, когда в комнату вошла ее мать и начала внимательно осматривать ее костюм с лихорадочной тревогой дуэлянта, проверяющего свои пистолеты накануне дуэли.
— Ты очень бледна, дитя мое, — заметила она, — тебе надо подрумяниться.
Лицо Анюты исказилось презрительной гримасой.
— Что с тобой? Тебе как будто невесело?
— Странно, что ты этого до сих пор не замечала.
— Опять твои ребяческие фантазии! Тебе досадно, что мы не пригласили Ядевского… Неужели ты позволишь Эмме Малютиной отбить у тебя богатого жениха?
— Я охотно уступаю ей все права на сердце и руку графа Солтыка, — усмехнулась Анюта.
— Очень глупо, — заметила Огинская и, пожав плечами, вышла из комнаты.
Хозяин встречал гостей у входа в залу. Солтык явился одним из первых.
— Вы так пунктуальны, граф! — сладко улыбаясь, пролепетала Огинская.
— Помилуйте! Я всегда так приятно провожу у вас время, что не желал лишить себя ни одной минуты удовольствия.
— Очень рада, что вы у нас не скучаете.
Анюта стояла возле матери как окаменелая. Глаза ее были бессознательно устремлены в пространство — казалось, она ничего не видит и не слышит. Бал открылся полонезом. В первой паре шла хозяйка дома с графом Солтыком. Когда Эмма вошла в залу, уже танцевали вальс. На ней было белое шелковое, отделанное кружевами платье и жемчужное ожерелье.
— Ваш наряд символичен, — заметил Солтык, пожирая ее взором, — лед и снег!
— И слезы, — добавила она, указывая на жемчуг.
— Не угодно ли вам сделать со мной тур вальса?
— Благодарю вас, я не танцую.
— Даже и кадрили?
— Я буду танцевать только одну, от которой невозможно было отказаться!
— Стало быть, вы участвуете в готовящемся для нас сюрпризе?
— Да… Неужели такие пустяки могут возбуждать ваше любопытство?
— Почему же нет? Блеск, великолепие и пестрота нарядов нравятся мне более, нежели серая, однообразная, будничная жизнь. В шумном водовороте бала невольно забываются житейские невзгоды.
— Понимаю! Наш сюрприз подействует на вас, как хорошая доза опиума?
— Может быть… Во всяком случае, прекрасная мечта лучше неприглядной действительности.
— Это ваше личное убеждение или только причуда избалованного богача?
— Мое личное, хотя и чрезвычайно неутешительное убеждение.
— В этом отношении я вполне разделяю ваше мнение. Пройдемтесь по зале.
Солтык вздрогнул от прикосновения обнаженной руки красавицы, кровь быстрым потоком хлынула ему в лицо.
По условному знаку хозяина дома некоторые из приглашенных удалились в уборные. Полчаса спустя в залу вошли двенадцать пар в национальных польских костюмах самых ярких цветов и лихо протанцевали мазурку. Затем, после непродолжительной паузы, снова отворились двери, и вошел Огинский в роскошном древнепольском костюме, с маршальским жезлом в руке. За ним шли музыканты в турецких костюмах прошедшего столетия и, наконец, взорам изумленных зрителей предстала целая колода живых карт, изображающая могущественные державы, принимавшие участие в Семилетней войне.
Впереди других шла червонная масть — Франция, — туз в виде пажа, с государственным флагом в руках; король Людовик XV с маркизою де Помпадур, герцог де Субиз изображал валета, а за ним двигались остальные карты, до двойки включительно, в костюмах французских гвардейцев того времени. У каждого на груди была карта, которую он представлял.
Затем следовала пиковая масть — Пруссия, — гоф-юнкер со знаменем, то есть туз, Фридрих Великий с королевой, Цитен в образе валета и остальные карты в костюмах прусских гренадеров.
Бубновая масть изображала Австрию. К высокой, стройной, белокурой Ливии очень шел костюм Марии Терезии. Она шла под руку со своим супругом, Францем I, позади туза — стрелка со штандартом в руке, валетом был маршал Даун, остальные карты были в красных плащах пандуров.
Наконец, трефовая масть — Россия, — с тамбурмажором Преображенского полка во главе; Эмма Малютина — в костюме императрицы Елизаветы, рядом с ней Алексей Разумовский; затем валет — граф Апраксин, — и казаки.
Картина была действительно великолепная. По зале пронесся гул всеобщего одобрения, потом раздались аплодисменты и крики «браво!». Пары, обойдя три раза вокруг залы, разместились живописными группами у стены. Коронованные особы стояли на первом плане.
Несколько минут спустя французские гвардейцы и прусские гренадеры протанцевали какой-то танец с оружием в руках; казаки и пандуры исполнили казацкую пляску и, наконец, коронованные пары — классический менуэт.
Эмма с невозмутимым равнодушием принимала восторженные комплименты своих поклонников, ища глазами графа Солтыка; а он, бледный и задумчивый, стоял у колонны в немом созерцании ее дивной красоты. Легкий, едва заметный знак веером, и он уже был возле нее.
Бальная зала снова огласилась звуками оркестра. Обмен пламенными взглядами, приветливыми, задорными и саркастическими улыбками, более или менее остроумные замечания и робкие признания в любви — все шло своим чередом. Граф и Эмма сидели друг против друга в одной из самых отдаленных комнат, куда не долетали ни звуки музыки, ни веселый говор, ни шорох шагов танцующих. Они лишь изредка обменивались короткими фразами, но зато взоры их были необыкновенно красноречивы. Графу казалось, что ледяная стена между ним и Эммой постепенно тает, что красавица отличает его в толпе своих поклонников. Эта мысль ободряла его — он взял девушку за руку и прошептал нежным голосом:
— Эмма!..
— Что вам угодно?
— Выслушайте меня…
— Это ничего не изменит… Я знаю все, что вы мне скажете, точно так же как вам заранее известен мой ответ: не забывайте ваших обязательств, граф.
— Неужели вы полагаете, что на меня можно наложить цепи, помимо моего желания?
— Нет, я этого вовсе не думаю… Пора прекратить этот разговор… До свидания, граф, уйдите отсюда, я желаю остаться одна.
Солтык повиновался, как кроткий ягненок, и, печально склонив голову, вышел из комнаты.
Не прошло и нескольких минут, как тяжелая портьера снова распахнулась и вбежала Анюта.
— Извините, — вспыхнув, проговорила она, — я думала, что найду здесь графа Солтыка…
— Странная идея! — со злой усмешкой процедила сквозь зубы Эмма.
— Странности не должны удивлять вас, потому что они составляют отличительную черту вашего характера.
— Что вы хотите сказать?
— Не думайте, что я намерена оспаривать ваши права на графа Солтыка!
Эмма вскочила, как раненая пантера, схватила Анюту за руку и прошипела, задыхаясь от злобы:
— Не советую вам становиться мне поперек дороги… Говорю вам это исключительно из чувства сострадания к вашей неопытности… Но терпение мое имеет границы… не забывайте этого! — и гордая красавица с видом оскорбленной королевы вышла из комнаты.
XXX. В лабиринте любви
Следующий бал давал отец Генриетты Монкони. Приглашенные должны были ехать в санях до имения его, села Ромшино, лежавшего верстах в тридцати от Киева.
Часов около двенадцати целая вереница саней остановилась перед домом Монкони. Гостям был предложен роскошный завтрак, состоящий преимущественно из польских национальных блюд. В числе приглашенных был и Казимир Ядевский. Поднимаясь по ступенькам лестницы, он вдруг почувствовал, что маленькая женская ручка опустилась ему на плечо. Оглянувшись, он увидел даму с напудренными волосами, в щегольской бархатной шубке. Она приветливо улыбалась ему, но он не сразу узнал в ней юную подругу своего детства.
— Что это значит? Ты не узнаешь меня? — спросила Эмма.
— Неудивительно, — отвечал Казимир, — ты так изменилась… Про тебя рассказывают просто чудеса!
— Что именно?
— Ты сделалась светской девушкой, кокеткой, граф Солтык от тебя без ума…
— Тут нет ничего необыкновенного.
— Не разлюбила ли ты меня, Эмма? Скажи, за что ты меня так терзаешь?
— Глупенький! — с неподражаемой иронией проговорила красавица. — Пойми, я умышленно преследую Солтыка, а о любви между ним и мной нет и речи.
— Докажи мне это, позволь сегодня быть твоим кавалером.
— С удовольствием, только это зависит не от меня, а от патера Глинского.
Войдя в залу, Ядевский отозвал в сторону иезуита и заявил ему о своем желании ехать в санях вместе с Эммой Малютиной.
— Как распорядится судьба, — с лукавой усмешкой отвечал патер Глинский.
— Моя судьба в ваших руках.
Иезуит снова улыбнулся и тихонько пожал Казимиру руку. Принесли две вазы с билетиками. Анюта и Эмма вынимали билетики и подавали патеру Глинскому. Тот громко произносил имена дам и кавалеров, а затем бросал билетики в третью вазу. Вышло так, что Солтык поехал с Анютой, а Ядевский — с Эммой. Впереди ехал герольд в польском костюме с гербом Монкони, за ним — полдюжины трубачей, два барабанщика, человек двадцать казаков, сани с музыкантами в турецких костюмах, еще одни — с людьми, переодетыми в монахов, медведей, гигантских петухов и тому подобное. Затем санки с дамами и кавалерами и, в заключение поезда, — целая толпа молодых людей в польских костюмах верхом на лошадях.
За городом лошади помчались во весь дух и часа через гости благополучно добрались до Ромшино, где их встретили крестьяне в праздничных платьях. На крыльце господского дома стоял маршал с жезлом, окруженный слугами в древнепольских ливреях, и тотчас по приезде гостей за усадьбой раздались пушечные выстрелы.
Дамы и кавалеры попарно вошли в столовую, где стол буквально ломился под тяжестью старинной серебряной посуды и множества ваз с цветами и фруктами. Пока гости обедали, на дворе поднялась страшная вьюга, Ветер бушевал с такой силой, что двери и рамы дрожали. Присутствующие обменивалась испуганными взглядами — в этой местности бывали случаи, когда снегом заваливало целые деревни и сообщение с городом прекращалось на несколько дней. Старик Монкони поспешил успокоить взволнованное общество.
— Это неожиданное приключение заставит вас погостить у меня несколько дней! — воскликнул он, обращаясь к гостям. — Я этому очень рад! С голоду мы не умрем, музыка у нас есть, только господам кавалерам придется спать на соломе в зале, но эта беда еще невелика!
Слова радушного хозяина ободрили гостей: они успокоились и беззаботно предались веселию. Между тем, снежная стена перед окнами росла с каждой минутой. Тотчас после обеда все парадные комнаты были освещены; старики сели играть в карты, а молодежь по инициативе патера Глинского затеяла постановку живых картин. В одной из комнат устроили небольшую сцену и рядами поставили стулья для зрителей.
Первая картина изображала Юдифь и Олоферна. Солтык в костюме ассирийского полководца лежал на турецком диване, возле него стояла Эмма, задрапированная пестрой столовой скатертью, с распущенными волосами и поднятым мечом в руке.
— Поняли ли вы этот намек? — обратилась Эмма к графу, когда занавес опустился. — Вас предостерегают. Берегите свою голову.
— Напрасное предостережение!
— Боже, каким трагическим тоном вы это произнесли!
— Право, я не знаю, что со мной происходит! — воскликнул Солтык. — Я чувствую себя точно в плену на галере у турецкого корсара. Вы для меня загадка, а между тем меня влечет к вам какая-то сверхъестественная сила.
— Что значат эти косвенные упреки?
— Мне иногда мерещится, что между вами и мной существует тайный союз, что мы составляем исключение из общей массы людей, а между тем я видел сегодня, как вы приветливо улыбались и пожимали руки какому-то поручику.
— А! Вы ревнуете! Это меня забавляет!
Раздался звонок. Вторая картина представляла времена года: Анюта — весну, Катенька — лето, Генриетта — осень и Ливия — зиму.
Патер Глинский предложил графу участвовать в третьей живой картине, но тот отвечал:
— Оставьте меня в покое.
— Помилуйте! Разве вы не замечаете, что ваши причуды не нравятся обществу?
— Вы устроите опять какую-нибудь глупую аллегорию!
— Очень рад, что вы поняли мое предостережение. Вам нужен ангел-хранитель… им буду я. Эта таинственная девушка погубит вас, я это предчувствую!
— Погубит?! — с неподражаемо задорной усмешкой повторил граф. — Приятно умереть в когтях такой красивой пантеры!
В третьей картине Ливия изображала героиню одной из поэм Мицкевича, а граф — ее возлюбленного. В четвертой — участвовали Катенька с Беляровым: она была вожаком, а он отлично исполнил роль медведя. Публика ликовала. Вслед за тем музыканты начали настраивать свои инструменты и вскоре в танцевальной зале, раздались громкие звуки полонеза. В первой паре шел хозяин дома с мадам Огинской, за ними Анюта с графом Солтыком… и пестрая вереница гостей попарно потянулась через длинную анфиладу комнат в танцевальную залу.
Как только окончился полонез, граф подошел к Эмме Малютиной, которая сидела в углу за колонной.
— Как вы любите уединение, — улыбнулся он.
— Я ждала вас, — отвечала девушка.
— Эмма, скажите мне, кто вы: ангел, демон, тигрица или кокетка?
— Быть может, все вместе.
— Чего вы от меня добиваетесь?
— Вы еще не догадались? Так слушайте же: я никогда не полюблю вас, но желаю, чтобы вы меня любили.
— Я уже люблю вас… Что же дальше?
— Дальше?.. Со временем вы это узнаете…
Бал длился до самого утра. Дамам были отведены комнаты для отдыха, а мужчины расположились в столовой на соломе. Между тем, метель утихла, солнце озарило необозримую белоснежную равнину, и сотни крестьян усердно принялись работать лопатами, расчищая дорогу для проезда господ.
XXXI. Чистилище
Усталые гости проснулись на следующий день только к полудню, весело позавтракали и тем же порядком, как накануне, поехали обратно в Киев. Эмма Малютина под предлогом головной боли не вышла к завтраку и осталась в Ромшино вместе с Генриеттой. Об этом они договорились накануне.
— Поверили? — спросила красавица, когда ее подруга, проводив гостей, вошла в спальню.
— Еще бы! — ответила молодая хозяйка, — Солтык побледнел как смерть и спрашивал, не опасно ли ты захворала.
— Пора мне вставать… Подойди, моя раба, и служи мне.
— Не угодно ли тебе позавтракать?
— Да, но только поскорее… А ты должна поститься… Понимаешь?
Генриетта принесла на подносе кофе и держала его, стоя на коленях перед своей повелительницей.
— Теперь приготовь мне ванну.
Девушка выбежала из комнаты и четверть часа спустя пришла доложить, что ванна уже готова.
— Надень на меня туфли и подай шубу.
Невольница повела свою султаншу в ванну, и прислуживала ей с примерным старанием. Стоя на коленях, она вытерла ей ноги и затем проводила ее обратно в спальню.
— Причеши мне волосы, — приказала ей Эмма.
Руки бедной девушки дрожали, так что она никак не могла справиться с затейливой прической. Суровый взгляд и полновесная пощечина были единственной наградой за все ее старания. Генриетта не выдержала, и крупные слезы покатились по ее покрасневшим щекам. Последовал еще один удар, гораздо сильнее первого.
— Я заслужила это наказание, — простонала Генриетта, бросаясь к ногам своей строгой госпожи и осыпая их поцелуями.
— Ты не хочешь ни служить, ни повиноваться мне.
— Хочу, хочу! — стонала несчастная, ломая руки.
— Ты слишком горда! Тебя надо смирить, растоптать… и я это сделаю!.. Накрывай на стол и подавай мне завтрак.
И это приказание было немедленно исполнено. После завтрака девушки уехали в Мешково. Солнце уже село, когда они остановились у ворот старинного помещичьего дома. На дворе не было ни души.
— Эй! Есть тут кто? — окликнул кучер.
Из дома выползла старая баба и, ворча, отворила ворота. Генриетта приказала своему кучеру ехать в Киев, а сама вошла вслед за Эммой в маленькую комнатку с голыми стенами и закрытыми ставнями; девушка невольно вздрогнула, заметив в полу подъемную дверь.
— Чего ты испугалась? — спросила Эмма. — Если боишься, можешь уйти, пока еще есть время. Я не принуждаю тебя вступать в наше общество.
— Нет, я готова следовать за тобой, куда ты прикажешь.
— Сними свое платье и надень вот это, — приказала Малютина, указывая на балахон из грубого серого холста. — Ступай вперед, — прибавила она, подняв тяжелую дверь.
Трепещущая жертва спустилась по каменным ступеням в подземелье, слабо освещенное небольшим фонарем. В углу лежала охапка соломы, над которой было ввинчено в стену большое железное кольцо. Сектантка надела кандалы на руки и ноги Генриетты и привязала ее веревкой к кольцу.
— Молись и кайся, — произнесла она тоном неумолимого палача и, выйдя из подземелья, с шумом захлопнула подъемную дверь.
Эмма позвонила, и несколько минут спустя в комнату вошел апостол.
— Ты привезла послушницу? — спросил он.
— Да, она молится в подземелье. Она тщеславна и самолюбива… ее надо смирять.
— Ты можешь это сделать, она в твоих руках. Не щади ее. Людей надо дрессировать как собак для их же блага, потому что в сердце каждого из них гнездится сатана. Твоя задача изгнать его из этой девушки. Топчи ее ногами без всякого сострадания, и вскоре с помощью Божьей она из ядовитой змеи превратится в кроткого ангела. Господь укрепит тебя, дочь моя, и поможет совершить угодное ему дело.
Прошло несколько часов. Генриетта усердно молилась, обливаясь слезами. Наконец Эмма снова спустилась в подземелье и, сняв цепи со своей жертвы, привела ее в комнату и спросила:
— Приготовилась ли ты ко второй степени испытания?
— Я готова на все, — отвечала добровольная страдалица, опускаясь на колени. Но когда Эмма сорвала с нее балахон и взяла в руки плеть, дрожь пробежала по ее телу и в глазах блеснули слезы.
— Трусиха, — презрительно сказала сектантка, — я покажу тебе пример смирения! Возьми эту плеть и бей меня, — приказала она, поспешно обнажая плечи и становясь на колени, — бей же! Чего ты ждешь? Опять струсила? Я такая же грешница, как ты.
Генриетта дважды ударила ее плетью и закричала в отчаянии:
— Не могу!.. Не могу!.. Дай мне другую жертву, а тебя я бить не смею… Рука моя не поднимается!..
— Глупое, негодное создание! Бездушная кукла, не умеющая карать ни себя, ни других!.. Подожди, вот я свяжу тебе руки за спиной.
— Изволь, — отвечала жертва.
В одно мгновение руки ее были связаны, и удары плети градом посыпались на ее обнаженную спину.
— Молись… Кайся… Читай вслух покаянный псалом… — приговаривала Эмма, не обращая внимания на стоны несчастной послушницы; плеть так и свистела в ее руке.
— Пощади!.. Сжалься!.. Ради Бога!.. — вопила юная жертва, извиваясь в пыли на полу и задыхаясь от боли.
Жестокая неумолимая сектантка в исступлении топтала ее ногами, воображая, в пагубном ослеплении, что поступок ее угоден Богу.
— Неблагодарная, я оказываю тебе благодеяние! — беспрестанно повторяла она. — Я помогаю тебе искупить твои грехи! Я призываю на тебя милосердие Творца небесного, а ты, недостойная, молись о пощаде!..
Наконец пытка прекратилась… Окровавленная жертва лежала в прахе у ног палача…
— Встань, — сказала ей Эмма, — поцелуй бившую тебя руку и топтавшие тебя ноги.
Генриетта повиновалась беспрекословно.
— Оденься, — и та прикрыла свои израненные плечи.
— Третья степень испытания докажет нам, способна ли ты распять свое сердце, побороть в себе чувство сострадания и с непоколебимой верой исполнять заповеди Божии… Надень шубу и иди за мной.
Девушки снова сошли в подземелье и, пройдя несколько шагов по узкому темному коридору, очутились в просторной комнате со сводчатым потолком, освещенной тусклым мерцанием красного фонаря. Там в углу на соломе лежал прикованный цепью к стене пожилой мужчина с всклокоченными волосами и бородой. Рядом с ним в кресле сидел апостол, а немного поодаль стояли два крестьянина.
— Вот она, — сказала Эмма. Генриетта подошла к апостолу и встала перед ним на колени.
— Вооружилась ли ты мужеством, дитя мое? — спросил он, пристально глядя на новую послушницу.
— Да, — прошептала девушка.
Апостол приказал ей встать и обратился к пленнику:
— Спрашиваю тебя в последний раз: хочешь ли ты каяться в грехах своих?
— Нет, нет! — неистово закричал несчастный, потрясая цепями. — Вы обманом затащили меня сюда, подлецы, разбойники!.. Убейте меня, но не требуйте, чтобы я перед вами смирился!
— Не перед нами, а перед Господом.
— Ваш бог — сатана!.. Какие вы последователи Христа! Он проповедовал мир и любовь на земле, а вы палачи, мучители!..
— Ты одержим бесом, — сказал апостол, вставая с места. — Спасите его душу, — прибавил он, обращаясь к девушкам.
В один миг оба крестьянина бросилась к пленнику, сняли с него цепи и крепко привязали к ввинченным в стену кольцам. В углу стояла жаровня, в которой лежали раскаленные железные прутья.
— Этими прутьями мы будем изгонять из него беса, — сказала Эмма своей подруге.
В голубых глазах Генриетты вспыхнул дикий кровожадный огонь.
— Не щади его! Смело вонзай раскаленное железо в его грудь! Помни, что это богоугодное дело. Ты спасаешь от вечной муки душу закоренелого грешника.
Генриетта схватила один из прутьев и решительно подошла к беззащитной жертве.
— Покайся! — строгим тоном проговорил апостол.
— Ни за что!
Послышалось зловещее шипение… комната наполнилась смрадом… Несчастный мученик стонал от боли.
— Хорошо, дочь моя, хорошо! — ободрял апостол неопытную послушницу, а та, в порыве дикой ярости продолжала беспощадно терзать нераскаявшегося грешника.
Наконец несчастный изнемог, почти без чувств повалился на землю и умирающим голосом начал молять о пощаде, обещая исполнить все, что от него потребуют.
— Довольно, — сказал апостол, благословил девушек и обоих крестьян и приказал им выйти из комнаты.
Инквизитор и его жертва остались с глазу на глаз.