Алексей Геннадьевич Ивакин
Блокадный ноктюрн
https://samlib.ru/i/iwakin_a_g/
Аннотация
Война как она есть. Сквозь годы и километры
Алексей Геннадьевич Ивакин
БЛОКАДНЫЙ НОКТЮРН
На красной звезде — кровавый закат.
Разлетается красными брызгами.
В моем подчинении рота солдат.
В гимнастерках зеленых, замызганных.
Третий день что-то ждем — ни вперед, ни назад.
Что за фронт? Третий день без движения.
Только Первый сказал — не спеши, лейтенант.
Боевое как Божье крещение.
В миг затих певчих птиц золотой перезвон
И по сердцу корябнуло жалостно.
Сто юнцов по окопам. Две сотни погон.
Началось! Где-то ухнуло яростно!
Оглушительный рев как в чудовищном сне.
И земля вдруг взметнулась фонтанами.
Это бешеный реквием — ода войне.
Вместо нот — пули кляксами рваными.
Вот и вся обстановка — солдатский удел.
За страну да за родину малую…
Взрезав темень небес, белый голубь взлетел
Покружил и исчез за туманами.
Дмитрий Арефьев
Предисловие
Когда война заканчивается — демобилизованные солдаты едут по домам, если, конечно, эти дома сохранились. Уволенные в запас по ранениям офицеры устраиваются учителями и почтальонами. А генералы садятся за мемуары, пытаясь задним числом понять — как они выиграли или проиграли то или иное сражение. Не исключением будут и два полководца, столкнувшиеся друг с другом на высотах Синявино в августе-сентябре сорок второго года.
Один из них — Кирилл Мерецков — будет сухо объяснять читателю, что лесисто-болотистая местность не позволила войскам Волховского фронта прорвать немецкие позиции. Другой из них — Эрих фон Манштейн — тоже будет жаловаться на невероятные природные условия.
«Я редко встречал местность, менее удобную для наступления. У меня навсегда остались в памяти бескрайние лесные дали, болотистые топи, залитые водою торфяные поля и разбитые дороги. Трудной борьбе с противником сопутствовала не менее трудная борьба с природой. Чтобы воевать и жить, войска вынуждены были строить вместо траншей дерево-земляные заборы, вместо стрелковых окопов — насыпные открытые площадки, на протяжении многих километров прокладывать бревенчатые настилы и гати и сооружать для артиллерии и минометов деревянные платформы», напишет генерал армии Кирилл Мерецков.
Манштейн будет ему вторить: «…весь район котла был покрыт густым лесом (между прочим, мы никогда не организовали бы прорыва на такой местности), всякая попытка с немецкой стороны покончить с противником атаками пехоты повела бы к огромным человеческим жертвам. В связи с этим штаб армии подтянул с Ленинградского фронта мощную артиллерию, которая начала вести по котлу непрерывный] огонь, дополнявшийся все новыми воздушными атаками. Благодаря этому огню лесной район в несколько дней был превращен в поле, изрытое воронками, на котором виднелись лишь остатки стволов когда-то гордых деревьев-великанов».
Но, когда генерал ссылается на грязь, на болота, на дожди, на леса — это говорит лишь о его непрофессиональном подходе. Как будто бы они не знали — где им предстоит воевать. Ленинград находился в кольце блокады, не переставая сражаться ни на секунду. Было предпринято семь — семь! — попыток снятия этой удавки. Синявинская наступательная операция в августе сорок второго — была четвертой.
Только что, пару месяцев назад, вторая ударная протиснулась сквозь угольное ушко Мясного Бора. Дорогой смерти называли ее бойцы Красной армии. Просекой «Эрика» — немцы. А какой был красивый план! Выйдя к Любани, вторая ударная перерезала коммуникации группы армий «Север», замкнув в гигантский котел обескровленные дивизии вермахта. Не получилось.
Тогда Мерецков польстился на самое быстрое, как ему показалось решение. Прорвать блокаду в самом узком месте.
Шестнадцать километров. Такое расстояние отделяло берега Невы от передних окопов Волховского фронта.
Три часа прогулочным шагом. Час на велосипеде. Десять минут на автомобиле. Командующий сконцентрировал три эшелона на узком участке. Сначала шла восьмая армия, затем четвертый гвардейский стрелковый корпус, и добивала немцев многострадальная вторая ударная.
Ее бывший командир генерал Власов, блестя очками, уже начинает создавать армию иуд, так и не пригодившихся немцам. Он уже создает ярлык, который бросит тень на бойцов и командиров:
— Ты где воевал?
— Во второй ударной!
— Ааа… Власовец!
И даже удар костылем не переубедит.
Но это будет позже, а пока «развивая успех в бой пошла вторая ударная»…
Как же так получилось, что две армии и гвардейский корпус не смогли преодолеть эти шестнадцать километров?
Это наступление оказалось совершенной неожиданностью для немцев.
Одиннадцатая армия Эриха фон Манштейна должна была высадиться на Таманском полуострове, дабы принять участие в операции «Блау». И кто знает, может быть «героев Севастополя» не хватило «героям Сталинграда»? Гитлер, обрадованный успехами на южном фланге — еще бы! Кавказ у ног и «Вольга, Вольга, мутер Вольга» практически перерезана. Зачем там еще одна армия? — перебрасывает Манштейна под Ленинград.
На штурм голодного города.
Но Мерецков опережает своего визави на несколько дней, пытаясь отрезать «бутылочное горлышко». Отборные крымские дивизии прямо из вагонов вступают в бой. Только что они добивали моряков на мысе Херсонес, только что купались в кровавых водах Черного моря, только что нежились под южным солнцем, задымлёным пожарами. И вот приходится плашмя прыгать в ленинградскую грязь, в которой вязнут даже танки.
Вместо парада на Дворцовой площади, пришлось копать могилы у станции Мга.
Немцы не знали о готовящемся наступлении. Но и советское командование не знало о переброске одиннадцатой армии.
Два сюрприза с обоих сторон. Одним не удался прорыв, другие не смогли взять город.
А что было бы «если бы»?
Если бы Гитлер оставил Манштейна на юге? Смогли бы немцы взять Сталинград, Грозный, Махачкалу, Баку? Вполне возможно. И тогда не было бы Сталинградской победы.
Но тогда была бы снята блокада Ленинграда.
А если бы Мерецков не стал бы атаковать болота Приладожья?
Немцы завязли бы в осажденном городе, как чуть позже завязли в том же Сталинграде. Возможно, бои шли бы на Невском проспекте, на Лиговке, на Марата, дрались бы Петропавловка, Биржа и Зимний.
Но город бы не сдался.
И кто знает, не изучали бы сейчас немецкие историки трагическую судьбу одиннадцатой армии? А Манштейн? Не преподавал бы он тактику глубоких операций вместо Паулюса в академии Генерального штаба РККА?
Да что сейчас гадать… Случилось так — как случилось.
Волховский фронт…
Незнаменитый фронт.
Лишь в сорок четвертом, когда боевые товарищи на юге уже освобождали Украину, когда уже вздохнул с облегчением Киев, когда армия уже выходила к границам страны, лишь тогда волховчане, тяжело шагая по незамерзающей грязи северных болот, стала отодвигать немцев на запад.
Фронт, ставший повторением позиционного кошмара первой мировой.
Здесь не было стремительных прорывов.
Здесь были бои местного значения.
Пролог
(май 2011)
Поезда, поезда…
Почему я так люблю поезда?
Именно поезда? Не самолеты, не пароходы… Именно поезда. Почему?
Стук колес? Общежитие плацкарта? Мелькание пейзажей за окном?
Не знаю…
Нравится и все. Лежишь себе на полке и перемещаешься в пространстве. На самолете не то. Самолет он какой-то весь из себя деловой. Самолет — это символ делаварщины. Сел, поспал, взлетел-прилетел, дела порешал и обратно. Ну, по пути еще уши заложило. И стервадесса прелестями повиляет еще.
А лайнер — он всегда круизный. Отдыхать не спеша, поплевывая за борт и соблазняя скучающих туристочек.
А в поезде одновременное ощущение и путешествия, и отдыха, и предстоящих дел.
А какие у меня дела сегодня?
Да, собственно говоря, никаких особенных. Через пятнадцать минут поезд прибывает на Ладожский вокзал Города-на-Неве.
Жаль, что не на Московский. Я Московский вокзал больше люблю. Он такой… Питерский он такой. Московский — питерский… А Ладожский — он московский. Смешно, правда?
На Московском как? Идешь через длинный зал, подмигиваешь бюсту Петра, потом выходишь на площадь Восстания. Как правило, там кладут асфальт. Или на ней самой или на Лиговском проспекте.
Кстати, не могу я в Питере говорить так, как говорят все — Лиговка, Грибанал, Васька…
Слишком я… Люблю? Уважаю? Застываю в почтении — вот! — перед Питером. Лиговский, канал Грибоедова, Васильевский…
Питер не любит панибратства.
Поэтому он всегда меня встречает солнцем. Вот поди ж ты! Утром проснулся в Тихвине. Сумрачно. Низкие осенние тучи над дикими лесами Заладожья. А вот Волховстрой проехали — солнце стало раздвигать лучами хмарь неба.
Удивительно, но я не видел знаменитых питерских дождей. Только солнце, солнце, солнце!
Мимо меня потянулись к выходу пассажиры вагона.
А мне спешить некуда. Я своим рюкзаком поубиваю тут всех нафиг. Он у меня большой. На сто двадцать литров. В высоту это… Ну… Майклу Джордану по пояс будет. А мне по грудь.
Приехали, кажется?
Поезд замедляет ход…
Затягиваю шнурки на берцах…
Застегиваю молнию на штормовке…
Последняя пассажирка — двадцатилетняя девочка, косившая на меня своими оленьими глазами весь вчерашний вечер, когда я мимо нее ходил курить — презрительно вильнула круглой попкой, когда прошла к выходу. И нарочно — ну конечно же, нарочно! — задела меня своей спортивной сумкой.
Иди девочка, иди. Тебя ждет Питер. Тебя ждет Зимний, Ростральные, Петергоф, Невский, Царское Село.
Они меня не ждут.
Меня ждет война.
Выхожу на перрон. Закуриваю… Ну, здравствуй, Питер! Давно я тебя не видел. Целый год. С прошлой «Вахты Памяти».
Ах да. Я же забыл рассказать. Я — поисковик. Пятнадцать лет катаюсь на Великую Отечественную. Синявино, Чудово, Мясной Бор, Демянск, Севастополь…
Этой весной опять в Синявино.
Наши уже уехали туда еще в апреле. Двадцатого. Я вот подзадержался. Работа, знаете ли.
Кто-то работает для того, чтобы есть, кто-то ест, для того, чтобы работать. Я работаю — чтобы хоронить.
Сегодня уже первое мая. Сегодня уже буду работать.
Привет, эскалатор!
Нет, все-таки Ладожский — дурацкий вокзал. Надо подняться на второй этаж, потом пройти по нему и спуститься в метро. А чтобы выйти на улицу — необходимо по серпантину лестниц шагать вниз до пота под рюкзаком.
Все же, Московский лучше. И красивее.
Иду и по привычке отслеживаю ментов боковым зрением. Главное, на них не смотреть. Они как собаки — прямой взгляд вызывает агрессию и желание укусить, то бишь проверить документы. Впрочем, сейчас мне нечего бояться — я еду ТУДА. От меня еще не пахнет порохом. А будет пахнуть, будет…
— Один жетон, пожалуйста!
Не глядя, продавщица метрожетонов кидает мне в чашечку медный кругляшок. В Москве я боюсь турникетов. Они бахают с таким отвратительным звуком, что я непроизвольно принимаю стойку футболиста, стоящего в стенке, охраняя самое любимое для женщин место.
А Питере я их не боюсь. Он тут не по принципу гильотины работают. Они тут крутятся.
Из чрева метро меня обдувает теплым ветром. Спускаюсь вниз. Ехать долго — в Питере метро глубокое. А как же? На болотах живут. Я сажусь на ступеньку, достаю книжку, начинаю было читать.
А потом закрываю книгу. Не читается. Встаю. Начинаю разглядывать лица людей, которые поднимаются навстречу. Вы никогда не занимались этим видом спорта — разглядывать лица людей и гадать — кто они? А я люблю.
Вот парочка целуется. Весна! Щепочка на щепочку лезет! Того и гляди, прямо тут упадут! У обоих руки ниже пояса друг друга обнимают. Вжались друг в друга. Срослись. Слиплись. Видно, что невтерпеж им обоим. Улыбаюсь.
Пацан в галстуке. Дела свои решает по телефону. Важный какой. Торговый представитель. Наверняка. Я эту породу за километр чую. Ухмыляюсь.
Женщина с книжкой. Симпатичная, но неухоженная. Волосы цвета вороньего крыла. Немытые. Бледное лицо. Ярко-красно напомаженные губы. Глаза за стеклами очков. Давно на себя махнула рукой, уйдя в мир псевдоинтеллектуалов типа Коэльо. Грустно усмехаюсь.
Старик. Высокий. Сутулый. Смотрит перед собой, но внутрь себя. На груди орденская планка. Лицо морщинистое. Венчик седых волос как нимб. В нем отсвечивают тысячи пережитых дней. Не прожитых. Именно пережитых. Что там в этих днях спрятано? Спросить бы его… Да куда там… Мне вниз, ему вверх. Встречать кого-то едет? На День Победы гостей? Однополчан? Сослуживцев? Внуков? Кого? Я никогда этого не узнаю… Жаль…
Подхожу к краю платформы. Жду поезд до станции «Улица Дыбенко». Всего две остановки. Захожу в первый вагон. Тут обычно народа меньше. Ставлю рюкзак у сидения. Только хочу сесть — какая-то девчоночка, лет десяти, плюхается рядом с моим монстром. Потом вдруг смотрит на меня и отодвигается, освобождая мне место. Я, придерживая рюкзак, сажусь рядом. Она удивленно смотрит на меня:
— А вы турист? — очаровательная детская непосредственность в самом разгаре.
— Да, — машинально отвечаю я. А потом спохватываюсь. Ментам вру, детям-то зачем? — То есть, нет. Я — поисковик.
— Аааа… — вдруг уважительно отвечает она. — У меня папа тоже поисковик.
Я молча улыбаюсь в ответ.
Потом молчит. И, опасливо кивая на рюкзак:
— А он очень тяжелый?
Я стараюсь сделать серьезный вид, но не получается:
— Очень! Ужас, какой тяжелый!
— У моего папы тоже, — вздыхает она. — Мы с мамой его даже сдвинуть не можем.
Мы разговариваем через шум поезда, склонившись друг к другу головами. Моей — темно-русой с проседью. Ее — беленькой.
Со стороны, наверное, кажется, что разговаривают отец и дочь. Но нет. Мы просто попутчики. Длинный, тощий, бородатый мужик в камуфляже, держащийся за свой рюкзачище и десятилетняя девочка, положившая ранец на острые свои коленочки. Через несколько минут мы расстанемся и никогда больше не увидимся. Это мегаполис. Это его законы. И этим мне он напоминает…
Да, поезд.
В поезде можно быть любым. Можно изображать из себя кого угодно. Хочешь — будешь обедневшим олигархом в плацкарте, хочешь — начинающей кинозвездой в купе, хочешь — великим писателем земли русской, изучающим жизнь с изнанки в СВ. А чаще всего — остаешься самим собой. Ибо… Ибо зачем врать вот этой вот девочке, без опаски и с любопытством разглядывающую тебя?
А еще он напоминает мне войну. Встречи и расставания.
А через минуту мы расстаемся. Она теряется в толпе выходящих на свежий воздух питерских окраин. Но, перед тем как бархатный голос сообщил о прибытии на станцию «Улица Дыбенко. Конечная. Граждане, не забывайте в вагонах свои вещи!», она вдруг сказала мне:
— Спасибо.
А потом схватила свой ранец, весело разукрашенный покемонами — или смешариками? Вечно их путаю, — и умчалась.
А я слегка ошалел. После медленно подкинул рюкзак на колено, потом перехватился, всовывая руки в лямки спиногрыза и, тяжело ступая, отправился на выход.
Там меня ждал магазин и автобус до «Журавлей».
Нет.
Это не остановка. Остановка называется «Двенадцатый километр». Просто там стоит памятник. Красные звезды, превращающиеся в журавлей. Его поставили ребята из Казахстана. Мы так и называем сейчас эту остановку — «Журавли».
А в магазине…
Два блока сигарет, три литра водки. Да, три литра водки. И не надо тут фарисействовать. А еще я купил десять пар носков. Сухие ноги — в нашем деле самое главное.
Упихиваю все это дело в рюкзак, еще больше потяжелевший. Иду до остановки. Спрашиваю у водилы:
— До Мги?
— До Мги, дорогой, до Мги! — интересно, почему в Питере водители автобусов и маршруток — кавказцы?
— Через сколько поедешь?
— Через пятнадцать минут, брат!
Невольно вспоминается классика — Не брат ты мне…
Ухмыляюсь, но опять сдерживаю улыбку. Сегодня я пойду в лес — искать деда вот этого улыбчивого златозубого кавказца. И своего тоже.
Пятнадцать минут. Времени хватит на то, чтобы отлить в платном сортире, покурить и сказать:
— До встречи, Питер! Я еще вернусь! Я обязательно вернусь!
И через пятнадцать минут я еду в автобусе на заднем сидении. Почти никого нет — разгар выходного дня. Все кому надо — уже уехали по дачам. Передо мной виден горизонт. Мы наплываем на мост через Неву. Здесь когда-то — давным-давно, только вчера — прорывали Блокаду. Мы едем по мосту. Слева — стоял полковой оркестр. Весь состав погиб, накрытый крупнокалиберным снарядом. Справа — лупили по рабочим поселкам «Катюши». Это с ленинградского берега. А на волховском берегу — сейчас музей. По кольцу мы объезжаем танки — КВ, Т-34, Т-37, БТ… Их поднимают со дна Невы. Вместе с танкистами.
Крутимся по городу Кировску. Выезжаем на трассу. Где-то там, если по другой трассе ехать, Невский Пятачок. Земля, на которой до сих пор ничего не растет. Слишком много в ней металла и… И людей.
Но мне дальше. Ребят, простите, моя война нынче в Гайтолово. Это совсем рядом, десять минут на автобусе и еще час пешком.
И три года войны.
Странное ощущение. Какие-то километры, метры, сантиметры… Мелькают за окном как недолеты пуль. А ведь три года поливали их кровью…
Мусорный полигон проезжаем. Следующая остановка — моя.
Выхожу.
Автобус приветливо хлопнул дверью и помчался во Мгу по своим кавказским делам.
А я приехал.
Я приехал на войну.
Сейчас пройти пять километров пешком. Справа — поле. На нем запаханы тысячи моих дедов. Их запахали после войны. Справа — леса и болота, в которых деды воевали… Почему воевали? Они все еще воюют.
А мне, вдоль ЛЭП, до Чертового Моста через речку Черная. И только пыль, пыль, пыль из-под шагающих… Нет. Не сапог. Берцев.
А потом налево еще метров двести. Мимо каски на дереве. Мимо воронок. Мимо исковерканных железяк.
Я приехал на войну.
Я вернулся на войну…
Линия сердца
(май 2011 года)
День Первый
В лагере никого нет. Это и понятно. Все в поле. А чего-то дежурных не видать?
А не… Вижу. Чья-то пятая точка торчит из продуктовой землянки.
Да, кстати. Мы живем в землянках. Выкапываем яму, делаем нары, ставим крышу, оборудуем печку. Гораздо теплее, чем в палатке — это раз. Два — не надо тащить с собой палатки. И под продукты отдельная земляночка. Типа холодильника.
Жилые землянки стоят наверху. Сделали ступеньки вниз, на мысок, вокруг которого течет Черная речка. Черная — название у нее такое. По цвету она сейчас коричневая. Талые воды только сошли. Здесь Вторая ударная армия погибла второй раз. Все знают — что такое Мясной Бор. Никто не знает — что такое Черная речка. А по сути — тоже самое. Июнь ничем не отличается от августа. Июнь сорок второго… Август сорок второго…
Я спускаюсь по лесенке к столам. Тишина… Слегка развеваются тенты над ними, трещат дрова в кострах, ржавеет военное железо — стволы, каски, корпуса минометок и гранат, ящики, цинки, котелки, орудийные гильзы…
Отдельно лежат косточки под самодельным киотом. Горит лампадка. Это Рита сооружает. Она у нас командир отряда «Возвращение». А я кто? А я — дед. Нет. Не так. Я — Дед. Это у меня кликуха такая. Потому как давным-давно — в девяносто пятом году — был основателем сего отряда. А потом чего-то жизнь закрутила и некогда стало командирскими делами заниматься. А их очень много… Ну как в жизни и получилось. Мужик сделал и сбёг. Баба растит и воспитывает.
Рита же сегодня и дежурит в лагере. Это ее знакомая… кхм… спина торчала из продсклада. Учет и контроль, однако!
— Леха!!
Улыбаюсь, иду навстречу. Обнимашки-целовашки. Основной дефицит в лесу — это дефицит новых людей, новых лиц, новой информации.
— Как добрался?
— Нормально! Вы тут как?
— Нормально! Пока десять бойцов подняли.
Меня кормят обедом — овощной суп, макароны с тушенкой. За обедом трындим о всякой чепухе. Тянет в лес.
Быстро распаковываюсь — кидаю коврик и спальник в землянку, устраиваю из запасных теплых вещей подушку. Особо тщательно прячу носки. Сухие ноги важнее сытого желудка. Снимаю берцы. Натягиваю болотники. В рабочий рюкзак складываю банку гречневой каши типа с говядиной. Со смешным названием — «Губернаторская». Интересно было бы посмотреть хотя бы на одного губернатора, который умеет есть такую кашу. Нож. Хороший такой нож. Рабочий. Неподстатейный. Двухсотпятидесятиграммовая фляжка с водкой. Четвертинка буханки серого хлеба. Луковица. Три пачки сигарет. Два бинта. Ампула с промедолом и одноразовый шприц. Да знаю я, что это наркотик. В девяносто восьмом мне этот наркотик очень помог, когда по пальцу… Впрочем, это другая история. И совершенно не героическая. Как я его достаю — история третья и непечатная. Так… Что еще? Смена носков. Презервативы. Ржать не надо, да? В одном презике у меня соль. Во втором — спички. Третий — не распакованный. Случаи, они разные бывают. Пара полиэтиленовых пакетов — объяснять для чего? Лопатка на поясе. Щуп в руки. Миноискателем я не пользуюсь.
Можно идти.
Я работаю в свободном поиске. Пользуюсь своим дедовским авторитетом и положением. Куда хочу — туда и иду. Сегодня времени мало. Сейчас четырнадцать ноль-ноль. Погуляю до восьми вечера по лесу. Главное — не рассчитывать на удачу. Просто идти и искать.
Перехожу речку по самодельному мосту в три бревна. Все время боюсь с него свалиться. Речка неглубокая. Примерно по грудь в разлив.
А потом по тропе отправляюсь в лес. Тропа расстраивается. В смысле, на три дорожки расходится. Налево пойдешь — в баню попадешь. Про баню, я потом расскажу. Направо пойдешь — к соседям уйдешь. Про соседей — северодвинский отряд тоже позже. Мне сейчас не до них. Мне в лес надо.
Прохожу через чавкающую болотину. Поднимаюсь на пригорок. Здесь сухо. Странное тут место. Река в низине — берега до трех метров высотой. На берегах сухо. Чуть от реки отойдешь — и ты в болоте. А по верху болотной жижи… Камни. Да. Просто камни. Следы ледника. Почему эти камни не тонут? Для меня загадка.
Они же и мешают работать.
Беру щуп в руки. Схожу с тропинки в сторону. Речка остается за спиной на западе.
Поехали!
Иду и тыкаю щупом в землю, загоняя его сантиметров на двадцать-тридцать вглубь.
Стук… Стук-стук! Деревяшка. Она пружинит отдачей через щуп. Щуп — это тонкий металлический стержень, который загоняется в деревянную рукоятку. Длиной этот стержень — примерно сантиметров пятьдесят. Есть еще глубинники — длинные такие щупы до двух метров — для работы в воронках, траншеях, окопах… Чтобы найти верхового бойца достаточно обычного.
Стук. Стук-стук-стук… Камень, наверняка. Несколько раз махаю лопаткой — точно камень. Иду дальше. Рука быстро устает. Меняю руку. Дальше иду. Лезу под елки, тыкаю во все ямки.
Пусто, пусто, пусто… Стук-стук!
Осколок, язви его меть. И еще один. И еще. Тут еще ничего. Осколков немного. Вот на ЛЭП — там, где армия прорывалась из окружения обратно — там да… Земля железная. Как на ней там все растет? А тут немного. О! Еще осколок.
Я иду и размышляю, прислушиваясь к стукам щупа.
Странно как-то мы живем. Рождаемся, учимся, женимся, рождаем вместе — в коллективе так сказать. А перед смертью — пусть даже и на миру — все равно остаемся в одиночестве. Вот как я сейчас. Тишина. Кукушки только разорались — «ку» да «ку». Кукушка, кукушка, сколько я бойцов подниму в этом году?
— Ку-ку… Ку-ку… Ку-ку…
Камень, дерево, дерево, дерево, камень, осколок, осколок, камень… О! А это что за фигня?
Я встаю на колени. В четыре взмаха поднимаю дерн. Делаю квадрат. Достаю нож. Начинаю копаться в земле. Перчатки я не надеваю. Не люблю я в перчатках работать. Не чувствую. Цепляю хрень, вытаскиваю ее из жижи…
Громкий мат виснет на лапах елок.
Камень.
Смотрю на часы. Оказывается, уже два часа брожу. И все впустую.
Сажусь курить. Затягиваюсь, глядя в небо, затягивающее себя платьем из туч. Тут, под Питером, погода меняется чаще, чем настроение у девственницы.
Начинает покрапывать. Да и фиг с ним. Надо было, конечно, плащ ОЗК брать. Ну, помните в школе на уроках начальной военной подготовки — меряли зеленые резиновые плащи? Ах да… У вас уже не было НВП. И что такое ОЗК не знаете… Плащ. Зеленый. Резиновый. В него как в термос можно запаковаться. Только тяжелый, сволочь. Поэтому и не беру с собой.
Посидел. Покурил. Поплелся дальше.
А вот она — поисковая работа. Ходить по лесу и тыкать, тыкать, тыкать щупом. Здесь до меня проходили десятки раз. Но я все равно иду. Потому что…
ЕКЛМН!
Этот звук я никогда не перепутаю!
Сбрасываю рюкзак.
Дождь исчезает. Время исчезает. Только лопатка, нож и звук.
А потом я снова сажусь курить.
Потому что кость, которую я нашел — лошадиная.
Встаю. Иду дальше. Воронка. Еще… Тут десятки воронок на любой вкус. От огромных — глубиной в рост человека, это тут бомбами кидались. До маленьких, еле заметных, от полтинничков. Полтиннички — это минометные мины. Калибром полсотни два миллиметра. Вона хвостовик от такой валяется.
Дзынь!
Копаю. А вот и еще одна. Откопал минометочку. Ствол прошла. Не взорвалась семь десятков лет назад. И сейчас не взорвется. Складываю ее в рюкзак. Выкину в реку. Ибо… Ибо найдется какой-нибудь отрехолок и начнет взрыватель скручивать, чтобы потом тол выплавить и сувенир домой привезти. Надо — так-то — саперам сообщать. Чтобы они приехали и уничтожили ее. Да ведь не приедут. Лень им. Они забирают только то, что лежит в лагере. А лагерь нести нельзя, потому что нарушение техники безопасности и статьи двести двадцать второй Уголовного Кодекса Русской, твою мать, Федерации. Ой. Не русской. Российской. Оно мне это надо — с российскими ментами объясняться? Не надо. Я лучше ее в рюкзак, а потом в реку. Нарушение техники безопасности? Да мне по пофиг!
Через шаг еще одна. Торчит как морковка из земли.
Рюкзак сильно потяжелел. Надо облегчить.
Присаживаюсь. Закуриваю. Достаю фляжку. Глотнул разок. Другой.
Мужики, мужики…
Ну, где же вы, мужики?
С неба капает вода.
Это не я вас ищу. Это вы выбираете — кто вас найдет.
С неба капает тишина. Тишина… Даже кукушки заткнулись.
Поворачиваю на север.
Сейчас километр до мелиоративной канавы. Потом сверну на запад к реке, пройдусь вдоль канавы.
Ее в шестидесятых сделали. В отвалах до сих пор кости, медальоны, медали…
Прохожу холмик с крестом. Это не могила. Здесь, в прошлом году, мы подняли бойца. Это у нас традиция такая — на месте его смерти делать могильный холмик. Делать крест. Под крест складываем вещи бойца. Здесь лежит ржавая лопатка и труба от противогаза. И гильзы, гильзы, гильзы…
Где-то рядом еще лежат.
Но где?
В лагерь я возвращаюсь в восьмом часу.
Так ничего и не нашел. Два полтинника, утопил в реке, море осколков — один из них длиной сантиметров сорок, две трехлинеечные обоймы.
Ну, ничего. Вахта у меня только начинается.
Устал без толку бродить. В лагере уже суета. Все вернулись. Оказывается, не только у меня сегодня день в ноль прошел. Железа — море. Бойцов — нет. Настроение у всех…
Да обычное настроение. Рабочее. День на день не приходится. Нет бойцов? Зато проверена часть территории. Земля, конечно, каждый годы выталкивает кости. На одном и том же месте шерстим уже который год — и бойцы, бойцы, бойцы… Надеюсь когда-нибудь приехать на Вахту и не поднять ни одного бойца. Может быть, и доживу до такого.
Иду в землянку — переодеваться-переобуваться. Снимаю болотники. Ноги взопрели в резине. Меняю носки. Надеваю тапочки. Да, да. Тапочки. Дождя уже нет. В тапочках у костра — милое дело посидеть. Старые носки — один день всего походил — вывешиваю проветриваться на березу около землянки. Будет дождь? Постираются. Не будет — высохнут. Да и фиг с ними. Их у меня еще есть.
Иду к костру. Ужин уже готов. Гречка с тушенкой. Рита, в честь моего приезда, расстаралась на салатик. Я, правда, траву не очень люблю. Свою порцию отдаю школьникам. Им все равно чего жрать. А я лучше хлеба с горчичкой и салом.
Сидим, трындим. Я изображаю из себя старого деда, как и полагается. Ем, ворчу, кряхчу. Детям забавно. А мне тоже.
— Завтра Еж приедет, — говорит Ритка.
— Да ты что? — радуюсь я. Со школьниками, конечно, забавно. А с Ежом оно веселее. Еж он же — Еж. Да сами потом узнаете. — А с кем, один, что ли?
— Не. Еще Змей, Дембель, Буденный, Юди, Кудрявый… — перечисляет она.
Отлично. Компашка собирается что надо.
Еж — Андрюха Ежов. Мы с ним катаемся в «Поиск» уже лет десять. Ну, или десять с половиной. Про него рассказывать не получится. Его надо видеть и слышать.
Змей — Серега Загарских. Кликуха от того, что он носит очки. Сначала была «Змей Очковый». Потом стала просто Змей. Не потому что — хитрый. А просто так получилось.