–...что вознаградил бы Плутония контрактом на поставки пшеницы, который он жаждет получить, – закончила я за нее предложение. – Но мне не приснился этот чудесный сон. Я хочу вернуться домой, и немедля.
– На что это похоже? Вы же римлянка! Перестаньте хныкать, как рабыня! – Я обернулась и увидела в дверях Плутония. Ни малейшего следа подобострастия в его узких сверкающих глазах. – Ваш муж считает вас неординарной. В моем представлении это значит – одухотворенная. Он был уверен, что Асклепий явится вам. – Плутоний слегка пожал плечами. – Не надо отчаиваться. Вое еще впереди.
– Пилату, конечно, не приходило в голову бросить меня к змеям.
– Он полагает, вы исполните свой долг. – Плутоний скрестил руки на мускулистой груди. – Я, как опекун, обязан добиться, чтобы его желание осуществилось.
Я старалась говорить как можно спокойнее:
– Я хочу отправить письмо своим родителям.
Плутоний кивнул головой, словно обдумывая мои слова.
– Кто знает, станут ли они потакать вашим капризам. И позвольте напомнить вам: они далеко.
Вытянув руки по бокам и сжав кулаки, я в ярости пронзительно закричала.
Дверь открылась, и в комнату мимо Плутония протиснулся Гален.
– Будет лучше, если вы уйдете, – сказал он супружеской чете. – Мне с пациенткой нужно многое обсудить.
С явным облегчением Семпрония прошмыгнула за дверь. Плутоний мешкал, сверля глазами врача.
– Вы сознаете важность этого дела? С госпожой Клавдией иногда бывает непросто договориться.
– Госпожа Клавдия и я очень хорошо понимаем друг друга, – возразил ему Гален.
– Мне тоже казалось, что мы понимаем друг друга, – сказала я, когда мы остались одни.
Мне никогда не нравились Плутоний и Семпрония. Сейчас же я ненавидела их всеми фибрами своей души. Я стала ненавидеть и Галена, потому что он, несомненно, все время обсуждал с ними мои дела.
Он смотрел на меня спокойными, почти сонными глазами.
– Вы выглядите усталой.
– Конечно, я устала. Разве уснешь, когда знаешь, что в любой момент тебя могут затащить в змеиное логово. Кроме того, я голодна. А что делают с водой? Я уверена, в нее добавляют какое‑то зелье.
– В воде нет ничего вредного для вас, – убеждал меня Гален. – Я приношу извинения за то, что вам голодно, трехдневный пост необходим перед лечением.
– Легко сказать – лечением.
– Конечно, лечением. А что же еще? Некоторые на своем опыте убедились, что змеи обладают чудодейственной целительной силой.
– Те, кто остался в живых. – Отвернувшись от него, я увидела свое отражение в маленьком зеркале над столом. Я осунулась, но от этого мои глаза стали еще больше. Я посмотрела на Галена и понизила голос: – Вы должны вмешаться. Вы можете спасти меня, если захотите.
Он напрягся.
– Моя жизнь принадлежит Асклепию. Я – его жрец, – произнес он. – Богу решать, что принесет спасение. Вы узнаете об этом сегодня ночью.
Мы стояли перед огромным мраморным храмом. В шелковой ночной тунике меня трясло на холодном ночном воздухе. Можно было по крайней мере разрешить мне надеть столу. Все вокруг поплыло у меня перед глазами, когда жрецы стали приближаться ко мне. Почему их так много? Ноги не держали меня. Я не могла дышать. Когда Гален открыл резную деревянную дверь, я бросила последний взгляд на полночное небо. Луны не было видно. «Плохой знак», – подумала я, но Гален успокоил меня:
– Сейчас молодая луна не видна. Однако она там. Самая подходящая ночь, чтобы начинать новые дела.
– Пожалуйста, не надо! – Я отпрянула от двери.
Гален крепко держал меня.
– Не усложняйте жизнь нам и себе. – Он дал знак другому жрецу. Я попыталась вырваться, но высокий мужчина держал меня как в тисках.
– Вы сказали, что предпочитаете идти, – напомнил мне Гален.
– Идти самой, вместо того чтобы меня тащили силой. Я все‑таки из рода Клавдиев. – Я распрямила плечи.
– Не горячитесь, Клавдия, – успокаивал меня Гален. – Вы должны уяснить себе: все, что мы делаем, – для вашего блага.
Меня уже не тащили, а подталкивали сзади. Так я оказалась в храме. Его внутренняя часть освещалась факелами, укрепленными на стенах, расписанных фресками с изображениями несущихся по небу кентавров. Прямо передо мной возникла статуя Асклепия. Я упала на колени. Как милосердный бог допустил, что меня подвергли такому насилию?
– Асклепий! Милостивый Боже...
Жрецы подняли меня на ноги.
– Вы пойдете с нами.
Твердый голос Галена не допускал никаких возражений. Он вместе с другими жрецами впихнул меня в маленькую темную комнату. Я поняла, что храм возвышался над входом в тоннель. Один из жрецов склонился передо мной, развязал и снял с меня сандалии. Я осталась стоять босиком на мраморном полу, холодном и скользком. Жрецы погасили факелы, освещавшие путь, и снова потянули меня в темноту.
У меня заплетались ноги, и я цеплялась за Галена, чуть ли не теряя сознание от голода и страха. Так мы продвигались дальше в пахнущую плесенью черноту. Иногда до моего слуха доносилось отвратительное шуршание. Мы что – спускаемся в Гадес? Наконец мы остановились перед массивной дверью. Скрип отодвигаемого засова отозвался холодком, пробежавшим по моему телу. Гален и еще какой‑то жрец втащили меня в маленькую круглую комнату, освещенную тусклым светом мерцающих ламп, упрятанных в ниши высоко под потолком. Посередине комнаты стояла кушетка на невысоком помосте. Его окружал желоб, но воды в нем не было.
Гален помог мне взойти на помост. В тишине комнаты эхом отозвался мой нервный смех.
– Не думаете ли вы, что мне вот тут сразу приснится сон? – спросила я.
– Вы можете удивиться, – ответил Гален.
– А как насчет змей?
– Здесь нет никаких змей. Оглянитесь вокруг, – успокаивал меня Гален, подкладывая мне под голову подушку. Она показалась мне влажной и липкой.
Все остальные жрецы скрылись в тоннеле. Я схватила Галена за руку и взмолилась:
– Не оставляйте меня здесь.
– Асклепию лучше знать, – ответил Гален, глядя куда‑то позади меня, и высвободил руку. – Просто поверьте в него.
– Я верила в Исиду, – зарыдала я. – Но она отреклась от меня. Это наказание мне.
– Лечение, а не наказание, – сквозь зубы процедил Гален. – Я оставляю вас.
– Пожалуйста, не надо. – Я соскочила с помоста и побежала за ним. Железная дверь закрылась передо мной.
Утерев слезы, я стала осматривать комнату. Ее стены и потолок украшал причудливый узор из сплетенных в клубок змей. Такие же извилистые очертания повторялись и в рисунке мозаичного пола. «Змеиная яма» – это, наверное, образное название. Хорошо, если бы...
– Я – потомок героев! – выкрикнула я, прислонившись к двери, и эти слова многократным эхом разнеслись по комнате.
Лампы источали незнакомый мне запах ладана, сладкий, но земной. Я подумала о сочной растительности. Откуда‑то из тени донеслось сухое шипение. От извивающихся, изгибающихся форм на стене и потолке у меня закружилась голова. Что‑то прошуршало, на этот раз ближе. И потом я их увидела. Сначала одна, потом две, затем сотни змей выползли из желоба. Я завизжала, когда одна проскользнула по моей голой ноге. Отпрянула в сторону и наступила на другую.
Я вскочила на помост и забралась на кушетку. Большая черная змея подняла голову над краем помоста. Она медленно подползла ко мне и обвилась вокруг лодыжки. Я бешено задрыгала ногой, но змея продолжала двигаться по ней вверх. Маленькая комната кишела змеями, они закручивались кольцами, сплетались в клубки и образовывали сплошную копошащуюся массу вокруг кушетки.
– Нет! – завопила я. – Нет!
Схватив черную змею, я изо всей силы швырнула ее об стену. Обмякшая гадина упала на пол. По крайней мере я убила одну. Но нет, она опять зашевелилась, подняла голову и начала расти. Уставившись на меня своими сверкающими стеклянными глазами, рептилия поползла на помост. Она становилась все длиннее и толще, толще колонны. Забравшись на кушетку, она своим трепещущим языком лизнула мне ногу, которой я продолжала трясти.
Змея все поднималась, пока ее глаза не оказались вровень с моими. Я сжала кулаки так, что ногти глубоко врезались в ладони.
– Пилат! Как ты мог так жестоко поступить со мной? – закричала я.
Змея метнулась вперед и кольцами обвилась вокруг моего тела. С неимоверной силой она сдавливает меня. Я не могу шевельнуться, не могу вздохнуть, перестаю ощущать себя.
Открываю глаза, и в них ударяет яркий, слепящий свет. Слышится ритмичный, постепенно усиливающийся звук, увлекающий меня куда‑то вниз, во мрак. Волны захлестывают меня, затягивая в бездонный колодец, все глубже и глубже. Черная вода заполняет легкие. Нечем дышать. Жизнь покидает меня. Я отчаянно сопротивляюсь. Все кончено. Небытие. Затем нежные звуки лир, флейт и систрумов. Холодная рука касается моего лба. «Клавдия, моя избранница, ты забыла, что я всегда с тобой?»
– Исида, – прошептала я.
Путешествие за пределы реального закончилось, видение пропало, унеслось, подобно вихрю, осталась только черная пустота. Я освободилась от прежней Клавдии, как змея, сбросившая кожу. Мое тело парило, рожденное из небытия в осознанную действительность.
Какое‑то время перед глазами стояла лишь полная темнота. Потом в отдалении возникла фигура человека. Это был отец. Он стоял один и смотрел на меня. Бледный, с мрачным выражением лица. «Что случилось, папа?»
– Ты должна исполнить свой долг, Клавдия, – произнес он. – Ты осталась одна.
Отец повернулся и исчез в темноте. Откуда‑то издалека донесся мамин голос:
– Марк! Марк! Подожди! Не уходи без меня!
Все вокруг ритмично, без остановки раскачивалось из стороны в сторону. Где я? Мерное биение эхом отзывается в голове. Что это? Я изо всех сил пыталась открыть глаза.
– Госпожа! Наконец вы проснулись! Мы на корабле, плывем в Антиохию. Как вы себя чувствуете?
– Превосходно, Рахиль, – прошептала я. – Лучше, чем когда бы то ни было. – Я хотела сказать еще что‑то, но не смогла. Я сомкнула тяжелые веки и заснула. Кто знает, как долго длился мой сон.
Когда я проснулась, Рахиль опять сидела рядом со мной.
– Вам явился Асклепий? – робко спросила она.
Я кивнула.
– Он причинил вам боль?
– Он спас меня и обновил. Это был его дар.
Озадаченная, Рахиль нахмурилась:
– А ребенок?
– Не будет никакого ребенка, – сказала я, с трудом поднимаясь на кушетке.
– Но, госпожа... Вы больше не любите его?
– А что такое любовь? Я никогда о ней ничего не знала. – Я немного помолчала, задумавшись. – Раньше я питала надежду, а сейчас я лишилась ее.
– Господин, вероятно, не имел представления о змеиной яме, – сказала Рахиль, расчесывая мои спутанные волосы.
– Нет, он знал, не мог не знать.
Рахиль смотрела на меня с сочувственным выражением на лице.
– Римлянки должны повиноваться своему мужу, – сказала она.
– Я помню об этом. Маме очень повезло. Ей это просто. Не многие женщины любят мужей так, как она. И не у всех такие мужья, как мой отец.
– Вы изменились. – Рахиль положила расческу и стала массировать мне голову. – Это заслуга Бога? Вы кажетесь сильнее, разумнее и трезво смотрите на вещи.
– Может быть, но я не хочу воспринимать их такими, какие они есть.
– Что вы имеете в виду?
– Перед свадьбой мои родители, каждый в отдельности, дали мне денег, сказав, что жена должна иметь что‑то про запас. Этого более чем достаточно, чтобы оплатить дорогу в Рим.
– Дорогу в Рим? – изумилась Рахиль. – Вы что задумали?
– Я возвращаюсь к родителям. Пусть люди говорят, что им вздумается. Пройдет не так много времени, и у них найдется, о ком и о чем еще посплетничать. Когда я окажусь дома, действительно дома, все будет нормально.
С чувством удовлетворения и уверенности в правильности принятого решения я снова легла на кушетку.
По мере того как продолжалось плавание, ко мне постепенно возвращались силы, но мной овладевало беспокойство. Хотелось поскорее добраться до Антиохии, разорвать тамошние узы и начать новую жизнь. Окончательно окрепнув, я сказала Рахили, чтобы на палубу вынесли мою кушетку. Лежа на ней, я смотрела на море. Волны ударялись о борт и, пенясь, откатывались назад. Пассажиры и команда ходили на цыпочках вокруг меня. Одни взирали на меня с нескрываемым любопытством, другие – с благоговейным страхом. Видимо, до них дошли слухи о змеиной яме. Я старалась ни с кем не разговаривать, даже с Рахилью. Я предпочитала общаться только с Исидой и чувствовала ее силу, как никогда раньше.
В глазах Семпронии и Плутония, следивших за мной, я замечала тревогу. Когда мы остановились в Галикарнасе, я видела, как Плутоний передал свиток офицеру, поднимавшемуся на борт меньшего и более быстроходного корабля, пришвартованного рядом с нашим. Он явно позаботился о том, чтобы его вер‑сия о случившемся первой попала в руки Пилата. До чего забавно и бессмысленно,
Пилат наблюдал за тем, как наш корабль причаливал в Антиохии. До того как кто‑либо успел сойти на берег, Пилат поднялся на палубу, пройдя мимо Плутония и Семпронии.
– Рад, что ты вернулась, – сказал он, обняв меня. – Я скучал по тебе.
– Неужели? – спросила я, выскользнув из его объятий. – Ты в самом деле скучал? – Я с любопытством посмотрела на него.
Он сверлил меня своими голубыми глазами, которые когда‑то казались мне неотразимыми.
– Я знаю, на твою долю выпало суровое испытание. Мне жаль, очень жаль.
– Ты называешь это суровым испытанием? Я бы сказала, что это – как бы точнее выразиться? – благотворное просветление.
– Рад, что ты так воспринимаешь случившееся. – Удивление и облегчение были написаны на его лице, когда он снова обнял меня. – Я должен кое‑что тебе сказать.
Внутри у меня что‑то оборвалось. Сон в руку. Сердце яростно колотилось, когда Пилат прижал мою голову к своей груди.
– Сегодня утром от Агриппины пришло письмо.
Высвободившись из его рук, я отступила назад и посмотрела на него.
– Отец? С ним что‑то случилось? Да?
– Боюсь, что так. Тиберий обвинил его в предательстве и подверг домашнему аресту до начала суда. Всем известно, что ожидают от него.
– Самоубийства? – Из‑за спазма в горле я едва произнесла это слово.– А мама? – Я глубоко вдохнула, уже зная, что он скажет.
– Она решила умереть с ним.
Глава 19:
Служительница Исиды.
– Что мне сделать, Клавдия? Скажи мне. Я хочу тебе помочь, – услышала я голос Пилата будто во сне. – Давай поедем домой.
– Домой? – Я посмотрела на него. – Ты хочешь отвезти меня домой? Если где‑нибудь в мире у меня есть дом, то не с тобой.
Я оттолкнула его руку и отвернулась, в растерянности глядя по сторонам. Мой дом был с матерью и отцом, но сейчас их не стало. Они навсегда потеряны для меня. Как жить без них? Куда деваться? Что мне делать?
– О чем ты говоришь? – Пилат сердито сверкнул глазами. – Твои родители умерли. Твой единственный дом – со мной.
Он снова схватил меня, но я так резко рванулась, что в руке у него остался лоскут моей столы.
Сразу за пристанью я заметила видавшую виды колесницу. Возница, неотесанный парень, околачивался поодаль. К нам подошел Плутоний, пытаясь привлечь внимание Пилата. Когда мой муж нетерпеливо повернулся к нему, я побежала к колеснице и забралась в нее.
– Я заплачу больше, чем кто бы то ни было, – торопливо бросила я. Парень окинул меня взглядом с ног до головы. – Пожалуйста, – попросила я, открывая сумочку на поясе. – Сколько хочешь. Отвези меня... – Я замялась в нерешительности. Пилат с сердитым видом направлялся ко мне. – Трогай! – крикнула я. – Увези меня отсюда.
Пилат кинулся вперед и схватил поводья.
– Стой! – заорал он. В шлеме с плюмажем и алом плаще вид у него был грозный.
– Не слушай его, – взмолилась я. – Я заплачу золотом.
Возница посмотрел на Пилата, потом на меня. Он выхватил поводья и стегнул лошадей кнутом. Они рванули так, что я чуть не свалилась с ног.
– Куда везти?
Действительно, куда? Ясно куда! Есть единственное идеальное место.
Я напрягла ноги, крепко обхватила колесничего за талию, стараясь не обращать внимания на исходивший от него запах, на жирные волосы, иногда хлеставшие меня по лицу. Мы пронеслись через портовый район, мимо портиков и аркад, рынков и бань и оказались в самом центре Антиохии, где колесница остановилась. Во всем великолепии перед нами возвышался храм Исиды.
– На колесницах сюда запрещено подъезжать. Вам это известно? – сказал возничий.
– Да, я знаю. Вот, возьми все. – Я отдала ему сумочку. – Считай это даром Исиды, к которой ты меня привез.
Он помог мне сойти и замер на секунду, глядя на храм.
– Начинаете новую жизнь? Да поможет вам Фортуна.
Я с удивлением посмотрела на него.
– Ты уже помог мне. Спасибо.
Я повернулась и взбежала по широкой мраморной лестнице в страхе, что Пилат гонится за мной по пятам.
Храм жил своей повседневной жизнью. Отовсюду появлялись верующие – кто в египетских юбках, кто в римских тогах, кто в греческих туниках. Жрецы и жрицы в белых одеяниях провожали меня недоверчивыми взглядами, когда я вбежала во внутренний двор. Кто‑то из них, видимо, позвал мистагога, потому что он стоял у большой статуи Исиды, будто дожидаясь меня.
Я упала перед ним на колени и взмолилась, глотая слезы:
– Возьмите меня к себе. Моих родителей не стало. Брак, к которому я так стремилась, распался. Осталась только Исида. Вы должны принять меня послушницей.
Мистагог поднял меня с колен.
– Вы изменились, – сказал он, отодвинув с моего лица растрепанные волосы. – Я вижу, на вас обрушилось большое несчастье. Я также вижу, что Исида вернулась в ваше сердце. Вам необходимо продолжать искать ее истину, медитировать и молиться. А жить в храме – нет, это не для вас.
– Дайте мне шанс, и я докажу, что вы не правы.
Мистагог посмотрел на меня с едва уловимой улыбкой на губах.
– Вы не имеете никакого представления о том, чего просите. Вы по дому не выполняете никаких обязанностей. И едва ли задумываетесь о них. Здесь вам пришлось бы служить другим. Я сомневаюсь, хватит ли у вас для этого сил.
– Если другие послушницы справляются со своими обязанностями, то и.я смогу.
– Большинство из них – вольноотпущенники или найденыши. Редко женщина вашего положения служит в храме.
– Тогда я готова стать исключением. Я буду делать все, что вы скажете.
– Вы говорите – все? Вы обещаете?
– Да. Обращайтесь со мной как с обычной послушницей.
Мистагог с сомнением покачал головой, но потом согласился.
Он буквально понял мои слова и распорядился, чтобы мне не давали поблажек. Сейчас, когда мне не прислуживала рабыня – я никогда не стала бы обрекать Рахиль на затворничество вместе со мной, – приходилось учиться делать самой то, что всегда для меня делали другие. Такое простое дело, как самой одеваться, поначалу казалось немыслимым. Загадкой для меня служило, как подбирать длину одежды, как драпировать и закреплять ее на теле. Предстояло постичь премудрость надевания палы так, чтобы она ниспадала ровными складками и была правильно затянутой под грудью. Я никогда раньше не прикасалась к своим волосам. Чтобы сделать мне прическу, Рахили требовалось потратить на это не один час. Отчаявшись справиться с непокорными локонами, я стала укладывать их в пучок.
Флавия, служительница, отвечавшая за чистоту в туалетах, оказалась моей первой наставницей. Удивленно посмотрев на мистагога, она повела меня в мраморное здание по соседству с банями. Я пригнула голову, зажала нос и вошла.
– Конечно, что и говорить, – объясняла она, – все мы сюда наведываемся по нескольку раз в день. Одним словом, часто. Делаем необходимое и быстро уходим. – Она подобрала запачканную кровью тряпицу и бросила ее в плетеную корзину. – Но некоторые из нас неаккуратны и оставляют грязь после себя.
К своему удивлению, я обнаружила, что жрицы были менее чистоплотны, чем жрецы, – мне приходилось убирать и тот и другой туалеты. И, как я ни старалась, они никогда не оставались чистыми продолжительное время.
– Что может быть общего между мытьем туалетов и Исидой? – спросила новая послушница, работавшая со мной.
– В любом случае это почетно, – объяснила нам Флавия. – В чем бы ни заключался наш долг, мы исполняем его во имя богини.
Под впечатлением того, что со мной случилось, мне было не до философии. Если я о чем‑то и думала, то только о лежавших на мне обязанностях. Иногда я смотрела на свои сломанные ногти и вспоминала маму. «Худшее приходит и уходит в свое время», – любила она повторять. Порученная черная работа отнимала все силы. Руки и плечи постоянно болели, колени были в ссадинах. Вечером я приходила в свою крошечную келью и лила слезы, вспоминая родителей.
Однажды утром мистагог передал, что в преддверии храма меня ждет Пилат.
– Ну и пусть ждет, – сказала я, продолжая возить шваброй по полу в туалете.
На следующий день ко мне подошел сам мистагог и стал убеждать меня, что я должна выслушать мужа. Я решительно покачала головой:
– Скоро он перестанет появляться здесь. Он найдет другую. Это будет дочь влиятельных родителей, близких к Тиберию. Она будет рожать ему сыновей. Он потребует развода.
Так прошел месяц. К моему удивлению, Пилат не прекратил своих домогательств, но я держалась стойко. Никакие его доводы и посулы не могли бы изменить моего решения. В глубине души я поражалась, как человек, которому мало кто осмеливался сказать «нет», продолжал приходить, чтобы увидеться со мной. Эта мысль меня даже забавляла.
Еще через несколько недель как‑то днем мне сказали, что пришла посетительница. Я с радостью встретилась с ней – это была Рахиль. Мне очень не хватало ее, но не потому, что она все делала для меня, а потому, что она оказалась самой близкой и единственной подругой. Мы обнялись, а потом отступили назад, чтобы рассмотреть друг друга. Рахиль выглядела такой, как прежде. Изменилась я, на что она и обратила внимание.
– Вы – госпожа. Такая жизнь не для вас. Что бы подумал ваш отец, если бы он увидел вас здесь?
– Ты же поклоняешься Исиде, – сказала я ей.
– Но я не раба ей.
– И я не раба, а послушница. Таков мой выбор.
Прядь волос выбилась из пучка на затылке и упала на шею. Непроизвольным движением я заправила ее обратно. Потом я положила свою руку, покрасневшую, с потрескавшейся кожей, на ее гладкую – и улыбнулась, увидев разницу.
Рахиль не была настроена на веселый лад.
– Я вижу, вам никак не обойтись без меня. Кто еще образумит вас? Кому, как не мне, заботиться о вас? Когда вы прекратите заниматься этой чепухой и вернетесь к жизни, предуготованной для вас родителями? Вы можете чтить Исиду в своем сердце, можете приходить сюда, чтобы молиться когда угодно, но...
– Тебя прислал сюда Пилат?
– Да, – призналась она, прямо глядя мне в глаза. – Сначала господин не разрешал идти к вам. Он ждал, что вы сами вернетесь, но сегодня он просил меня сказать вам, что сожалеет и не думал причинять вам боль.
– Ты веришь ему?
– Да, верю.
Я посмотрела туда, где позади нее, за садом, находились туалеты. Ничего не стоит сейчас взять и отправиться домой, вновь окунуться в праздную жизнь. Меня воротило от этой грязи, мне надоели мозоли и болевшие мышцы. «Ваше место в миру», – говорил мне мистагог. Слезы брызнули у меня из глаз. Я обняла Рахиль и уткнулась лицом в ее столу.
– Нет! Скажи Пилату – нет.
Я повернулась и быстро ушла.
Вероятно, я неплохо справлялась со своими обязанностями, по крайней мере я не жаловалась, как другие. Не потому ли мистагог через некоторое время решил повысить меня?
– Рассчитать порции на пятьдесят жрецов и жриц не составит для вас труда после того, как вы занимались организацией больших приемов, – сказал он.
Распрямив онемевшую спину, я перестала полоскать тряпки в широком каменном корыте. Бездумная работа успокаивала, и я боялась оставить ее.
– Если вы хотите послать меня на кухню, то лучше поручите мне чистить овощи или подавать тарелки, – ответила я.
Он взял меня за плечи и повернул к себе лицом.
– Клавдия, богиня не требует от вас этого. Если она захочет, чтобы кто‑то прислуживал ей, то найдется немало девушек, которые будут делать это гораздо лучше вас. Вам пора отправляться домой.
– Мой дом здесь.
Мистагог сердито покачал головой:
– Коль так, завтра на рассвете явитесь на кухню.
Каждое утро, до того как начиналось приготовление пищи, отвечавшая за это жрица собирала нас, десятерых послушниц, на большой кухне с побеленными стенами. В очаге уже горел огонь, на каменных столах лежали груды лука и чеснока для чистки, обезглавленные куры для ощипывания. Про себя мы благодарили Исиду за пищу, которую нам предстояло приготовить, концентрировали мысли на выполнении своих обязанностей, считая их частью совместных усилий и представляя их результаты. Поначалу я восприняла идею, не вникая в ее суть, потом по прошествии недель и месяцев мной овладело чувство коллектива, и я стала испытывать радость, что вношу свою лепту в общее дело.
С самого начала все относились критически к моим стараниям – было ясно, что поварихи из меня никогда не получится, – но никто не сомневался в моем усердии. Я вызывалась выполнять любую работу и вкладывала в нее всю душу, пока не произошел прискорбный случай во время визита жрицы из Александрии. Она сидела за головным столом, а я старалась как можно лучше обслужить ее, надеясь услышать какие‑нибудь новости о верховной жрице, проявившей расположение ко мне много лет назад. Но как не похожа была эта женщина на мою благодетельницу! Эта жрица в отличие от тех, что мне довелось встречать, считала ниже своего достоинства разговаривать с послушницей. Когда я поклонилась ей, она надменно отвернулась, продемонстрировав мне свой крючковатый нос и свое нежелание даже смотреть на меня. Немного погодя я подошла к ней с большим блюдом спаржи, собранной собственноручно в огороде, а она окинула меня уничтожающим взглядом:
– Фу! Что это за спаржа!
Нечасто я слышала, чтобы разговаривали в таком презрительном тоне, и никто не позволял ничего подобного в отношении меня. Если бы она не была так похожа на Семпронию... Самодовольное превосходство на лице жрицы сменилось выражением ужаса, когда масленые молодые побеги спаржи оказались у нее на коленях.
Никто не поверил, что блюдо опрокинулось случайно. Мне велели в течение месяца не выходить из комнаты, заниматься медитацией и читать священные книги об Исиде. Как здорово, подумала я, в первый раз встав не с петухами, а гораздо позже. К моему удивлению, по прошествии нескольких дней я начала скучать по кухонной суете, в которой тоже принимала участие.
Я почти тосковала по другим послушницам, представляя, как они сейчас режут зелень на каменных столах или размалывают пшеницу на жерновах. Мне даже чудился запах рыбы, коптившейся в тяжелых железных коробах над огнем. По крайней мере я чувствовала себя частичкой чего‑то. Дотрагиваясь пальцами до систрума, висевшего у меня на шее, как и прежде, я молилась Исиде. Где мое место в этом мире?
Часто ко мне наведывался мистагог и читал нравоучения:
– Ваше поведение лишний раз говорит о том, что вы не готовы быть послушницей. Одно время вы хотели выйти замуж, очень хотели. Сейчас вы связаны брачными узами.
Я вздохнула. Мне так хотелось, чтобы святой человек оставил меня в покое. Сказать мне было нечего.
Но вот наступило утро, когда я сгорала от нетерпения выговориться. В ту ночь мне приснился странный сон, и меня мучило желание поделиться им хоть с кем‑нибудь.
Как только я начала рассказывать, что помнила, равнодушно‑вежливое выражение на лице мистагога сменилось неподдельным интересом.
– Я сижу за роскошным столом для пиршеств. Наверное, в Риме. От остальных нас отгораживают тяжелые драпировки кроваво‑красного цвета. Под ногами толстые ковры. Мы снова все вместе: родители, сестра и я. – Слова на мгновение застряли у меня в горле. – Все прекрасно, как в старые добрые времена. Папа обнимает маму за талию. Он дает ей серебряный кубок. Они смеются, мы все смеемся. И вдруг сон меняется. Я – снова маленькая девочка, а Марцелла – женщина. На ней белые одежды весталки, голова под покрывалом. Она забирается на обеденный стол. Во все стороны летят серебряные тарелки, блюда и цветы. Марцелла начинает танцевать. На фоне темных лепестков резко выделяются ее белые ноги. Она сбрасывает покрывало с головы, и ее вьющиеся волосы рассыпаются по плечам. Марцелла кружится в неистовом танце все быстрее и быстрее, цветы растоптаны на скатерти. В бешеном вихре поднимается выше и выше ее стола. Меня охватывает страх, и я поворачиваюсь к отцу, но его нет, и мамы тоже. Кричу Марцелле, чтобы она прекратила танец, но она не хочет или не может. Темнеет. Я не вижу сестру, но слышу, как она кричит откуда‑то из тьмы: «Клавдия, Клавдия, помоги мне!» Потом я проснулась. Сердце учащенно билось. Как вы думаете, что это значит?
Мистагог сел напротив меня.
– Что я думаю, не имеет значения. А вы как считаете?
– Я не знаю. Поэтому я спрашиваю вас.
– А если бы знали?
– Но, что бы это ни значило, Марцелла далеко в Риме, а я здесь, в храме Исиды. И никогда его не покину.
– Не зарекайтесь. Мне кажется, это вы хотите танцевать на столе.