Магда сняла двухэтажную дачку в деревне для Кречмара. Первым туда вселился Горн. Он сказал кухарке, что он врач безумного больного, но тот не должен знать, что за ним наблюдают. Сам больной с племянницей на днях въедут.
Горн жил на втором этаже. Магда водила Кречмара по комнатам, а Горн смотрел, как тот ощупывает вещи, и беззвучно смеялся. Ему доставляло удовольствие часами сидеть напротив слепого и видеть, как тот волнуется при малейшем шорохе, напряженно вслушиваясь в тишину.
Магда под видом счетов подсовывала Кречмару векселя на громадные суммы, которые тот легко подписывал.
Зегелькранц очень переживал за однокашника, остро чувствуя свою вину. А когда узнал о катастрофе и слепоте Кречмара, немедленно отправился в Берлин и все рассказал Максу. Через день Макс, который давно был обеспокоен чудовищным количеством денег, которые проживал в Швейцарии Кречмар, отправился в Цюрих. Он без труда нашел деревню, где снимал дачу его шурин.
Голый Горн как обычно сидел напротив слепого и щекотал его травинкой. «Я узнал вас. Вы Горн», – сказал Макс, входя. Горн приставил палец к губам и встал, а Кречмар вдруг закричал.
Макс бил Горна палкой, тот убегал, закрываясь руками, а Кречмар продолжал дико кричать.
Подъехав к дому, Магда увидела отъезжающий автомобиль Макса. Горн весело выглядывал из окна на втором этаже.
В Берлине Кречмар молчал. Аннелиза бережно ухаживала за ним и тихо плакала, принимая его горе, как свое. А однажды, присев на колени, она сказала: «Бруно, я так люблю тебя». И слезы из мертвых глаз побежали по щекам.
А Магда приехала на квартиру Кречмара, сказала швейцару, что нужно забрать кое‑какие вещи, и принялась укладывать ценности.
Река
В начале восьмидесятых годов девятнадцатого века далеко за полярным кругом, где‑то рядом с Ледовым океаном, по замерзшему лесному озеру продирались нарта, запряженная парой оленей, и два якута, сплошь зашитые в меха. Люди по колени вязли в сугробах снега. Пар от их дыхания с шипением вылетал из‑под меховых капоров.
Мужчина шел впереди с вожжей в руках, упираясь в снег длинным, как посох, прутом. По временам он внимательно вглядывался вдаль, туда, где кончалось озеро. Женщина устало плелась за ним. Ошейник из беличьих хвостов совершенно закрывал ей глаза и лицо.
Вдруг олени резко остановились. Мужчина откинул капор.
– Прошел… Видишь! – воскликнул он, указывая на следы.
Его некрасивое лицо от испуга стало еще более неприятно. Следы вели туда же, куда двигались олени.
– Должно быть, близко… Подожди, крикну, – сказал он и хрипло заорал: – Аху!.. Ху… Гууу!
– Уху!.. Ху… Гуу!.. – сразу закричала женщина, но голос ее был слабее.
Они замолчали и прислушались к звонкой тишине, разрываемой лишь тяжелым сопением оленей.
– Должно быть, не здесь… А может, померли, – с надеждой сказал мужчина.
– Нет, Петручан, они долго живут, – сказала женщина и двинулась дальше, держась чуть в стороне от следа.
Петручан колебался мгновение, затем схватил оленей и повел, стараясь держаться от следов подальше.
Вдруг он резко остановил оленей. Он сделал это так стремительно, что животные задними ногами повскакивали на тальниковые облучки нарт.
– Анка! Смотри… Кровь! – испуганно воскликнул он, указывая на ровную нить алых крапинок с желтым ободком, тянувшуюся вдоль ровного ряда следов. – Нет, дальше не поеду. Ни за что не поеду…
– Милый Петручан! Поедем еще немного! Крикнем сначала, а потом поедем! Хорошо? – униженно попросила женщина и сразу закричала своим слабым голосом. Она уже не закрывала лицо, несмотря на обжигающий мороз.
– Крикнуть – крикну, но не поеду. Нет такого закона, чтобы ехать, где кровь. Им надо. Оставим здесь. Пусть придут и возьмут.
– Но тогда я его не увижу… – сказала женщина и умоляюще посмотрела на спутника.
– Нет такого закона, чтобы ходить, где кровь прокаженных, – упрямо повторил тот, отводя глаза.
– Петручан, ты обещал… Один раз… Когда увижу его без тела на лице, то забуду. Привыкну к тебе… Полюблю… Будем жить… – Она начала порывисто, а закончила как‑то неуверенно.
– Крикнуть – крикну, а не поеду. Нет такого закона, чтобы ездить. От одного запаха человек захворать может. Уху… ту… гу… оха!
Они прокричали и прислушались, сдвинув капоры с ушей.
Анка
Откуда‑то издалека послышался слабый звук, похожий на собачий вой.
– Слышишь, зовут! – воскликнула Анка и бросилась бежать.
Петручан поймал ее за рукав.
– Куда! С ума сошла?! – крикнул он.
– Пусти! Пусти! Я сейчас… Я издали… Только взгляну… Ты здесь постой. – Она вырвалась и побежала, утопая в сугробах. Она бежала, падала, снова бежала. Меховой капор сдвинулся на затылок, холодный воздух обжигал лицо. Она не замечала, что Петручан бежал следом вместе с оленями и нартой.
– Анка! Постой! Постой, глупая баба! Что ты делаешь! Стой! Подожди! – кричал он.
Вдали показалась юрта, доверху занесенная снегом. Перед ней стояли несколько темных человеческих фигур. Когда Анка подбежала, они вдруг разом встали на колени и протянули к ней руки.
Впереди стоял ее муж.
Первой шарахнулась в испуге худенькая почти голая девочка лет двенадцати.
За ней попятился исхудалый мужчина с длинными волосами, больше похожий на тунгуса.
Последним с колен поднялся старик с безгубым, изъеденным язвой лицом.
Грегорей оставался неподвижен. Анка упала перед ним на колени и порывисто обняла.
– Ты жив! Дышишь, Грегорей! И лицо у тебя есть… Они врали мне… И губы есть… Все как раньше… Я знала… Я останусь с тобой… Они мучили меня… Гнали… Как прокаженную… Все… все… И брат твой… – бормотала она бессвязно.
– Вот и ты заболела, – сказал старик и коснулся ее беспалой рукой.
– Зачем ты меня трогал? Ты знаешь, что нельзя! Я здоровая! – сердито воскликнула Анка.
– Стой! Куда! Вещи оставь, гад! Это общество послало! Оставь, а то я вымажу кровью твою поганую морду! – крикнула высокая, худая, лучше других одетая женщина лет тридцати.
Она выскочила из юрты и бросилась за Петручаном, который уже повернул нарту в обратный путь. Он спешно стал сбрасывать с саней кладь – мешки, посуду, постель. Опорожнив нарту, он прыгнул в нее и ускакал.
Женщина и не думала гнаться за ним. Она наклонилась и принялась рыться в брошенных вещах. Медленно подтянулись остальные. Только Анка с Грегореем остались возле юрты.
– Все‑таки помнят! Есть еще на свете добрые якуты, – сказал Джанга, похожий на тунгуса. – Даже о тебе, Бытерхай, вспомнили. – Он поднял небольшую ситцевую рубашонку. – Совсем хорошую послали рубаху.
Девочка подбежала к нему.
– Мое! – воскликнула высокая женщина и выхватила платье из рук мужчины.
– Не родить тебе сразу такого большого, как эта рубашка, – сказал он и беззлобно улыбнулся, обнимая замерзшую девочку.
Женщина сверкнула глазами и с трудом наклонилась над вещами. Большой живот уже мешал ей.
Красный свет, идущий от камелька, неровными вспышками освещал убогую внутренность юрты. Джанга и Бытерхай тихо грелись у огня, наблюдая, как в большом железном котле закипала вода. Привлеченные запахом предстоящего ужина, старики Салбан и Кутуяхсыт тоже выползли из своих углов.
– Еще шевелитесь, гнилушки! – беззлобно и обыденно сказала Мергень, готовившая похлебку. – Только еду зря переводите.
– Не греши, Мергень, и тебя найдет Госпожа, – проворчала Кутуяхсыт.
– Не боюсь я ее.
– Намучит она тебя, – монотонно продолжала старуха. – Руки‑ноги объест… Покоришься.
– Раньше умру, ждать не стану, – отрезала Мергень.
– С язвами жить можно, – спокойно сказал Джанга, глядя на огонь. – Хуже, если Госпожа в душу человека проберется…
Мергень не слушала. Она тревожно посматривала в дальний угол юрты, где в полумраке возле маленького ледяного окошка тихо разговаривали Анка с Грегореем.
– Когда увезли тебя, брат сразу забрал скот, а меня выгнал. Говорил всем, что ты через меня захворал. Меня все бояться стали. Не пускали в юрту. С собаками держали. А брат твой говорил обществу, что будет кормить тебя вечно, что послал тебе много…
– Как же, жди… – вяло сказал Грегорей.
– Общество уважило мои слезы и присудило отдать мне половину, а другую, он сказал, тебе послал. Я знала, что врет, но что я могла. От вас дыхание на тот свет не проходит, – быстро говорила Анка.
– А где твоя половина? – оживился Грегорей.
– Что могла я одна?.. – смутилась Анка. – Без земли, без сына… Петручан приютил меня, – тихо сказала она.
– Ааа… – по‑прежнему не глядя на нее, сказал Грегорей.
– Деться было негде, Грегорей, – оправдывалась Анка. Слезы наполнили глаза. – Но я не любила его. Я никак не могла забыть тебя. Как познакомились мы… Все хотела увидеть тебя. Хоть разок… Я не жалею, Грегорей…
– Как же! Верь ей! – громко сказала Мергень, помешивая похлебку. – Кто сюда охотой придет?! Заболела она, и люди прогнали ее… Только я одна среди вас здоровая. Тело мое свежее, молодое, без пятнышка, без прыщика. Смотри! – Она вскочила и сбросила платье. – Опорочили вы меня гнилым дыханием, кровью поганой вашей. Закрыт теперь для меня большой мир, – воскликнула она и стала одеваться.
– Чего взбесилась опять? – прокряхтел Салбан. – Разве мы затащили тебя сюда? Твой муж привез тебя, увязал и бросил. Если б я тебя не нашел, комары бы съели или с голоду померла.
– Лучше б померла, чем так, – сказала она, накинув платье, и села. – Зачем эта сюда пришла?! – вдруг зло выкрикнула она, обращаясь в угол, где сидела Анка. – Объедать нас? Снимите с нее одежду! Вымажьте соком своим! Пусть узнает… – Она вскочила и направилась в дальний угол.
Анка испуганно обхватила руками свое платье. Мергень остановилась перед ней:
– Что, боишься? Вот я какая! Помни! Небось слышала обо мне от якутов?
– Слышала… – прошептала Анка.
– Выкипит! Смотрите: бежит! – воскликнула Бытерхай и показала рукой на котел.
После ужина все разбрелись по углам. Анка развязала свои узелки, достала суконную рукодельную шапку и надела на Грегорея.
– Настоящий русский, – весело сказала она и по‑якутски потерлась носом о его щеку.
Мергень убирала посуду и растапливала лед в котле. Старики тихо стонали, а Джанга чинил у огня сети и тихо рассказывал Бытерхай сказку:
– В одно утро низенькая старушка с пятью коровами вышла и села коров доить…
– А почему ее так назвали? – спросила Бытерхай.
– Почему? Не знаю… Назвали так. Сидит она, слышит: вдруг зазвенели бубенчики‑колокольчики – ножницы упали со стола, молоко пролилось. Посмотрела: на левой стороне дома сидит девушка. Глаза – что два светлых камня, брови – как два черных соболя. Рот из складного серебра. Сквозь белое платье сквозит лунное тело, сквозь прозрачное платье сквозит тело любимое.
После того сын Господина Кровяного глаза Хаджит‑Бергень пошел на промысел в темный лес. Сидит серая белка на кудрявой лесине возле дома низенькой старушки…
– С пятью коровами, – торопила его Бытерхай.
– Да… – задумался Джанга.
Открылась дверь, и Анка стала заносить с мороза постели.
– Знаешь, Бытерхай, беги спать! Ноги мои сегодня что‑то разболелись. Видать, погода переменится.
Бытерхай расстроилась, но послушно поднялась и пошла помогать Анке раскладывать постель. А Джанга грустно смотрел на огонь и о чем‑то то ли думал, то ли вспоминал.
– А что дальше было? – прошептала Бытерхай, прижавшись к Джанге. Они лежали под одним заячьим одеялом.
– Дальше?.. – Джанга совсем уже было заснул.
– Ну, увидел Хаджит‑Бергень серую белку возле дома низенькой старушки с пятью коровами, – напомнила Бытерхай.
– Выстрелил он, а стрела попала в трубу, – не открывая глаз, пробормотал Джанга. – Влетел он в дом… Влетел, увидал эту девушку, увидал и умер.
– Умер? – испугалась Бытерхай. – Джанга, не спи! Не спи, милый… – тормошила она его.
– Потом ожил, влюбился, побежал, на лошадь прыгнул и прилетел домой. «Родители мои! – говорит. – У низенькой старушки с пятью коровами есть девушка! Возьмите эту девушку и дайте мне!» Тут отец послал людей на девяти конях, – едва бормотал Джанга. – Влетели они к низенькой старушке с пятью коровами. Увидели девушку и умерли… – Джанга заснул.
– Потом ожили и влюбились в нее, – мечтательно прошептала Бытерхай и прижалась к Джанге.
Мела метель. Одинокая юрта и маленький амбар были практически занесены снегом. Казалось, все умерло. Лишь тонкой струйкой вился дымок, но и его сразу же сдувало хлесткими порывами ветра.
Метель вбросила сквозь трубу ворох снеговой пыли, едва не затушив огонь в камельке. Сквозь щели в стенах невыносимо дуло.
– Скверно ты, Джанга, заделал щели по осени, – ворчала Кутуяхсыт. – Теперь и дров много идет, и холодно.
Они с Салбаном лежали на лавках, кутаясь в одеяла.
– Забыла ты, что язвы у меня открылись. Не смог я закончить. Да и мха не хватило… Зима ранняя была.
– Верно, забыла… Больной человек похож на вонючего пса, – проворчала Кутуяхсыт. – Холодно‑то как…
– Согреть тебе воды, старуха? – предложила Анка.
– Нечего дрова жечь! – отрезала Мергень. – Ты пойдешь за ними в тайгу? Большая ты барыня чужим распоряжаться!
– Господи, что‑то теперь делается на свете у людей? – простонал Салбан. – Ведь сегодня праздник, Масленица.
– А помнишь, Грегорей, как раз год тому взял ты меня от родителей. Новую юрту справил… Теплую, чистую. Соседи к нам пришли… Какой ты был веселый, крепкий, к работе охочий… А теперь мы здесь… – шептала Анка.
Грегорей молчал, впав в обычное для него состояние сонного равнодушия.
– Джанга, расскажи, как это бывает праздник? – попросила Бытерхай.
– Ходят якуты в гости. В юртах огни горят… Смеются, поют… Пахнет топленым маслом, мясом, соратом… Все одеваются в лучшие платья и едят, как на свадьбе, сколько влезет, – рассказывал Джанга.
– А не надеть ли мне сегодня платок, который ты мне подарил? – радостно спросила Бытерхай.
– Не‑е, сегодня не такой большой праздник. Ты спрячь его на Пасху или на Миколу Вешнего.
Радость сбежала с ее лица, она опустила голову и, зябко ежась, пошла к камельку.
Джанга грустно посмотрел на нее, потом неожиданно встал с лавки и воскликнул:
– Эй, люди, а не устроить ли нам праздник?!
Праздник
Праздник состоялся. Прокаженные сидели вокруг щедро растопленного огня, вволю ели вареную рыбу. На лицах светилась радость.
– С ума посходили! Столько зимы впереди… Ни дров, ни еды, а у них праздник! Думаете, общество пришлет? Как же!.. – ворчала Мергень, но она уже еле двигалась из‑за огромного живота.
– Грех нам, прокаженным, о завтрашнем дне думать, – говорил Салбан.
– Да, Господь и нам иногда облегчение посылает, – сказала Кутуяхсыт и перекрестилась на образа.
– …Муччилла женился, – продолжала Анка. – Сын старого Сельтичана. Косой такой… Взял женщину худую, черную и дал за нее десять штук скота…
– Много дал, – значительно заметил Салбан. – Мой отец за Евмению восемь отдал.
– За кого? – не поняла Анка.
– Это меня так поп при венчании окрестил, – сказала Кутуяхсыт. – А Салбана – Тарасом!
Все дружно засмеялись.
– Вот видишь, Грегорей, – намеренно громко сказала Мергень, – а прокаженным мужикам барыш. За женщин не платят, даром пользуются…
Все как‑то сразу замолчали. Смутился и Грегорей. Анка недоуменно перевела взгляд с Мергень на мужа.
– Давай ящик свой… – прошептал Джанга Бытерхай.
Она вскочила с места и бросилась в дальний угол.
– А помнишь, старуха, как я косил? – улыбался Салбан. – На нашем острове… Мой покос был самый широкий в окрестности. Соседи приходили к нам, завидовали, новости рассказывали…
В это время Бытерхай достала старый ящик, который оказался патефоном. Она быстро завела ручку и опустила головку на единственную треснутую пластинку. Раздался громкий женский голос на незнакомом языке, сопровождаемый оркестром.
Салбан вздрогнул от неожиданности и перекрестился беспалой рукой.
– Шайтан, прости Господи, – пробормотал он.
– Давайте танцевать! – радостно воскликнул Джанга, хватая Кутуяхсыт.
К ним присоединилась Бытерхай.
Странный ритм якутского танца и близко не совпадал с протяжным ритмом оперной арии, но это не мешало якутам. Вскочил и Грегорей, потянув за собой Анку. Она танцевала, но уже не было радости на ее лице.
На рассвете нечеловеческий крик разорвал тишину юрты.
Грегорей испуганно схватил Анку за руку:
– Это что такое?!
Другие тоже подняли головы.
Стоны, полные силы, перемежаемые животными криками, понеслись из угла Мергень.
– Анка, ты поди к ней! – проговорил дрожащим голосом Грегорей.
Анка поспешно оделась и принялась разжигать почти погасший за ночь огонь.
– Эй, Джанга, скорее согрей воды в котле! – торопливо сказала Анка и исчезла в темном углу.
Закричал ребенок. Стихла Мергень.
Мергень
– Парень или девка? – спросил Джанга, растапливая лед. Встала Бытерхай.
– Парень! Твой, что ли? – с надеждой спросила Анка из темноты.
– Лучше, что парень, – будет работник, – сказал Джанга.
Анка обмыла новорожденного, поливая его изо рта водою.
– Анка… иди сюда! – тихо позвала Мергень. – Парень! – сказала она, когда подошла Анка. – Понеси, покажи ему. Ему теперь даже не любопытно! Не взглянет даже… Конечно, ты теперь у него молодая, свежая… Не верь ему, Анка! Никому не верь! Себе только! Одному себе человек добра желает…
Грегорей лежал и безучастно смотрел в потолок. Анка пеленала ребенка.
– …Был у меня любимый муж… Взял меня молоденькую, холеную. Уж как я его любила, работала на него, старалась… Да детей Бог не дал! Чем же я виновата?! Ведь Бог не давал… А он возненавидел меня… Нашел себе другую, а меня стал бить, голодом морить… А потом отвез сюда, откуда не возвращаются, связал и бросил… Боялся, что родственники заступятся, потребуют свой скот. – Мергень заплакала.
– Джанга! Сходи в амбар, принеси лучшую рыбу. Надо поблагодарить за новое дыхание…
– По правде, так должен бы Грегорей идти, – проворчал Джанга и вышел.
– Подержи‑ка. – Анка передала ребенка Бытерхай и пошла в свой угол. Там, не глядя на мужа, она достала турсучок, в котором был припрятан кусочек масла, и растопила его на огне.
– Ух! Холод какой, – сказал, входя, Джанга. – Снег метет, чьи‑то грехи заметает!
– Почтенный рыжебородый старик, Господин Огонь наш! Покровитель скота! Защитник детей наших! Прими ласковым сердцем нашу убогую чистосердечную жертву и в будущем не оставь нас милостью своей, посылай нам скот многий и пестрый, мохнатых жеребят, мальчиков тугопальцых, способных натягивать лук, и румяных девушек с молочными грудями, – молилась Анка, бросая в огонь куски жирной рыбы. Бытерхай сидела рядом, держа ребенка на коленях.
– Всю рыбу ему отдали… Всю рыбу… – жалобно проговорил Салбан, но жена быстро заткнула ему рот обернутой в тряпки рукою:
– Не греши, старик, не болтай зря!
– Зачем нам мохнатые жеребята… – не унимался старик.
– На, пей, женщина. – Анка поднесла к губам Мергень растопленное в блюдечке масло.
Та, не открывая глаз, стала жадно глотать возбуждающий ароматный напиток. Затем открыла глаза и увидела Анку.
– Уйди! – глухо сказала она и оттолкнула Анкину руку.
Анка взяла у Бытерхай младенца и села на лавку у окна. По щеке потекла слеза.
Горел огонь. Бытерхай забралась под одеяло, где уже лежал Джанга.
Грегорей полежал немножко и выглянул из‑за перегородки.
– Анка! – тихо позвал он.
Анка спала, держа на коленях ребенка. Нежная улыбка светилась на ее медном лице.
– Если по‑человечески есть, так еды осталось на два дня, – торжественно объявил Джанга, впуская за собой струи морозного воздуха.
– Крохи остались, – подтвердила Анка, входя следом.
– Как на два дня? – удивился Грегорей.
– А зиме и конца не видно… – прокряхтела Кутуяхсыт.
– Может, общество пошлет что‑нибудь до распутицы, – предположил Салбан.
– Не пошлет! У самих амбары пусты, – уверенно сказала Анка.
– Как же порешим, люди? – спросил Джанга.
– Будем ждать… Надо готовиться! – решительно сказал Грегорей, но голос его вдруг изменился. Последняя фраза прозвучала глухо, и он осекся, прислушиваясь к себе.
– Уже в горло к тебе пробралась! – зло сказала Мергень. – Не ждет она, Грегорей, сама берет, когда захочет…
Грегорей повернулся, подошел к постели и лег, с головой накрывшись одеялом.
– Грегорей, – позвал Джанга. – Ведь решили ждать! А если готовиться, так дрова надо в юрту носить!..
Грегорей молчал.
– Пойдем, Джанга. Оставь его… – попросила Анка.
Анка с Джангой носили в юрту дрова. Мергень бесстрастно наблюдала за ними. Ребенок лежал рядом.
– Помогла бы нам! Здорова же! – не выдержал Джанга.
– Бытерхай свою позови. Она тоже здорова! – отрезала Мергень.
– Дитя она еще слабое.
– Знаем… Как работать – дитя, а что ты там по ночам с ней выделываешь, того никто не знает…
– И не стыдно тебе, женщина? – опешил Джанга.
– Стыдно?! – вдруг закричала Мергень. – Мне стыдно?! Хочешь сказать, что ты хороший?! Хочешь знать, кто хороший, дурак ты безмозглый?!. Хороший – это здоровый! Это богатый, сильный! Хороший просить не станет, он сам возьмет! Не так, как вы, проклятая проказа! Вот я – хорошая! Я не болею. Бог не отметил меня, как вас, грешников! Изводить вас надо, а не помогать, – закончила она, обращаясь ко всем, кто был в юрте, потому что Джанга давно ушел.
– Знаешь, Анка, – говорил Джанга, помогая ей поднять бревно, – к князю тебе надо. Пожалуйся, что скот у тебя незаконно отняли. Пропадем мы без скота… Когда человек один, не за что ему ухватиться. А тогда и сено косить надо, и ухаживать. Мы с Грегореем ловко еще могли бы косить… Ты не смотри, что ноги у меня больные! – бодро сказал он, расправив плечи.
– Нет, Джанга, не пойду. Убьют. Боюсь я…
Обитатели юрты с невеселыми лицами вставали из‑за стола, закончив последний ужин, и разбредались по своим углам. Посуду уже никто не убирал.
– Эх, муки бы нам немножко, – грустно сказал Джанга, продолжая сидеть. – До весны бы дотянули…
– А какая она – мука? – спросила Бытерхай.
– Порошок такой белый. Если его в похлебку добавить – очень сытно получается, – мечтательно говорил Джанга. – Она на Юге как трава растет…
– Не‑е, ее в горах копают, как соль. Я точно знаю, – уверенно сказал Салбан из своего угла.
Голод
Стоял ясный морозный день, а в камельке еле теплился огонь. Ветер задувал в щели. Обитатели юрты лежали по углам, накрывшись всем, что только могло согреть.
– Слышь, старуха, – слабым голосом позвал Салбан. – Сегодня ночью у меня оторвались два последние пальца. Будешь меня теперь кормить, как ребенка малого…
– Было бы чем, покормила бы, – тихо отозвалась она. – Последнее съели. Теперь, если общество не пришлет, все прежде весны помрем…
– А все‑таки жалко… Досадно смотреть, как они валяются на земле…
– Молчи, старик. Силы побереги!
Раздался звук, похожий на далекий крик человека. Анка открыла глаза и прислушалась. Звук повторился.
– Грегорей! Проснись! Кажется, зовут!..
Грегорей даже глаз не открыл.
– Грегорей! – тормошила его Анка. – Джанга! Приехали! Зовут! – изо всех оставшихся сил крикнула она.
Все зашевелились. Заплакал ребенок.
Джанга с трудом встал, дохромал до двери, но на пороге упал. Поднявшись на колени, он приоткрыл дверь. Вместе с облаком морозного тумана столб лунного света ворвался в юрту. Вой раздался совсем близко.
– Волки! – прошептал тунгус и поспешно закрыл дверь.
– Эй, Джанга! Вставай! Салбан умер! – крикнула Мергень.
Никто не пошевелился.
– Джанга! Грегорей!
Она встала, подбросила дров в почти потухший очаг и направилась к рыбаку.
– Вставай! Совсем старик воздух отравит! – Она дернула его за плечо, за волосы, но тунгус не шевелился. Бытерхай лежала рядом, крепко обхватив его за руку.
– Подыхаете, гнилушки?! – сказала она, сбросила остаток платья и, нагая, страшная, с обвисшими грудями и спутанными волосами, в беспорядке рассыпанными по плечам, решительно подошла к трупу.
Толчком ноги она столкнула тело на пол. Раздался короткий, тупой удар. Она попробовала за руку подтащить тело к двери, но рука легко поддалась, тогда как тело не сдвинулось с места. Мергень отбросила руку. Отыскала в куче хвороста два толстых сука и с помощью их стала подталкивать тело Салбана ко входу. Дверной порог задержал ее.
– Джанга! Грегорей! Доходяги проклятые! Помогите же выбросить его! – в бессилии закричала она.
Никто не пошевелился.
Мергень собралась с силами, обвязала нос платком, схватила тело в охапку и попыталась перевалить его через порог. Бесформенное, мягкое туловище Салбана задевало за косяк провисшими частями. Потоки морозного воздуха лились на нее сквозь открытые двери; коченели руки и ноги.
С трудом она управилась с задачей, быстро закрыла дверь и подошла к огню.
– Теперь уж точно заболею, – прошептала она, растапливая в котелке лед.
Кричал ребенок.
Она тщательно обмыла тело, взяла лучшее платье Анки и решительно оделась. Затем забрала у Джанги нож, сорвала с Грегорея Анкин заячий тулуп и вышла, захватив Анкину шапку.
– Ушла? – слабым голосом спросила Анка.
– Одежду твою унесла, гадина, – сказал Грегорей, натягивая на себя, что осталось. – Слышь, Анка, давай возьмем ребенка! Еще замерзнет…
– Не встану… Сил нет.
Грегорей не настаивал.
Набег
Мергень уверенно шла через тайгу, постукивая перед собой посохом, проверяя твердость наста.
Затем – по льду замерзшего озера.
Стемнело, когда, то и дело падая от усталости и голода, она шла по узкому руслу реки.
Уже перед рассветом она достигла окраины поселка. Лаяли собаки. В юртах еще спали. Она проскользнула мимо дома и собак к хлеву. Осторожно открыв дверь, Мергень проскользнула внутрь. В хлеву кто‑то спал. Его мерное дыхание внятно пробивалось сквозь сопение жующих жвачку животных.
Мергень протянула руку и коснулась мохнатой спины коровы, нащупала полное молока вымя и проскользнула под вздутый живот скотины. Она охватила вымя руками и судорожно прильнула губами к соскам. Она жадно пила, пока не насытилась.
– Кто здесь? – окрикнул ее испуганный женский голос, но Мергень была уже у двери. Она выбежала на двор и побежала к лесу еще до того, как проснулись якуты.
Когда она вошла в юрту, совсем обессилевший Джанга разводил потухший в камельке огонь. Мергень подошла к Анке и забрала у нее кричащего ребенка.
– Ничего не принесла? – вяло спросила Анка.
– Завтра принесу, – давая ребенку грудь, сказала она.
На следующий день она с трудом добралась до юрты. Она шла медленно, опираясь на самодельный костыль и посох. Простреленная нога беспомощно волочилась по снегу, оставляя за собой кровавый след.
Мрачная, с судорожно стиснутыми зубами, она без посторонней помощи перевязала рану.
Больные ничего не спросили.
Ночью Мергень бредила. Ее стоны скоро перешли в дикое, похожее на вой пение, которому вторили волки, рвущие тело Салбана.
Качаясь из стороны в сторону, Анка подошла к лавке, где лежала Мергень, взяла мертвого младенца и положила на пол у входа.
Как‑то днем обитатели юрты услышали зов снаружи. Анка, Джанга и Грегорей поплелись к выходу. По дороге Анка взглянула на Кутуяхсыт. Та неподвижно лежала с закрытыми глазами.
– Не подходи! Стой! – заревел якут, когда они открыли двери. Он угрожающе выставил вперед копье‑пальму. – Я вам еду привез! Общество послало. До весны должно хватить. Больше не будет! Сами голодаем… Джанга, тебе сети новые. Лови рыбу! Сами промышлять должны, не все же помираете! – опасливо кричал якут издалека.
– Старые всегда сети, дырявые, – не в силах кричать, тихо проворчал Джанга.
– И пусть эта чертова дочь Мергень не шляется! Скажите ей, что убьем ее, как собаку! Нет такого закона, чтобы мор по земле разносить!
– Послушай! Не уходи… – слабым голосом начала Анка. – Скажи князю, пусть Петручан скот мой отдаст… И вещи…
– Говори громче! – прокричал якут.
– Подойди ближе, не бойся. Я здоровая!
– Это ты, Анка?!
– Скажи князю, пусть отдаст мой скот и вещи! – из последних сил крикнула она. – Они мои… у Петручана!..
– Пусть прикажет, а то сами пойдем за ними! – вдруг уверенно крикнул Грегорей.
– Не смейте! Запрем в пустую юрту и сожжем! Всех подлецов сожжем! – испуганно кричал якут.
– Всех отравим! Всем яд привьем! – яростно выкрикнула Мергень из дверей юрты, однако не решаясь выходить наружу.