К отдельным людям он относился доверчиво, но особой привязанности к ним не испытывал. Если кто-то из этих хорошо знакомых ему людей встречался с ним после долгого перерыва или уезжал на длительный срок, то он здоровался или прощался с таким человеком так же бесстрастно и флегматично, как это делал обычно. Глубоких чувств и ярких эмоций он не проявлял никогда.
Гуляя по Москве, я купил в «Интуристе» маленький кусок янтаря, а в гостинице, когда ко мне зашел Стивен, с таинственным видом положил этот кусочек на стол. Стивен окинул янтарь равнодушным взглядом. Тогда я натер кусочек сукном, нарвал газетной бумаги и положил янтарь невдалеке от этих кусочков. Бумажки прыгнули и облепили янтарь. Стивен от удивления открыл рот. Я предложил ему повторить опыт. Стивен не отказался, и я стал ему объяснять суть явления. Стивен слушал меня вполслуха и вскоре отложил янтарь в сторону: его интерес угас. Когда я увидел на лице Стивена крайнее удивление (я никогда раньше не видел, чтобы Стивен так удивлялся), его реакция обрадовала меня, но когда его удивление сменилось индифферентностью, равнодушием, я огорчился: быстрая смена его душевного состояния радовать не могла.
Общаясь со Стивеном, я заметил, что у него часто меняется настроение: то он казался веселым и возбужденным и в таком приподнятом состоянии с удовольствием рисовал шаржи, находя себе новых жертв (сей участи не удалось миновать и мне), то уходил в себя, замыкался, а если что-то и делал, то делал, казалось, автоматически. Впрочем, такая неустойчивость настроения характерна для аутичных людей, и можно было утешаться лишь тем, что, по словам учителей Стивена, колебания его душевного состояния наблюдались гораздо чаще, когда он был младше.
На следующий день мы сели на утренний поезд и поехали в Ленинград. Маргарет взяла с собой корзинку с провизией, и, когда поезд тронулся, все придвинулись к столику, чтобы позавтракать. Когда Маргарет стала выкладывать продукты на столик, Стивен (как мне показалось, непроизвольно) стал их обнюхивать один за другим. Я вспомнил, что точно так же поступали и некоторые мои пациенты, перенесшие энцефалит, а также отдельные люди, страдавшие синдромом Туретта. Когда я припомнил такие случаи, мне неожиданно пришло в голову, что обоняние Стивена, возможно, не уступает своей работоспособностью его зрительной памяти. Жаль, что проверить это суждение не представлялось возможным.
Тем временем Стивен недоуменно взглянул на яйца, сваренные вкрутую. Я удивился: неужели ему ни разу не приходилось снимать с яиц скорлупу? Я взял одно из яиц и стукнул им себе по лбу. Стивен заразительно рассмеялся — на этот раз можно было не сомневаться, что он никогда не видел, чтобы скорлупу разбивали таким необычным способом. Уняв смех, Стивен протянул мне другое яйцо. Я поморщился, сделал протестующий жест, и тогда Стивен разбил яйцо о свой собственный лоб. Я не зря затеял такое занятие: мне казалось, что если я проявлю игривость и легкомыслие, Стивен отнесется ко мне с большей доверчивостью, примет за своего.
После завтрака я предложил Стивену сыграть в «Отгадай, что я вижу».[189] Он с готовностью согласился, и я, взяв на себя роль ведущего, загадал несколько слов, начинающихся с буквы «К». Называя букву за буквой, он отгадал все слова: кошка, кофе, куст, кролик, капуста, кастрюля. Затем я дал Стивену другое задание. Налив воду в равном количестве в разные по высоте и объему бутылки, я спросил у него, в какой воды больше? Стивен показал на большую бутылку. Я попросил его быть внимательным и повторил свои действия, почти ясно давая понять, что разливаю воду по емкостям в равном количестве. Однако ответ оказался тем же, и мне пришлось с горечью констатировать, что Стивен не сумел ответить на несложный вопрос, с которым, по наблюдениям Пиаже,[190] справляются семилетние дети.
Тем временем за окнами поезда мелькали деревянные домики и церквушки небольших деревенек, напоминая толстовский мир, не изменившийся за последнюю сотню лет. Наконец, предоставленный самому себе, Стивен смотрел в окно с неослабным вниманием, и я пришел к мысли, что в его памяти может запечатлеться огромное число различных картинок, но в то же время я сильно подозревал, что все эти красочные картинки не складываются в его разуме в единое целое и не дают общего представления об увиденном. У меня создалось впечатление, что весь видимый мир протекает через Стивена, как река, и река эта не питает, не обогащает его. Хотя Стивен обладал уникальной зрительной памятью, запечатленные в ней образы и картины не вязались между собой, не влияли на предыдущие восприятия и сами не испытывали влияния предыдущего опыта. Память Стивена мне представлялась большим архивом, но только без каталога, — архивом, который не приносил пользу его хранителю.
В конце нашего путешествия по железной дороге Стивен принялся рисовать, а я стал записывать свои впечатления от общения с ним. Однако поезд сильно трясло, и я бросил свое занятие. Стивену тряска не помешала, он продолжал с увлечением рисовать, хотя и испытывал неудобства, и я пришел к заключению, что моторное развитие Стивена с годами улучшилось. Я вспомнил, как в Амстердаме он безбоязненно ступил на узкую сходню, когда мы направлялись к лодочной станции. Тогда он мне напомнил другого подростка, также страдавшего аутизмом, который, побывав в цирке, на следующий день натянул у себя во дворе канат и бесстрашно ходил по нему, даже не пользуясь балансиром.
Приехав в Ленинград, мы остановились в гостинице, расположенной на набережной Невы. Из окон гостиничных номеров открывался прекрасный вид на величественные низкие здания, построенные в XVIII веке, которые в белую ночь выглядели особенно царственно и парадно. Великолепная панорама произвела впечатление и на Стивена, и он сказал, что на следующий день, как только проснется, сразу примется рисовать.
На следующий день Стивен начал рисовать без меня, и позже Маргарет мне сказала, что первый рисунок ему не удался. Он пытался нарисовать знаменитый крейсер «Аврора», поставленный на прикол у набережной Невы, но ему не удалось соблюсти пропорции между размерами корабля и размерами зданий на другом берегу реки. Стивен и сам понял свою ошибку и начал рисовать снова. Он и раньше иногда допускал подобные промахи. Рисуя, Стивен не всегда чувствовал перспективу.[191]
В тот же день мы отправились в Александро-Невскую лавру и неожиданно стали свидетелями венчания. Мы пришли к пению хора. Его составляли исхудалые, плохо одетые певчие, но пели они прекрасно; особенно выделялся бассо профундо, хотя он и выглядел как бывший узник ГУЛАГа. Маргарет рассудила, что пение не произвело на Стивена впечатления, а мне показалось наоборот, что пение его тронуло. Такое расхождение в наших оценках говорило о том, как трудно иногда было понять, что чувствует Стивен на самом деле.
Потом мы отправились в Эрмитаж. В музее Маргарет обратилась к Стивену с просьбой хорошенько рассмотреть картину Матисса «Танец», чтобы запомнить и позже нарисовать. Стивен смотрел на картину без особого интереса в течение полуминуты. Позже, по возвращении в Лондон, Стивен воспроизвел эту картину по памяти. Он справился с заданием без труда, исполнив работу на очень хорошем уровне. Но только позднее (и опять с помощью мистера Уильямсона) выявился любопытный огрех. Рисунок, сделанный Стивеном, сочетал композицию картины ленинградского Эрмитажа с красками варианта той же картины, выставленного в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Оказалось, что Аннетт, сестра Стивена, годом раньше дала ему открытку с изображением американского варианта картины, и он, конечно, ее запомнил.
Можно только догадываться, произошел ли сбой в памяти Стивена, когда он рисовал «Танец» Матисса, исходя из картины, увиденной в Эрмитаже. По крайней мере я рассудил иначе, отнеся огрех Стивена на счет «каприза художника», что явилось, как я подумал, и причиной того, что он увенчал крышу Исторического музея луковичными куполами, а рисуя мой дом, изобразил несуществующую трубу. Подтверждением моей мысли служила и как-то нарисованная Стивеном статуя Прометея, которому он пририсовал пенис.
Когда мы вернулись в гостиницу, Маргарет посчитала, что занятия со Стивеном не мешает разнообразить. «Теперь ты станешь учителем, — сказала она ему, — а Оливер будет учеником». Глаза Стивена загорелись, и он задал вопрос: «От двух отнять один, сколько будет?» «Один», — бодро ответил я. «Хорошо, — Стивен благосклонно кивнул. — А от двадцати отнять десять?» Я ненадолго задумался и сказал: «Десять». «Очень хорошо. — Стивен одобрительно улыбнулся. — А если от шестидесяти отнять десять, сколько получится?» Я наморщил лоб, размышляя. «Сорок?» — ответил я неуверенно. «Неправильно, — сказал Стивен. — Подумайте». Я прибегнул к помощи пальцев, приняв каждый за десять, после чего нерешительно произнес: «Пятьдесят?» «Теперь верно, — ответил Стивен, снова одобрительно улыбнувшись. — А теперь ответьте мне на вопрос: сколько будет, если от сорока отнять двадцать?» Я продумал минуту, изображая мучения на лице, и наконец ляпнул: «Десять». «Вы снова ошиблись. Прежде чем ответить, нужно получше сосредоточиться». — Стивен вздохнул, после чего милостиво добавил: «Но вы неплохо считаете».
В голосе Стивена слышалась снисходительность, и мне стало не по себе. Ведь с той же самой терпимостью я проверял его умственные способности в Лондоне, относясь к нему как к недоразвитому ребенку. Не вызывало сомнения, он не забыл то занятие и теперь говорил моим снисходительным голосом и имитировал мою тогдашнюю мимику, выражавшую озадаченность. Это был урок для меня, урок для всех нас, кто недооценивал Стивена.
Поездка в Россию сама по себе прошла увлекательно, интересно, и все-таки я испытал недовольство. Я надеялся изучить личность Стивена, скрытую под покровами аутизма, но, признаться, в этом не преуспел. Для того чтобы лучше его понять, я рассчитывал на установление с ним доверительных дружеских отношений и обрадовался, когда от него впервые услышал дружелюбное «Привет, Оливер!». Мне хотелось войти в доверие к Стивену или, по крайней мере стать для него значимым человеком, выделяющимся среди его окружения, но этого не случилось. Стивен относился ко мне, пожалуй, как и ко всем: равнодушно, индифферентно, хотя не сказать, что недоброжелательно. Когда я проводил время со Стивеном, мне нередко казалось, что я испытываю те же самые чувства, что испытывают родители при общении с аутичным ребенком, беспрестанно натыкаясь на его отчужденность и замкнутость. Отправляясь со Стивеном в путешествие, я собирался получше узнать относительно нормального человека с определенными недостатками и определенными дарованиями, однако, проведя с ним неделю, я явственно ощутил, что столкнулся с особенным человеком со специфичным складом ума, живущим своей собственной скрытой жизнью, со своеобразными нормами, понять которые затруднительно.
Однако я не терял надежды установить со Стивеном более близкие отношения и, приезжая в Лондон, неизменно виделся с ним. Но хотя Стивен и встречал меня, казалось, радостным возгласом «Привет, Оливер!», он по-прежнему оставался замкнутым и малообщительным. И все же мы нашли общую точку соприкосновения. Я знал, что Стивен интересуется автомобилями. Ему особенно нравились большие автомобили с откидным верхом выпуска пятидесятых-шестидесятых годов. Я и сам немного разбираюсь в машинах, но отдаю предпочтение спортивным автомобилям времен моей молодости. Еще тогда мое внимание привлекали «Бристол», «Фрейзер-Наш», «Ягуар», «Астон Мартин».[192] Так вот, однажды, когда мы гуляли по Лондону, я предложил Стивену устроить соревнование: кто больше назовет марок встретившихся машин. Стивен с радостью согласился. Естественно, я дал ему победить, и он остался доволен. Однако оживление его вскоре прошло, и он снова ушел в себя, став таким же неразговорчивым, каким был в начале прогулки.
В феврале 1991 года была опубликована третья книга с рисунками Стивена, получившая название «Плавающие города», которая быстро стала бестселлером. Когда Стивену сообщили об этом, он ответил кратко: «Прекрасно» и больше о книге не говорил. В том же году Стивен поступил в кулинарную школу, куда ездил один, начав таким образом привыкать к самостоятельной жизни. Рисования он не бросил, посвящая этому занятию выходные.
Размышляя об уникальной зрительной памяти Стивена и о его необыкновенном таланте, я нередко вспоминал Мартина, одного из своих пациентов, которого я наблюдал в восьмидесятые годы. Мартин, умственно отсталый савант, обладал редкостными музыкальными и мнемоническими способностями. Прослушав один раз сложное музыкальное произведение, он легко воспроизводил его без единой ошибки. Отец Мартина был известным певцом, выступавшим на оперной сцене, и Мартин с детства полюбил оперное искусство. По его словам, он знал великое множество опер и каждую мог проиграть от начала и до конца. Но особенно Мартин любил музыку Баха, что меня поистине удивляло: каким образом умственно недоразвитый человек постигает грандиозное монументальное творчество гениального немецкого композитора? Однако с фактами не поспоришь. Однажды, встретившись с Мартином, я дал ему прослушать кассеты, на которых были записаны три произведения Баха: «Магнификат», «Вариации Голдберга»[193] и одна из кантат. Прослушав эти произведения, Мартин музицировал целый вечер с мастерством профессионального музыканта.
До знакомства с Мартином я особенно не задумывался о когнитивной структуре удивительной одаренности идиотов-савантов и принимал их способности за проявление механической памяти или механического мышления. Однако, наблюдая за Мартином, я пришел к заключению, что он владеет не только уникальной механической памятью, но и структурной, специфичной архитектурной памятью. Последнее подтверждалось тем, что, играя Баха, он с блеском воспроизводил движение нескольких самостоятельных голосов, образующих одно гармоническое единство, — к примеру, фугу или канон. Добавлю, что он и сам сочинял несложные фуги. Сам Мартин не мог объяснить природу своих необыкновенных способностей, что было немудрено: его таланты носили скрытый характер.
После Мартина мне пришлось наблюдать и других савантов (художников, чудо-счетчиков и савантов, «специализировавшихся» на календарных вычислениях). Все они имели исключительные способности, но только эти способности были особого сорта, являясь необычными дарованиями, ограниченными небольшой когнитивной областью. В то же время способности идиотов-савантов являются хорошим основанием для суждения о множестве различных форм интеллекта, потенциально независимых друг от друга. Вот что пишет по этому поводу Ховард Гарднер[194] в своей работе «Границы разума» («Frames of Mind»):
Идиот-савант являет собой уникальное проявление одной особо развитой способности человека на фоне его недостаточности в других сферах развития. Идиоты-саванты предоставляют возможность наблюдать человеческий интеллект в относительной и даже, пожалуй, блестящей изоляции.[195]
Далее Гарднер пишет о множестве отдельных и отделимых способностях человека — зрительных, музыкальных, лексических и т. д., — характеризуя эти способности как независимые и автономные с присущими им возможностями действовать в своей когнитивной сфере и, говоря о том, что они имеют свои особые «правила» и, возможно, свою собственную невральную базу.[196]
Идиотов-савантов с различными формами одаренности в восьмидесятые годы наблюдала Беата Хермелин со своими коллегами. Эта группа ученых установила, что зрительные возможности идиотов-савантов значительно продуктивнее, чем у нормальных людей, при выявлении существенных признаков наблюдаемой сцены или наблюдаемого объекта, что, в частности, помогает при рисовании. Эта группа ученых также установила, что зрительная память таких савантов не фотографическая и не эйдетическая, а категориальная и аналитическая, позволяющая савантам не только воспроизводить запечатленное в ней, но и составлять свои образы, заниматься импровизацией.
Хермелин вместе со своими коллегами наблюдала, среди прочих савантов, умственно отсталого Лесли Лемке, обладающего уникальным музыкальным талантом. У Лемке, как и столетие назад у Слепого Тома, феноменальная музыкальная память. Прослушав лишь раз любое произведение, он тут же повторяет его с тончайшими оттенками экспрессии. К тому же, по словам Хермелин, он владеет искусством импровизации, используя произведения композиторов от Баха до Бартока и следуя при этом их стилю.
Исследования показывают, что существуют несколько отдельных автономных когнитивных способностей, каждая со своими алгоритмом и правилами, как и предполагал Гарднер. Ранее прослеживалась настроенность считать «творческие» способности идиотов-савантов экстраординарными, странными, однако в настоящее время эти способности, кажется, пытаются отнести к «норме», отличая их от способностей обыкновенного человека только тем, что они обособлены и гипертрофированы.
Мне кажется, здесь имеется повод для возражения, и не потому, что саванты резко отличаются от нормальных людей, и даже не потому, что их одаренность проявляется в раннем возрасте, а главным образом потому, что их удивительные способности возникают, минуя предварительные фазы развития. Так, Мартин в двухлетнем возрасте пел отрывки из опер, а Надия в три с половиной года с удивительным мастерством рисовала все, что попадалось ей на глаза, при этом неведомо как овладев приемами передачи пространства. Даже дети, у которых с годами обнаруживаются способности к рисованию, начинают с каракулей. Надия миновала этот этап. Этот этап миновал и Стивен. По свидетельству Криса Марриса, Стивен еще в семилетнем возрасте с ошеломляющим мастерством рисовал виды Лондона, в то время как его сверстники, если и рисовали, то это были обычные невразумительные рисунки.
Таланты савантов проявляются очень рано, но способности эти могут в дальнейшем не развиваться, а могут и вовсе сойти на нет. Так, когда Стивену было семь, его способности к рисованию признавались феноменальными (естественно, для своего возраста), однако через десять-двенадцать лет он рисовать лучше не стал, хотя и расширил свой кругозор.
Кроме того, необыкновенные таланты савантов более автономны, чем дарования нормальных людей, и даже обладают автоматичностью. Когда Стивен рисовал, он мог слушать плейер, разговаривать или петь — другое занятие ему не мешало. Джедадая Бакстон мог решать фантастические по сложности математические задачи даже во время разговора или работы. Хотя некоторые подсчеты занимали у него довольно продолжительное время, они не мешали ему работать, жить жизнью обыкновенного человека.
Можно предположить, что невральный механизм савантов коренным образом отличается от неврального механизма обыкновенных людей, с помощью которого они развивают свои умственные и творческие способности. Все это наводит на мысль, что у савантов может находиться в мозгу специфический высокоразвитый «нейромодуль», который «включается» при воздействии на него надлежащих стимулов, после чего работает на полную мощь. Так, близнецы-саванты, «календарные счетчики», увидев календарь в шестилетнем возрасте, стимулировали свою потенциальную одаренность, установив на бессознательном уровне алгоритм и правила, которые позволили им понять закономерности в структуре календаря, в результате чего они могли «жонглировать» его числами — например, установить, какой день недели придется на определенное число даже в неблизком будущем. Для того чтобы провести подобное вычисление, нормальному человеку придется (если только он сможет) также разработать подобный алгоритм (но только на сознательном уровне), на что уйдет много времени и труда.
Необычайные умственные и творческие способности как саванта, так и нормального человека с возможностями саванта, могут неожиданно бесследно исчезнуть. Так, Владимир Набоков, помимо прочих талантов, обладал в детстве необыкновенными математическими способностями, однако после перенесенной в семилетнем возрасте лихорадки, сопровождавшейся делирием, эти способности полностью растерял. Набоков пишет, что этот необыкновенный математический дар, неведомо как появившийся и потом таинственно сошедший на нет, имел мало общего с его личностью и, казалось, подчинялся своим собственным правилам поведения, отличаясь от других его дарований, также проявившихся еще в детстве.
Таланты нормального человека развиваются постепенно, внедряясь в разум и становясь частью личности. Им чужды необычная изоляция и автоматизм дарований савантов.[197]
Но разум не только собрание различных талантов, и он не может состоять из набора отдельных модулей, как полагают некоторые неврологи и психологи. Такое устройство разума исключает его основное достоинство — назовем его «кругозором», который присущ каждому нормальному человеку. Разум, скорее, имеет супрамодульный вид, который и помогает развиваться настоящим талантам. Модульная структура разума исключает становление личности, становление «Я». Поэтому позволительно утверждать, что разум нормального человека наделен согласующей силой, объединяющей все отдельные способности разума, в том числе способность анализировать и обобщать чувственный опыт. Именно эта сила делает разум конструктивным и рефлексивным, ориентированным на социальные силы высшего уровня.
Эту универсальную единую силу Курт Голдштейн назвал «абстрактно-категориальной способностью» организма. Исследуя повреждения мозга, он нашел, что при значительном его повреждении (например, при поражении лобных долей), кроме специфических расстройств организма, наблюдается и нарушение абстрактно-категориальной способности человека.
Голдштейн также исследовал проблемы развития человека и вместе с Евой Ротман и Мартином Ширером в 1945 году опубликовал заслуживающую внимания работу «История идиота-саванта. Экспериментальное изучение индивида» («А Case of „Idiot Savant“…»). В этой работе авторы рассказывают об аутичном подростке Л., обладавшем удивительной памятью и необыкновенными музыкальными и математическими способностями. Отмечая его дарования, авторы работы указывают на то, что способности Л. «независимы друг от друга». «Теоретически он мог бы стать профессиональным музыкантом или математиком, — пишут исследователи, — однако Л. не стал ни тем, ни другим, несмотря на свои таланты и регулярные упражнения». Характеризуя его, авторы пишут о неспособности Л. к абстракции, одной из основных операций мышления.
Далее авторы пишут о последствиях этого дефекта развития:
Неспособность к абстракции проявляется во всем его поведении. Л. не понимает и не использует речь в ее символическом и концептуальном значениях. До него не доходит, о чем идет речь, если разговор носит абстрактный характер, он никогда не задает вопрос «почему», не понимает воображаемых ситуаций. Этот же недостаток является подоплекой его малой социальной осведомленности, отчужденности, узкого кругозора, неспособности абсорбировать культурные ценности. Та же неспособность к абстракции негативно влияет и на его дарования, ибо препятствует самопознанию внутренних психических актов и состояний. Свои таланты Л. не может развить сознательно. Эти таланты остаются ненормально конкретными, специфическими, стерильными и не отражают определенные общественные запросы. Это, скорее, карикатуры на подлинные таланты.
Если выводы, которые сделал Голдштейн вместе со своими коллегами, исследуя внутренний мир идиота-саванта, достаточно обоснованы, и если допустить, что и Стивен не способен или относительно не способен к абстракции, то можно задаться несколькими вопросами. Насколько Стивен может развиться как личность? В какой степени доступны для его понимания внутренние психические акты и состояния? В какой мере ему по силам анализировать и обобщать чувственный опыт? В каких пределах он может абсорбировать культурные ценности? В свете выводов, сделанных вышеперечисленной группой исследователей, возникают не только эти, но и многие другие вопросы, с которыми сталкиваешься при ознакомлении с парадоксом удивительных одаренностей, присущих идиотам-савантам с их аномальным разумом.
В октябре 1991 года я встретился со Стивеном в Сан-Франциско. За то время, что я не видел его, он заметно изменился. Он вырос, похорошел, голос его окреп. Когда мы с ним встретились, Стивен первым делом стал рассказывать мне о показанных по телевизору сценах землетрясения, произошедшего в Сан-Франциско в 1988 году. «Земля в расщелинах. Кругом разрушенные дома. Мосты снесены. — Стивен говорил короткими фразами, напоминавшими хайку.[198] — Машины искорежены. Пожарные гидранты тушат огонь».
В тот же день мы со Стивеном в сопровождении Маргарет отправились на прогулку по Тихоокеанским высотам. Во время прогулки Стивен, устроившись на раскладном стуле, принялся рисовать Бродерик-стрит, петлявшую по склонам холма. Рисуя, Стивен время от времени оглядывал улицу, но больше, как мне казалось, уделял внимание плейеру. Прежде чем он приступил к рисованию, Маргарет спросила его, почему улица так извивается. Ответить на, казалось бы, несложный вопрос Стивен не смог, а когда Маргарет пояснила, что улица извивается, потому что поднимается в гору, обходя крутые участки, Стивен кивнул и бессмысленно повторил слова Маргарет, являя несомненный признак эхолалии. Ему было уже семнадцать, но его умственные способности не улучшились.
Когда мы гуляли, нам внезапно открылась прекрасная панорама залива, усеянного корабликами, меж которых высился Алькатрас.[199] Однако сначала я принял увиденное за сложный замысловатый многоцветный рисунок, похожий на абстрактную живопись, которая обычно вызывает у меня смятение чувств. Осмыслив открывшуюся картину, я поинтересовался у Стивена, какое впечатление произвела на него красивая панорама, но внятного ответа не получил.
Зато Стивен меня поистине удивил, когда мы продолжили разговор. Мы заговорили о Сан-Франциско, и оказалось, что его любимое здание в городе — Трансамериканская пирамида. Когда я спросил Стивена «почему», он ответил, что ему нравятся ее формы. «Она состоит из равнобедренных треугольников», — заключил он. Хотя ответ и не отличался геометрической точностью, меня поразило, что Стивен, речь которого обычно носила примитивный характер, использовал в разговоре математический термин. Я, правда, знал, что аутичные люди, особенно в раннем детстве, гораздо лучше осваивают геометрические понятия, чем личностные и социальные представления.[200]
Стивен имел весьма смутное представление об аутизме, своем недуге. Это выяснилось случайно, при любопытных обстоятельствах. Когда после прогулки мы подходили к своей машине, рядом стояла другая с номерным знаком, на котором, к моему великому удивлению, было начертано «АУТИЗМ»[201] (шанс встретить такую машину я расценил как отношение один к миллиону). Обратив внимание Стивена на необычный номерной знак, я попросил его прочесть надпись. Он прочел надпись по буквам: «А-У-Т-И-З-М». «Попробуй прочесть слитно», — попросил я. «У…У…Утизм», — выдавил из себя Стивен. «Не „утизм“, а „аутизм“, — поправил я. — Ты знаешь, что это значит?» «Это то, что написано на номерном знаке», — ответил он. На том разговор и закончился. И все-таки было ясно: он понимал, что отличается от обычных людей. Его любимым кинофильмом был фильм «Человек дождя», и мне казалось, что Стивен отождествляет себя с героем этого фильма, аутичным савантом, роль которого сыграл Дастин Хофман. У Стивена была звуковая запись этого фильма, и он ее нередко прослушивал с помощью плейера и в конце концов даже выучил наизусть несколько диалогов, которые иногда декламировал, сохраняя нужные интонации. С плейером Стивен почти что не расставался, однако это не мешало ему рисовать. Он мог погружаться в это занятие, даже слушая музыку. Но увлечение плейером мешало ему контактировать с окружающими, развивать речь.
Находясь под впечатлением от своего любимого фильма, Стивен захотел побывать в Лас-Вегасе, а когда мы приехали в этот город, он потянул нас с Маргарет в казино, воспылав желанием последовать примеру Человека Дождя и провести время за игральным столом. Из Лас-Вегаса мы отправились в Аризону, взяв напрокат «Линкольн-континенталь». Стивен хотел отправиться в путешествие на «Шевроле Импала», но, к его сожалению, такого автомобиля в прокате не оказалось.
Приехав в Аризону и устроившись в одной из гостиниц Финикса,[202] мы направились к Большому каньону. Я припарковал машину у места, откуда открывался прекрасный вид на ущелье. Едва взглянув на каньон, Стивен принялся таращить глаза на находившиеся на стоянке автомобили. Оторвав его от этого увлекательного занятия, я спросил у него, нравится ли ему редкое зрелище, показав рукой на ущелье. Стивен перевел взгляд на каньон и, подумав, ответил: «Прекрасный вид». «А что напоминает тебе это ущелье?» Последовало неожиданное суждение: «Оно похоже на огромное здание».
Удовлетворившись этой приятной мыслью, Стивен принялся рисовать. Правда, на этот раз он водил рукой не слишком уверенно (каньон, как-никак, мало похож на здание), и все-таки рисунок ему удался. «Ты — гений», — восхищенно сказала Маргарита. Стивен улыбнулся и буркнул: «Да».
Полюбовавшись рисунком Стивена, мы решили предоставить ему возможность обозреть каньон с высоты, устроив прогулку на вертолете. В воздухе пилот вертолета стал рассказывать об истории Большого каньона, о его геологии, но было заметно, что Стивен его не слушает, предпочтя крутить головой и осматривать примечательное ущелье.
Оставив Большой каньон, вертолет полетел над каменистой пустынной местностью, наиболее примечательной видимой растительностью которой были цереусы, гигантские кактусы. По левому борту отчетливо виднелся Брадшо, горный кряж, в котором в восьмидесятые годы обнаружили залежи драгоценных металлов. Вскоре характер местности изменился. Теперь внизу лежала равнина, усеянная опунциями.[203] Кое-где паслись лошади и ослы и даже вилорогие антилопы. «Прекрасный ландшафт, — сказал Стивен, — но здесь не хватает автомобилей». Его реплика меня раздосадовала: оценить по достоинству «прекрасный ландшафт» Стивен не смог.