Потрясения, пережитые Германией в конце 1918 г. - военное поражение, гибель кайзеровского режима, революция и провозглашение республики, - не оставили Шпенглера равнодушным и заставили его обратиться к актуальным политическим проблемам. С непривычной для себя быстротой с августа по ноябрь 1919 г. он создал политический памфлет под броским названием "Пруссачество и социализм". Позднее Шпенглер не без гордости писал, что "с этой книги берет свое начало национальное движение" в Германии [71]. Учитывая весьма аморфный и противоречивый характер этого движения, следует признать заявление Шпенглера несколько преувеличенным, но имеющим и рациональное зерно. Его идеи взяли на вооружение младоконсерваторы, которые в отличие от консерваторов старого типа, стремившихся к реставрации монархии, выступали не только против либерализма и парламентарной системы, но и против довоенного общественного устройства Германии. Представителям этого движения "консервативной революции", как назвал его в 1927 г. австрийский писатель Гуго фон Хофманстель, политические сочинения Шпенглера давали историческое обоснование и руководящие идеи. Соперничать с ними могла лишь появившаяся спустя четыре года книга главного идеолога младоконсерватизма Артура Меллер ван ден Брука (1876-1925) "Третья империя".
В своей книге Шпенглер выступил как бы в двух ипостасях одновременно: как хранитель традиции и как провозвестник немецкой нации будущего. А будущее это он усматривал в соединении "старопрусского духа и социалистических взглядов, которые - одно и то же, хотя сегодня и ненавидят друг друга братской ненавистью" [72]. Пруссачество, обновленное социализмом, Шпенглер считал не провалившейся, а еще не завершенной миссией нации, утверждая, что подлинным несчастьем немецкой истории явилось не военное поражение, а революция. Прежде всего новый "немецкий социализм следует освободить от Маркса. Именно немецкий, потому что никакого другого нет" [73].
Начало революции в Германии Шпенглер датировал июлем 1917 г., когда большинство рейхстага, состоявшее из социал-демократов, либералов и партии Центра, приняло "мирную резолюцию", призывавшую все воюющие страны немедленно приступить к переговорам о заключении мира. Вслед за этой "революцией в кабинетах фракций" началась вторая фаза, уличная, - "за революцией глупости последовала революция низости. И вновь это был не народ, даже не социалистически настроенная масса; это был сброд во главе с отбросами литературы". Шпенглер полагал, что революционный дух не имел ничего общего ни с национальной психологией немцев, ни с трезвой прагматичностью англичан. Лишь во Франции этот дух обрел свою подлинную родину, ибо все ужасы якобинского террора, потоки крови и оргии беснующейся толпы как нельзя лучше отвечали "садистскому духу этой расы" [74].
Во избежание недоразумений понятие "пруссачество", подчеркивал Шпенглер, нельзя понимать в географическом смысле, это - "жизненное восприятие, инстинкт, внутреннее веление" [75]. Противопоставляя прусский и английский дух, Шпенглер обращал внимание на то, что они имеют "два нравственных императива противоположного вида, развивавшихся постепенно из орденского духа немецких рыцарей и духа викингов. Одни несли в себе дух германизма, другие стояли выше этого: личная независимость и надличностное сообщество. Сегодня это называют индивидуализмом и социализмом" [76].
Островное положение Великобритании поставило общество выше государства, поскольку сильной власти там просто не требовалось. Иначе говоря, Шпенглер воспринял идею о том, что существует обратно пропорциональная связь между внешним давлением и внутренней свободой. Отсюда сформировалось и различное этическое начало: "Чтобы преодолеть прирожденную человеческую инертность, прусская социалистическая этика гласит: в жизни речь идет не о счастье. Работая, ты исполняешь свой долг. Английская капиталистическая этика гласит: богатей, тогда тебе больше не нужно будет трудиться" [77]. Поэтому то, что в капиталистической Англии дает богатство, в социалистической Пруссии определяет авторитет. И подытоживая рассуждения, Шпенглер делал вывод: Фридрих Вильгельм I, а не Карл Маркс был первым сознательным социалистом [78].
Шпенглер считал, что Маркс построил свою теорию только на примере Англии и превратил ее национально-социальное своеобразие в общую теорию исторического развития всех стран.
Против марксистской теории Шпенглер выдвинул прусско-социалистическое представление о солидарности, по которому "труд является не товаром, а долгом" [79]. Из прусского социализма, по его мнению, необходимо изъять марксизм, а также ликвидировать финансовый капитализм, но не методом экспроприации частной собственности, а путем принятия законодательных актов, с помощью которых превратить всех граждан в служащих государства.
Антикапиталистические выпады Шпенглера не следует рассматривать упрощенно, только как демагогические. Во-первых, они значительно ущемляли интересы предпринимателей, во-вторых, укладывались в общее русло консервативно-германской критики современного устройства общества.
Вместе с тем в книге Шпенглера почти ничего не говорится о социальных условиях жизни рабочих. Скорее всего, объясняется это тем, что его не интересовали экономические проблемы. Главным для Шпенглера было не социалистическое преобразование экономики, а изменение социального сознания трудящихся в направлении достижения общенациональной солидарности. Это характеризует Шпенглера прежде всего как этатиста, выразителя идеи примата государства, которому, по его мнению, в равной мере угрожают эгоистические интересы всех социальных слоев и классов.
Книга Шпенглера вызвала большой интерес и множество откликов. Один из руководителей СДПГ и тогдашний обер-президент Восточной Пруссии Август Винниг считал, что его произведение оказало на общественное мнение большее влияние, чем в свое время знаменитые "Речи к немецкой нации" И.Г. Фихте, и предложил Шпенглеру сотрудничество в своем журнале "Морген".
Популярность книги Шпенглера объяснялась и ее оптимистическим духом. В обескровленной, поверженной Германии она пробуждала чувство национальной гордости. Коль скоро революция с целью достижения прусского социализма не закончена, утверждал автор, тo для Германии не закрыт путь в будущее, к рангу мировой державы. Один из идеологов консерватизма, писатель и философ Эрнст Юнгер, посылая Шпенглеру в 1932 г. свою книгу "Рабочий", написал: "Освальду Шпенглеру, выковавшему после разоружения Германии первое новое оружие" [80].
"НАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ"
Выход "Заката Европы" сделал Шпенглера знаменитостью во всей Германии. От восторженных почитателей он получал множество писем. Шпенглер был принят в высшем свете Мюнхена. Им заинтересовались в так называемых национальномыслящих кругах политиков и предпринимателей. Довольно тесные отношения сложились у Шпенглера с промышленниками Г. Стиннесом и А. Феглером, магнатом печати и лидером националистов А. Гугенбергом, с бывшим вице-канцлером К. Гельферихом, с руководителем правой военизированной организации Г. Эшерихом, с рейнским фабрикантом П. Ройшом. В эти же годы Шпенглер стал частым гостем в мюнхенской квартире Макса Вебера, где между гостем и хозяином велись оживленные многочасовые дискуссии.
Уже тогда становится заметным настороженное отношение Шпенглера к нацистскому движению. Когда после провала "пивного путча" в Мюнхене 26 февраля 1924 г. начался фарсовый судебный процесс против Гитлера и его сподвижников, Шпенглер в тот же самый день выступил перед студентами Вюрцбурга с докладом "Политический долг немецкой молодежи", в котором предостерегал молодежь от увлечения национал-социализмом.
Симпатии большинства баварского студенчества были отданы путчистам, выступавшим под лозунгом "национальной революции", тогда как Шпенглер призывал студентов сохранять консервативные ценности. Он впервые, не называя, впрочем, имен, критиковал национал-социализм и Гитлера: "Мы должны, наконец, понять, что большая политика столь же мало исчерпывается организацией и агитацией, программой и взыванием к чувствам, сколь и решением одних только экономических проблем. Толковый предприниматель - это еще не политик, а барабанщики и дудочники тем более не полководцы" [81].
Неприятие Шпенглером национал-социалистических идей отразилось и в опубликованной чуть позднее работе "Переустройство германского рейха", где он иронизировал над "легкомыслием" своих сограждан, стремившихся "построить политику на расовом чувстве", тогда как в настоящей политике "речь идет не о длине черепа, а о том, что скрывается внутри его" [82].
Но Шпенглер критиковал не только национал-социалистические и националистические идеи. С неменьшей резкостью отзывался он и о Веймарской республике, в которой правили "некомпетентность, трусость и подлость" и в которой процветали "коррупция и разложение административного аппарата, грозящие превратить Германию в европейскую Индию" [83]. Странно, но Шпенглер не сумел или не захотел увидеть, что Г. Штреземан, которого он считал предателем национальных интересов Германии, на самом деле был одним из наиболее ярких и последовательных их выразителей и защитников.
Вторая половина 20-х годов была временем затишья в жизни Шпенглера. Его целиком поглотила работа над большим чисто философско-антропологическим сочинением, которое так и осталось незаконченным и в виде нескольких тысяч фрагментов было опубликовано только в 1965 г. А. Коктанеком, исследователем архива Шпенглера, под заголовком "Первовопросы. Фрагменты из архива".
В настроении Шпенглера произошел определенный перелом: усилились его разочарование и скептицизм. Интуитивно он угадывал, что на Германию надвигается мрачная тень чего-то нового и тревожного. Не случайно свою вышедшую летом 1931 г. книгу "Человек и техника", пропитанную настроением безысходности, он заканчивал пассажем о жертвенности: "Время удержать нельзя; нет никакого мудрого поворота, никакого умного отказа. Лишь мечтатели верят в выход. Оптимизм - это малодушие. Долгом стало терпеливое ожидание на утраченных позициях, без надежды, без спасения. Ожидание, как у того римского солдата, чьи кости нашли перед воротами Помпеи и который погиб, потому что при извержении Везувия его забыли отозвать. Такой честный конец - единственное, чего нельзя отнять у человека" [84].
Разразившийся в 1929 г. мировой экономический кризис подтверждал тревожные предчувствия Шпенглера. Период относительного политического спокойствия в Германии подошел к концу. Пробил час парламентарной демократии. Наступил этап президиальных кабинетов, опиравшихся не на рейхстаг, а йа волю президента П. Гинденбурга. Коммунисты и национал-социалисты слева и справа дружными усилиями раскачивали и топили утлую лодку веймарской демократии, стремясь опрокинуть ее на голову противника и отправить его на дно вместе с республикой.
Проблема - Шпенглер и национал-социализм - сложна и противоречива. Попробуем разобраться в некоторых ее аспектах, не претендуя на бесспорность суждений и выводов. Шпенглер не был принципиальным противником национал-социализма, т.е. считать его антифашистом было бы явным преувеличением. На выборах в рейхстаг 31 июля 1932 г. и 5 марта 1933 г. он голосовал за НСДАП. И на президентских выборах в марте 1932 г. Шпенглер отдал свой голос за кандидатуру Гитлера, объяснив, правда, это так своей сестре Хильдегард, опекавшей этого одинокого, нелюдимого и, в сущности, глубоко несчастного человека: "Гитлер - болван, но движение следует поддержать" [85].
Такая позиция Шпеиглера объяснялась тем, что он полагал: к власти в Германии могут прийти либо коммунисты, либо национал-социалисты. Но его удручало отсутствие подлинного вождя, ясной политической концепции и примитивность лозунгов сторонников национал-социализма, с которыми его связывала только враждебность к республике. Поэтому первые законы "карнавального министерства", как он называл правительство Гитлера, направленные на свертывание демократических свобод и ликвидацию конституционно-парламентарной системы, не вызывали его протеста.
Но столь же грубой ошибкой было бы и считать Шпенглера сторонником национал-социализма. На самом деле все было сложнее. Если многих видных интеллектуалов охватила в те дни национал-социалистическая эйфория и они наперебой приветствовали возрождение новой Германии, то Шпенглер ни разу не высказался публично в поддержку нового режима.
18 марта 1933 г. он получил от министра пропаганды Геббельса телеграмму с приглашением выступить по радио с речью о великом "Дне Потсдама".
Состоявшийся 21 марта "День Потсдама" представлял собой торжественную церемонию в потсдамской гарнизонной церкви, где над гробницей Фридриха II канцлер Гитлер и президент Гинденбург обменялись рукопожатием, символизирующим примирение и союз старой Пруссии и молодого национально-революционного движения.
Предложение Геббельса было логичным. Кому, как не автору книги "Пруссачество и социализм", прокомментировать немецкому народу столь впечатляющий спектакль? Однако Шпенглер, несмотря на советы родных и знакомых принять предложение министра, ответил холодновато-вежливым отказом.
В основе отказа лежали две причины. Во-первых, Шпенглер не признавал НСДАП наследницей прежнего консервативного национального движения. Во-вторых, выступление означало бы непосредственную поддержку Гитлера, а Шпенглер стремился быть политически независимым. К тому же с начала года он работал над новым политическим сочинением, которое хотел озаглавить "Германия в опасности", но затем, чтобы избежать недоразумений, изменил название на "Годы решения" [86]. Книга появилась на полках магазинов в августе 1933 г.
Значимость этого труда, оказавшегося итоговым, состоит в том, что он помог определить ту во многом расплывчатую грань, которая отделяла правый консерватизм Веймарской Германии от национал-социалистической идеологии. Это произведение так и осталось единственным критическим сочинением, которое появилось в нацистской Германии. Уже одно это делает книгу Шпенглера уникальной.
Во введении Шпенглер коротко оценивал смысл и значение событий 1933 г. Одобрительно отозвавшись о "национальном перевороте" и выразив надежду, что Германия "вновь превратится из объекта в субъект истории", он, казалось бы, открыто поддержал нацизм. Однако сразу вслед за этой общей и позитивной оценкой дается резкая критика нового режима и его идеологии: "Этот захват власти произошел в круговороте силы и слабости. С сожалением вижу я, с какой шумихой празднуется он ежедневно. Было бы правильнее сберечь это для дня действительного и окончательного успеха, т.е. внешнеполитического". Но "национал-социалисты считают, будто они в состоянии соорудить свои воздушные замки без остального мира и вопреки ему" [87].
С редким для лета 1933 г. мужеством высказал Шпенглер свое порицание новым правителям: "К власти пришли люди, упивающиеся властью и стремящиеся увековечить то состояние, которое годится на мгновение. Правильные идеи доводятся фанатиками до самоуничтожения. То, что вначале обещало величие, заканчивается трагедией или фарсом" [88].
Отмежевавшись от идей национал-социализма, Шпенглер вместе с тем неверно оценил истинные цели и намерения Гитлера. Миролюбивую риторику Гитлера первых лет он принял за чистую монету и добровольный отказ от ранга великой державы. А Шпенглеру такой кажущийся пацифизм представлялся тем большей опасностью, что, по его убеждению, "мы вступили в эпоху мировых войн", которая "началась в XIX в„ продолжается в нынешнем и, очевидно, будет и в следующем веке".
Шпенглер был убежден в естественном характере войн и не верил в возможность окончательного урегулирования конфликтов мирными переговорами. С его точки зрения, мир - это не что иное, как "продолжение войны другими средствами: стремление побежденных ликвидировать последствия войны путем договоров и стремление победителей увековечить их", т.е. последствия [89]. В Германии эти строки напоминали народу о тяжелых условиях Версальского договора и о постоянных трениях с Францией после первой мировой войны.
В будущем, по Шпенглеру, ведущее положение в мире займут страны, отвечающие определенным требованиям, к которым он относил наличие мощных сухопутных сил и флота, хорошо функционирующих банков и промышленности, и, конечно же, страны, имеющие сильные стратегические позиции в мире[90]. Таким требованиям, полагал Шпенглер, отвечали лишь немногие государства, а в перспективе мировая мощь, по его мнению, постепенно будет перемещаться из Европы в Азию и Америку.
К странам, которые постепенно могли стать ведущими в мире, Шпенглер относил США и Японию, отмечая при этом их неизбежное столкновение за господство в Тихом океане. Хорошие перспективы, считал он, имеет и Россия, но только после освобождения от большевистского режима: "Большевистское правительство не имеет ничего общего с государством в нашем смысле, каким была петровская Россия. Подобно "Золотой Орде" в монгольскую пору, оно состоит из правящей орды - коммунистической партии с главарями и всемогущим ханом, а также с бесчисленной, покорной и беззащитной массой. Тут мало что уцелело от подлинного марксизма, кроме лозунгов и программы. На деле налицо чисто татарский абсолютизм, который стравливает весь мир и грабит его, не зная никаких границ... хитрый, жестокий, использующий убийство как повседневное средство власти" [91].
Что касается Европы, то Шпенглер отмечал ослабление позиций Великобритании, устарелость ее промышленности и торговли и постепенное истощение "творческой энергии". Романским же странам он отводил в будущем "только провинциальное значение" [92].
Второй главной темой в книге "Годы решения" была проблема общества. Здесь вновь проявилась враждебность Шпенглера к демократии. С горечью и даже ненавистью описывал он современное общество с его коррумпированными парламентами, грязными финансовыми махинациями, стремящееся оплевать и унизить идеалы отцов в романах и спектаклях, с его разнузданностью нравов и падением морали, проникшими даже в аристократические круги - все это означало для поклонника старой культуры Шпенглера то, что отныне тон в обществе задает плебс [93].
В "ТЫСЯЧЕЛЕТНЕМ РЕЙХЕ"
Шпенглер намеревался написать и второй том, посвященный роли и задачам Германии в современном мире. Но узнав о крайне неблагоприятном впечатлении, которое произвели "Годы решения" на нацистскую верхушку, и о раздававшихся требованиях запретить книгу, он отказался от этого плана. Нет, Шпенглер не испугался. Причина в другом - этот человек был слишком горд, чтобы писать книги, обреченные на конфискацию.
Между тем "Годы решения" имели большой читательский успех. Тираж книги раскупили мгновенно, и к концу октября он перевалил за 100 тыс. экземпляров. Национал-социалисты, вначале было решившие просто игнорировать сочинение Шпенглера, более не могли отмалчиваться.
Атаку начал главный нацистский философ, профессор А. Боймлер, позднее руководивший отделом науки в ведомстве по организации "нового порядка" в Европе А. Розенберга. В официозной газете он заявил, что Шпенглер настолько "наглый и бесстыдный" автор, что ни разу не упомянул в книге "ни имя Гитлера, ни слово национал-социализм" [94]. В ноябре того же года Боймлер, выступая с докладом в берлинской Высшей школе политики, вновь обрушился на Шпенглера, назвав его "врагом рабочего и вообще всякого национал-социалистически мыслящего немца", пропагандистом "фаталистической рабской морали" [95]. В хор обвинителей включились писатель А. Цвайнигер и экономист К. Муке, приписавшие Шпенглеру критиканство, некомпетентность и безответственность суждений [96].
Уже широко известный автор погромных антисемитских работ, публицист и видный деятель СС, Иоганн фон Леере выпустил резкий антишпенглеровский памфлет, где заявил: "Книга Шпенглера стала тайным Евангелием для всех тех, кто не в состоянии выговорить вторую часть слова национал-социализм. Обдуманный, продажный, рафинированный план уничтожения всего того, за что мы боролись! Это - генеральный план контрреволюции" [97]. Леере призывал покончить, наконец, с терпимостью в отношении автора книги.
Леерсу вторил и бывший почитатель Шпенглера, журналист и писатель, психически неуравновешенный и позднее сошедший с ума Г. Грюндель, выпустивший грязную книгу "Годы преодоления", где Шпенглер назван "мелодраматиком заката", "брюзжащим интеллектуалом", философия которого представляет собой "гибельное сладострастие романтика" и "хищный садизм декадента". А в конце следовал вывод: "Эту в своем роде прекрасную и сильную, но ядовитую змею следует убить" [98].
Министр пропаганды Геббельс некоторое время молча наблюдал за кампанией ожесточенной травли Шпенглера. Он все еще не терял надежды привлечь всемирно известного философа к сотрудничеству с новой властью. Тем более предстоял плебисцит о выходе Германии из Лиги наций, организации, которая отнюдь не пользовалась симпатиями мюнхенского мыслителя, назвавшего ее "толпой дачников, тунеядствующих на Женевском озере" [99]. И в конце октября Геббельс предложил Шпенглеру написать статью, "разъясняющую немецкому народу важность предлагаемого решения и призывающую его поддержать политику народного канцлера". Но Шпенглер вновь ответил отказом [100].
Терпение Геббельса лопнуло, и 5 декабря 1933 г. прессе было дано официальное указание: "Нежелательно вести дальнейшую дискуссию о Шпенглере. Правительство просит больше не упоминать имени этого человека в печати" [101]. А за несколько дней до этого имперский руководитель радио О. Хадамовски запретил обсуждение книги "Годы решения" в специальной передаче, заявив, что в январе профессор Боймлер прочтет по радио три доклада на тему: "Закат Освальда Шпенглера - восход национал-социализма". На этом дело было закрыто, а имя Шпенглера предано забвению.
Расхождения между Шпенглером и новым режимом неуклонно нарастали. Гитлер публично заявил: "Я не последователь Освальда Шпенглера! Я не верю в закат Запада. Нет, я усматриваю дарованную мне Провидением миссию в том, чтобы воспрепятствовать этому" [102]. Шпенглер в долгу не остался и ядовито заметил, что "Закат Европы" - книга, прочитанная фюрером в объеме лишь титульного листа" [103].
В начале июня 1934 г. он впервые за много лет не поехал на любимый вагнеровский фестиваль, не желая сидеть в окружении "коричневой толпы". Но окончательно отвратила Шпенглера от нацизма так называемая "ночь длинных ножей" - 30 июня 1934 г., серия политических убийств, глубоко его потрясшая.
В ходе кровавой чистки погибли не только руководители штурмовиков, громко требовавшие продолжения "национальной и социальной революции", но и консервативные противники режима - сотрудники вице-канцлера Палена Эдгар Юнг и Герберт фон Бозе, генералы Курт фон Бредов и бывший канцлер Курт фон Шлейхер, лидер левых национал-социалистов Грегор Штрассер, поддерживавший со Шпенглером тесные отношения, и многие другие.
Среди убитых оказался и близкий знакомый Шпенглера, музыкальный критик Вилли Шмидт, которого эсэсовцы перепутали с намеченной жертвой СА - группенфюрером Вильгельмом Шмидтом. Узнав о его гибели, Шпенглер истерически разрыдался, а в речи над могилой друга открыто и мужественно осудил убийства. Сестра Хильдегард и знакомые предлагали ему уехать за границу, но Шпенглер отказался, заявив, что "бежать теперь было бы трусостью" [104].
Может возникнуть вопрос: почему нацисты не расправились с открыто фрондировавшим Шпенглером? Точно ответить на него невозможно, но, скорее всего, они просто не решились на убийство всемирно известного философа, уже давно не имевшего к политике никакого отношения.
Теперь Шпенглер окончательно понял криминальную природу новой власти, которая оказалась не союзником, а опаснейшим врагом его мировоззрения. В октябре 1935 г. он порвал все связи с архивом Ницше, членом правления которого был многие годы. Поводом послужило то, что Элизабет Фeрстер-Ницше открыла архив покойного брата для идеологов "глубоко чтимого фюрера", надругавшихся над идеями великого мыслителя. Объясняя причину ухода, Шпенглер заметил: "Либо философия Ницше, либо философия архива Ницше, и если они противоречат друг другу, как это и случилось, то следует сделать выбор" [105].
Некоторую отдушину от бессилия и разочарования Шпенглер нашел в работе над вторым томом, к которому он все-таки приступил, книги "Годы решения", написав около 300 фрагментов, почти целиком посвященных национал-социализму. В них Шпенглер характеризовал духовно-нравственные качества нацизма как "расовый идиотизм", а методы нового режима - как "пытки, убийства, грабежи, беззаконие". Господство одной и бесконтрольной политической партии Шпенглер называл "коррупцией и деморализацией", подавляющей всякую критику, а "само существование этой эксплуататорской орды ашанти (народ в Африке. - А.П.), - считал он, - покоится на молчании жертв" [106].
Фрагмент этот примечателен тем, что в прямой проекции на реалии "третьего рейха" Шпенглер категорически отвергал принципиальные основы тоталитарной системы, несмотря (а может быть, благодаря?) на весь свой консерватизм. Шпенглер сформулировал горький итог консервативно-национального движейия так: "Мы хотели покончить со всеми партиями. Осталась же самая отвратительная" [107].
Конечно, проблема - Шпенглер и национал-социализм - действительно существует. Между ними можно найти немало точек соприкосновения: борьба против Версальской системы и Веймарской республики, против либерально-демократической системы и марксизма, общее стремление к гегемонии Германии в мире. Но достаточно ли этого, чтобы утверждать, будто Шпенглер был первопроходцем нацизма? Думаю, что нет. Здесь следует иметь в виду следующее обстоятельство: Шпенглер никогда не разделял расовой теории и антисемитизма, которые составляли сердцевину национал-социалистической идеологии. Уберите их, и мы получим не нацизм, а нечто совсем иное. Несовместимым был с мессианскими устремлениями Гитлера и пессимистический фатализм Шпенглера.
Оставим на совести выдающегося аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса то, что герой его рассказа "Немецкий реквием", комендант концлагеря, не расстается с книгой "Закат Европы". Хотя можно вспомнить, что большими почитателями Шпенглера были антигитлеровские заговорщики 1944 г. - Адам фон Тротт цу Зольц, Хеннинг фон Тресков, Ульрих фон Хассель.
Невозможно преуменьшить вклад Шпенглера в антидемократическую мысль веймарского времени. Но это не национал-социализм, а идеи консервативной революции, смешивать которые было бы грубейшей ошибкой. Призывы к диктатуре не означают автоматического отождествления с диктатурой национал-социализма. Речь скорее идет об авторитарном режиме бисмарковского типа. Шпенглер воспел не нацизм, а антилиберальную и антипарламентарную традицию немецкой философской и политической мысли, не обязательно ведущую к радикальным принципам Гитлера.
Трудно предположить, как сложилась бы дальнейшая судьба Шпенглера и его отношения с национал-социализмом. Предсказания - неблагодарное занятие для историка. Но в ночь с 7 на 8 мая 1936 г. в своей мюнхенской квартире Освальд Шпенглер скончался. В гроб положили две книги - "Так говорил Заратустра" и "Фауст", с которыми он всегда ездил отдыхать. Некоторое время ходили глухие слухи, что Шпенглер был убит группой гестаповцев, затем они постепенно стихли.
Сейчас имя Шпенглера и его идеи принадлежат истории. Очевидно, что из "Заката Европы" не выросла какая-либо заметная философская или иная традиция, за исключением философии техники, у истоков которой стоял Шпенглер. Побудительные импульсы получает от него и современная пессимистическая критика цивилизации и предупреждения о ее грядущем кризисе. Но главное все же в другом. Необычайно артистичная, свободная и раскованная книга Шпенглера уже давно сама стала неотъемлемой частью европейской духовной культуры. И пока будет существовать Европа, будет существовать и это великолепное произведение.
Петрушев А. И. Миры и мифы Освальда Шпенглера (1880 - 1936) // Новая и новейшая история - 1996 - №3 - С. 122 - 144