– Что, завидки берут, почтенный Хуан? – Малый в куртке уже набросился на пирожки и говорил с набитым ртом. – Коли так, возвращайтесь домой, выбрасывайте свою железную чашку риса[188]
и айда со мной рыбу ловить.
– Деньги вещь такая, – сказал «портфель». – Они как свирепый тигр, что спустился с гор, – кусаются!
– Будет вам, почтенный Хуан, – ехидно произнёс малый. – Кусаются собаки, кошки, зайцы с перепугу, а вот чтобы деньги кусались, не слыхивал.
– Молод ты ещё, что с тобой говорить, не поймёшь, – махнул рукой «портфель».
– Э‑э, почтенный Хуан, только не надо возрастом кичиться. Зачем, как говорится, бить себя по лицу, чтобы выглядеть внушительнее, и опрокидывать прилавок, чтобы назвать мясо нечистым. Ведь крестьянам позволили заниматься бизнесом и обогащаться – разве не сама ваша мэр зачитала во всеуслышание официальный документ об этом?
– А ты и рад стараться, приятель, – хмыкнул «портфель». – Компартия свою историю не забудет, так что поостерегись!
– Чего остерегаться‑то?
– Ещё одной земельной реформы! – с расстановкой произнёс «портфель».
– Ну и пусть себе проводят реформу, – ответил малый, помолчав. – Всё заработанное я трачу на еду, на выпивку и развлечения, как был у вас чёрной костью, так и остался. Или думаешь, буду таким же дураком, как мой дед? Горбатился как проклятый, чтобы заработать немного, недоедал так, что и по нужде сходить было нечем. А как поднакопил и купил несколько десятков му никудышной земли, тут и реформа подоспела: р‑раз – и в помещики записали, ваши на мост потащили, и – бабах! – разлетелась его голова под пулями. Но я вам не дед. Я деньги копить не буду, я их проедать буду. А затеете ещё одну земельную реформу – вот он я, стопроцентный крестьянин‑бедняк.
– Сколько дней прошло с тех пор, как с твоего деда ярлык помещика сняли, а, Цзинь Чжуцзы? А ты всё старое поминаешь!
– Ты, Хуан Лянь, ровно та жаба, что колесницу остановить пыталась, – переоцениваешь свои возможности. Ступай лучше домой и удавись! Думаешь, политике государства можно противостоять? По мне, так ничего у тебя не выйдет.
В это время подошёл нищий в драной ватной куртке, подпоясанной красным проводом, и протянул к «портфелю» старую керамическую плошку с несколькими монетами и засаленными мелкими купюрами:
– Подай хоть что‑нибудь, братец, подай на пирожок…
– Иди, иди отсюда! – отвернулся «портфель». – Сам ещё не завтракал!
Цзиньтуна нищий смерил презрительным взглядом и повернулся к другим. На душе стало ещё горше: «Даже нищие избегают тебя, Цзиньтун!» А нищий уже стоял перед малым в куртке и канючил:
– Сжалься, браток, пожалей, подай на пирожок…
– Ты из каких будешь? – спросил тот.
– Из бедняков мы, – сказал нищий, помолчав. – Уж восемь поколений, как крестьяне‑бедняки…
– Помогать беднякам – это мы всегда пожалуйста! – провозгласил малый и бросил оставшиеся два пирожка вместе с измазанной в жире газетной бумагой в плошку нищего. Тот схватил пирожки и запихнул в рот, облепив подбородок обрывками бумага.
В зале ожидания началось некоторое оживление. Из комнаты отдыха вышли контролёры в синей форме, в фуражках, с компостерами в руках. На их лицах было написано раздражение, они с холодной ненавистью взирали на толпу пассажиров, которые, толкаясь, устремились вслед за ними на контроль. В коридоре встал человек с мегафоном.
– В очередь, все в очередь! – громко призывал он. – Без очереди билеты компостироваться не будут! Вниманию контролёров: без очереди билеты не компостировать!
Но народ всё равно давился у воротец. Раздался детский плач. Смуглолицая женщина с мальчиком на руках, девочкой на спине и двумя большими петухами под мышками громко честила отпихнувшего её мужчину, но тот не обращал на неё внимания. Водрузив на голову картонную коробку с лампочками, он продолжал ломиться вперёд. Женщина дала ему пинка под зад, но он даже не обернулся.
Цзиньтун и не заметил, как его выпихнули в самый конец. Только что перед ним стояло не больше десяти человек, а теперь он оказался последним. В душе поднялись остатки мужества, он схватил рюкзак и стал протискиваться вперёд, но тут же получил удар в грудь костистым локтем. От боли у него аж искры из глаз посыпались, и он опустился на корточки.
– В очередь, все в очередь! Без очереди билеты компостироваться не будут! – громко повторял дежурный.
Контролёр маршрута на Далань, девушка с кривыми зубами, расталкивая всех папкой и компостером, прорвалась обратно от воротец. Фуражка съехала набок, убранные под неё чёрные волосы рассыпались, и она зло топнула ногой:
– Толкайтесь, толкайтесь дальше. Славно будет, если одного‑двух задавите.
И, взвинченная, направилась обратно в комнату отдыха. На электронных часах в это время большая и маленькая стрелки сошлись на цифре девять.
Такой поворот дела сразу остудил разгорячённых толкотнёй людей. Стоявший вне толпы Цзиньтун преисполнился некоего злорадства. Ему была симпатична эта удалившаяся в возмущении девушка, эта защитница слабых, в том числе и его самого.
У других воротец уже открылись узкие калитки, и пассажиры, как сдерживаемый дамбами непокорный поток, гурьбой повалили по ограждённому стальными поручнями узкому проходу к автобусам.
Подошёл хорошо сложенный, элегантный молодой человек среднего роста. В руке он держал клетку с парой редких белых попугаев. Внимание Цзиньтуна привлекли его сияющие чёрные глаза. А белые попугаи напомнили тех, что много лет назад, когда он вернулся домой из агрохозяйства «Цзяолунхэ», порхали вокруг сына Пичуги Ханя и Лайди. Неужто и вправду он? Продолжая исподтишка наблюдать, он углядел в лице молодого человека умопомрачительную невозмутимость Лайди и в то же время простодушную решительность Пичуги. У Цзиньтуна даже дыхание перехватило от обуревавших его чувств. Какой он стал большой! Да, не успеешь и глазом моргнуть, а сопливый пострелёнок в корзинке уже так вымахал. Он снова почувствовал себя стариком, его охватила безграничная апатия и чувство величайшей пустоты. «Высохшая былинка на просторах бесплодных солончаков: незаметно родился, незаметно вырос, а теперь незаметно умру».
Молодой человек с попугаями пробрался поближе к воротцам и огляделся. Многие приветствовали его, он высокомерно кивал в ответ, потом, вскинув руку, посмотрел на часы какой‑то необычной модели.
– Слушай, Попугай, у тебя связей полно и язык подвешен, сходи за этой бабёнкой, пусть выходит! – обратился к нему кто‑то из толпы, с виду партработник.
– Это она без меня не начинала компостировать, – осклабился Попугай.
– Ладно трепаться, выйдет вот – тогда поверим!
– Так вы стоите не разбери‑пойми как! А ну быстро встали в очередь! Чего зря толкаться! На похороны торопитесь? В очередь, в очередь! – поругивался он полушутя‑полусерьёзно. Напряжённость разрядилась, и очередь растянулась аж до самых скамей. – Пусть только кто попробует лезть вперёд и нарушать порядок! Я его маму… – понятно? – И он сделал неприличный жест. – Раньше или позже – сядут все. А кто не влезет, устроится на крыше. Там и воздух свежий, и вид оттуда шикарный. Я и сам не прочь там прокатиться. А теперь ждите, пошёл барышню уговаривать.
И ведь уговорил. Злость ещё не сошла с её лица, а Попугай Хань шёл рядом, улещивая на ушко:
– Эх, уважаемая, ну как вы можете ставить себя на одну доску с этой публикой! Это же отбросы общества, коварные и хитрые, ловкачи и бабьё сварливое, кривые арбузы, косые финики и гнилые груши, кошки дохлые, псы паршивые, тухлая паста креветочная. Собственное достоинство теряете, воюя с ними. А что ещё более важно: если дуться от злости, то можно болезнь какую заработать. И супруг ваш, почтенная, ведь просто умрёт тогда от переживаний…
– Помолчал бы ты уже, Попугай несчастный! – стукнула она его компостером по плечу. – Вот уж никому не всучишь тебя как немого!
Попугай хитро усмехнулся:
– У меня, почтенная, припасена для вас пара экзотических птиц – принесу, как скажете.
– Ну и здоров же ты болтать, паршивец! – покачала головой контролёрша. – Просто чайник с отвалившимся дном, – как говорится, только рот и остался! «Экзотические птицы, экзотические птицы…» Уже целый год обещаешь, а я ни единого пёрышка ещё не видела!
– Ну, на этот раз без обмана, – уверял Попугай. – Покажу настоящих.
– Будь ты на самом деле таким почтительным, то не стал бы зубы заговаривать, а взял бы да и подарил эту пару попугайчиков!
– Этих не могу, уважаемая, – вздохнул Попугай. – Племенные, только что прислали из Австралии. Но если вам нравятся, так это пара пустяков. Если в будущем году я, Попугай Хань, не подарю вам пару белых попугаев, можете не считать меня приёмным сыном!
Калитка воротец открылась, и все повалили вперёд. Попугай поднял стоявшую рядом с контролёршей клетку:
– Вот видите, уважаемая? Ну как тут не говорить о низкой сознательности китайцев! Только и знают, мать их, что толкаться. Но ведь чем больше давка, тем медленнее идёт дело, верно?
– В этом вашем, ети его, Гаоми народ что бандиты с большой дороги – просто дикие какие‑то, – высказала своё мнение контролёрша.
– Ну, уважаемая, не надо уж всех под одну гребёнку. Не стоит, как говорится, вытаскивать всю рыбу одной сетью, – возразил Попугай. – Добрых людей у нас тоже хватает, например… – Он осёкся на полуслове, увидев Цзиньтуна, который робко приближался в самом конце очереди. – Если я не ошибаюсь, вы мой младший дядюшка.
– Я тоже… узнал тебя… – робко проговорил Цзиньтун.
– Ну наконец вы вернулись, дядюшка! – Попугай схватил его за руку и стал с жаром трясти. – А то бабуля по вам все глаза выплакала.
Народу уже набилось полный автобус. Некоторые чуть не из окон свешивались. Попугай прошёл к лестничке позади автобуса и забрался на крышу. Стащив с багажной полки верёвочную сетку, он установил клетку с попугаями, потом принял рюкзак Цзиньтуна. Тот с опаской залез сам. Попугай накрыл его сеткой и предложил держаться за ограждение.
– Хотя на самом‑то деле, дядюшка, можно и не держаться. Эта колымага тащится медленнее, чем старая свиноматка.
Вразвалочку подошёл водитель с окурком в зубах и большой кружкой в руке.
– Эй, Попугай! – крикнул он, глядя на крышу. – Ты и вправду человек‑птица! Только смотри: свалишься и убьёшься, я не виноват! – Попугай бросил ему пачку сигарет. Водитель поймал, глянул, что за марка, и сунул в карман. – Даже правителю небесному не совладать с таким, как ты!
– Давай езжай, папаша! – ухмыльнулся Попугай. – И будь добр, поменьше ломайся по дороге!
Водитель хлопнул дверцей и высунулся в окно:
– Этот агрегат долбаный того и гляди рассыплется. А ежели кто другой за руль сядет, так и с вокзала не выедет.
В это время заиграла музыка, которую заводили при отправлении автобуса. Заезженная магнитофонная плёнка шуршала и потрескивала, словно дюжина ножей скребла по бамбуку. На платформе, вытянувшись, стояла контролёрша и ненавидящим взглядом провожала старый, облезлый, тарахтящий автобус.
– В следующий раз, почтенная, непременно привезу вам пару птичек! – махнул ей Попугай. Она и ухом не повела, а он вполголоса добавил: – Пару экзотических птиц подарить, а? А пару причиндалов собачьих не надо?
Автобус выполз на посыпанную гравием дорогу, ведущую из уездного центра в сторону Гаоми. Осторожно, впритирку, проезжали встречные машины и тракторы. Летевшие из‑под колёс пыль и песок висели дымовой завесой, Цзиньтун даже глаза открыть боялся.
– Слышал я, оговорили вас, дядюшка, – упёрся в него взглядом Попугай.
– Можно и так сказать, – отозвался Цзиньтун. – А может, и нет.
Попугай предложил сигарету, но Цзиньтун отказался. Попугай сунул её назад в пачку и сочувственно глянул на его большие, загрубевшие ладони. Потом поднял глаза:
– Видать, тяжело пришлось?
– Вначале тяжело было, потом привык.
– За эти пятнадцать лет изменения произошли громадные, – начал Попугай. – Народные коммуны распустили, землю распределили по семьям и по дворам, все теперь сыты и одеты. Старые дома снесли по генплану. Бабушка не ужилась с этой моей, ети её, жёнушкой, перебралась жить одна у пагоды, в хижине старого Мэнь Шэнъу. Теперь вот, с вашим возвращением, будет не одна.
– Как… как она? – не сразу спросил Цзиньтун.
– В целом неплохо, с глазами вот беда. Но себя обихаживает, молодец. Мне, дядюшка, перед вами скрывать нечего: жёнушки своей побаиваюсь. Для этой дряни «Двадцать четыре примера почитания родителей»[189]
– пустой звук. Стоило ей появиться, бабушка тотчас съехала. Да вы, может, её знаете – дочка старого Гэна, что креветочной пастой торговал, и его змеюки жены. Вот уж воистину змея в образе красавицы! Я теперь, дядюшка, все силы кладу, чтобы подзаработать. Будет у меня тысяч пятьдесят, сразу выставлю её за порог – пусть катится!
Подъехав к мосту через Цзяолунхэ, автобус остановился, и люди стали выходить. Попугай помог Цзиньтуну спуститься. На северном берегу вырос целый квартал, а рядом с каменным арочным мостом возвышался большой новый, из бетона. Неподалёку продавали фрукты, сигареты, сласти.
– Городская управа и школа переехали. – Попугай указал на здания на северном берегу. – А усадьбу семьи Сыма взял в аренду Большой Золотой Зуб – У Юньюя сынок, отродье ослиное. Открыл там производство противозачаточных пилюль, а втихаря гонит вино и средство от крыс делает, для людей палец о палец не ударит. Понюхайте! – Он поднял руку. – Чувствуете запашок? – Из высокой металлической трубы во дворе усадьбы клубами валил зеленоватый дым. Он и был источником тошнотворного запаха. – Хорошо, бабуля перебралась в другое место. А то бы точно задохнулась в этом ядовитом дыму. Нынче лозунг – «Восемь Бессмертных пересекают море, каждый показывает, на что способен».[190]
Ни классов, ни классовой борьбы, все ходят с красными глазами, у всех одно на уме – деньги! Я вот в Шалянцзы арендовал двадцать му непахотной земли. Задумки, дядюшка, большие, собираюсь организовать там хозяйство по выведению редких пород птиц. Через десять лет у меня здесь, в Гаоми, будут экзотические птицы со всего мира. К тому времени будут и деньги, и влияние. Как появятся деньги и влияние, первым делом поставлю на хребте Шалянцзы большие статуи отца и матери… – Попугай разгорячился, рассказывая о своих великих планах, глаза заблестели, грудь выпятил, как голубь.
Цзиньтун заметил, что торговцы с нескрываемым любопытством разглядывают его и размахивающего руками Попугая Ханя, и ему снова стало не по себе. А ещё он пожалел, что перед отъездом из лагеря не сходил к смазливой парикмахерше Вэй Цзиньчжи, чтобы побриться и постричься. Тут Попугай сунул ему в руку несколько банкнот:
– Не обессудьте, что немного, дядюшка, дело у меня только становится, и с деньгами туговато. К тому же финансами жёнушка моя гнусная заведует, и я не смею да и не имею никакой возможности выказать бабуле всю мою сыновнюю почтительность. Она тащила меня на себе, харкая кровью, растила. Ох и нелегко ей пришлось! Не забуду этого, даже когда все зубы выпадут. Погоди вот, осуществлю задуманное, непременно отплачу старушке добром.
Цзиньтун сунул ему банкноты обратно:
– Не могу я взять эти деньги, Попугай…
– По‑вашему, мало, дядюшка? – смутился тот.
– Да нет, не в этом дело… – замялся Цзиньтун.
Попугай снова запихнул деньги в потную ладонь Цзиньтуна:
– Презираете, значит, своего никчёмного племянника?
– Да мне ли презирать кого! – вздохнул Цзиньтун. – Как ты не понимаешь, ты же намного лучше своего никуда не годного дядюшки…
– Другие не понимают, кто вы, дядюшка, а я понимаю, – возразил Попугай. В семье Шангуань все люди благородные, что называется тигры и леопарды, драконом рождённые и фениксом вскормленные. Жаль только, в хорошие времена им жить не довелось. Вы на себя только гляньте, дядюшка, – вылитый Чингисхан! И ваше время наступит. Возвращайтесь сперва к бабушке, проведите с ней несколько дней, а потом милости прошу ко мне в птицеводческий центр «Дунфан». Помните пословицу: «Вступая в битву, опираешься на родственников, да и в бою отец с сыном сражаются плечо к плечу!» Не смотрите, что Большой Золотой Зуб нынче правит бал. Он что заячий хвостик, больше не вырастет. Вот отдаст концы У Юньюй, этот заправила местный, тут Большому Зубу и конец.
Во фруктовой лавке Попугай купил гроздь бананов, дюжину апельсинов, положил в красный пластиковый мешок и вручил Цзиньтуну с просьбой передать бабушке. На большом бетонном мосту они расстались. Цзиньтун глянул на сверкающие воды реки, и в носу защипало. Он нашёл уединённое местечко, поставил рюкзак, спустился к воде и смыл с лица пыль и грязь. «Да, – согласился он в душе, – раз уж вернулся, надо собраться с духом и чего‑то добиться – ради семьи Шангуань, ради матушки, ради себя самого».
Память привела туда, где раньше стоял их дом, на место, с которым связано столько романтических историй. Но глазам его предстала лишь строительная площадка и бульдозер, сносивший остатки невысокой стены, некогда окружавшей дом. Вспомнилось, как на крыше автобуса Попугай рассказывал, что от каждого из трёх уездов – Гаоми, Пинду и Цзяочжоу – отрезают часть и создают новую городскую территорию. Её центром должен стать Далань, который вскоре будет процветающим городом, а на месте дома семьи Шангуань будет возвышаться семиэтажная громада городской управы.
Улицы уже расширили, насыпали толстый слой гравия, по обочинам вырыли глубокие канавы, и теперь рабочие укладывали большие бетонные трубы. Церковь сровняли с землёй, на воротах усадьбы Сыма висела большая вывеска: «Фармацевтическая компания «Хуачан и K° Лтд»», а на месте, где была церковь, стояла пара старых грузовиков. В придорожной грязи валялись большие жёрнова с мельницы семьи Сыма, на месте самой мельницы возводили здание цилиндрической формы. Под урчание бетономешалок в едком дыму от кипящего в больших котлах битума он пробирался среди геодезистов и строительных рабочих – они стояли с бутылками пива в руках, и от них разило перегаром – и наконец вышел с огромной строительной площадки, в которую превратилась деревня, на тропинку к каменному мосту через Мошуйхэ.
Уже смеркалось, когда он перешёл на южный берег и, перевалив через дамбу, увидел величественную семиярусную пагоду. Над ней кружила стая белых голубей, под лучами заходящего солнца кирпичи просто пылали, а сухая солома между ними рассыпалась искрами. Струйка сизого дыма одиноко поднималась прямо вверх над соломенной хижиной перед ней. В полях висела тишина, и рёв техники на стройке слышался особенно отчётливо. Цзиньтуну казалось, что из головы всё будто выкачали, в уголки рта побежали обжигающие струйки слёз.
Сердце просто выпрыгивало из груди, когда он поднимался к этой священной пагоде. Уже издалека он увидел фигуру седовласой старушки. Она стояла перед пагодой, опираясь на старый зонтик как на посох, и всматривалась в его сторону. Ноги отяжелели, он еле переставлял их. Беспрестанно катились слёзы. Матушкины седые волосы тоже меняли цвет, как сухая солома на пагоде, и тоже словно пылали, разбрасывая искры. Со сдавленным воплем он бросился ей в ноги и уткнулся лицом в большие выступающие колени. Казалось, он погрузился в воду, глубоко‑глубоко, на самое дно, где все звуки, краски и формы перестали существовать, остался лишь внезапно всплывший из глубин памяти запах грудного молока, который затмил все остальные ощущения.
Глава 47
По возвращении Цзиньтун сильно занемог. Поначалу это была лишь слабость в членах и ломота в костях, но потом его одолели рвота и понос. Выворачивало чем‑то вроде гнилых рыбьих кишок с жутким запахом. На докторов со всего Гаоми матушка потратила сбережения, что копила не один десяток лет, собирая на продажу всяческое старьё. Но ни иглоукалывание, ни лекарства не помогали. В восьмом месяце он однажды взял матушку за руку:
– Тебе, мама, от меня одни страдания. Помру вот, и конец твоим мучениям…
– Не смей болтать такое, Цзиньтун! – вскричала Шангуань Лу, стиснув его руку. – Ты же взрослый! Я хоть и слепая на один глаз, но ещё вижу – жизнь наладится. Вон как солнышко светит, цветы благоухают! Вперёд надо стремиться, сынок… – Она старалась вложить в эти слова как можно больше силы, но на его костлявую руку катились горькие слёзы.
– Что толку от красивых слов, мама. Намедни видел её снова. Дырочку от пули пластырем залепила, а в руке – бумага фиолетовая. А на ней наши имена. Вот, говорит, свидетельство о браке выписала, жду теперь, когда мы с тобой станем мужем и женой.
– Доченька! – слёзно взмолилась матушка, глядя в пространство перед собой. – Доченька, смерть тебе печальная вышла, мама понимает, для мамы ты давно уже как родная. Цзиньтун из‑за тебя, доченька, пятнадцать лет отсидел, долг перед тобой искупил, ты уж отпусти его, сделай милость. Тогда и мне, одинокой старухе, будет на кого опереться. Ты девушка благоразумная, знаешь, как испокон веков ведётся: у жизни и смерти дорожки разные, и каждый идёт своим путём. Ты уж пожалей его, доченька, я, слепая старуха, в ножки тебе кланяюсь…
Под матушкины молитвы в залитом светом окне Цзиньтуну привиделась нагая Лун Цинпин. Железные груди сплошь покрывала ржавчина. Она бесстыдно расставила ноги и произвела на свет целую груду кругленьких белых грибочков. Присмотревшись, он понял, что это не грибы, а связанные друг с другом дети, а эти гладенькие штуковины не что иное, как головы. На них, хоть и маленьких, всё было на месте: мягкий рыжеватый пушок на макушках, горбатые носики, голубые глазки, маленькие ушки, кожа – будто облезшая с вымоченных бобов кожура. Все хором звали его тоненькими, но удивительно звонкими голосками: «Папа! Папа!» В диком ужасе он закрыл глаза. Дети оторвались друг от друга, бегом ринулись на кан, забрались к нему на тело, на лицо, принялись дёргать за уши, лезть в ноздри и глаза, ползая по нему с криками «Папа!». Как он ни зажмуривался, в глазах стояла Лун Цинпин и со скрежетом счищала ржавчину с грудей. Уставив на него полный печали и гнева взгляд, она продолжала безостановочно орудовать наждаком, пока груди не засияли леденящим металлическим блеском, как новенькие, будто только что выточенные на токарном станке. Этот блеск собирался на сосках в лучи холодного света, пронзавшие сердце. Он вскрикнул и потерял сознание.
Когда он очнулся, на подоконнике горела свеча, на стене – керосиновая лампа. В мерцающем свете над ним склонилось грустное лицо Попугая Ханя.
– Дядюшка, дядюшка, что с тобой? – Голос доносился будто издалека.
Он попытался что‑то сказать, но губы не слушались. Свет свечи раздражал, и он устало закрыл глаза.
– Вот увидите, – снова послышался голос Попугая, – дядюшка не умрёт. Я тут смотрел книгу предсказаний по лицам. Человека с лицом как у дядюшки ждёт богатство и долголетие.
– Я тебя, Попугай, в жизни ни о чём не просила, а теперь вот хочу попросить.
– Ты, бабушка, так говоришь, будто ругаешь!
– У тебя связей полно, добудь на чём отвезти дядюшку в уездную больницу.
– Зачем, бабушка? У нас город окружного значения, и уровень врачей выше, чем в уезде. А раз его ещё и доктор Лэн осматривал, вообще никуда ехать не надо. Доктор Лэн с отличием закончил колледж «Юнион»,[191]
за границей учился, так что если он сказал, что не лечится, значит, не лечится.
– Ты бы мне, Попугай, зубы не заговаривал, – расстроилась матушка. – Отправлялся бы лучше. А то вернёшься поздно, получишь нагоняй от своей жёнушки.
– От этих кандалов я в один прекрасный день избавлюсь, бабушка, увидишь. Вот двадцать юаней: захочет дядюшка поесть, купи ему чего‑нибудь.
– Забери свои деньги и отправляйся. Ничего не хочет есть твой дядюшка.
– Он не хочет, так ты захочешь. Бабуля, ты меня вырастила, и тебе ох как непросто пришлось. Тогда ведь нас и политикой давили, и жили мы в нищете. А когда дядюшку арестовали, вы побираться ходили со мной на спине, все восемнадцать тысяч дворов дунбэйского Гаоми исходили. Как вспомнишь, будто нож острый в сердце и слёзы из глаз ручьём. Мы на всех тогда смотрели снизу вверх. Иначе разве я женился бы на этой паскуде драной, верно, бабуля? Но эти худые времена скоро кончатся. Я подал заявку на кредит для строительства птицеводческого центра «Дунфан», и мэр её уже подписала. Если дело выгорит, бабуля, то лишь благодаря моей двоюродной сестре Лу Шэнли. Она нынче управляет Даланьчжэньским отделением Банка промышленности и торговли. Молодая, но далеко пойдёт, и её слову можно верить. Как говорится, всё равно что вбитый в железную крышу гвоздь. Да, как это я о ней забыл? Не волнуйся, бабуля, я с ней поговорю. Кто ещё поможет с дядюшкиной хворью, если не она! Ведь близкая родственница, двоюродная племянница, ты и её сызмальства растила. Вот с ней и встречусь. Сестра у меня крутая. Кто это – «возвысившийся над другими»[192]
, бабуля? Вот она и есть! Ездит на машине, ест как королева – двуногих голубей, четвероногих черепах, восьминогих речных раков, скрюченных креветок, обсыпанных колючками трепангов, ядовитых горных скорпионов, неядовитые крокодильи яйца. Какая‑нибудь курятина, утятина, свинина, собачатина – всё это на стол моей сестре не попадает. Может, и нелестно звучит, но золотая цепь у неё на шее толстенная, как у цепного пса; пальцы в платиновых кольцах с бриллиантами, на руках – нефритовые браслеты, очки в золотой оправе с линзами из натурального хрусталя, одета по итальянской моде, шею опрыскивает парижскими духами, аромат такой, что вдохнёшь – и всю жизнь не забыть…
– Забирай свои деньги, Попугай, и ступай! – перебила матушка. – И не надо говорить с ней. В семье Шангуань отродясь таких богатеев не было, и заводить богатых и влиятельных родственников мы никогда не стремились.
– А вот здесь ты неправа, бабуля, – возразил Попугай. – Я могу доставить дядюшку в больницу хоть на тележке. Но как вы не понимаете, нынче всё на связях держится. Одно дело привезу я, другое дело – двоюродная сестра. Разница в лечении будет очень большая.
– Прежде тоже так было, – парировала матушка. – А что до хвори твоего дядюшки, тут дело такое: умрёт он или останется в живых – это уж какая судьба ему назначена. На всё воля Божья. Суждена долгая жизнь – выживет. А ежели короткая, даже Хуа То и Бянь Цюэ[193]
не спасут, если вернутся в этот мир. Ступай и не расстраивай меня.
Попугай хотел ещё что‑то сказать, но матушка сердито стукнула посохом:
– Уйди, сделай милость! Забирай свои деньги и шагай!
Попугай ушёл. Цзиньтун лежал в полудрёме. С улицы доносились громкие матушкины рыдания, на пагоде тихо шелестел сухой травой вечерний ветерок. Потом матушка стала разжигать огонь в печи. Вскоре ноздри наполнил невыносимый запах традиционных лекарств. Казалось, мозг сжался до щёлочки, и этот запах просачивается через неё, как сквозь сито. Ага, так сладковато пахнет корень императы цилиндрической, а вот этот, с горечью, – запах валерианы каменной. Кисловатый запах – это плаунок тамарисковый, «трава, что возвращает душу после девяти смертей», солоноватый – одуванчик, а пряный – дурнишник. Все пять вкусов – сладкий, кислый, горький, пряный и солёный, – а вдобавок запах портулака огородного, горца птичьего, корня пинелии и лобелии, запахи коры шелковицы, корня пиона, а также высохшего под ветром персика… Похоже, матушка собрала и бросила в большой котёл все традиционные снадобья Гаоми. Этот аромат, соединявший запахи жизни и земли, будто сильной струёй из‑под крана вымыл из головы всю накопившуюся грязь и постепенно расчистил путь мыслям. Он думал о лугах, покрытых роскошным ковром зелёной травы, о сотнях ярких цветов, о расхаживающих по болотам журавлях. О кусте золотистых диких хризантем, что влечёт своим ароматом пчёл с желтоватой пыльцой на крыльях. Он слышал, как тяжело дышит земля и как падают на неё созревшие семена.
Матушка принесла целый таз травяного настоя и обтёрла Цзиньтуна смоченной в нём ватой. Он стеснялся, но она заявила:
– Ты хоть до тысячи лет доживи, сынок, для меня ты всё равно дитя… – И отскребла с ног до головы; даже грязь между пальцами ног вычистила.
В хижину задувал ночной ветерок, аромат лекарственных трав обволакивал всё сильнее. Никогда так легко не дышало тело, никогда он не чувствовал себя таким чистым. Тут от стены из десятков тысяч стеклянных бутылок, что матушка выстроила за домом, донеслись звуки, похожие на жалобный плач. От этих звуков, которые беспрестанно менялись, множились и переливались, защемило сердце. Он подумал о далёких предках человека, которые только что научились ходить прямо, будто наяву увидев, как они с дубинами нападают на свирепого зверя, и исполнился благоговения перед ними. Ему словно открылись блеск и музыка небесных сфер, вращение громадных созвездий, мятущихся в пространстве безбрежным пламенеющим водоворотом. Он внимал неторопливым, грубым звукам Юпитера, мрачным, как громовые раскаты, отголоскам Сатурна, лёгкому напеву Меркурия, сильному, глубокому голосу Марса, пронзительной и резкой песне Венеры. Звуки, которые издавали, перемещаясь по своим орбитам, эти пять великих планет, сливались воедино с посвистыванием на ветру этой великой стены из пустых бутылок. Цзиньтун провалился в сон и проспал до рассвета, ни разу не проснувшись, как бывало, от кошмарных сновидений.
Наутро, открыв глаза, он учуял запах свежего молока, не матушкиного и не козьего. Цзиньтун гадал, откуда мог взяться этот запах, а душу вдруг охватило чувство, испытанное много лет назад, когда он выполнял обязанности снежного принца и благословлял женщин, лаская их груди. Самым ярким воспоминанием была грудь, которую он в тот день ласкал последней, – единственная грудь владелицы лавки ароматических масел Лао Цзинь. И тут он понял, что именно эта полная молока грудь и составляет предмет его мечтаний. С тех пор как он стал последним снежным принцем, прошло ровно тридцать лет. Значит, Одногрудой Лао Цзинь, тогда молодой женщине, которой пришлось ради изменения общественного статута выйти за одноглазого Фан Цзиня, сейчас должно быть за пятьдесят. «У женщин в таком возрасте груди давно отвисают мешками до пупа. Разве могут они остаться красивыми да ещё полными молока?» – в отчаянии думал он, чувствуя, что обманывается.