Мой отъезд был похож на бегство. Но прежде чем повернуться спиной к
своей родине, я совершил один традиционный сентиментальный поступок. Я
подъехал к пику Фримонт - самой высокой точке здешних мест на много миль в
окружности. Преодолев последнее нагромождение острых камней, я взобрался на
самую его вершину. Среди этих темных гранитных глыб генерал Фримонт выдержал
натиск мексиканских отрядов и разбил их наголову <В войне 1846-1848 гг.
между США и Мексикой.>. Когда я был мальчишкой, мы иногда находили тут
пушечные ядра и ржавые штыки. На виду у этого одинокого каменистого пика
прошло все мое детство и моя юность; к югу от него, без малого на сто миль,
тянется широкая долина, а город Салинас, где я родился, теперь, точно
бурьян, подползал к подножию холмов. На западе благодушно круглилась Торо -
вершина соседней гряды, а севернее голубым блюдом сверкал Монтерейский
залив. Я чувствовал, и слышал, и вдыхал ветер, что летел сюда из нашей
длинной долины. Пахло дикими травами с далеких холмов.
Я вспомнил, как в ту пору юности, когда нас особенно сильно тревожат
мысли о смерти, мне хотелось, чтобы меня похоронили на этой горной вершине,
откуда я и с закрытыми очами мог бы видеть все то, что знал и любил, г. бо в
те дни мой мир не выходил за цепь здешних гор. Как осаждали меня тогда мысли
о моем погребении! Но не странно ли (хотя, может быть, это к лучшему?):
когда сроки наши подходят и смерть становится реальностью, а не пышным
зрелищем, интерес к похоронным делам у нас падает. Здесь, на этой высокой
скале, мифы моего прошлого выровнялись. Обследовав окрестности, Чарли сидел
у моих ног, и его бахромчатые уши трепыхались, точно белье на веревке. Нос,
влажный от любопытства, вбирал принесенный ветром букет запахов со ста миль
в окружности.
- Ты этого не знаешь, дорогой мой Чарли, а ведь вон там внизу, в той
маленькой ложбинке, я удил форель вместе с твоим тезкой, а моим дядюшкой
Чарли. А вон там смотри, куда я показываю, - моя мать подстрелила дикую
кошку. В сорока милях отсюда, если смотреть прямо-прямо, было наше ранчо,
которое и прокормить нас не могло. А вон там, где темнеет какое-то
углубление - видишь? Это узенькое ущелье с чудесной прозрачной речушкой. По
ее берегам в зарослях диких азалий стоят могучие дубы. И на одном из этих
дубов мой отец выжег каленым железом свое имя рядом с именем девушки,
которую он любил. За долгие годы, прошедшие с тех пор, кора покрыла их имена
новым наростом. А совсем недавно один человек срубил тот дуб на дрова и,
вогнав клин в чурбан, вдруг увидел имя моего отца. Он прислал мне этот кусок
коры. Весной, когда всю долину ковром устилают голубые люпины и она похожа
на море из цветов, там такое благоухание, Чарли, такое благоухание, как в
раю!
Я еще раз посмотрел на юг, на запад и на север, стараясь запечатлеть
все это в глазах, и потом мы уехали прочь от незыблемого, неизменного
прошлого, где моя мать вечно целится в дикую кошку, а мой отец выжигает на
дубе свое имя рядом с именем той, кого он любил.
Как мне было бы приятно, если бы я мог сказать о своем путешествии с
Чарли: "Я поехал на поиски правды о моей стране, и я нашел ее". И тогда
дальнейшее было бы проще простого: изложил на бумаге свои открытия и
отвалился на спинку стула со сладостным чувством, что ты познал истину и
поведал ее читателям. Если бы это было так легко! Но непосредственные
ощущения и мысли у меня в голове копошились, будто черви в банке.
Давным-давно, собирая и классифицируя морскую фауну, я пришел к выводу, что
между моими находками и моим настроением в те минуты существовала тесная
связь. Внешний мир совсем не такой уж внешний, как нам кажется.
Эта гигантская страна, это могущественнейшее государство, этот зародыш
будущего, оказывается, не что иное, как макрокосм по отношению к микрокосму
- ко мне. Если бы англичанин, или француз, или итальянец проехали по моим
следам, увидели и услышали то, что видел и слышал я, впечатления,
накопленные каждым, отличались бы не только от моих, но и между собой не
имели бы ничего общего. Если же американцы, читая мои заметки, найдут их
правдивыми, это будет значить только то, что мы едины в своем американизме.
С момента старта и до самого финиша я не встретил в поездке ни одного
человека, который показался бы мне чужим. Если б такие попадались, в
рассказах о них было бы легче соблюдать полную объективность. Но это моя
страна, мой народ. Когда находилось что-нибудь такое, что следовало
покритиковать и осудить, сходные недостатки обнаруживались и у меня. Если бы
мне понадобилось вместить свои мысли в одно тщательно продуманное обобщение,
я сформулировал бы его следующим образом: несмотря на громадность наших
географических пространств, несмотря на характерные особенности каждого
отдельного района Америки, несмотря на то, что в ней перемешались
представители всех этнических групп, - мы единая нация, мы новое племя.
Каждый американец прежде всего американец, а уж потом среди них можно
различать южан, северян, жителей западных и восточных штатов. И дети и внуки
англичан, ирландцев, итальянцев, евреев, немцев, поляков по сути своей
прежде всего американцы. Это говорится не в порыве патриотического восторга,
а в результате скрупулезного наблюдения. У калифорнийских китайцев,
бостонских ирландцев, висконсинских немцев и алабамских негров - да, негров!
- общих черт больше, чем различий. И самое поразительное здесь заключается в
том, как мало времени понадобилось на это. Ведь никто не станет оспаривать
факт, что между американцами любой части нашей страны, любого происхождения
больше сходства, чем между валлийцем и англичанином, ланкаширцем и
лондонским кокни, а если хотите, даже между жителями равнинных и горных
областей Шотландии. И разве не удивительно, что такое слияние произошло за
неполных двести лет, а главным образом за последние полвека. Тип американца
существует - это неоспоримо и легко доказуемо.
К тому времени, когда мне надо было пускаться в обратный путь, я уже
убедился, что всего не увидишь. На моей чувствительной фотопластинке трудно
было что-нибудь разобрать. Я решил побывать еще в двух районах заглянуть в
Техас и взять пробу с глубинного Юга и на том поставить точку. Из
прочитанного за последнее время у меня создалось впечатление, что Техас
становится некоей обособленной силой, а у Юга происходят сейчас родовые
схватки, причем еще неизвестно, что он произведет на свет. И так тяжелы эти
роды, казалось мне, что о будущем ребенке и думать забыли.
Мое путешествие стало похоже на обильную трапезу из многих блюд,
предложенную изголодавшемуся человеку. Сначала он набрасывается на все
подряд, но потом начинает пропускать некоторые кушанья, чтобы не лишиться
аппетита и не притупить чувствительности вкусовых луковиц.
Я поспешил вывести Росинанта из Калифорнии самой короткой дорогой,
хорошо знакомой мне еще с 1930 года. Из Салинаса в Лос-Банос, Фресно и
Бейкерсфилд, потом через перевал и в пустыню Мохаве, даже в это время года
сожженную и сжигающую все дотла. Она вздымала в отдалении свои холмы,
похожие на кучи угля, а жадное солнце словно высосало все соки из ее
потрескавшейся почвы. Ехать по Мохаве теперь совсем не тяжело - шоссе,
позволяющее развивать большую скорость, надежная, удобная машина, стоянки,
где можно отдохнуть в тени, под навесом, заправочные станции, рекламирующие
свои холодильники. А ведь было время, когда мы приближались к ней с
молитвой, вслушиваясь в натужную работу старых, моторов, глядя, как из
радиаторов бьют струи пара. И когда машина застревала у обочины дороги,
плохо было ее дело, если никто не останавливался помочь. Сколько раз мне ни
приходилось проезжать по Мохаве, я всегда делил мысленно дорожные муки с
теми, кто в былые годы пешком, целыми семьями брели по этому земному аду,
оставляя позади павших лошадей и коров, белые скелеты которых и по сию пору
отмечают путь первых переселенцев.
Мохаве - пустыня огромная и страшная. Природа здесь, должно быть,
решила испытать человека, хватит ли у него выносливости и упорства, чтобы
заслужить право ступить в Калифорнию. В струящемся сухом зное возникают
миражи - на плоской равнине видится вода. И с какой бы скоростью ни ехать,
холмы у линии горизонта все время будут убегать от тебя. Чарли, известный
водопивец, дышал, как астматик, содрогаясь всем телом, язык у него
свешивался из пасти плоским листиком дюймов восемь в длину, и с него капала
слюна. Я съехал с шоссе в небольшую лощинку, чтобы дать ему напиться, но
сначала окатил его водой из своего тридцатигаллонного бака и сам плеснул
себе на голову, на плечи и на грудь. Воздух там до того сухой, что, когда
вода начинает испаряться, тебя сразу охватывает озноб.
Я достал из холодильника жестянку пива, открыл ее и сел, глядя из
полутьмы своего домика на замученную солнцем равнину с торчащими кое-где
кустиками полыни.
Ярдах в пятидесяти от Росинанта, наблюдая за мной, стояли два койота в
рыжеватых шубках, почти одного цвета с песком и солнцем. Я знал, что
достаточно одного моего резкого или подозрительного движения, и они
превратятся в невидимок. Медленно и как бы невзначай я снял со стены над
кроватью свою новую винтовку со злобным скоростным дальнобойным жалом. Еще
медленнее поднял ее к плечу. Слепящий свет, должно быть, не позволял койотам
разглядеть меня в темноте Росинанта. У моей винтовки был дивный оптический
прицел с широким полем зрения. Койоты не двинулись с места.
Я поймал эту парочку в поле зрения прицела, и окуляр придвинул их ко
мне совсем близко. Языки у обоих были высунуты, и от этого казалось, будто
они насмешливо скалят зубы. Упитанные, не какие-нибудь заморыши, мех
пушистый, рыжеватый, с черной щетиной на загривке. В окуляр были ясно видны
их маленькие лимонно-желтые глазки. Я навел перекрестье на грудь того,
который стоял справа, и спустил предохранитель. Потом поставил локти на стол
для опоры. Перекрестье по-прежнему было наведено на грудь зверя. И в эту
минуту койот сел и, как собака, правой задней лапой стал скрести себе правый
бок.
Моему пальцу не хотелось касаться спускового крючка. Я, наверно,
здорово состарился и порастратил все то, "то было усвоено с молодых ногтей.
Ведь это гадины. Они крадут кур. По их милости редеют ряды перепелов и
Другой дичи. Койотов надо убивать. Они наши враги. Первым выстрелом я уложу
того, который сидит, другой тут же метнется наутек. Но мне ничего не стоит
ухлопать и этого, пустив ему пулю вдогонку, потому что я меткий стрелок.
И все-таки я не стрелял. Выучка мне говорила: "Пли!", а годы возражали:
"Тут на тридцать миль в окружности нет ни одной курицы, а если есть, так они
не твои. И перепелок тоже в знойной пустыне не водится. Нет, эти молодчики в
форме, потому что они питаются кенгуровыми крысами и зайцами, следовательно,
вредители и хищники пожирают друг друга. Стоит ли мне вмешиваться не в свое
дело?"
"Убей! - говорила выучка. - Их все убивают. Это на благо общества". Мой
палец потянулся к спусковому крючку. Перекрестье приходилось на уровне груди
койота, как раз под дергающимся языком. Я представил себе всплеск и визг
яростной стали, метания, корчи до последнего удара взорванного сердца, а
потом, вскоре, тень стервятника и за ней вторую. К этому времени я уже выеду
из пустыни и буду далеко отсюда, по ту сторону реки Колорадо. А у куста
полыни останутся дочиста обклеванные кости, голый, безглазый череп, черное
пятно запекшейся крови и несколько клочьев золотисто-рыжего меха.
Я, наверно, слишком обленился на старости лет и уже не могу быть
полезным членом общества. Второй койот стоял боком к дулу моей винтовки. Я
навел перекрестье на его плечо. Из такого оружия и на такой дистанции
промахнуться было просто невозможно. Оба зверя принадлежали мне. Их жизнь
была в моей власти. Я поднял предохранитель и положил винтовку на стол. Без
оптического прицела ощущение непосредственной близости к койотам исчезло.
Раскаленный, слепящий воздух зыбко мерцал вдали.
И вдруг мне вспомнился рассказ, услышанный давным-давно, и я надеюсь,
что это не выдумка. В Китае, говорили мне, существовал неписанный закон, по
которому человек, спасший другого человека, отвечал за его жизнь до самого
ее конца. Ибо, вмешавшись в решение судьбы, спаситель уже не мог уйти от
легшей на него ответственности за это. И мне всегда казалось, что такой
закон совершенно разумен.
Теперь на моей ответственности, хотя бы условно, лежала жизнь двух
молодых и здоровых койотов, В тончайшем переплетении всяческих взаимосвязей
мы трое были теперь сопряжены друг с другом на веки вечные. Я открыл две
банки собачьих консервов и оставил их там в подтверждение принятого на себя
обета.
Мне часто приходилось проезжать по нашему Юго-Западу, а еще чаще я
летал над этими огромными таинственными пространствами, которые казнит
солнце. Эта пустыня загадочна, в ней словно что-то притаилось и ждет. Она
кажется безжизненной, ей будто и неведомо такое паразитирующее существо, как
человек, но это не совсем верно. Проезжайте по следам колес, которые
виднеются на песке и камнях, и они приведут вас к жилью, забившемуся в
какое-нибудь защищенное от солнца место с кучкой деревьев, протянувших корни
к глубинной воде, с полоской тощей кукурузы, грядкой тыкв и лентами вяленого
мяса, болтающимися на веревке. Есть в здешних местах людское племя -
пустынники, но они не то что хоронят себя здесь, а бегут сюда от суеты
мирской.
По ночам в этом воздухе, лишенном влаги, звезды спускаются совсем низко
- еще немного, и коснешься их пальцами. Во времена раннего христианства в
такую пустыню уходили отшельники и жили там, проникая чистой, незамутненной
мыслью в тайны бесконечного. Возвышенные идеи о цельности и величии всего
строя мироздания, видимо, всегда рождались в пустынях. Неторопливый счет
звезд, наблюдение за их ходом в небесах пришли к нам тоже из таких вот
пустынных мест. Я знал людей, которых уводило в пустыню тихое, упорное
пристрастие к ней и неприятие бесконечного мира, где нет недостатка в воде.
Такие люди не меняются с бурным течением времени, они умирают, уступая место
другим точно таким же.
И всегда пустыня таит какие-то секреты, всегда она рождает всяческие
толки о потайных местах среди горных круч, где ютятся племена, уцелевшие от
прошлых эпох и только ждущие часа, когда им снова удастся выйти на жизненный
простор. Этим родовым общинам отводится роль хранителей сокровищ, спасенных
от полчищ завоевателей; там и золотые украшения какого-нибудь Монтесумы
<Верховный правитель населявших древнюю Мексику ацтеков; по преданиям,
обладал несметными богатствами.> незапамятных времен, и копи, такие богатые,
что стоит лишь обнаружить их, и это изменит судьбы мира. Если к тайникам
пробирается пришелец из чужих краев, его убивают или же так запрячут, что он
навсегда сгинет с глаз людских. Сказки эти строятся все по одному
неизменному образцу, которого не сокрушить даже вопросом: "Если возврата
оттуда нет, как же узнают, что есть такие места?" - "Такие места есть,
можете не сомневаться но если вы их найдете, то вас самого уже никогда не
найдут".
Есть еще одно предание, цельное, как монолит, неизменное во всех
перипетиях. Двое компаньонов-золотоискателей нападают на сверхъестественно
богатую жилу - то ли золотую, то ли алмазную, то ли рубиновую. Они набирают
образцов, сколько могут унести, а место стараются запомнить по разным
приметам вокруг него. По пути в большой мир один из них погибает от жажды и
истощения, но второй бредет дальше, постепенно освобождаясь от своих
сокровищ, нести которые ему уже не под силу. Наконец он доползает до
какого-то жилья, или же его находят другие изыскатели. Вид камешков приводит
их в великое волнение. По одному варианту уцелевший золотоискатель умирает,
объяснив своим спасителям, как найти копи. По другому - его выхаживают, и
силы возвращаются к нему. Далее на поиски сокровищ идет хорошо снаряженная
партия и ничего там не находит. Такой конец неизменен - ищут и не находят. Я
много раз слышал эту историю, и конец ее был всегда один и тот же. Пустыня
создает питательную среду для мифов, хотя корнями своими они, по-видимому,
где-то уходят в действительность.
Но есть в пустыне и подлинные тайны. В войне, объявленной солнцем и
засухой всему живому, жизнь владеет тайнами, позволяющими ей уцелеть. Жизнь
на любой ее ступени должна получать влагу, иначе она исчезнет. И в высшей
степени интересны, по-моему, те ухищрения, на которые идут организмы, чтобы
обмануть убийственные лучи всепобеждающего солнца. Измученная земля кажется
покоренной и мертвой, но это только кажется. Огромное, наделенное
изобретательностью сообщество живой материи сохраняет жизнь, прикидываясь,
будто оно проиграло битву. Пыльная, серая полынь надевает маслянистую броню,
чтобы сохранить под ней свои скромные запасы влаги. Некоторые растения
упиваются водой во время редко выпадающих здесь дождей и берегут ее впрок.
Животные обзаводятся гладкой, жесткой кожей или наружным скелетом, чтобы
избежать иссыхания. И каждое живое существо выработало технику поисков или
создания вокруг себя тени. Маленькие пресмыкающиеся и грызуны прячутся в
норах, зарываются в землю или ютятся в тени обнаженных пластов породы.
Движутся в пустыне медленно, сберегая силы, и мало кто из живых существ
может подолгу бросать вызов солнцу. Гремучей змее достаточно пролежать час
на солнцепеке - и она околеет. Некоторые виды насекомых, из самых
находчивых, изобрели собственную охладительную систему. Животные, которым
надо пить, получают влагу из вторых рук - заяц слизывает ее с листа, койот
утоляет жажду заячьей кровью.
Искать живые существа в пустыне среди дня бесполезно, но когда солнце
уходит и ночь дает на то согласие, жизнь здесь пробуждается и начинает
плести свой сложный узор. Тогда выходят на волю и преследуемые, и
преследователи, и преследователи преследователей. И ночь наполняется
жужжанием, и лаем, и воем.
В поздний период истории нашей планеты, когда из равновесия химических
элементов и благоприятствующих температур волею случая возникло то
невероятное, что называется жизнью, зачатки ее, количественно и качественно
непостижимо малые и хрупкие, смешались в реторте времени, и из этого
смешения родилось нечто новое - нечто слабенькое, беспомощное и беззащитное
в жестоком мире небытия. Затем в организмах начали возникать изменения,
вариации, и мало-помалу один вид становился отличным от прочих. Но любой
форме жизни присуще некое качество, может быть, самое важное из всех - это
способность выживания. Нет ни единого существа, которое было бы лишено
такого дара, ибо жизнь не может продолжаться без этой магической формулы.
Разумеется, каждому виду приходилось вырабатывать свой собственный механизм,
способствующий выживанию, но некоторым видам это не удалось, и они погибли,
зато другие населили землю. Первые затеплившиеся огоньки жизни ничего не
стоило потушить, и другого случая для ее зарождения могло и не
представиться, но поскольку жизнь появилась на нашей планете, основное ее
качество, первейшая ее обязанность, задача и цель - продолжать
существование. И жизнь живет и будет жить до тех пор, покуда какая-нибудь
другая случайность не уничтожит ее. А пустыня, иссушенная, исхлестанная
солнцем пустыня - это хорошая школа, где можно наблюдать изощренную и
бесконечно разнообразную технику выживания в безжалостной, враждебной среде.
Жизнь не в силах была изменить солнце или дать воду пустыне, и вот ей
пришлось измениться самой.
Никому не милая обитель - пустыня может стать последним оплотом бытия в
его борьбе с небытием. Ибо в местах плодородных, богатых влагой и всем
желанным, жизнь ставит на. карту саму себя и, окончательно запутавшись,
вступает в союз с враждебной ей антижизнью. И то, чего не удалось разрушить
сжигающим, иссушающим, леденящим, источающим яд силам антижизни, может
погибнуть, исчезнуть с лица земли, как только изменит живому организму
стремление выжить. Если самый подвижный из всех видов - человек - будет
бороться за существование так, как всегда боролся, он может уничтожить не
только самого себя, но и все живое. И если такое произойдет, то никому не
милая, суровая мать-пустыня сможет заново выпестовать жизнь на земле, потому
что обитатели пустынь проходят хорошую выучку и хорошо оснащены для борьбы с
запустением и бесприютностью. Даже наш злополучный род людской может снова
возникнуть в пустыне. Отважный одиночка и его прокалившаяся на солнце жена,
льнущие к спасительному клочку тени в бесплодной пустыне, их соратники -
койоты, зайцы, рогатые жабы, гремучие змеи, а вместе с ними воинство
облаченных в панцири насекомых - все эти вышколенные, испытанные в борьбе
существа могут стать последней надеждой, последним оплотом жизни в ее борьбе
с небытием. Пустыне не впервые творить чудеса.
Где-то раньше я говорил о некоторых особенностях, которые сразу
чувствуешь при переезде из одного штата в другой, - о разнице в языке, в
стиле прозы на плакатах и дорожных указателях и о разнице в дозволенной
скорости езды. Своими правами, гарантированными им конституцией, штаты
пользуются с превеликим рвением и восторгом. Калифорния подвергает осмотру
все машины, выискивая, нет ли в них овощей и фруктов, которые могут занести
вредителей и болезни растений, и свято соблюдает правила, существующие на
этот счет.
Несколько лет назад я познакомился с одним жизнерадостным и весьма
предприимчивым семейством из Айдахо. Задумав навестить родственников в
Калифорнии, они насыпали полный грузовик картофеля и торговали им по дороге,
чтобы хоть отчасти окупить путевые расходы. На подступах к Калифорнии больше
половины товара было продано, но у самой границы их остановили, и картошка
пропуска на въезд не получила. Бросать ее им было не по карману, и тогда эта
неунывающая семейка расположилась биваком прямо на пограничной линии и
пустила свою картошку и в котелок, и на продажу, и в обмен. К концу второй
недели грузовик опустел. Мои знакомые беспрепятственно миновали проверочный
пункт и покатили дальше.
Разобщенность наших штатов, язвительно поименованная кем-то
"балканизацией", создает много трудностей. Редко бывает, чтобы в двух разных
штатах взимали одинаковый налог на бензин, а суммы эти входят основной
частью в бюджет организаций, ведающих строительством и эксплуатацией дорог.
Гигантские грузовики дальнего следования своим весом и быстротой движения
удорожают стоимость ремонта автомагистралей. Вот почему в каждом штате
имеются специальные пункты для взвешивания проходящих машин и сбора налогов
на их грузы по установленному тарифу. А если есть разница в налогах на
горючее, то на границе проверяют емкость баков и опять же заставляют
платить. На дощечках написано: "Грузовые машины - стоп!" Будучи грузовиком,
я тоже останавливался, но взмахом руки меня тут же сгоняли с весовой
платформы. Не за такими, как мы, здесь охотились. Впрочем, иногда я
задерживался на проверочных пунктах и заводил разговор с инспекторами, если
они были не очень заняты. И тут, кстати, мне хочется коснуться вопроса о
милиции на местах. Подобно большинству американцев, я не питаю симпатии к
нашим городским "фараонам", а постоянные расследования дел о их
взяточничестве, жестоком обращении и пестрый список прочих беззаконий и
вовсе не располагают меня в их пользу. Однако моя враждебность не
простирается на милицейские части штатов, имеющиеся теперь почти
повсеместно. Набирая в милицию интеллигентных, образованных людей,
выплачивая им приличное жалованье, ставя их вне зависимости от нажима
политических заправил, многие штаты смогли с помощью таких простых способов
создать отборные части, контингент которых умеет блюсти достоинство и
гордится своей работой. Может быть, в городах у нас тоже сочтут когда-нибудь
нужным провести кое-какие реформы в полиции по образцу милицейских частей
штатов. Но это удастся сделать только тогда, когда политические организации
будут лишены права карать и миловать.
По ту сторону реки Колорадо, если смотреть из Нидлса, виднелись
вздымающиеся в небо темные зубцы аризонских скал, а за ними начиналась
огромная пологая равнина, которая восходит все к тому же становому хребту
континента. Я хорошо знаю этот путь, так как много раз ездил им. Кингмен,
Эш-Форк, Флагстаф с горной вершиной вдали, потом Уинслоу, Холбрук, Сендерс.
Вниз, под уклон, и снова подъем, и вот Аризона остается позади. Города здесь
несколько разрослись по сравнению с тем, какими я их помнил, освещение на
улицах теперь ярче, придорожные мотели стали больше и роскошнее.
Я пересек границу Нью-Мексико, ночью промчался мимо Галлапа, а
остановку сделал на перевале, и надо сказать. что здесь он выглядит куда
эффектнее, чем на Севере. Ночь была холодная, сухая, звезды сияли как
хрустальные. Я заехал в небольшую ложбину, чтобы укрыться от ветра, и
остановил Росинанта у наваленных горой битых бутылок. Их были тысячи и
тысячи - из-под виски, из-под джина. Почему они там оказались - понятия не
имею.
И вот, сидя в кабине, я очутился лицом к лицу с фактом, от которого все
пытался увильнуть. Я гнал себя по этим дорогам, отсчитывая милю за милей,
потому что уже ничего не видел и ничего не слышал. Способность воспринимать
что-либо была исчерпана, или же, уподобившись обжорам, которые и насытившись
продолжают набивать брюхо, я не мог усваивать то, что открывалось моим
глазам. Каждый новый холм казался мне двойником предыдущего. Точно так же
получилось у меня и в мадридском Прадо, после того как я посмотрел сотню
полотен; чувствуешь, что сыт по горло и при всем желании ничего больше не
можешь увидеть.
Хорошо бы теперь найти какое-нибудь укромное местечко на берегу
ручейка, отдохнуть там и несколько воспрянуть духом. Чарли, сидевший рядом
со мной в темноте кабины, чуть слышным поскуливанием доложил мне о своих
надобностях. Даже Чарли был забыт! Я выпустил его, и он медленно побрел к
горе бутылок, принюхался к ним и повернул в другую сторону.
Ночь была холодная, такая холодная, что меня пробрала дрожь, и я
включил свет и зажег газ в своем домике, чтобы прогреть его. Беспорядок там
был полный. Постель не застлана, в раковине грязная посуда, оставшаяся после
завтрака. Я сел на кровать и вперил взор в серое уныние, расстилавшееся
передо мной. Откуда я взял, что смогу познать свою страну? За последние сто
миль мне и с людьми-то не хотелось сталкиваться. И когда волей-неволей
приходилось заезжать на заправочные станции за горючим, объяснялся я там
односложно и не замечал того, что делается вокруг. Глаза и мозг здорово
подвели меня. Я сам себя дурачу, воображая, будто такая поездка необходима и
даже поучительна. Конечно, лекарство от всех этих мыслей было у меня под
рукой. Не вставая с кровати, я дотянулся до бутылки виски, налил себе
полстакана, понюхал и слил все обратно. Нет, этим не вылечишься.
Чарли все еще не было. Я отворил дверь и свистнул, но отклика на мой
свист не последовало. Это привело меня в чувство. Я схватил электрический
фонарь и уткнул его пронзающий луч в темноту ложбины. Ярдах в пятидесяти от
меня сверкнули два глаза. Я подбежал туда и увидел, что Чарли стоит, вперив
взор в пространство, точь-в-точь как я сам вперял несколько минут назад.
- Чарли, что с тобой? Ты плохо себя чувствуешь?