Второе пребывание на Берегу Маклая имело для учёного не только научное значение. Он понимал, что его друзьям папуасам недолго осталось пребывать в неведении относительно нравов цивилизованных белых людей. Можно ли защитить «диких» от нашествия «цивилизаторов»?
У Миклухо‑Маклая появилась идея: создать Папуасский союз, объединяющий туземцев на тех территориях и островах, где он побывал. Подготовил декларацию, в которой, в частности говорилось: «Папуасский союз на Берегу Маклая желает остаться независимым и будет по крайней возможности протестовать против европейского вторжения».
По поводу этой идеи в русской прессе высказывались прямо противоположные мнения. Одни полагали, что Миклухо‑Маклай вместо научных исследований занялся политическими играми в целях создания собственной заморской вотчины. Были соответствующие карикатуры. Например: Миклухо‑Маклай изображён в виде колонизатора, попирающего ногой чёрного туземца.
А вот что писалось в другой газете: «Что касается Новой Гвинеи, то голландцы давно уже заявили свои притязания на западную часть острова, а в 1871 году на южном берегу высадились лондонские «миссионеры» и вслед за ними появились там же искатели золота из Австралии. Наконец, в последнее время к берегам Новой Гвинеи отправилась английская разведочная экспедиция, и не может быть сомнения, что независимость острова подвержена большой опасности.
Если посреди всех разнообразных своекорыстных интересов, которые сталкиваются теперь на Новой Гвинее, нашему соотечественнику Миклухо‑Маклаю удастся сплотить в одно целое разбросанное население северо‑восточного берега и образовать самостоятельную колонию, это будет, во всяком случае, большая заслуга перед человечеством... Для нас же может быть утешительной мысль, что представителем бескорыстных истинно человеческих стремлений в этих далёких странах является русский гражданин».
Посещая отдалённые папуасские селения, Миклухо‑Маклай не только проводил научные исследования, но и стремился оконтурить границы будущего Папуасского союза: в дальних селениях прибивал на видном месте к наиболее крупному дереву медную пластинку со своим именем.
Однако создать в одиночку нечто подобное новому государству невозможно. Европейские страны, которые были не прочь сделать Новую Гвинею своей колонией, знали о намерениях хорошо им известного учёного и путешественника Миклухо‑Маклая и полагали, по‑видимому, что он представляет в этих краях интересы Российской империи.
В действительности ситуация была иной. Его финансовое положение катастрофическое: сплошные долги. Русское географическое общество не имело права расходовать предоставляемые ему средства на политические мероприятия. А Миклухо‑Маклай с излишней прямотой изложил в письме в Россию причины своей экспедиции: «Я держу слово и возвращаюсь в Новую Гвинею не единственно как естествоиспытатель, а также как и «покровитель» моих чёрных друзей Берега Маклая... решился защищать, насколько могу, их правое дело: их независимость в случае европейского вторжения (которого неминуемое следствие – гибель туземцев)».
Некоторые высказывания Миклухо‑Маклая были в России расценены как подтверждение того, что он вместо научных занятий перешёл к организационно‑политическим. Откровенность учёного, по словам секретаря Географического общества Ф. Р. Остен‑Сакена, «так хорошо характеризует всё его существо, пламенную душу и вместе с тем крайнюю непрактичность».
Была и ещё одна веская причина забвения российским обществом имени Миклухо‑Маклая: вспыхнувшая русско‑турецкая война отвлекла общественное мнение от «посторонних» тем.
Людская молва, как волна, способна вознести высоко, прославить громогласно, а затем низвергнуть недавно ещё знаменитого человека в полное забвение. Так произошло с Миклухо‑Маклаем. Вдали от родины, больной, на пределе физических сил, без средств к существованию, в долгах, он был обречён, казалось, на нищету и беззвестность...
Осенью 1879 года газета «Голос» опубликовала взволнованное письмо итальянского ботаника и путешественника О. Беккари. В письме рассказывалось о встрече с Миклухо‑Маклаем, находившимся в весьма неудовлетворительном физическом и моральном состоянии. По словам Беккари, коллекции, рисунки, записи, материалы долгих исследований русского учёного, запакованные в ящики, находятся в руках нескольких банкиров и купцов, – как залог неоплаченных долгов.
«Необходимо сделать всё, чтоб сохранить науке такого человека и такие труды, а родине его – честь считать его в числе своих сынов», – писал Беккари.
Редакция «Голоса» обратилась к читателям с призывом незамедлительно принять меры для спасения научных трудов и жизни исследователя. В результате подписки было собрано 4500 рублей. Многие российские газеты вновь стали писать о личности и достижениях Миклухо‑Маклая. Русское географическое общество посвятило ему обстоятельную статью. Правда, в ней намекалось на то, что учёный публикует слишком мало научных трудов.
Вряд ли такие упрёки были справедливы. Его путешествия проходили в тяжелейших условиях, он часто болел, не имел помощников, у него едва хватало времени и сил на сбор материалов, обработку которых приходилось откладывать до лучших времён. Часть статей он отправлял в иностранные журналы, так и не успевая переводить их на русский язык. Газета «Голос» писала: «К сожалению, никто из наших русских деятелей не нашёл нужным обработать для русской публики труды Маклая, появлявшиеся в значительном количестве на иностранных языках».
Почему Николай Николаевич предпочитал публиковаться в иностранных изданиях? Да ведь успех его предприятий во многом зависел от благосклонности колониальных властей и доверия зарубежных кредиторов. Экспедиции в отдалённом от родины краю, не связанные с конкретными интересами страны, долгое отсутствие, занятия общечеловеческими проблемами, не имеющими непосредственного практического значения, – всё это не способствовало его популярности на родине.
В этом отношении показательна судьба другого замечательного русского путешественника – Н. М. Пржевальского. В те годы, когда Миклухо‑Маклай бедствовал, завязнув в долгах и не имея признания официальных учреждений, Пржевальский совершил вторую Центральноазиатскую экспедицию, уже получив за своё первое Монгольское путешествие (1870–1873 г.) высшую награду Русского географического общества – Большую Константиновскую медаль, золотую медаль Парижского географического общества, орден от французского министерства просвещения, Почётную грамоту от Международного географического конгресса. После второго путешествия его избрали почётным членом Петербургской академии наук и наградили медалями Лондонского и Берлинского географических обществ...
Признание, почёт и награды становились как бы завершающим этапом каждой крупной его экспедиции, которая была хорошо организована и профинансирована, насчитывала немало сотрудников и сопровождающих лиц. Безусловно, он вполне заслуживал чествований. Ну, а Миклухо‑Маклай за самоотверженные и плодотворные исследования, совершаемые в тяжелейших условиях, разве не был достоин поддержки, поощрений, наград?
Увы, оценка современниками тех или иных научных достижений нередко очень несправедлива. Почему? Сказывается так называемое общественное мнение, которое во многом определяют и поддерживают влиятельные органы информации, лица и организации.
Например, в XX веке наиболее прославленным учёным стал Альберт Эйнштейн, несмотря на то, что его достижения относились к некоторым разделам теоретической физики и космологии, имеющим весьма ограниченное значение для жизни людей. В то же время учение о биосфере Владимира Ивановича Вернадского, обобщившее данные многих наук, имеющее величайшее теоретическое и практическое значение для существования человечества на Земле, – это замечательное учение стало обретать популярность только во второй половине XX века, причём имя его автора далеко не всегда упоминается. Для иностранцев это оправдано тем, что он был русским советским учёным, достижения которых за рубежом замалчивались или умалялись. Но как относиться к отечественным специалистам, многие из которых восхищаются и умиляются только иностранными учёными?!
В случае с Миклухо‑Маклаем большую роль сыграла пустяковая, казалось бы, формальность: в уставе Русского географического общества было оговорено, что оно обязано поощрять только труды, направленные на изучение отечества и сопредельных стран (как будто отдалённые страны имеют и столь же отдалённое отношение к предмету географии!). Это было связано с общей направленностью царского правительства: увеличивать размеры и влияние державы путём приращивания к ней сопредельных стран или налаживания с ними добрососедских отношений.
Приходится упоминать обо всём этом, чтобы показать, как бывает зависима научная деятельность и её оценка от причин, совершенно как будто не относящихся к науке. Даже многим специалистам кажется, будто наука развивается сама по себе, по своим собственным законам. А она – часть общечеловеческой и национальной культуры, да ещё вдобавок формальное и неформальное сообщество учёных. В России, в отличие от ряда капиталистических стран, научная деятельность со времён Петра I поощрялась и поддерживалась почти исключительно государственными органами, правительством и правителями.
Итак, обстоятельства не благоприятствовали Миклухо‑Маклаю. Впору было отчаяться, впасть в уныние, разочароваться в своей работе, которая так мало поощряется извне.
Для него, как для всякого сильного и благородного человека, самое главное – внутренняя удовлетворённость, уверенность в правильности избранного пути. Такая уверенность у него была. В этом случае отступать, покоряться обстоятельствам, приспосабливаться он не считал возможным.
В одном из писем сестре Ольге признался: «Думаю, что и в тебе есть кое‑что, что есть у меня: решимость и воля достичь, что назначил себе; уныние и малодушие ведут только к самой глупой жизни».
Письмо своему другу Мещёрскому начал с индийского изречения: «Кто хорошо знает, что он должен делать, тот приручит судьбу ».
Миклухо‑Маклай приручает судьбу. Несмотря на все невзгоды, он вовсе не считает себя «мучеником науки», не склонен упиваться своими страданиями, изображать себя – хотя бы перед самим собой – непризнанным гением. Об этом можно судить, например, по одному из его писем корреспондентке, к которой исследователь испытывал самые дружеские чувства:
«Задача моя так огромна, а отведено мне так несоразмерно мало, что почувствовать себя счастливым я, очевидно, не успею и потому думать в моём положении, что когда‑то я стану счастливым, было бы самообманом и тратой мыслительной энергии на дело совершенно напрасное. Одно время этот вопрос занимал меня, как занимает, наверное, всякого другого. Но я скоро понял, что суть счастья для меня как индивида заключается не в бытовой повседневности или достижении почестей и славы, а в получении ответа на такую жизненную задачу, решение которой даёт человеку ощущение и ясное сознание исполненного долга. Может быть, с общепринятой точки зрения это выглядит не совсем нормально и моё суждение об этом предмете покажется Вам мнением одержимого или даже фанатика, но я знаю себя, а Вы просите отвечать Вам со всей откровенностью. Обыкновенно, чтобы избежать лишних кривотолков, я предпочитаю все суждения о собственной персоне держать при себе, но не откликнуться на Вашу просьбу мне, правду сказать, совестно. Я не забыл, сколько бессонных ночей Вы провели у моего изголовья, когда я метался в жару лихорадки в Вашем доме, и какая тревога была в Ваших глазах в день моего отъезда. Я всегда буду признателен Вам и никогда не посмею позволить себе с Вами неискренность.
Вы говорите, что не раз замечали, когда, выздоровев, я вечерами бродил в одиночестве в Вашем саду, вид у меня бывал удручённым. Это верно, но Вы ошибаетесь, считая, будто я страдаю от того, что не чувствую себя счастливым. Чаще всего удручает меня не отсутствие счастья, как его обыкновенно понимают, а неудовлетворённость прожитым днём. У меня давно вошло в правило по вечерам мысленно воз вращаться к делам минувшего дня, и я нередко корю себя, что сделал не столько, сколько мог бы, если бы разумнее распределил своё время.
Когда с молодых лет человек чувствует себя счастливым и всем доволен, он, по моему понятию, достоин не зависти, а сожаления, так как это значит, что у него нет стимулирующей жажды жизни, которая толкает нас к непрерывному деятельному познанию... Счастье же, по моему убеждению, должно венчать жизнь. Тогда стремление к нему наполнит всю жизнь человека смыслом борьбы и завершится торжеством победы. Борьба и победа – вот что, мне кажется, составляет суть жизни, которая на склоне лет даёт основание сказать: «Я жил не заурядным потребителем, не равнодушным обывателем, не эгоистом, погрязшим в низменной корысти, а творцом, устремлённым к идеалу, человеком, осознавшим и исполнившим свой долг». Возможность со спокойной совестью сказать такое заявление и есть счастье, как я его для себя понимаю».
Нет, он был не мучеником, а подвижником, энтузиастом научного познания, исполненным героической целеустремлённости. То, в чём признался он в письме, не упоминалось им во всех других случаях, даже в дневниках (а ведь он резонно предполагал, что они будут, хотя бы частично, опубликованы после его смерти). Таково было его глубокое убеждение, об этом мог сказать только близкому человеку.
Николай Николаевич сознательно отстранял любые выгоды, связанные с научными исследованиями. Когда приходилось просить материальной помощи, обязательно интересовался, кто и из каких побуждений ему помогает. Неохотно принимал пожертвования, предпочитая брать в долг с обязательством последующей выплаты. По его словам, «сознание, что единственная цель моей жизни – польза и успех науки и благо человечества, позволяет мне прямо обращаться за помощью к тем, которые, я думаю, разделяют мои убеждения».
Такие люди в России, конечно, нашлись. В апреле 1878 года он получил первую сумму – 3577 долларов. Это было чрезвычайно кстати, потому что его финансовое положение было безнадёжным и он уже ниоткуда не ожидал помощи. Выражая свою глубокую благодарность, он всё‑таки спросил Остен‑Сакена: «Мне, однако же, весьма интересно знать, откуда эти деньги». Кстати сказать, только один из его кредиторов – китайский купец – отказался взять долг, когда узнал, что деньги были потрачены на научные цели.
Казалось бы, при самозабвенной преданности науке и глубоком увлечении исследованиями ему не следовало бы отвлекаться на общественную деятельность, на создание Папуасского союза и защиту туземцев от нашествия колонизаторов. Тем более что это существенно затрудняло его научную работу. Но такую деятельность он считал своим гражданским долгом. Перефразируя Некрасова, Маклай мог с полным основанием сказать: учёным можешь ты не быть, а гражданином быть обязан.
Он был подлинным гражданином мира, и не безродным, а именно – русским.
На Южном континенте
Затянувшееся не по его воле второе пребывание на Берегу Маклая едва не стоило учёному жизни. Он тяжело заболел. Врачи посоветовали уехать, хотя бы на время, из тропиков. Николай Николаевич отправился в Австралию.
Трёхнедельное пребывание на корабле при врачебном контроле пошло ему впрок. Когда его на носилках доставили на борт судна, он весил всего 45 кг, а сходя в Сиднее – 58 кг.
Русское посольство выделило ему комнату в Австралийском клубе. Однако проводить анатомические исследования и находиться, при желании, в одиночестве исследователь там не мог. Поэтому с благодарностью принял предложение энтомолога, обладателя крупной зоологической коллекции Вильяма Маклея поселиться в его доме.
«Я с наслаждением воспользовался возможностью работать, – писал Миклухо‑Маклай. – Чувство, какое я испытывал, было весьма похоже на чувство голодного, наконец находящего случай попробовать ряд любимых блюд».
Первым «любимым блюдом» стали акулы, на которых учёный продолжил сравнительно‑анатомические исследования головного мозга. В то же время его по‑прежнему интересовали сравнительные характеристики головного мозга разных видов животных. Он сравнил, например, характер извилин мозга дикой собаки динго и новогвинейской собаки. У динго оказалось значительно больше извилин.
Чем вызван столь странный феномен, если учесть, что, по всей вероятности, предками динго были собаки, завезённые первобытными охотниками в Австралию? Миклухо‑Маклай объяснял это активным образом жизни животных на свободе, развивающим умственные способности, и пассивным, не требующим умственного напряжения – в неволе.
Этот факт очень интересен. Оказывается, анатомические особенности могут, по‑видимому, объясняться тем или иным образом жизни животного и закрепляться генетически при достаточно большом количестве поколений. Проблема интереснейшая, спорная, требующая дополнительных исследований и теоретических обобщений. Но Миклухо‑Маклай по своему обыкновению ограничился добыванием фактов. Небольшое количество собранных материалов не позволяло делать далеко идущие выводы.
То же относится и к другой теме – сравнительной анатомии различных рас. Казалось бы, эта проблема должна была глубоко волновать расистов, доказывающих биологическое, врождённое интеллектуальное превосходство одних рас над другими при абсолютном первенстве арийской, индоевропейской, или, как тогда называли, кавказской, расы.
Но так уж получилось, что подобные исследования стал систематически проводить именно антирасист. Не потому, что он стремился что‑то доказать своим идейным противникам. Его интересовала проблема сама по себе, с сугубо научной точки зрения. Можно не сомневаться, что если бы учёный отметил какие‑то принципиальные отличия строения мозга европейцев и, скажем, папуасов или малайцев, то сообщил об этом в научной статье, ничуть не изменяя своего отношения к «подзащитным» друзьям‑туземцам. Он был убеждён, что сильные должны помогать слабым, а не порабощать их.
«В Брисбейне, – писал Маклай, – мне удалось заняться в высшей степени интересной работой – сравнительной анатомией мозга представителей австралийской, меланезийской, малайской и монгольской рас. Я воспользовался для этого казнью нескольких преступников, получив предварительно от правительства колонии Квинсленд разрешение исследовать мозг повешенных, который я мог вынимать из черепа непосредственно после смерти и делать с него фотографии, как только он достаточно отвердевал в растворе хромистого калия и спирта, дня через два или три после смерти. Оставляя мозг лежать в спирте в черепе, пока он достаточно не отвердел, я сохранял таким образом тщательно его форму и, снимая каждый экземпляр в восьми видах (сверху, снизу, спереди и сзади, с обеих сторон, затем оба вида среднего продольного сечения), получил ряд замечательных фотографий в натуральную величину...
Кроме мозгов повешенных, городской госпиталь города Сиднея доставил мне ряд интересных мозгов меланезийцев...»
Ему удалось подметить некоторые более или менее характерные особенности в строении мозга представителей разных рас, но принципиальных различий, как мы уже говорили, не оказалось. Впрочем, и в этом случае собранных материалов, добытых фактов оказалось ещё недостаточно для основательных, статистически обоснованных выводов. Миклухо‑Маклай стал разрабатывать новую отрасль антропологии – сравнительную анатомию человеческих рас, продолжая работы, начатые в Батавии.
Казалось бы, перед ним открылась не только увлекательная, но и практически почти не изученная область исследований. Для учёного это то же самое, что для мореплавателя – открытие новой неведомой земли. Надо поскорей опубликовать полученные данные, собрать новые, сделать теоретические обобщения – и тебя по праву будут считать основоположником новой отрасли знаний, а имя твоё будет занесено в анналы науки.
Миклухо‑Маклая не прельщает этот путь. Более всего его в данный момент волнует судьба папуасов восточного берега Новой Гвинеи. До него дошли слухи, что англичане собираются установить своё господство над этим регионом. Зная, что самобытное племя аборигенов Тасмании полностью вымерло с приходом белых людей, учёный справедливо опасается, что такая же судьба может постичь и папуасов Берега Маклая. Рискуя лишиться благосклонности колониальных властей, исследователь направил комиссару Западной Океании сэру Артуру Гордону протест против намерений Великобритании (помнится, несколько лет назад он писал нечто подобное голландскому наместнику в Батавии):
«Я решил возвысить голос во имя прав человека... и привлечь Ваше внимание к опасности, которая угрожает уничтожить навсегда благополучие тысяч людей, не совершивших иного преступления, кроме принадлежности к другой расе, чем наша, и своей слабости».
Миклухо‑Маклай уподобляется благородному идальго Дон Кихоту. Стремится в одиночку защищать беззащитных и бесправных от непреодолимого зла. Оговаривается: «Знаю, что мой протест (или, вернее, напоминание о существовании прав слабых) остаётся пока гласом вопиющего в пустыне, но тем не менее надеюсь, что он встретит сочувствие между теми, для которых «справедливость» и «права человека» не единственно пустые слова».
В частном письме признается: «Не скрою также, что, когда я писал сэру Артуру, мне не раз приходила на ум мысль, что мои увещевания пощадить «во имя справедливости и человеколюбия» папуасов походят на просьбу, обращённую к акулам не быть такими прожорливыми».
Действительно, таков основной закон общества потребления, где правит капитал: сильный и богатый господствует, покоряет слабых, вытесняет их на задворки цивилизации, использует их в своих корыстных целях, вынуждая вымирать или влачить жалкое существование. Ради наживы эти господа способны на любые преступления.
Николай Николаевич конечно же, не надеется «перевоспитать» колонизаторов, а старается, насколько это возможно, пробудить в них чувство совести и благородство. В конце концов, это же люди его круга! Среди них его популярность достаточно широка, к его словам прислушиваются. В XIX веке авторитет науки и учёных достаточно велик.
Миклухо‑Маклай, сам о том не заботясь, преподаёт им уроки гуманизма. Отправляясь в плавание на «Сади Ф. Келлер», договаривается с капитаном, что будет постоянно на один или несколько дней, в зависимости от длительности стоянки, сходить на берег. Капитан стал отговаривать его, говоря, что не может обеспечить учёному безопасность.
– Мне этого и не надо.
– На этих островах случаются убийства белых.
– Мне это известно.
– Правда, они знают, что наказание будет жестоким.
– По этой причине я оставляю вам расписку. Во‑первых, я беру на себя полную ответственность за свою жизнь. Во‑вторых, в случае моей смерти вы должны обещать, что не последуют насилия над местным населением.
– Вы отчаянный человек, господин Маклай. Поведение этих людей непредсказуемо. Их сдерживает только страх.
– У меня на этот счёт своё мнение.
Вообще‑то у него было не просто мнение, но и опыт. Ему уже доводилось бывать на этих островах.
Маклай стоял на палубе в тени паруса. Ветер шевелил кудри на голове. Вдали белёсая синева моря переходила в небо без видимой границы.
Каким образом преодолевали древние мореходы каменного века эту безбрежную пустыню океана, переходя от острова к острову, словно от оазиса к оазису? Как отваживались они совершать плавания в океане, не имея ни компаса, ни представления о том, что же находится там, за горизонтом?
Он снова и снова обдумывал эти вопросы точно так же, как три года назад в этих же водах, стоя на палубе шхуны «Морская птица».
Среди диких островитян
«Морская птица», расправив крылья парусов, летела с попутным ветром над пологими волнами. Миклухо‑Маклай вышел из каюты на палубу. Временами от несильных порывов ветра похлопывал то один, то другой парус. Туманное марево затянуло горизонт, смазывая границу моря и неба.
Несмотря на ясный день и чистый небосвод впереди, милях в десяти‑пятнадцати от них поблескивали серебром купола облаков. Возможно, там был остров Андра. Уточнять предположение у шкипера не хотелось: этот наглый хрипкоголосый тип, готовый ради наживы на любое преступление, раздражал его.
Миклухо‑Маклай уже не раз отмечал интересную закономерность: над островами в океане обычно клубились небольшие облачка. Почему? Он стал обдумывать возможные варианты ответа. Вдруг раздался голос с мягким итальянским акцентом:
– Господин Маклай, позвольте прервать ваше одиночество.
– Вы это уже сделали.
Возле него стоял тредор Пальди. Опершись одной рукой о борт и щурясь от яркого солнца, он бесцеремонно продолжал:
– Я со своим товаром хочу остаться на острове Андра. Надеюсь разбогатеть за счёт этих дикарей и вернуться домой, где меня ждёт невеста. Откроем лавочку колониальных товаров...
– Вы хотите рассказать мне о своих жизненных планах?
– Нет, не в этом дело. Я бы хотел узнать ваше мнение по поводу моего решения остаться среди дикарей. Только прошу вас быть вполне откровенным.
– Не хотел бы вас разочаровывать. Вы же твёрдо решили остаться на острове.
– Конечно. У меня девять ящиков товара.
– Почему не десять для ровного счёта?
– Девять – моё счастливое число. А счастья мне бы не помешало. Не то что я боюсь этих дикарей. У меня два револьвера и двустволка. А у вас какое было оружие?
– Поверьте, это не имеет значения.
– Тогда скажите, что же имеет значение? Что бы вы мне посоветовали как человек опытный?
– Если вам дорога жизнь, если вы собираетесь вернуться к своей невесте, то мой совет – не оставаться здесь.
– Это почему же?
– Долго вы здесь не проживёте.
– Вы хотите сказать, что меня убьют туземцы?
– Да.
Пальди заговорил горячо, отчаянно жестикулируя:
– Почему меня должны убить? Я отлично владею оружием! Ещё посмотрим, кто кого. Они будут меня бояться, а не я их. Вас же не убили и не съели дикари Новой Гвинеи. Чем я хуже вас? Или там они дружелюбней, чем здесь?
– Не в этом дело.
– Так в чём же? Почему вы не можете объяснить?
– Слишком долго объяснять. Лучше прекратить этот разговор.
С кормы раздался хриплый голос шкипера, вставшего у штурвала:
– Подходим к рейду у деревни Пуби.
– Я буду выгружаться, – сказал Пальди, беря Маклая за руку, словно желая удержать для окончания разговора. – Мы возможно никогда больше не увидимся. Не очень любезно с вашей стороны прерывать беседу, так и не объяснив, что вы имеете в виду, запугивая меня.
– Я не собирался вас запугивать. Вы сами просили отвечать откровенно. Я бы очень хотел ошибиться в своём прогнозе.
– Так в чём же отличие вас от меня? Чем я хуже?
– Просто вы другой человек, горячий южанин. А я русский, можно сказать, северянин. Вы рассчитываете на свой револьвер, я же никогда не считал нужным пользоваться в общении с папуасами этим инструментом. Я добивался их доверия и дружбы, чего невозможно достичь с помощью ружья и револьверов.
– Я буду жить в их деревне и надеюсь стать среди них своим человеком и даже весьма уважаемым.
– Напрасные надежды. Вы не знаете ни их языка, ни обычаев. Вы будете у них как бельмо на глазу, от которого они поспешат избавиться. На Новой Гвинее я поселился в лесу на мысе, в одной миле от одной деревни и в двух – от другой.
– Вы натуралист, а я тредор. Известно, что торговую лавку надо открывать в поселении, а не где‑то в глухомани.
– Туземцы будут знать, какие сокровища, с их точки зрения, находятся в вашей хижине. Вы полагаете, что никому из них не придёт мысль завладеть всем этим богатством? Для этого достаточно нанести верный удар копьём. Знаю, знаю, вы человек не робкого десятка и отлично владеете револьвером. Предположим, вы успеете уложить шестерых, а остальные разбегутся. Но тогда к желанию завладеть вашими сокровищами добавится чувство, а вернее сказать, долг кровной мести. Как можно остаться в живых при такой ситуации, я не представляю.
Пальди нахмурился и промолчал. Потом усмехнулся и с нарочитой бодростью сказал:
– Я постараюсь им сразу же объяснить, что, если меня убьют, придёт военный корабль и разнесёт в куски всю их проклятую деревню вместе с жителями.
– Что ж, мысль разумная. Желаю вам вернуться к невесте.
К шхуне стали подплывать пироги туземцев, собирающихся на торжище. Пальди ушёл в свою каюту, готовясь к высадке на берег. Миклухо‑Маклай остался на палубе, чувствуя неловкость оттого, что наговорил Пальди много лишнего. Какой смысл поучать его? Он с немалым трудом добрался до этих забытых христианским богом островов южных морей в надежде сколотить капитал за счёт того, что туземцы не знают подлинную цену своим товарам. У тредора одна цель – нажива. Ради неё он готов пожертвовать... нет, не своей, конечно, а чужими жизнями, рискуя собственной...
Чтобы отвлечься от этих мыслей, вновь стал решать загадку, которую сам же загадал себе: почему при ясном небе в открытом море над островами так часто белеют облака?
Загремела якорная цепь. Шхуну стал медленно разворачивать ветер, направленный к берегу. Он же подсказал возможный ответ. Влажный морской воздух, встречая преграду в виде острова, поднимается вверх. Суша днём нагревается сильнее, чем водная поверхность, и здесь образуются восходящие потоки воздуха. Поднявшись на некоторую высоту, они охлаждаются, водяные пары сгущаются, и образуются облачка.