Матушка осталась очень довольна, увидев, что настроение у него улучшилось:
– Может, поесть хочешь, а, сынок? Мама сейчас приготовит. Сходила вот в деревню, одолжила у Лао Цзинь денег. В счёт их она на днях вывезет бутылки, что у нас за домом.
– Лао Цзинь… – Сердце Цзиньтуна бешено колотилось. – Как она поживает?
Матушка озадаченно глянула на смутившегося сына левым глазом – им она ещё могла видеть – и притворно вздохнула:
– Её нынче на сто ли в округе знают как королеву утиля. Машину имеет, пятьдесят работников у неё ежедневно переплавляют отбросы пластика и резины. Денег хватает, только вот муженёк никуда не годный, да и молва про неё недобрая идёт… Но маме приходится иногда к ней обращаться, хочешь не хочешь. Человек она славный, приветливый… – Тут матушка хмыкнула. – Уже за пятьдесят, а вот подишь ты – сына родила…
Цзиньтун рывком сел, словно от пощёчины. Ему будто открылся алый лик милосердного правителя небесного. «Стало быть, предчувствие не обмануло», – удовлетворённо подумал он и ясно ощутил, что Лао Цзинь, вздымая свою единственную и неповторимую грудь, стремительно приближается к хижине, а нагая Лун Цинпин со своим наждаком и ржавыми грудями в безмерном разочаровании удаляется.
– Мама, – застенчиво, но очень откровенно проговорил он, – не могла бы ты на время выйти, когда она придёт?
Матушка сначала оторопела, но тут же ответила без обиняков:
– Ты только что заставил отступить демона смерти, так что мама сделает всё как скажешь! Уже ухожу.
Не находя себе места от волнения, он лёг и тут же погрузился в живой аромат. Аромат исходил не из окружающего мира, а из глубин памяти, и становился всё сильнее. Цзиньтун закрыл глаза и ясно представил пополневшее, но такое же гладкое лицо Лао Цзинь, тот же, что и прежде, влажный взгляд игриво бегающих чёрных глаз. Этакий демон, способный овладеть любым мужчиной, двигалась она быстро, так и хотелось сравнить её с кометой. Под цветастой рубашкой волновалась грудь, на которой время почти не оставило следов. Выступающий тёмно‑красный сосок подпрыгивал и тёрся о ткань, из него, как из маленькой лейки, текли струйки голубовато‑белого молока, отчего на рубашке проступило пятно размером с блюдце. Постепенно аромат, порождённый его воображением, и настоящий аромат груди Лао Цзинь соединились, как бабочки хвостами, и в конце концов слились. Открыв глаза, он увидел у кана Лао Цзинь, именно такую, какой он её представлял.
– Братишка, – растроганно говорила она, склоняясь к нему с полными слёз, чёрными, как голыши, глазами и взяв его иссохшую руку. – Что с тобой, братик мой милый?
От женского тепла и нежности сердце у него растаяло. Вытянув шею как новорождённый, ещё не открывший глаза щенок, он уткнулся воспалёнными губами ей в грудь. Она без колебаний задрала рубашку, и на лицо ему свесилась полная молока, золотистая, как дыня‑хами, грудь. Рот искал сосок, а сосок искал рот. Когда он, дрожа, ухватил грудь, а Лао Цзинь, дрожа, сунула сосок ему в рот, обоих обожгло, словно кипятком, и они застонали, как одержимые. Тоненькие, но мощные струйки ударили в гортань и, соединившись в горле в сладостный и горячий поток, потекли в желудок, который уже изверг из себя всё, даже желудочный сок. А она в это время почувствовала, что вместе с молоком безостановочно утекает накопленная за долгие годы болезненная увлечённость этим когда‑то красивым, как фарфоровая куколка, мальчиком.
Высосав грудь досуха, он, как ребёнок, погрузился в сон с соском во рту. Она нежно погладила его по лицу и осторожно вытащила сосок. Он подвигал губами, и бледное лицо его стало розоветь. Лао Цзинь увидела в дверях Шангуань Лу, которая печально смотрела на неё. На лице этой много повидавшей на своём веку женщины отразилось не осуждение или зависть, а глубокий укор самой себе и бесконечная благодарность. Лао Цзинь убрала грудь под рубашку и твёрдо заявила:
– Почтенная тётушка, я сама этого желала. Я мечтала об этом всю жизнь, – должно быть, мы с ним были вместе в прошлой жизни.
– Раз такое дело, сестра, благодарить не буду.
Лао Цзинь вытащила рулон купюр:
– Давеча обсчиталась я, тётушка. Эти ваши бутылки стоят дороже.
– Боюсь, сестра, брат Фан не обрадуется, когда прознаёт.
– Этому, кроме как вино хлестать, больше ничего не надобно. Нынче много дел, почтенная, приходить смогу только раз в день. Если не появлюсь, дайте ему жидкой кашки.
От кормёжки Одногрудой Цзинь Цзиньтун быстро поправлялся. Он, как змея, сбрасывал старую кожу, и вместо неё появлялась новая, нежная. Два месяца он держался лишь на её молоке. И хотя нередко пустой живот начинал бурлить, стоило подумать о грубой пище, как в глазах темнело и всё внутри скручивала жуткая боль. Лицо матушки, начавшее было светлеть после того, как он вырвался из лап смерти, снова приобрело напряжённое выражение. Каждое утро он стоял за домом перед стеной пустых бутылок, которые могли насвистывать на все лады, и как ребёнок, ждущий мать, или как влюблённый юноша, можно сказать в горестном ожидании, беспокойно всматривался в пустынную тропинку, что вела со стороны быстро растущего города.
Однажды он прождал от рассвета до сумерек, но Лао Цзинь так и не появилась. Ноги онемели, перед глазами плыли круги, и он сел, прислонившись спиной к бутылкам. Сложенные горлышками на север, они под тихим ветерком пели свою печальную песнь. Душу охватило отчаяние.
Опершись на посох, на него с презрением взирала матушка. Она и печалилась из‑за обрушившихся на него невзгод, и гневалась на его неспособность преодолеть их. Какое‑то время она безмолвно смотрела на него, а потом, постукивая посохом, вернулась в дом.
На следующее утро Цзиньтун отыскал серп, взял корзину и направился к канаве. За завтраком он проглотил пару разваренных бататов, вытаращив глаза, будто с него сдирали кожу. Живот пучило, в горле стояла кислятина. Он еле сдерживал рвоту, пока не почувствовал запах мяты. На память пришло, что её принимают в закупочном пункте кооператива. Конечно, собирать мяту он отправился не только, чтобы заработать хоть немного денег, но и чтобы избавиться от пагубной привязанности к груди Лао Цзинь и её молоку.
Заросли мяты у канавы тянулись до самой воды. Свежий аромат бодрил, значительно улучшилось зрение. Стараясь дышать глубже, чтобы наполнить лёгкие, он принялся работать серпом. За пятнадцать лет в лагере косить он научился, и вскоре за ним уже тянулась полоса скошенных стеблей с маленькими волосками и выступившим белым соком.
Продвигаясь по склону, он наткнулся на углубление величиной с плошку. От неожиданности сначала испугался, но потом понял, что это кроличья нора, и обрадовался. Вот было бы здорово поймать кролика и хоть как‑то скрасить жизнь матушки! Когда он засунул туда длинную ручку серпа и повертел, внутри кто‑то зашевелился. «Ага, не пустая». Сжав серп, он стал ждать. Кролик тихонько высунулся, показав обросшую длинной шерстью морду. Цзиньтун взмахнул серпом, но кролик тут же спрятался, и удар пришёлся в пустоту. Он дождался, когда кролик высунулся снова и, почувствовав, что конец серпа глубоко вошёл в голову животного, резко потянул. И вот трепещущий кролик лежит перед ним. Остриё серпа вонзилось глубоко в глазницу, и по сверкающему лезвию тонкой ниточкой стекает кровь. Чуть виднеется глаз, круглый, как стеклянный шарик. Цзиньтуна вдруг пронизало холодом. Отбросив серп, он выбрался из канавы и стал озираться, словно попавший в беду ребёнок.
Матушка давно стояла у него за спиной.
– Что ты делаешь, Цзиньтун? – послышался её старческий голос.
– Мама… – с болью выдавил он. – Я… я убил кролика… Эх, он бедолага… Что же я наделал… Зачем надо было убивать его!
Матушка заговорила сурово, как никогда:
– Время летит быстро, Цзиньтун. Тебе уже сорок два, а ты такой же нытик, такая же квашня. Все эти дни я ничего тебе не говорила, а теперь придётся. Ты должен понимать, что всю жизнь мама с тобой не будет. Помру вот, тебе самому надо будет кормиться. Ну и что у тебя выйдет, если так будет продолжаться?!
Цзиньтун с отвращением вытер о землю кроличью кровь. От горьких слов матушки лицо горело, на душе было невесело.
– Тебе нужно идти в мир, что‑то делать. Пусть даже что‑то небольшое.
– Но что я могу, мама?
– Послушай, сынок! Сейчас ты, как настоящий мужчина, отнесёшь этого кролика на берег, снимешь шкуру, выпотрошишь и промоешь. Потом приготовишь и поднесёшь матери, как почтительный сын, она уже полгода мяса не видела. Может быть, у тебя не сразу получится снять шкуру и выпотрошить, может, ты почувствуешь себя жестоким. А сосать женское молоко взрослому мужчине – разве не жестоко? Если ты не знаешь, молоко – кровь женщины. Поступать так намного более жестоко, чем убить кролика. Будешь помнить об этом – у тебя всё получится и ты почувствуешь радость. Охотник, убивая добычу, ничуть не переживает, что отнял жизнь. Он лишь радуется, потому что знает: всё превеликое множество птиц и зверей в мире сотворил Господь для пользы человека. Человек – венец всего сущего, душа всего сущего.
Цзиньтун согласно кивал, чувствуя, как грудь постепенно обретает некую твёрдость. Болтавшееся на поверхности, словно тыквочка, сердце будто нашло опору.
– Знаешь, почему Лао Цзинь не приходит? – продолжала матушка.
Он посмотрел на неё:
– Это вы…
– Я! Ходила к ней. Не могла же я стоять и смотреть, как она губит моего сына.
– Вы… Как вы могли так поступить…
Не обращая внимания на его слова, матушка продолжала:
– Я сказала ей, мол, если вправду любишь моего сына, можешь спать с ним, но кормить его грудью больше не позволю.
– Она своим молоком мне жизнь спасла! – взвизгнул Цзиньтун. – Я бы уже был в могиле, если бы не она, и мою сгнившую плоть жрали бы черви!
– Знаю. Неужто ты думаешь, я когда‑нибудь забуду, что она спасла тебе жизнь? – Матушка пристукнула посохом. – Немало лет творила я глупости, а теперь поняла: пусть ребёнок лучше умрёт, чем остаётся всю жизнь слюнтяем, которому от титьки не оторваться!
– Ну и что она сказала? – встревоженно спросил Цзиньтун.
– Она женщина славная. Возвращайся, говорит, домой, почтенная тётушка, и скажи братику, что подушка на кане Лао Цзинь для него всегда найдётся.
– Но она замужем… – побледнел Цзиньтун.
– Ну соверши ты хоть какой‑то поступок! – рассерженно бросила матушка. – Отправляйся к ней, если ты мой сын! Мне не нужен сын, которому никак не стать взрослым. Мне нужен такой, чтобы, как Сыма Ку или Пичуга Хань, мог принести и неприятности. Чтобы это был настоящий мужчина, который мочится стоя!
Глава 48
Направляясь к Одногрудой Цзинь, чтобы начать бурную жизнь настоящего мужчины – как он уяснил это из наставлений матушки, – мост через Мошуйхэ он перешёл бравым молодцом. Но по дороге к новостройкам вся смелость мало‑помалу улетучилась, как воздух из колеса с плохим ниппелем. В лучах солнца высились впечатляющие многоэтажные громады с украшенными разноцветной мозаикой стенами, а там, где пока ещё шло строительство, огромные жёлтые стрелы кранов неспешно переносили тяжёлые блоки. Барабанные перепонки мучительно вибрировали от адского звука отбойных молотков. На высоких стальных конструкциях возле песчаного хребта ярче солнца вспыхивали дуги электросварки. Телебашню обволакивала белёсая дымка, глаза тоже застлала гуманная пелена.
Матушка сказала, что пункт приёмки вторсырья – владение Лао Цзинь – расположен у большого пруда, где когда‑то расстреляли Сыма Ку, и Цзиньтун направился туда по широкой и ровной асфальтированной дороге. По обеим сторонам высились дома – и завершённые, и строящиеся. От усадьбы семьи Сыма Ку не осталось и следа, исчезла и вывеска фармацевтической компании. Несколько экскаваторов рыли там неглубокие траншеи, а на месте церкви возвышалось отливающее золотом новое семиэтажное здание. Со стороны оно смотрелось как полный золотых зубов рот нувориша. Большие – размером с овцу – красные иероглифы на золоте возвещали о силе и престиже Всекитайского промышленно‑торгового банка, и в частности его филиала в Далане. На пустыре перед зданием был свален в кучу строительный мусор. Там остановился роскошный ярко‑красный импортный лимузин. Выглядел он обаятельно нежно, а в лакировку можно было смотреться как в зеркало. Из лимузина вышла импозантная женщина с мягкой кожаной сумочкой под мышкой. Чёрный шерстяной костюм европейского покроя, алый свитер с высоким воротом, под распахнутым пиджаком на груди – мерцающая жемчугами брошь, под свитером выдаётся высокая грудь, волосы аккуратно собраны на затылке коровьей лепёшкой: светлый лоб открыт, кожа на лице белая, гладкая, как нефрит. Чуть отставленный зад, стрелки на брюках отутюжены так, что порезаться можно, чёрные кожаные туфли на высоких каблуках, тёмные очки, через которые не разглядеть глаз, и губы – яркие, сочные, будто только что съела вишенку и с них вот‑вот потечёт сок. Постукивая каблуками, она стремительно прошла через сверкнувший турникет и исчезла, как видение.
Пункт приёмки утиля занимал большой участок земли, огороженный гипсокартоном. Всё там было рассортировано: Великой китайской стеной тянулись, сколь хватало глаз, сложенные друг на друга бутылки, посверкивала лучиками во все стороны гора битого стекла, громоздились старые автомобильные покрышки, высилась огромная куча пластика, а из груды металлолома торчала большущая гаубица без колёс. Среди всего этого, замотав рты полотенцами, деловито, как муравьи, сновали рабочие. Одни катили покрышки, другие сортировали металлический лом, третьи грузили утиль на машины, четвёртые были заняты на разгрузке. В углу ограды на стальной цепи от старого водяного колеса сидел большой чёрный лохматый пёс. Псина, пожалуй, посвирепее лагерных метисов, и намного. Шерсть блестит, будто вощёная. Перед носом – целый жареный цыплёнок и надкусанная свиная ножка. Охранник на воротах – растрёпанные, как собачья шерсть, волосы, слезящиеся глаза, морщинистое лицо – при ближайшем рассмотрении очень походил на бывшего командира военного отряда даланьской коммуны. Во дворе печь с трубой из листового железа – для переплавки пластика. Из трубы валил чёрный дым со странным запахом, и по земле головками камышей катались слипшиеся комки сажи. У весов толпились сдатчики, оживлённо споря с пожилым весовщиком. В нём Цзиньтун признал Луань Пина, бывшего продавца даланьского кооператива. Во двор въехал седовласый мужчина на трёхколёсном велосипеде с тележкой. Да это же Лю Дагуань, бывший начальник почты и телеграфа! Такой раньше солидный был, а теперь у Одногрудой Цзинь столовой заведует. Цзиньтун робел всё больше и больше. Какое у неё хозяйство, какой бизнес! Торговля вдет вовсю, настоящим капиталистом сделалась. Он оторопело стоял посреди двора, раздумывая – а туда ли попал? Тут распахнулось одно из больших окон немудрёного двухэтажного домика, и из него высунулась сама хозяйка в розовом банном халатике:
– Сюда поднимайся, сынок мой названый! – Ничуть не смущаясь, одной рукой она придерживала волосы, а другой махала ему.
Когда он, опустив голову, направился к домику, казалось, все во дворе уставились на него. Под пристальными взглядами тело рассыпалось, как горсть высевок, ноги еле двигались. Ещё хуже дело обстояло с руками. «Сложить их на груди или, наоборот, опустить? Сунуть в карманы или заложить за спину? Некоторые ходят подбоченясь, как бывший директор госхоза «Цзяолунхэ» Коротышка Лао Ду, например. Тот даже спал подбоченясь. Нет, не годится. Коротышка Лао Ду ходил так, потому что был на должности и мог позволить себе такое. Тщедушный и малорослый, вот и напускал на себя важный вид. А кто такой Шангуань Цзиньтун? Нечто вроде тех быков из Луси, что кастрировали тогда в госхозе. Ни пола, ни чувств, хоть шило в зад втыкай – в лучшем случае лишь хвостом шевельнёт. Куда там руками размахивать и нестись как угорелому. Нет уж, оставим это наивным юнцам, а мне уже сорок два, – говорят, в таком возрасте уже внуков нянчат. Пусть висят по бокам», – в конце концов решил он. Втянул голову в плечи, вперил взгляд в землю и по привычке, выработанной за пятнадцать лет в лагере, как побитая собака, уныло поджав хвост, но не забывая поглядывать по сторонам, быстро зашагал, по‑воровски прижимаясь к стене. У входа он услышал сверху громкий голос Лао Цзинь:
– Эй, Лю Дагуань, мой названый сынок пришёл, добавь‑ка ещё пару блюд!
– Могучим и сильным мальчонка растёт, коль маток‑гулён пару дюжин сосёт… – с завистью пропел кто‑то.
Цзиньтун осторожно поднимался по простой деревянной лестнице. Сверху пахнуло духами, и он робко поднял голову. На площадке, расставив ноги, стояла Лао Цзинь, на широком напудренном лице играла насмешливая улыбка. Он невольно остановился, вцепившись в перила из стальной трубы. На них остался чёткий отпечаток его потной ладони.
– Поднимайся, поднимайся, сынок названый! – Она уже говорила искренне, без тени насмешки.
Автоматически преодолев ещё пару ступенек, он почувствовал на своей руке её мягкую ладонь.
Глаза ещё не успели привыкнуть к полумраку коридора, а он уже входил в логово соблазнительницы, чувствуя, что его ведёт не она, а запах её тела.
В залитой светом комнате синтетический ковёр на полу, обои на стенах, с потолка свешиваются шарики из скрученных полосок блестящей цветной бумаги. Посреди комнаты в стакане на офисном столе – несколько больших кистей для письма.
– Это так, для виду, – усмехнулась она. – Не очень‑то я смыслю в иероглифах.
Цзиньтуну было неловко, он даже не смел взглянуть ей в глаза.
– Неужто в Поднебесной бывает такое? – вдруг рассмеялась она. – Чудо чудное, нечего сказать.
Подняв голову, он встретил бесстыдный, чувственный взгляд.
– Глаза‑то под ноги не урони, сынок, – расшибёшь. На меня смотри. С поднятой головой ты волк, с опущенной – овца! Чудо чудное в Поднебесной – это когда мать устраивает постельные дела сына. Вот уж не ожидала, что ей такое в голову прийти может, этой старухе. Знаешь, что она мне сказала? «Спасать – так спасать до конца, почтенная сестрица, провожать – так провожать до дома. Ты своим молоком спасла его от смерти, но ведь не будешь же кормить его так всю жизнь!» – Лао Цзинь поразительно похоже копировала манеру речи Шангуань Лу. – Она права, твоя матушка, мне уже пятьдесят. При том, как я тут кувыркаюсь, это моё сокровище, – она похлопала через ткань халатика по своей единственной груди, – тоже долго не продержится. Когда ты ласкал её тридцать лет назад, она была хоть куда, была «исполнена духовного подъёма и боевого задора»,[194]
как говаривали совсем недавно, а теперь уже не то, бывший феникс хуже курицы. Я обязана тебе с прошлой жизни, дорогой брат. Неважно, чем именно, да и думать об этом не хочется. Главное – моё тело тридцать лет томилось на медленном огне, оно готово, и ты можешь насладиться им как пожелаешь!
Цзиньтун смотрел как зачарованный на вздымающийся холмик единственной груди и жадно вдыхал её запах и запах молока, не замечая заголённые для него бёдра. Со двора донёсся крик весовщика:
– Хозяйка, тут вот что предлагают! – Он поднял вверх моток электрического провода. – Надо нам, нет?
Рассерженная Лао Цзинь высунулась из окна:
– Ну чего спрашивать? Бери! – Она прикрыла окно. – Мать его за ногу, если не боятся продавать, почему я должна бояться покупать? Не удивляйся: восемь из десяти приходящих сюда – воры. Так что я могу получить всё, что есть на стройке. Электроды в коробках, электроинструмент не распакованный, цемент – всё что угодно. Ну а я никому не отказываю, покупаю по цене старья, продаю как новое и получаю хорошую прибыль. Ясное дело, в один прекрасный день весь этот бизнес накроется, поэтому половина каждого заработанного юаня уходит на кормёжку этих прохвостов и ублюдков, а оставшуюся половину я могу тратить как вздумается. Сказать по правде, большая часть всех этих шишек и солидняков прошла через мою постель. Понятно, что они значат для меня?
Цзиньтун растерянно покачал головой. Лао Цзинь снова похлопала себя по груди:
– Всю жизнь у меня всё вокруг этой единственной груди и вертится. Все твои сволочи зятья, от Сыма Ку до Ша Юэляна, засыпали с этой титькой во рту, но ничего настоящего в моей душе ни к кому не родилось. Только ты, сукин сын, всю жизнь во сне являешься! После того случая с трупом ты якобы ни одной женщины не касался, и матушка твоя считает, что это и есть причина твоей хвори. Так я ей сказала, мол, какой разговор, почтенная тётушка! В чём Лао Цзинь толк знает, так в этом самом. Вы сыночка присылайте, а я уж из этой сопли железного мужика сделаю!
И она дразняще задрала ночную рубашку. Под ней ничего не было. Только белая, как снег, белизна и чёрная, как вороново крыло, чернота. Цзиньтуна пот прошиб, и он бессильно опустился на ковёр.
– Что, напугала? – рассмеялась она. – Не бойся, сынок названый, женская грудь – сокровище, но у женщины есть ещё и сокровище из сокровищ. Только не торопись, – как говорится, поспешишь – горячего доуфу не отведаешь. Пойдём, сейчас мы с тобой разберёмся.
Как дохлого пса, она затащила его в спальню, где стены поражали яркостью цветов. Половину комнаты, ближе к окну, занимала большая кровать, на полу – толстый шерстяной ковёр. Лао Цзинь стащила с него одежду, как с непослушного мальчишки. Во дворе за ярко освещённым окном деловито сновали люди. Заимствованным у Пичуги Ханя движением Цзиньтун закрыл ладонями низ живота и присел на корточки. В большом – от пола до потолка – зеркале он увидел своё бледное тело. Стало так противно, что чуть не вытошнило. Лао Цзинь аж пополам согнулась от смеха, и смех её, прозвучавший молодо, раскованно, голубком вылетел во двор.
– Правитель небесный! И кто только научил тебя такому? Я не тигрица, сынок, ничего не откушу! Вставай давай, – она ткнула его ногой, – и марш мыться!
Он вошёл в ванную рядом со спальней, и Лао Цзинь включила свет.
– Всё по цене утиля куплено, – указала она на розовую ванну из твёрдого пластика, на светильники из дымчатого хрусталя, на стены, выложенные плиткой с рельефными цветами, итальянский унитаз кофейного цвета и четыре большущих японских нагревателя. – Нынче пол‑Даланя ворует. Всё здесь временное, горячей воды нет, приходится греть самой. Вот двенадцать часов в сутки и отмокаю. Первую половину жизни ни разу горячую ванну не принимала, теперь вот навёрстываю. А тебе, сынок, ещё хуже пришлось: ведь там, в лагере, горячих ванн точно не было? – С этими словами она открыла краны всех четырёх нагревателей, и из душа с шумом, как ливень, хлынула вода. Комната быстро наполнилась паром. Лао Цзинь затолкнула его в ванну, но, как только его тело омыла горячая вода, он с воплем выскочил обратно. Она снова запихнула его туда, приговаривая:
– Потерпи. Через несколько минут будет то, что надо.
И он терпел, ощущая, как кровь приливает к голове и кожу покалывают бесчисленные иголочки. Не то чтобы больно или всё немело: нечто среднее между болью и наслаждением. Тело расслабилось, растеклось, будто кучка грязи, струи воды хлестали по нему, как по пустому остову. Сквозь облако пара было видно, как Лао Цзинь снимает сорочку, большой белой хрюшкой забирается в ванну и накрывает его мягким, шелковистым телом. Вокруг всё наполнилось приятным ароматом. Она намылила ему голову, лицо и тело покрылись хлопьями пены. Он безропотно сносил всё, позволяя вертеть себя в разные стороны, но когда кожи касалась её грудь, замирал, ни жив ни мёртв от счастья. Они барахтались в пене, грязь сходила с тела слой за слоем, очищались от всего наносного голова, небритая щетина. Но обнять Лао Цзинь, как поступил бы любой другой мужчина, он был не в силах, лишь послушно позволял тереть себя и пощипывать.
Драную одежду, в которой он вернулся из лагеря, она вышвырнула в окно, а его заставила надеть чистое нижнее бельё и, видимо, давно приготовленный костюм от Кардена, не очень умело повязала галстук фирмы «Голдлайон». Причесала волосы, смазав каким‑то корейским лосьоном, побрила, побрызгала одеколоном. Потом подвела к зеркалу, из которого на него глянул высокий импозантный мужчина, полукитаец‑полуевропеец.
– Сыночек, милый! – ахнула Лао Цзинь. – Да ты просто телезвезда!
Он покраснел и отвернулся, но на самом‑то деле тоже был восхищён своим видом. Разве сравнишь этого Цзиньтуна с тем, что тайком пил куриные яйца в агрохозяйстве? Или с тем, что пас овец в исправительном лагере?
Лао Цзинь усадила его на диван перед кроватью и подала сигарету, от которой он, замахав руками, отказался. Потом налила кружку чаю, и он испуганно принял её. Облокотившись на сложенное одеяло, она бесцеремонно раздвинула на кровати ноги, прикрыв их халатиком. Потом умело затянулась и выпустила одно за другим несколько колец дыма. Пудру с лица она смыла, и теперь явно проступили глубокие морщины; на коже, попорченной дешёвой косметикой, стали заметны чёрные пятнышки. Она прищурилась от дыма, вокруг глаз собрались паутинки морщин:
– В жизни не встречала такого робкого мужчину. А может, просто постарела и стала уродиной?
Не в силах вынести пронизывающего взгляда узких щёлочек глаз, он опустил голову и положил руки на колени:
– Нет‑нет, ты ничуть не постарела, и никакая ты не уродина. Ты самая красивая в мире…
– Вообще‑то я считала, что твоя мать всё выдумывает, – как‑то удручённо проговорила она. – Никак не ожидала, что всё так и есть. – Она потушила окурок в пепельнице и села. – С той женщиной у тебя действительно что‑то было или это враки?
Он покрутил шеей, непривычно сдавленной жёстким воротничком и галстуком, потёр колени. Лицо покрыли капельки пота. Казалось, он вот‑вот разрыдается.
– Ладно, ладно. Так просто спросила, глупый.
Подошло время обеда, на который она, оказывается, пригласила больше дюжины каких‑то шишек в европейских костюмах и кожаных туфлях.
– Гляньте на моего названого сынка, – сказала она, держа его за руку, – просто телезвезда, верно?
Все понимающе уставились на него, а один, мужчина средних лет с зализанными назад волосами и золотым «ролексом», который свободно болтался на руке из‑за специально ослабленного браслета, – вроде бы Лао Цзинь представила его как председателя какого‑то комитета – до неприличия хитро подмигнул и проворковал: – Эх, Лао Цзинь, Лао Цзинь, потянуло старую бурёнку на нежную травку!
– Мать твою разэдак! – выругалась та в ответ. – Этот мой названый сын – Золотой Мальчик у трона повелительницы запада Сиванму,[195]
воистину человек благородный, которого не смутит даже сидящая у него на коленях женщина. Не то что вы, свора псов шелудивых: стоит бабу увидеть, тут же лезете к ней со своими хоботками, как комары крови напиться. И ведь не боитесь, что вас могут одной ладошкой прихлопнуть!
– В кого бы впиться, Лао Цзинь, так это в тебя, – заявил один плешивый. Мясистые щёки так и прыгали, когда он говорил, и ему приходилось то и дело поддерживать их, чтобы не перекашивался рот. – Ох, и сладкое у тебя мясцо! Иначе разве стал бы кто в него впиваться!
– Тому, как заводить молоденьких белокожих мальчиков, тебе, Лао Цзинь, у императрицы У Цзэтянь[196]
поучиться надо, – вставил здоровяк с вьющимися волосами и глазами навыкате, как у золотой рыбки.
– Это к вам относится с вашими вторыми и третьими жёнами, а не ко мне. – Лао Цзинь замолчала, но потом не выдержала: – А ну позакрывали рты свои поганые, не то все узнают о ваших грязных делишках!
К Цзиньтуну с рюмкой в руке подошёл худощавый мужчина с густыми бровями:
– Уважаемый Шангуань Цзиньтун, брат пьёт за тебя и за твоё возвращение после срока.
Теперь, когда все узнали, кто он, Цзиньтун не знал, куда деваться от стыда, хоть под стол полезай.
– Оговорили его на все сто! – негодовала Лао Цзинь. – Брат Цзиньтун – человек честный и неспособен на такое.
Несколько человек, склонившись друг к другу, о чём‑то вполголоса переговаривались. Потом поднялись и один за другим стали подходить к Цзиньтуну, чтобы выпить за него. Пил он впервые в жизни и после нескольких рюмок почувствовал, что под ногами всё качается. Лица напротив кивали золотистыми шапками подсолнухов. Почему‑то казалось, что он должен прояснить с этими шишками какой‑то вопрос.
– Было… у меня с ней… – выдавил он, поднявшись с рюмкой в руке. – Тело ещё не остыло… Глаза открыты… Улыбается…
– Вот это я понимаю – настоящий мужчина! – крякнул один «подсолнух».
На душе у Цзиньтуна сразу полегчало, и он тут же ткнулся лицом в расставленные на столе закуски.
Проснулся он совершенно голый на кровати Лао Цзинь. Та, тоже голышом, полулежала с рюмкой вина и смотрела видео. Для него цветной телевизор был внове – даже от чёрно‑белого, который он смотрел несколько раз в лагерном клубе, дыхание перехватывало, – и он засомневался, не сон ли это. К тому же на плоском экране голые мужчины и женщины занимались разнузданным развратом. Он почувствовал, что нарушает некий запрет, и опустил голову.
– Не надо притворяться, сынок мой названий, – усмехнулась Лао Цзинь. – Подними голову и смотри хорошенько, как люди делают.
Он воровато глянул несколько раз, и по спине аж мурашки побежали.
Потянувшись, Лао Цзинь выключила видеомагнитофон, и на экране запрыгали белые точки. Она отключила и телевизор, потом включила стоявший рядом торшер, и стены в комнате окрасились тёплым и мягким жёлтым светом. Прямо на постель водопадом струилась голубая оконная занавеска. Лао Цзинь улыбнулась и принялась щекотать его пухлой ступнёй.
В горле у него было сухо, как в заброшенном колодце. Тело до пояса полыхало огнём, а ниже застыло, как вода в непроточном пруду. Горящими глазами он впился в её пышную грудь – она свешивалась на живот и чуть влево. По соску с семечко лотоса, который вставал бугорком на уровне правой подмышки, и чёрной ареоле размером с рюмку вокруг него можно было судить, что когда‑то у неё было две груди, как у всякой женщины, иначе её можно было бы считать редчайшим случаем в медицине или в науке о видах. Сосок единственной груди мужчины подрастянули. Он возбуждённо подрагивал, обливаясь сладким молоком, – этакий медовый финик – и затмевал собой всё остальное. Открыв рот, Цзиньтун рванулся к груди, но Лао Цзинь одним движением уклонилась. Обольстительно раскинувшееся тело дразнило, и он с бешено колотящимся сердцем ухватился за мягкие плечи, чтобы повернуть её к себе. Её единственная грудь мелькнула испуганным лебедем и скрылась. Разгорелась отчаянная борьба: ему хотелось добраться до молока, она же не подпускала его к груди. Оба выбились из сил и тяжело дышали. Наконец ему удалось распластать изнемогшую Лао Цзинь на спине. Не думая больше ни о чём, он приник к груди и жадно втянул в себя сосок, будто хотел проглотить всю грудь целиком. Когда сосок оказался в его власти, Лао Цзинь сдалась. Она со стоном запустила пальцы в его спутанную шевелюру и уже не мешала ему, позволив высосать всю грудь дочиста. А потом он удовлетворённо заснул, и как ни подступалась к нему распалённая Лао Цзинь, разбудить этого похрапывающего великовозрастного младенца так и не удалось.