Спотыкаясь, я брела на север, в Кеннеди-Медоуз, в ярости кляня себя за эту безумную идею. Где-то люди сейчас жарят шашлыки и проводят выходные, нежась на берегах озер и дремля в гамаках. У них сколько угодно кубиков льда, и лимонада, и прохладных комнат, где температура не поднимается выше +21 градуса. Я знала этих людей. Я любила этих людей. А еще ненавидела их — за то, как далеки они от меня, бредущей на грани гибели по маршруту, о котором даже слышали-то немногие. Я собиралась все это бросить. Бросить, бросить, бросить, бросить, напевала я себе под нос, и стонала, и шла, и отдыхала (десять, пять, десять, пять). Я дойду до Кеннеди-Медоуз, заберу свою коробку с припасами, съем все до единого батончики, которые уложила в нее, а потом поймаю попутку до любого города, до которого согласится довезти меня остановившийся водитель. Доберусь до автобусной станции, а уж оттуда поеду куда-нибудь еще.
Что я наделала? Почему я сама запутала себя в прискорбный клубок, состоявший из героина и секса с мужчинами, которых я едва знала?
На Аляску, решила я. Потому что уж на Аляске-то точно есть лед.
Когда решение сдаться устоялось, я нашла еще одну причину, чтобы подкрепить свою убежденность в том, что весь поход по МТХ был невообразимо дурацкой идеей. Я отправилась в поход по этому маршруту для того, чтобы поразмыслить о своей жизни, обдумать все, что сломало меня, и сделать себя снова цельной. Но дело в том, что, по крайней мере, до сих пор я была полностью поглощена исключительно сиюминутным и физическим страданием. С тех пор как начался поход, воспоминания о мучениях моей жизни лишь изредка мелькали в памяти. Почему, о почему моя милая мама умерла и как получилось так, что я могу жить-поживать себе без нее? Как могла моя семья, некогда столь дружная и крепкая, распасться так быстро и безвозвратно сразу после ее смерти? Что я наделала, разрушив свой брак с Полом — надежным, ласковым мужем, который так верно любил меня? Почему я сама запутала себя в прискорбный клубок, состоявший из героина, Джо и секса с мужчинами, которых я едва знала?
Это были вопросы, которые я таскала с собой, как камни, всю зиму и весну, пока готовилась к походу по Маршруту Тихоокеанского хребта. Те вопросы, над которыми я всхлипывала и завывала, которые раскапывала в мучительных деталях в своем дневнике. Я планировала разобраться со всеми ними во время похода по МТХ. Я воображала себе бесконечные медитации на закате и созерцание девственно-чистых горных озер. Я думала, что буду лить слезы катарсической печали и возрождающей радости каждый день своего путешествия. Но вместо этого я лишь стонала, и вовсе не потому, что у меня болела душа. А потому что болели ступни, спина и так и не зажившие раны на бедрах. Еще во время этой второй недели похода — когда весна едва-едва собиралась официально перейти в лето — я стонала потому, что мне было до такой степени жарко, что, казалось, вот-вот лопнет голова.
Я думала, что буду лить слезы катарсической печали и возрождающей радости каждый день своего путешествия. Но вместо этого я лишь стонала, и вовсе не потому, что у меня болела душа. А потому что болели ступни, спина и раны на бедрах.
В те моменты, когда я мысленно не брюзжала по поводу своего физического состояния, то обнаруживала, что мой разум снова и снова проигрывает обрывки каких-то песен и мелодий в бесконечном, бессмысленном цикле. Как будто в голове у меня играло микстейп-радио[19]. Реагируя на тишину, мой мозг отвечал отдельными фразами из мелодий, которые я слышала на протяжении жизни, — фрагментами песен, которые я любила, и отчетливыми переложениями мелодий из рекламных роликов, которые едва не сводили меня с ума. Я потратила несколько часов, пытаясь выпихнуть из головы рекламу жвачки «Даблминт» и «Бургер Кинга», а потом всю оставшуюся часть дня пыталась вспомнить следующую строчку из песни группы Uncle Tupelo, которая начиналась словами «Выпасть из окна, споткнувшись о складку на ковре…». Целый день был потрачен на то, чтобы вспомнить все слова песни Люсинды Уильямс «Что-то происходит, когда мы разговариваем».
Так, со ступнями, горящими огнем, со стертой в кровь плотью, с ноющими мышцами и суставами, с пульсирующим от небольшого воспаления указательным пальцем, с которого была содрана кожа во время нападения быка, с кипящим и гудящим от случайных обрывков музыки мозгом, к концу удушающе жаркого десятого дня своего похода я практически вползла в тенистую рощицу трехгранных тополей и ив. В моем путеводителе она называлась Спэниш-Нидл-Крик. В отличие от многих перечисленных в нем мест, названия которых содержали обманчиво многообещающее слово creek — ручей, Спэниш-Нидл-Крик действительно был ручьем. По крайней мере, на мой взгляд: поток воды глубиной сантиметров в десять поблескивал на камнях укрытого тенью рощицы небольшого русла. В мгновение ока я сбросила с плеч рюкзак, сняла ботинки и одежду и уселась голышом в холодной мелкой воде, плеская ее горстями на лицо и голову. За все десять дней на маршруте я ни разу не встретила на тропе другого человека, поэтому блаженствовала, ничуть не беспокоясь, что кто-то появится. К тому же голова моя кружилась от восторга, пока я трудолюбиво накачивала холодную воду в водяной фильтр и с жадностью пила бутылку за бутылкой.
Готовясь к выходу со стоянки, я услышала с южной стороны какой-то шум. Обернулась и увидела бородатого мужчину с рюкзаком на спине, который шел ко мне по тропе.
Проснувшись на следующее утро под сладостные звуки бегущего ручья, я предавалась праздности в своей палатке, наблюдая, как над тканевым потолком светлеет небо. Съела батончик из гранолы и немного почитала путеводитель, готовясь к предстоящему пути. Наконец встала, пошла к ручью и еще раз искупалась в нем, наслаждаясь неслыханной роскошью. Было всего 9 утра, но жара уже усиливалась. И мысль о том, чтобы покинуть тенистый уголок у ручья, наполняла меня страхом. Отмокая в воде глубиной в десяток сантиметров, я решила, что не пойду в Кеннеди-Медоуз. Даже это было слишком далеко, учитывая ту скорость, с которой я передвигалась. В путеводителе упоминалась дорога, которая пересекала маршрут через 20 километров. Дойдя до нее, я сделаю то же, что и в прошлый раз: пойду по ней, пока не удастся поймать машину. Вот только на этот раз я не собиралась возвращаться на маршрут.
Готовясь к выходу со стоянки, я услышала с южной стороны какой-то шум. Обернулась и увидела бородатого мужчину с рюкзаком на спине, который шел ко мне по тропе. Его трекинговая палка издавала резкий щелчок при каждом шаге, соприкасаясь с твердой, как камень, землей.
— Привет! — обратился он ко мне с улыбкой. — Должно быть, вы — Шерил Стрэйд.
— Да, — отозвалась я чуть дрогнувшим голосом, совершенно ошарашенная как тем, что увидела другое человеческое существо, так и собственным именем, слетевшим с его уст.
— Я видел вас в журнале регистрации, — объяснил он, заметив удивленное выражение на моем лице. — Я шел по вашим следам несколько дней.
Вскоре мне предстояло привыкнуть к тому, что люди, обращавшиеся ко мне на пустынном маршруте, вели себя с такой фамильярностью. Все лето журнал регистрации служил нам своего рода общественным бюллетенем.
— Я — Грэг, — сказал он, пожимая мне руку, а потом указал на мой рюкзак: — Вы что, действительно тащите эту штуку?
Мы уселись в тени, разговаривая о том, куда каждый из нас направляется и где мы уже побывали. Ему было около сорока, бухгалтер из Тахомы, штат Вашингтон, с «застегнутым на все пуговицы», методичным, чисто бухгалтерским складом ума. Он вышел на маршрут в начале мая, начав с самых истоков тропы на мексиканской границе, и планировал пройти весь путь до Канады. Он был первым из встреченных мной людей, который, в сущности, делал то же, что и я, хотя прошел уже намного больше. Ему не нужно было объяснять, что я тут делаю. Он понимал.
Пока мы разговаривали, меня одновременно воодушевляло его общество и подавляло растущее осознание того, что он принадлежит к совершенно иной породе людей. Настолько же тщательно подготовлен, насколько неподготовлена я. Отлично подкован в тех вопросах путешествия, о существовании которых я даже не догадывалась. Он планировал свой поход несколько лет, собирая информацию, обмениваясь ею с другими людьми, которые проходили МТХ в предыдущие годы, и посещая семинары, которые он называл конференциями дальноходов. Он свободно сыпал названиями переходов и подъемов, детально перечислял все «за и против» внутренних и внешних рам рюкзаков. Он то и дело упоминал в разговоре о человеке, о котором я прежде даже не слышала, по имени Рэй Джардин. Как благоговейным тоном поведал мне Грэг, это был знаменитый дальноход. Джардин был бесспорным знатоком и экспертом во всех тонкостях МТХ, в особенности в умении пройти его, не таская с собой неподъемный груз. Грэг расспрашивал меня о водяном фильтре, о том, сколько протеина я потребляю в день и какой марки носки ношу. Он желал знать, как я лечу свои мозоли и сколько километров преодолеваю в среднем в день. Сам Грэг проходил в день в среднем 35,5 километра. За это самое утро он прошел те 11 с лишним километров, которые я мучительно проползла за весь предшествующий день.
— Это тяжелее, чем я себе представляла, — призналась я, и на сердце у меня было тяжко от понимания, что я оказалась еще большей идиоткой, чем считала поначалу. — Максимум, что я могу, — это пройти километров семнадцать-девятнадцать, — солгала я. Уж будто бы!
— Ну, конечно, — кивнул Грэг, совершенно не удивленный. — Поначалу и со мной было то же самое, Шерил. Не волнуйтесь по этому поводу. Я проходил по двадцать два — двадцать четыре километра, если повезет, а потом чувствовал себя, как избитый. А ведь я тренировался заранее, ходил в походы по выходным с полностью груженным рюкзаком и так далее. Здесь все по-другому. Телу требуется как минимум пара недель, чтобы достаточно приспособиться к дальним переходам.
Я кивнула, чувствуя себя несказанно утешенной — не так его ответом, как самим его присутствием. Несмотря на явное превосходство, он был таким же, как я. Правда, я не была уверена, что и он чувствует по отношению ко мне то же самое.
— А что вы делаете со своими припасами по ночам? — робко спросила я, заранее боясь ответа.
Он был первым из встреченных мной людей, который, в сущности, делал то же, что и я. Ему не нужно было объяснять, что я тут делаю. Он понимал.
— Обычно я на них сплю.
— И я тоже, — выдохнула я с облегчением. Перед началом похода я слыхала о том, что необходимо трудолюбиво развешивать съестные припасы по деревьям каждую ночь, как советуют всякому добропорядочному туристу. До этого момента я была слишком изнурена, чтобы хотя бы подумать об этом. Вместо этого я втаскивала продуктовый мешок внутрь палатки и сама туда заползала — и как раз это обычно советуют не делать, — а потом подкладывала его как подушку под свои распухшие ноги.
— Я затаскиваю его прямо в палатку, — продолжал Грэг, и при этих словах внутри меня что-то ожило. — Так делают все местные егеря. Просто они никому об этом не рассказывают, потому что их ждет сущий ад, если кто-то их послушает, а потом его сожрет медведь. Лично я собираюсь подвешивать свои продукты на более туристических участках маршрута, где медведи — привычное дело, но до тех пор я не стану об этом беспокоиться.
Я уверенно кивнула, надеясь, что по выражению моего лица нельзя догадаться, будто я не знаю, как именно нужно подвешивать мешок с продуктами на дерево, чтобы не подманить медведя ни к себе, ни к нему.
— Но, с другой стороны, может быть, нам даже не удастся добраться до тех мест, — сам себе возразил Грэг.
— Как это — не удастся? — переспросила я, вспыхивая румянцем от иррациональной мысли о том, что он каким-то образом догадался о моих планах сойти с маршрута.
— Из-за снега.
— Ах да, точно… Снег. Я слышала, что там сейчас много снега.
На этой жаре я совершенно о нем позабыла. Бад, та женщина из бюро землепользования, мистер Тодд и бродяга, который пытался угощать меня хлебом и колбасой, казались мне сейчас всего лишь далеким сновидением.
— Сьерра целиком утонула в снегу, — продолжал Грэг, повторяя слова Бада. — Многие сошли с маршрута, потому что в этом году были рекордные снегопады. Трудненько будет там пройти.
— Ничего себе! — пробормотала я, ощущая одновременно смесь ужаса и облегчения, — теперь у меня был и предлог, чтобы сойти с маршрута, и солидная отговорка. Я хотела пройти МТХ, но не смогла! Он был весь завален снегом!
— В Кеннеди-Медоуз составим план, — продолжал Грэг. — Я залягу там на пару дней, чтобы перегруппироваться, так что буду на месте, когда вы придете, и мы сможем все обдумать.
— Отлично, — отозвалась я радостным тоном, не имея ни малейшего желания говорить ему, что к тому времени, как он доберется до Кеннеди-Медоуз, я уже буду сидеть в автобусе, направляющемся в Анкоридж.
— Мы достигнем снегов чуть к северу оттуда, а потом вся тропа похоронена под их толщей на протяжении нескольких сотен километров. — Он встал и с легкостью закинул свой рюкзак на плечи. Его волосатые ноги были похожи на опоры причала на озере в Миннесоте. — Мы выбрали не тот год, чтобы идти по МТХ.
— Думаю, так и есть, — отозвалась я, пытаясь поднять свой рюкзак и продеть руки в лямки так же небрежно, как только что сделал Грэг, как будто из чистого желания избежать унижения я внезапно отрастила себе мышцы вдвое сильнее, чем те, что у меня были. Но мой рюкзак был слишком тяжел, и я по-прежнему не могла его оторвать от земли ни на сантиметр.
Он шагнул вперед, чтобы помочь мне поднять его.
— Тяжелая штука, — заметил он, пока мы старались пристроить его мне на спину. — Намного тяжелее моего.
— Так приятно было познакомиться с вами, — проговорила я, как только мы справились с рюкзаком, стараясь сделать вид, что не горблюсь под своей ношей по необходимости, а наклоняюсь вперед с воодушевлением и вниманием. — До сих пор я никого не встречала на маршруте. Я думала, здесь будет больше… походников.
— По МТХ вообще ходят немногие. И тем более в этот год, с этими рекордными снегами. Многие люди видели прогноз и отложили свой поход на следующий год.
— Я вот думаю, не стоит ли и нам это сделать? — спросила я, надеясь, что он сочтет это отличной идеей, в смысле, вернуться сюда на следующий год.
— Вы — единственная женщина-одиночка, которую я до сих пор встретил на маршруте, да и во всем журнале регистрации вы единственная. Это своего рода редкость.
Я ответила ему легкой дрожащей улыбкой.
— Ну что, вы полностью готовы идти? — спросил он.
— Готова! — ответила я с большей живостью, чем ощущала. Я последовала за ним по тропе, стараясь идти как можно быстрее, ориентируя ритм шагов на щелканье его альпенштока. Когда через 15 минут мы добрались до серии небольших горок, я остановилась, чтобы сделать глоток воды.
— Грэг, — позвала я его и повторила: — Приятно было с вами познакомиться.
Он остановился и обернулся:
— До Кеннеди-Медоуз осталось всего 48 километров.
— Ага, — отозвалась я, понуро кивнув ему. Он будет там следующим утром. Если я и дальше буду идти так же, как до сих пор, мне на это понадобится три дня.
— Там будет попрохладнее, — обнадежил меня Грэг. — На триста с лишним метров выше, чем здесь.
— Отлично, — печально ответила я.
— Вы прекрасно справляетесь, Шерил, — сказал он. — Не переживайте так. Вы еще «зеленая», но крепкая. А крепость — это то, что значит здесь больше всего. Не каждый способен сделать то, что делаете вы.
— Спасибо, — сказала я, настолько воодушевленная его словами, что горло у меня перехватило от эмоций.
— Увидимся в Кеннеди-Медоуз, — добавил он и пошел дальше.
— Кеннеди-Медоуз, — эхом отозвалась я ему вслед. Хотела бы я ощущать такую же решимость, с какой произнесла эти слова!
— Там и придумаем что-нибудь насчет снега! — воскликнул он, прежде чем скрыться из виду.
Я преодолевала жару того дня с новой решимостью. Вдохновленная верой Грэга в меня, я больше ни раздумывала о том, чтобы сдаться. На ходу я размышляла о ледорубе, который должен быть в коробке с новыми припасами. О ледорубе, который, по идее, принадлежал мне. Он был черный с серебром, опасный на вид, с длинным металлическим клювом примерно в 60 сантиметров в длину и более короткой и острой поперечной лопаткой на конце. Я купила его, принесла домой и уложила в коробку с ярлычком «Кеннеди-Медоуз», рассуждая, что к тому времени, когда доберусь до этого самого Кеннеди-Медоуз, буду знать, как надо им пользоваться — превратившись к тому времени каким-то необъяснимым способом в опытную альпинистку.
Теперь я понимала, что это не так. Маршрут научил меня смирению. Не имея никакого опыта в пользовании ледорубом, я не сомневалась, что скорее покалечу себя, чем сумею воспользоваться им в попытке не скатиться со склона горы. Во время своих привалов в тот день, на жаре, при температуре больше +38, я листала страницы путеводителя, чтобы выяснить, нет ли там каких-нибудь сведений о том, как пользоваться ледорубом. Там ничего подобного не оказалось. Зато было сказано, что при прохождении заснеженных склонов одинаково необходимы «кошки» и ледоруб, равно как и безупречное умение пользоваться компасом, «уважительное и информированное отношение к лавинам» и «значительная доля альпинистского здравого смысла».
У меня не было никакого опыта в пользовании ледорубом. И сейчас я уже не сомневалась, что скорее покалечу себя, чем сумею воспользоваться им в попытке не скатиться со склона горы.
Я захлопнула книжку и пошла дальше по жаре, углубляясь в заповедник Доум Лэнд, надеясь, что направляюсь к тому месту, где Грэг преподаст мне краткий курс пользования ледорубом. Я едва знала его, и все же этот человек стал для меня маяком, моей путеводной звездой, сияющей на севере. Если он может это сделать, то и я смогу, упорно думала я. Он не круче меня. Никто не круче меня, говорила я себе, сама в это не веря. Я превратила эту фразу в мантру тех дней. Останавливаясь отдохнуть, прежде чем преодолеть еще одну серию горок, или оскальзываясь на опасных для коленей склонах, которые сдирали с моих ног куски кожи вместе с носками, или лежа в одиночестве в своей палатке по ночам, я спрашивала, иногда вслух: кто круче меня?
Ответ всегда был одним и тем же. Даже когда я точно знала, что это никоим образом не может быть правдой, я все равно повторяла: никто.
По мере того как я шла, местность медленно менялась, превращаясь из пустынной в лесистую. Деревья становились выше и пышнее, в мелких руслах ручьев с большей вероятностью можно было добыть глоток воды, лужайки пестрели цветами. В пустыне тоже были цветы, но они казались не такими пышными, более экзотичными, с прекрасными величественными венчиками. Дикие цветы, которые попадались здесь, были чуть более обыденными, они покрывали землю яркими коврами или обрамляли затененные края тропы. Многие были мне знакомы; это были те же виды, которые буйно расцветали летом в Миннесоте, или их близкие родственники. Проходя мимо них, я ощущала присутствие мамы настолько остро, что казалось, будто она рядом. Один раз пришлось даже остановиться и поискать ее взглядом, прежде чем я смогла двинуться дальше.
Никто не круче меня, говорила я себе, сама в это не веря. Я превратила эту фразу в мантру тех дней.
В тот день, когда я встретила Грэга, я увидела и своего первого медведя на этой тропе. Впрочем, сначала его услышала — отчетливое и какое-то «мускулистое» фырканье — и застыла как вкопанная. Подняв глаза, я увидела метрах в шести перед собой на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый.
— МЕДВЕДЬ! — завопила я и потянулась за своим свистком в ту же секунду, как он развернулся и помчался прочь, и мышцы на его толстом заду ходили волнами, переливаясь под солнцем, пока мой свисток издавал убийственно громкий свист.
Мне потребовалось несколько минут, чтобы набраться храбрости и двинуться дальше. Вдобавок к тому, что теперь мне приходилось идти в том самом направлении, в котором сбежало животное, мой разум лихорадочно обдумывал тот факт, что это, похоже, был не черный медведь. Прежде я не раз видела черных медведей — в лесах Северной Миннесоты их было полным-полно. Много раз я застигала их врасплох точно таким же образом, когда гуляла или бегала по проселочной дороге в тех краях, где выросла. Но те черные медведи отличались от этого, которого я только что видела. Они были черными. Черными, как смола. Черными, как чернозем, который покупают в больших мешках в садоводческом магазине. Этот медведь был на них ничуть не похож. Его шкура была цвета корицы, местами — почти светлая.
Я осторожно шла дальше, пытаясь заставить себя поверить, что этот медведь наверняка не был ни гризли, ни бурым — более хищными медвежьими родственниками черного. Конечно, это не так. Я знала, что такого просто быть не может. Эти медведи больше не живут в Калифорнии; всех их истребили много лет назад. И все же почему медведь, которого я видела, был совершенно определенно… не черным?
Я увидела на тропе животное, огромное, как холодильник, стоящее на всех четырех лапах. В тот момент, когда наши взгляды встретились, вид у нас сделался одинаково оторопелый.
Я сжимала в кулаке свисток еще около часа, готовая дунуть в него в любую минуту, и заодно распевая во все горло песенки, чтобы не застать врасплох медведя какого угодно вида величиною с холодильник, если мне случится наткнуться на него снова. Я вытаскивала из памяти старые рекламные мелодии — те самые, которые напевала, когда неделю назад была уверена, что за мной крадется горный лев, напевая их натужно бодрым голосом. А потом переключилась на микстейп-радио, игравшее в моей голове, перескакивая с фрагмента одной мелодии на другую.
И из-за этого самого пения я едва не наступила на гремучую змею, не сумев уразуметь, что неумолчное грохотание погремушки, громкость которого все усиливалась, исходило действительно от самой настоящей погремушки. Причем не какой-нибудь обычной старой погремушки, а находившейся на хвосте змеи, толстой, как мое предплечье.
— Ай! — вскрикнула я, когда взгляд мой упал на змею, свернувшуюся кольцами всего в паре метров от меня. Если б я могла подпрыгнуть, я бы это сделала. То есть подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса. Прошло добрых десять минут, прежде чем я достаточно собралась с силами, чтобы обойти ее по широкой дуге, дрожа всем телом.
Остаток дня я шла медленно, постоянно обшаривая глазами землю и горизонт, пугаясь каждого звука и одновременно повторяя себе: я не боюсь. Несмотря на все свое потрясение, я не могла не чувствовать благодарность за то, что мне удалось увидеть животных, которые делили со мной эту землю, которую я уже начинала самую капельку ощущать своей. Я осознала, что, несмотря на все тяготы, с приближением к концу первого этапа моего путешествия во мне начинала расти привязанность к МТХ. Рюкзак, каким бы он ни был тяжелым, стал моим почти одушевленным спутником. Он перестал быть тем абсурдным «Фольксвагеном-жуком», который я с трудом взваливала на себя в номере мотеля в Мохаве всего каких-нибудь пару недель назад. Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр.
Подпрыгнуть-то я подпрыгнула, вот только ноги мои не оторвались от тропы. Вместо этого я едва ли не на карачках поползла прочь от змеиной маленькой тупой головки, завывая от ужаса.
И это было самое что ни на есть любовное прозвище. Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести. Что я могу вынести то, что кажется невыносимым. Это осознание не могло мне помочь физически, зато очень подкрепляло эмоционально. То, что нашу сложную жизнь можно превратить в такую простую, ошеломляло. Я подумала даже, что, может быть, нет ничего страшного в том, что я проводила дни на маршруте не в размышлениях о своей скорби. Что благодаря сосредоточенности на физическом страдании, по крайней мере, часть эмоциональных исчезнет. К концу второй недели до меня дошло, что с момента начала похода я не проронила ни одной слезинки. Я прошла оставшиеся километры до узкой ровной площадки, где разбила лагерь перед тем, как достичь Кеннеди-Медоуз, с привычными мучениями, которые стали моими постоянными спутниками. И испытала облегчение, увидев, что выбранное место для лагеря с одной стороны отгорожено толстым поваленным деревом. Оно погибло много лет назад, его ствол стал серым и гладким, давным-давно лишившись коры. Из него получилась отличная скамейка, на которую я уселась и с легкостью сняла рюкзак. Сбросив его с плеч, я разлеглась прямо на дереве, как на диване — приятное разнообразие после сидения на земле. Ширины как раз хватало, чтобы лежать неподвижно и отдыхать, не скатываясь вбок. Ощущение потрясающее. Я была мокрая от пота, истомленная голодом и жаждой, усталая, но все это ничто по сравнению с обжигающей болью, которую излучали мышечные узлы в верхней части спины. Я прикрыла глаза, вздохнув от облегчения.
Теперь у моего рюкзака было собственное имя: Монстр. И это было самое что ни на есть любовное прозвище.
Спустя несколько минут я почувствовала какое-то шевеление на ноге. Посмотрела на нее и увидела, что вся покрыта черными муравьями. Их была целая армия, они хороводом выползали из дупла в дереве и рассыпались по всему моему телу. Я пулей вскочила, вопя громче, чем когда встретила медведя и гремучую змею, изо всех сил колотя по безобидным муравьям, задыхаясь от иррационального страха. Страха не только перед муравьями, но перед всем. Страха перед тем фактом, что я не принадлежу этому миру, несмотря на все мое упрямство.
Я приготовила себе ужин и залезла в палатку, стараясь действовать как можно быстрее, задолго до темноты, просто для того, чтобы оказаться внутри — пусть даже это «внутри» означало всего лишь тонкий слой нейлона. Прежде чем отправиться на МТХ, я воображала, что буду спать в палатке только тогда, когда будет угроза дождя, что бо́льшую часть ночей я буду лежать в спальном мешке поверх брезента, под звездами. Но в этом, как и во многом другом, я оказалась не права. Каждый вечер я жаждала оказаться под кровом своей палатки, жаждала ощущения, что нечто ограждает меня от всего остального мира, хранит меня не от опасности, но от самой его огромности. Я полюбила полутемную, тесную темноту палатки, уютную привычность своих действий, с какой я каждый вечер располагала вокруг себя все свои пожитки.
Я вытащила из рюкзака книгу «Когда я умирала», нацепила налобный фонарь и пристроила мешок с едой себе под голени. А после проговорила про себя коротенькую молитву о том, чтобы медведь, которого я встретила — черный медведь, подчеркнула я, — не вломился в палатку, чтобы украсть из-под меня этот мешок.
Меня изумлял тот факт, что все необходимое мне для выживания можно нести на спине. И удивительнее всего то, что я могу это нести.
Когда в одиннадцать часов вечера я проснулась под завывание койотов, лампочка в фонаре потускнела. Фолкнеровский роман по-прежнему лежал, раскрытый, у меня на груди.
Утром я едва смогла встать. И так было не только утром четырнадцатого дня. Так происходило всю последнюю неделю: все увеличивавшийся набор проблем и болей, которые практически не давали мне стоять или ходить так, как это свойственно нормальным людям, когда я по утрам вылезала из своей палатки. Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния. Я сумела пронести Монстра более 160 километров по труднопроходимой и порой круто восходящей в гору местности. Но с началом каждого нового дня даже мой собственный вес казался мне непереносимым. Ступни — чувствительные и распухшие после нагрузки предыдущих дней. Колени — слишком негнущиеся, чтобы делать то, что требовала от них обычная ходьба.
Я закончила ковылять босиком по лагерю, полностью сложила свои вещи и была уже готова идти, когда с южного конца тропы появились двое мужчин. Как и Грэг, они поприветствовали меня по имени прежде, чем я успела хоть слово сказать. Их звали Альберт и Мэтт, отец и сын из Джорджии, которые задумали пройти весь маршрут целиком. Альберту было 52 года, Мэтту — 24. Оба они были «скаутами-орлами»[20], и это было видно невооруженным глазом. Их обоих отличала пронзительная искренность и военная точность, которая заставляла забыть о спутанных бородах, покрытых пылью ляжках и о трехметровом (в диаметре) облаке запаха пота, которое сопровождало каждое их движение.
— Ничего себе! — протянул Альберт, когда увидел моего Монстра. — Что это у тебя там, девочка? Похоже, ты туда уложила все, кроме кухонной раковины.
— Обычное снаряжение, — проговорила я, краснея от стыда. Каждый из их рюкзаков был размером вполовину меньше моего.
Было такое ощущение, что я внезапно превратилась в древнюю старуху, начинающую свой день с хромоты и ковыляния.
— Да я просто поддразниваю тебя, — ласково проговорил Альберт. Мы немного поболтали об обжигающе жарком маршруте, оставшемся позади нас, и о замороженном пути, ждущем впереди. Пока мы разговаривали, я чувствовала себя точно так же, как при общении с Грэгом. Встреча с ними воодушевляла меня, хотя и лишний раз подчеркивала, насколько недостаточно я подготовилась к походу. Я чувствовала на себе взгляды мужчин, с легкостью читая их, пока они перескакивали с одной мысли на другую, отмечая мой абсурдно тяжелый рюкзак и сомнительные знания о том деле, в которое я ввязалась, и одновременно признавая, какое упорство потребовалось мне, чтобы проделать такой путь в одиночку. Мэтт был здоровенным парнем, сложенным, как игрок американского футбола. Рыжевато-каштановые волосы слегка курчавились у него над ушами, а густая выгоревшая поросль на ногах взблескивала золотистыми искрами. Он был всего на пару лет младше меня, но настолько стеснителен, что казался совсем мальчишкой. Он скромно стоял в сторонке, предоставив в основном вести беседу отцу.