И куда пропала вся его веселость?
— Значит, беспризорникам вроде Сохраба
никогда не обрести семью? Эти ваши предпи-
сания и законоуложения просто бесчеловечны!
— Плетью обуха не перешибешь, Амир. И про-
тив фактов не попрешь. А факты таковы: теку-
щее иммиграционное законодательство, требова-
Бегущий за ветром
ния агентств по усыновлению и политическая си-
туация в Афганистане не в вашу пользу.
— Непостижимо. — Меня душила злость. —
То есть все как раз предельно ясно. Но все равно
это выше моего понимания.
Омар нахмурил лоб.
— К последствиям любого бедствия — а Та-
либан куда хуже землетрясения, уж вы мне по-
верьте, Амир, — можно отнести практическую
невозможность доказать, что тот или иной ребе-
нок остался сиротой. Разберись, поди, может, у
этого конкретного мальчика родители живы и
просто бросили его из-за невозможности прокор-
мить. Или, может, он в одном лагере беженцев, а
папа с мамой — в другом. С этим сталкиваешься
на каждом шагу. Так что иммиграционная служба
визу не выдаст, пока официально не будет дока-
зано, что ребенок подпадает под определение
«сирота». Как ни нелепо, вам необходимо пред-
ставить свидетельства о смерти.
— И кто мне их в Афганистане даст?
— Более того. Даже если доказано, что роди-
тели погибли, Служба иммиграции придерживает-
ся мнения, что пусть уж лучше ребенка усыновят
в его родной стране. Хотя бы право наследования
останется за ним.
— Что наследовать-то? — воскликнул я. —
Талибы подмели все подчистую. Вы видели, что
они сделали с гигантскими статуями Будды в
Бамиане?
— Простите, Амир, я излагаю точку зрения
официального органа. — Фейсал посмотрел на
Халед Хоссейни
Сохраба и улыбнулся. — Ребенка можно усыно-
вить только согласно законодательству его стра-
ны. И если в стране смута, как сейчас в Афгани-
стане, властям не до приемных родителей с их
бедами.
Я вдохнул и протер глаза. Мигрень начина-
лась сразу же за веками.
— Предположим даже, что случилось чудо и
ваше дело официально рассмотрят афганские чи-
новники. — Омар скрестил руки на выступающем
животике. — Скорее всего, последует отказ. Му-
сульманские страны, даже маленькие, не любят
отдавать своих детей за границу. Ведь шариат
в большинстве из них не признает усыновлений.
— По-вашему, мне не стоит связываться с
этим делом?
— Я вырос в США, Амир. Америка меня
научила: отступать, не ввязавшись в битву, значит
обосраться. Но как юрист я обязан представить
вам факты. А они подсказывают мне еще вот
что: ни одно агентство не пошлет своего пред-
ставителя в Афганистан для оценки условий
жизни ребенка.
Сохраб сидел на кровати, подтянув колени к
подбородку (любимая поза Хасана), и исподтиш-
ка наблюдал за нами.
— Я его дядя, это принимается в расчет?
— Если есть доказательства. Соответству-
ющие документы или свидетели.
— Документов нет, — утомленно произнес
я. — Сохраб узнал обо всем от меня, да и сам
я до недавнего времени пребывал в неведении.
Бегущий за ветром
У меня только один свидетель, да и тот, возмож-
но, уже умер.
— М-да.
— Омар, у меня есть какие-то варианты?
— Говоря откровенно, очень мало.
— Так что же мне делать, ради всего свя-
того?
Фейсал набрал воздуху в грудь, постучал ав-
торучкой по подбородку. Выдохнул.
— Вы можете подать заявление на усыновле-
ние и надеяться на лучшее. Вы можете попы-
таться усыновить ребенка по его собственному
желанию. Для этого вам придется прожить вме-
сте с Сохрабом в Пакистане два года, день в
день. Вы можете попросить политического убе-
жища от его имени. Процедура длительная, и вам
придется доказывать факт политического пре-
следования. Вы можете подать просьбу о выдаче
гуманитарной визы. Вопрос этот в компетенции
Генерального прокурора, и ее не всем дают. —
Адвокат помолчал. — Есть и еще вариант, для
вас, пожалуй, самый выгодный.
— Говорите же!
— Вы можете отдать мальчика в детский дом
здесь, а потом обратиться с просьбой об усынов-
лении. Пока суд да дело, все эти формы «Ай-
600» и обстоятельства семейной жизни, он будет
в безопасности.
— Что еще за формы?
— Простите. Форма «Ай-600» — стандартная
процедура анкетирования Службы иммиграции.
Обстоятельства семейной жизни изучает агент-
Халед Хоссейни
ство по усыновлению. Надо же убедиться, что вы
с женой — не буйные сумасшедшие.
— Но я обещал Сохрабу никогда больше не
отдавать его в детский дом!
— Как я сказал, этот вариант для вас самый
подходящий.
Мы поговорили еще немного, и я проводил
его до машины.
Солнце садилось. Старый «фольксваген»-жук
просел под тяжестью толстяка-юриста. Фейсал
опустил стекло и окликнул меня.
— Да? — Я подошел поближе.
— Вы подумайте хорошенько. Если действо-
вать, то только так.
Как жалко, что рядом со мной нет Сораи!
Когда я вернулся в номер, телевизор был
выключен. Я опустился на свою кровать и по-
просил Сохраба сесть рядом.
— Господин Фейсал считает, что у меня есть
возможность забрать тебя с собой в Америку.
— Правда? — Сохраб слабо улыбнулся, впер-
вые за все дни, что мы провели вместе. — Когда
едем?
— В этом-то все и дело. Придется немного
потерпеть. Но с его помощью мы добьемся своего.
Я погладил мальчика по голове. С улицы до-
несся слабый призыв муэдзина.
— Сколько потерпеть? — спросил Сохраб.
— Не знаю. Какое-то время.
Сохраб повел плечами. Улыбка его сдела-
лась шире.
Бегущий за ветром
— Ничего. Можно и подождать. Это как кис-
лые яблоки.
— Яблоки?
— Однажды, совсем маленький, я забрался на
яблоню и наелся зеленых яблок. У меня разболел-
ся живот, его раздуло как барабан. Мама сказала,
что если бы я подождал, пока яблоки созреют,
живот бы не прихватило. И теперь, когда мне
очень хочется чего-то, я всегда вспоминаю ее слова.
— Зеленые яблоки, — пробормотал я. — Ты
умница, Сохраб-джан. Такой разумный мальчик
мне еще не попадался.
У Сохраба даже уши покраснели от похвалы.
— И ты возьмешь меня на красный мост,
который часто окутан туманом?
— Обязательно возьму.
— И мы поедем по крутым улицам, где из
машины видно только капот и небо?
— Проедемся по всем до единой. — Я поста-
рался сморгнуть слезы.
— А английский язык трудный?
— Через год ты будешь говорить так же
свободно, как на фарси.
— Правда?
— Да. — Я взял его за подбородок и повер-
нул лицом к себе. — Только вот что, Сохраб...
— Что?
— Господин Фейсал считает, что нам будет
проще уехать, если... если ты согласишься неко-
торое время побыть в детском доме.
— В детском доме? — Улыбка исчезла у него
с лица. - В приюте?
Халед Хоссейни
— Совсем недолго.
— Нет. Ни за что. Прошу тебя.
— Сохраб, это правда будет недолго. Даю
слово.
— Ты обещал мне, что никогда не отдашь
меня в такое место, Амир-ага. — Голос у Сохраба
пресекся, по щекам потекли слезы.
Хорошо же я выгляжу в глазах мальчика!
— Это же Исламабад, не Кабул. Здесь все
будет совсем по-другому. Я буду часто навещать
тебя. Время пролетит быстро. Очень скоро я
заберу тебя оттуда, и мы улетим в Америку.
— Нет! Нет! Только не в приют! Я боюсь!
Там меня будут обижать!
— Тебя никто больше не обидит. Никогда и
нигде.
— Это неправда! Они всегда говорят: «Мы не
сделаем тебе ничего плохого!» И всегда врут!
Ради Аллаха, не отдавай меня в приют!
Я смахнул слезы у него со щеки и мягко
сказал:
— Яблоки, помнишь? Это как кислые яб-
локи.
— Ничего подобного! Это место совсем не
такое! Только не в приют! Умоляю тебя!
— Ш-ш-ш-ш. — Я прижал к себе дрожащее
маленькое тельце. — Ш-ш-ш-ш. Все будет хоро-
шо. Мы вместе вернемся домой. Вот увидишь,
все будет хорошо.
— Обещай, что не отдашь меня туда! Ради
Аллаха, Амир-ага! Дай слово! — В сдавленном
голосе Сохраба сквозил ужас.
Бегущий за ветром
Дать слово и нарушить? Я крепко обнял
мальчика и принялся укачивать. Через некоторое
время он затих, слезы высохли, дрожь прекра-
тилась. Немного погодя Сохраб мирно засопел,
тело его обмякло. Ужас усыпляет детей, вспом-
нились когда-то прочитанные строки.
Я отнес его в постель и уложил, потом лег
сам. За окном пылал закат.
Когда меня разбудил телефонный звонок,
небо было совершенно черное. Я протер глаза и
включил торшер. Половина одиннадцатого вече-
ра. Я проспал почти три часа.
— Алло?
Усталый голос господина Фаяза:
— Звонок из Америки.
— Спасибо.
Свет в ванной горел: Сохраб совершал вечер-
нее омовение.
Щелчок в трубке. Радостный голос Сораи:
— Салям!
— Привет.
— Как прошло совещание с адвокатом?
Я рассказал ей о предложении Омара Фей-
сала.
— Не забивай себе голову, — сказала же-
на. — Мы поступим иначе. Звонил Кэка Шариф.
Он говорит, главное, привезти Сохраба в США.
А уж дядюшка позаботится, чтобы мы уже не
расставались. Он тут посоветовался с приятеля-
ми и почти уверен, что Сохраб получит гумани-
тарную визу.
Халед Хоссейни
— Серьезно? Да здравствует Кэка Шариф!
— А мы выступим в качестве опекунов. Толь-
ко надо все провернуть очень быстро. Виза дей-
ствительна в течение года, времени для всех фор-
мальностей по усыновлению достаточно.
— Неужели у нас все получится?
— Похоже на то.
— Вот ведь радость! Люблю тебя.
— И я тебя.
Я повесил трубку и поднялся с кровати.
— Сохраб! У меня замечательная новость! —
Я постучал в дверь ванной. — Только что из
Калифорнии звонила Сорая. Нет нужды связы-
ваться с детским домом, Сохраб. Мы летим в
Америку, ты и я! Слышишь меня? Мы отправля-
емся в Америку!
Я распахнул дверь.
Из груди моей исторгся крик. Я стоял на
коленях и кричал. Кричал со сжатыми зуба-
ми. Кричал так, что, казалось, разорвется горло.
Когда приехала «скорая», я тоже кричал. Так
мне потом сказали.
Войти мне не позволили.
Его увозят куда-то за двойные двери. Я кида-
юсь вслед за каталкой, но ее загораживают двое
мужчин в хирургических шапочках и женщина в
зеленом халате. Край белой простыни метет ка-
фельный пол, из-под простыни торчат маленькие
окровавленные ступни. На ногте большого пальца
левой ноги трещинка. Здоровенный парень в голу-
бом упирается мне в грудь обеими руками и вы-
талкивает за дверь. Обручальное кольцо у него на
пальце такое холодное! Пытаюсь отпихнуть его,
ругаюсь.
— Вам сюда нельзя, — говорит он по-англий-
ски, вежливо и жестко. — Ждите здесь.
Двойные двери со вздохом захлопываются.
Только макушки в шапочках видны через застек-
ленный верх.
Я в широком коридоре без окон. Вдоль стен на
металлических складных стульях сидят люди. Их
много. Некоторые примостились на полу, на по-
тертом ковре. Еле сдерживаю крик. Такое уже
творилось со мной однажды — в кромешной тьме
Халед Хоссейни
цистерны бензовоза на пути в Пакистан. Забыть
обо всем, обратиться в облако, улететь далеко-
далеко, пролиться дождем над холмами... Только
ноги у меня словно залиты бетоном, глотку сад-
нит, в легких нет воздуха. Вот она, реальная жизнь,
другой не будет. Больничное помещение, запах
нашатыря и пота, перегара и карри. Под потол-
ком, в тусклом свете люминесцентных ламп, с
бумажным шелестом кружат мотыльки. Рваный
шепот, вздохи, всхлипывания, стоны, лязг дверей
лифта. Что мне делать, что делать?
Осматриваюсь. Сердце молотом бьет по реб-
рам, удары гулко отдаются в ушах. Слева от
меня маленькая темная кладовая. Вот что мне
нужно. Выхватываю из стопки сложенное по-
крывало. У туалета медсестра щебечет о чем-то
с полицейским. Беру ее за локоть и спрашиваю,
где запад. Она не понимает и хмурится, Гйаза мне
заливает пот, горло горит огнем. Спрашиваю
еще раз. Умоляю. Наконец полицейский сообра-
жает, что мне нужно.
Бросаю на пол свой импровизированный джай-
намаз, молитвенный коврик, преклоняю колени,
касаюсь лбом пола. Кланяюсь и кланяюсь, обра-
тясь к западу. А я ведь уже лет пятнадцать не
молился, вдруг забыл слова? Нет, кое-что помню.
Ла иллаалаи Йлла, Мохаммед расул улла. Нет
Бога, кроме Аллаха, и Мохаммед — пророк Его.
Баба ошибался, Бог есть. И всегда был. Я вижу его
в глазах людей в этом коридоре скорби и отчаяния.
Вот он, дом Кюподень; здесь, а не меж возносящих-
ся к небу минаретов в белоснежном маджиде обре-
Бегущий за ветром
тают Бога те, кто потерял его. Да простятся мне
мои прегрешения, предательство и ложь! Да про-
стится мне, что я много лет пренебрегал обязанно-
стями мусульманина и обратился к Аллаху лишь в
трудную минуту, да будет он ко мне благорасполо-
жен и милостив! Я кланяюсь, и целую землю, и даю
обет совершить закят и назр. Я буду соблюдать
пост во время Рамадана и даже по окончании его.
Я вспомню каждое слово из Корана, священной
книги, и отправлюсь в паломничество в знойный
город посреди пустыни, и поклонюсь святыне Аль
Кааба. Мысли мои отныне пребудут с Господом.
Пусть только исполнит одно мое желание: да не
падет на меня кровь Сохраба! Хватит и того, что
руки у меня обагрены кровью его отца.
Губы у меня соленые от слез. Люди в коридо-
ре уставились на меня, а я отбиваю поклоны и
молюсь, молюсь.
Господи, не воздавай мне по грехам моим!
Черная, беззвездная ночь опускается на Исла-
мабад. Я сижу на полу в темном закутке у отде-
ления скорой помощи, передо мной коричневый
столик, заваленный мятыми газетами и журнала-
ми: «Тайм» за апрель 1996 года, пакистанская
газета с фотографией мальчика, попавшего под
поезд неделю назад, какое-то глянцевое издание
с улыбающимися звездами Лолливуда на облож-
ке. На стуле у противоположной стены клюет
носом пожилая женщина в изумрудно-зеленом
шальвар-камизе и вязаном платке, накатывающа-
яся дремота то и дело обрывает ее молитвы на
Халед Хоссейни
полуслове. Кого сегодня услышит Господь, ее или
меня? Перед глазами у меня стоит лицо Сохраба,
подбородок с торчащей косточкой, уши-раковин-
ки, глаза, формой напоминающие бамбуковые
листья. Почему у сына и у отца одно лицо?
Черная, беспросветная тоска хватает меня за
горло. Воздуха мне, воздуха!
Поднимаюсь и распахиваю окно. В помещение
врывается душный запах тления и гнили. Стараюсь
дышать всей грудью, но комок в горле остается.
Опять опускаюсь на пол. Листаю «Тайм» и не
понимаю ни слова. Смотрю на трещины на це-
ментном полу, на паутину по углам, на подокон-
ник с дохлыми мухами, на часы на стене. Чет-
верть пятого утра. Часов шесть назад меня
вытолкали из комнаты за двойной дверью. И до
сих пор никаких известий.
Странное ощущение: я словно сливаюсь с по-
лом. Ужасно клонит в сон. Глаза закрываются, и я
уношусь прочь. Вот проснусь, и все, что я видел,
окажется сном. И вода, звонко капающая из крана
в полную крови ванну, и левая рука мальчика,
касающаяся пола, и окровавленное бритвенное
лезвие на бачке — этим же лезвием я брился
накануне, — и полуоткрытые безжизненные гла-
за. Прочь, не хочу. Глаза — это слишком страшно.
Сплю. Не помню, что снится.
Кто-то трясет меня за плечо. Открываю глаза.
Передо мной на корточках сидит мужчина. На нем
знакомая хирургическая шапочка, рот прикрыт
белой бумажной маской, на маске — сердце у
Бегущий за ветром
меня замирает — капельки крови. На его пейдже-
ре фотография маленькой девочки с раскосыми
глазами. Врач снимает маску — слава богу. Видеть
больше не могу крови Сохраба. У доктора смуглая
кожа — прямо швейцарский шоколад, который
мы с Хасаном покупали на базаре в Шаринау, —
редеющие волосы и карие глаза. Он представля-
ется — доктор Наваз, — в речи его угадывается
британский акцент. Мне вдруг хочется бежать от
него, и подальше, — ведь я не вынесу его слов.
Он говорит: порезы были глубокие и мальчик
потерял много крови.
Губы мои шепчут молитву.
Ла иллаалай Илла, Мухаммад расул улла.
Он говорит: ему пришлось сделать несколько
переливаний.
А как я скажу обо всем Сорае?
Его дважды вытаскивали с того света.
Даю обет совершить закят и назр.
И молодой здоровый организм победил.
Буду поститься.
Мальчик жив. Все хорошо.
Доктор Наваз улыбается. Смысл его слов ус-
кользает. Он еще что-то говорит, но я уже ниче-
го не слышу. Я целую ему руки, и прижимаюсь
лицом к его ладоням, и поливаю слезами его
короткие мясистые пальцы.
Он замолкает. Ждет.
У полутемной, набитой жужжащими прибора-
ми палаты интенсивной терапии форма буквы
«Г». Доктор Наваз ведет меня между рядами
Халед Хоссейни
коек, разделенных белыми пластиковыми зана-
весками. Кровать Сохраба самая последняя, ря-
дом с ней пост медсестер, две девушки в зеленом
делают записи и тихонько переговариваются
между собой. Пока мы с доктором ехали в лиф-
те, я боялся, что, завидев Сохраба, опять разры-
даюсь. Вот оно, бледное личико, его едва видно
из-за проводов и трубок. Но глаза мои сухи.
Странное оцепенение овладевает мной. Навер-
ное, водитель, успевший в последнюю секунду
отвернуть в сторону и чудом избежать лобового
столкновения, испытывает нечто подобное.
Сидя на стуле в ногах у Сохраба, я засыпаю.
Когда открываю глаза, небо в окне у поста медсе-
стер ясное, светло-голубое. Всходит солнце. Моя
тень падает на неподвижно лежащего мальчика.
— Вам бы поспать, — говорит мне сестра.
Не узнаю ее — наверное, из утренней смены.
Она отводит меня в соседнюю палату — пус-
тую — и вручает подушку и одеяло. Опускаюсь
на обитый искусственной кожей диван и сразу
же куда-то проваливаюсь.
Во сне я опять внизу, в комнатке возле входа в
отделение скорой помощи. Появляется доктор На-
ваз, снимает маску, его неожиданно белые руки тща-
тельно ухожены, волосы причесаны. Да это вовсе и
не доктор. Это мистер Эндрюс, любитель помидо-
ров из посольства. Набычившись, он щурит глаза.
Днем госпиталь — это путаница изломанных,
залитых искусственным светом коридоров, по
которым оживленно снуют люди. У этого лаби-
Бегущий за ветром
ринта больше нет от меня тайн, я знаю, напри-
мер, что кнопка четвертого этажа в лифте не
горит и что дверь мужского туалета на том же
этаже перекосило и, не надавив как следует
плечом, ее не откроешь. Ритм больничной жиз-
ни тоже мне знаком: суматоха перед концом ут-
ренней смены, суетня и толкотня на протяже-
нии всего дня, тишина и спокойствие ночью,
прерываемые лишь стремительным движением
сестер и врачей, если кого-то привезли на «ско-
рой». Днем я бодрствую у кровати Сохраба, а
по ночам брожу по коридорам, погруженный в
мысли о том, что сказать мальчику, когда он
очнется. Звук моих шагов разносится далеко.
Придумать мне так ничего и не удается, и я
возвращаюсь в палату интенсивной терапии с
пустой головой.
Когда по прошествии трех дней извлекали
дыхательную трубку и переводили мальчика в
другую палату, меня в госпитале как раз не было.
Измученный бессонницей, накануне вечером я
отправился в гостиницу в надежде хоть немного
поспать и всю ночь проворочался с боку на бок.
Утро застало меня в ванной комнате. Всю кровь,
конечно, смыли, отдраили стены, на пол постели-
ли новые коврики, но все равно на ванну я
старался не смотреть. А вот присесть на самый
краешек почему-то хотелось. Я представил себе,
как Сохраб пускает горячую воду, раздевается,
развинчивает бритвенный станок, снимает ме-
таллические накладки, достает лезвие, зажимает
между двумя пальцами, погружается в воду, ле-
Халед Хоссейни
жит немного с закрытыми глазами... О чем он
думал, когда резал себе руку?
В холле меня настиг господин Фаяз.
— Выражаю вам свое глубокое сожаление,
но вынужден просить вас покинуть гостиницу.
Ваше присутствие здесь отпугивает постояльцев
и плохо сказывается на бизнесе, очень плохо.
Пришлось освободить номер. За три дня, ко-
торые я провел в госпитале, денег с меня не
взяли. Ожидая на улице такси, я вспомнил слова,
которые господин Фаяз сказал мне, когда мы
нашли у мечети Сохраба. Дело в том, что вы,
афганцы... такие беспечные. Я тогда посмеялся
над ним, а зря. Ну как я мог заснуть, если перед
этим принес Сохрабу весть, которой тот боялся
больше всего на свете?
Таксиста я попросил сперва отвезти меня
в персидский книжный магазин. А уже потом в
госпиталь.
В новой палате Сохраба кремовые стены,
украшенные обшарпанной серой лепниной, ка-
фельный пол когда-то был белым. В палате на-
ходился еще один пациент — подросток из Пен-
джаба со сломанной ногой, медсестра сказала
мне, что он упал с крыши движущегося автобуса.
От загипсованной конечности к блокам тянулись
веревочки с грузиками на конце.
Кровать моего племянника была у самого
окна, утреннее солнце освещало ее. Рядом стоял
охранник в форме, рот полон вареных арбузных
семечек, — как несостоявшийся самоубийца, Со-
Бегущий за ветром
храб находился под круглосуточным наблюдени-
ем. Так полагается, сказал мне доктор Наваз.
Увидев меня, охранник отдал честь и покинул
помещение.
Сохраб в больничной пижаме с короткими
рукавами лежал лицом к окну. Я думал, он спит,
но, когда я пододвинул стул к кровати, глаза
мальчика распахнулись, он посмотрел на меня и
отвернулся. Несмотря на все переливания крови,
Сохраб был смертельно бледен, на сгибе правой
руки виднелся длинный лиловый шрам — напо-
минание о больничных процедурах.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я.
Он не ответил, глядя на детскую площадку за
окном. У качелей в тени гибискуса зеленые вино-
градные плети обвивали деревянную решетку. Не-
сколько детей копошились в песочнице. По безоб-
лачному голубому небу тихо двигался крошечный
самолетик, оставляя за собой белый след.
— Доктор Наваз говорит, тебя через несколь-
ко дней выпишут. Здорово, правда?
Тишина. Пенджабец на соседней койке поше-
велился во сне и что-то пробормотал.
— Мне нравится твоя палата. — Я старался
не смотреть на перевязанные запястья.
Неловкое молчание.
Через несколько минут у меня на лбу и верх-
ней губе выступил пот. Я указал на нетрону-
тую чашку с гороховым пюре, на платмассовую
ложку:
— Ты должен есть, тебе ведь надо набираться
сил. Может, тебя покормить?
Халед Хоссейни
Он с каменным лицом посмотрел мне в глаза
и снова отвернулся. Взгляд у него был безжиз-
ненный, как тогда, в ванной.
Я достал из пакета у ног подержанную книгу
(«Шахнаме», купленная мною в персидской книж-
ной лавке) и показал обложку Сохрабу:
— Эту книгу мы с твоим папой читали в
детстве, сидя под гранатовым деревом на холме
у нашего дома...
Сохраб глядел в окно. Я постарался улыб-
нуться.
— Больше всего твой отец любил легенду о
Рустеме и Сохрабе, в честь которого тебя и
назвали. Да ты и сам это знаешь.
Какой же я идиот!
— В письме он написал, что и тебе очень
нравится эта история. Почитать?
Сохраб зажмурился и прикрыл глаза рукой.
Той самой, с лиловым шрамом.
Я открыл заранее заложенную страницу.
— Начнем.
Интересно, что подумал Хасан, когда впервые
сам прочел «Шахнаме» и обнаружил, какой отсе-
бятиной я его пичкал?
— «Внимай же повести о битве между Русте-
мом и Сохрабом, сколь бы печальной она ни была.
Однажды Ростем, пробудившись чуть свет,
наполнил стрелами колчан, оседлал своего могу-
чего скакуна Рехша и помчался к Турану. По
дороге булавой разил он онагра, зажарил его на
вертеле из ствола дерева, съел целую тушу и,
запив водой из родника, заснул богатырским
Бегущий за ветром
сном. Проснувшись, он окликнул коня, но того и
след простыл. Пришлось в доспехах, с оружием
брести пешком...»
Я прочел почти целиком первую главу (до
того места, где юный воин Сохраб является к
своей матери Техмине, царевне Семенгана, и тре-
бует сказать, кто его отец) и захлопнул книгу.
— Хочешь послушать еще? Настала очередь
сражений, помнишь? Сохраб ведет свое войско
в Иран к Белой Крепости.
Он мотнул головой.
— Ладно. — Меня ободрило, что он хоть как-
то отреагировал. — Может быть, продолжим
завтра. Как ты себя чувствуешь?
Рот у Сохраба приоткрылся, и оттуда донесся
хрип. Доктор Наваз предупреждал меня, что та-
кое возможно, ведь трубка касалась голосовых
связок. Мальчик облизал губы и шепотом выго-
ворил:
— Устал...
— Врач говорит, так и полагается...
Он опять помотал головой.
— Что, Сохраб?
Сморщившись, он прошелестел:
— Устал от всего...
Солнечный луч разделял нас, и с той стороны
вырисовывалось пепельно-серое лицо Хасана —
не того мальчика, с кем я резался в шарики, пока
муэдзин не выкликал свой вечерний азан и Али
не звал нас домой, и не Хасана, с которым мы
играли на холме в догонялки на закате дня,
а изгнанного слуги, тащившего на спине к ма-
Халед Хоссейни
шине Бабы свои пожитки под теплым пролив-
ным дождем, — таким я его видел последний раз
в жизни.
— Устал от всего, — печально повторил
мальчик.
— Чего тебе хочется? Скажи, я все сделаю.
— Мне хочется... — Он прервался и прижал
к горлу руку (опять его перевязанное запястье у
меня перед глазами). — Мне хочется, чтобы пре-
жняя жизнь вернулась.
— Сохраб...
— Мне хочется, чтобы папа и мама были
рядом. И Саса тоже. Мне хочется поиграть в саду
с Рахим-хан-сагибом. Мне хочется опять жить в
нашем доме. — Он провел рукой по глазам. —
Хочу, чтобы все старое вернулось.
Что мне сказать, когда я глаз не смею под-
нять? Сколько можно разглядывать собственные
руки? Это ведь и моя жизнь тоже. Я играл на
том же дворе и жил за теми же воротами. Но
трава высохла, и чужой джип стоит у нашего
дома, пачкая маслом асфальт. Со старой жиз-
нью покончено, Сохраб, и населявшие ее люди
либо умерли, либо умирают. Остались только
мы с тобой. Я и ты, и больше никого.
— Это невозможно, — наконец сказал я.
— Лучше бы ты не...
— Не говори так, прошу тебя.
— Лучше бы ты оставил меня лежать в воде.
— Не смей так говорить, Сохраб. — Я коснул-
ся его плеча, но мальчик сбросил мою руку. — Для
меня невыносимо слышать это.
Бегущий за ветром
А ведь недавно Сохраб перестал меня отпи-
хивать. Пока я не нарушил своего обещания.
— Сохраб, мне не вернуть прежнюю жизнь,
как бы мне этого ни хотелось. Зато я могу взять
тебя с собой. Ты был в ванной, когда я хотел
сказать тебе об этом. Тебе дадут визу в Аме-
рику, и ты будешь жить с нами. Это правда.
Я обещаю.
Он шмыгнул носом и зажмурился.
Зря я сказал «обещаю».
— Знаешь, за свою жизнь я сделал много
дурного, в чем потом раскаивался. Самое плохое:
я взял назад обещание, которое дал тебе. Но
больше такого не повторится. Прости меня, по-
жалуйста. И верь мне. — Я понизил голос: — Так
ты поедешь вместе со мной?
В тот зимний день, сидя под вишней, ты спро-
сил у Хасана, будет ли он есть грязь, если ты
велишь. Устроил другу проверочку, нечего ска-
зать. А теперь сам оказался в роли муравья под
лупой. Старайся теперь, доказывай, что чего-то
стоишь. Ты заслужил.
Сохраб повернулся на другой бок, спиной ко
мне, и долго не произносил ни слова. Я уж поду-
мал, он задремал, когда услышал:
— Я так устал...
Порвалось что-то между мной и мальчиком.
До моей встречи с адвокатом Омаром Фейса-
лом робкая искорка надежды все-таки свети-
лась в глазах Сохраба. Теперь взгляд его потуск-
нел, и неизвестно, вспыхнут ли его глаза опять.
Улыбнется он когда-нибудь? Поверит мне?