– Это волшебное кольцо, – пояснил он младшему товарищу. – Оно нам поможет.
Просмотрев ящики шкафов и столов, они нашли горсть золотых и серебряных монет. Затем по крутому обрыву спустились в город, беспрепятственно миновали посты ночной стражи и отправились к морю. Передвигались они по ночам, а светлое время пережидали, затаившись в лесу или на винограднике. И хотя беглым рабам редко удавалось выбраться из Рима, Яиру и Кфиру повезло: за трое суток они сумели добраться до ближайшего порта.
Судьба послала им иудейский торговый корабль, на который их взяли без документов за вполне щадящую плату и за обещание отработать свой проезд. А через три недели они благополучно высадились в Яфо, на земле родной Иудеи. Похоже, что перстень Иуды действительно помог беглецам.
* * *
В родном Гноце многое изменилось. Мать Яира ушла в мир иной, та же судьба постигла и водовоза Рафаила. Бедность пришла в его осиротевший дом, теперь вдова Авива жила впроголодь и ела уже не два раза в день, а один раз в два дня. Она сильно состарилась, сморщилась и долго не узнавала сына. А когда признала – не смогла даже радоваться: сил уже не было.
Пригоршня монет, захваченных бывшими рабами в доме Марка, по меркам местной нищей жизни являлась целым состоянием. Но обнаружить у себя золото означало привлечь недоброжелательное внимание властей и алчный интерес разбойников.
– Надо ехать в Ершалаим, – часто говорил Яир, но Кфир медлил, так как не хотел оставлять беспомощную мать.
За серебро молодые люди покупали на рынке лепешки, мясо и птицу, Кфир варил бульоны и постепенно откормил Авиву, она набралась сил и повеселела.
Большинство жителей Гноца никогда не выезжали за его пределы, поэтому на базаре Яира и Кфира с интересом расспрашивали о прошедших годах и местах, где им пришлось побывать. Иногда любопытные соседи приходили прямо в дом, чтобы послушать рассказы об удивительных приключениях односельчан. Они старались не болтать лишнего, но слухи расходились по округе, как круги по воде.
Однажды на площади перед рынком к Яиру подошел здоровенный лохматый мужик с грубым лицом и фанатично горящими глазами. Это был Гершам – сын давно умершего кривого Моши.
– Откуда у тебя этот перстень? – зло спросил он, схватив молодого человека за кисть.
– Какое твое дело?! – тот резко вырвался и отпрыгнул в сторону.
– Это святыня моих друзей‑иудитов! – с ненавистью сказал Гершам и шагнул вперед, угрожающе выставив мощные, как кузнечные клещи, руки.
– Их выдал римский прислужник, и легионеры вырезали двадцать семь наших братьев! Мы так и не узнали тогда – кто был предателем. А теперь я вижу похищенную святыню у тебя!
Он надвигался на рыжеволосого юношу с видом разъяренного льва.
Яир выдернул из‑под одежды кинжал и выставил перед собой узкий обоюдоострый клинок, напоминающий смертоносное жало змеи.
– Не подходи, убью!
Гершам остановился и торжествующе захохотал.
– Римский кинжал – еще одно доказательство! Теперь все ясно! Подлый предатель! Кровь наших друзей на твоих руках!
– Это не так. Я сам был в рабстве!
– Змеиные хитрости не помогут! Тебе придется расплатиться за все!
Но идти на кинжал Гершам не рискнул. Остановился, подбоченился, плюнул себе под ноги, повернулся и ушел.
А Яир поспешил к товарищу и рассказал о том, что произошло.
– Надо уходить, – сказал он. – В Ершалаиме легко затеряться, к тому же там можно, не опасаясь, тратить деньги…
– Пожалуй, – согласился Кфир. – Обустроимся, и я заберу мать к себе.
– Давай, как стемнеет, встретимся у овчарни, – предложил Яир. – На, забери это на всякий случай…
Он передал товарищу перстень, кинжал и свои монеты…
Солнце еще не опустилось за горизонт, когда Кфир подошел к условленному месту. Здесь почти ничего не изменилось. За неровной стеной овчарни блеяли овцы, вытоптанная и выжженная трава пожухла, изгородь потемнела и обветшала. Зато в увесистом дорожном мешке теперь было много продуктов, рассчитанных на долгую дорогу. Именно отсюда очень давно они отправлялись к Желтым Скалам, только тогда Яир пришел первым, а он опоздал. Дневная прогулка затянулась на десять лет. Во что выльется их нынешний поход?
Как всегда, быстро упала темнота, зажглись звезды – куда более яркие, чем в Риме. Яира почему‑то не было. Кфир испытывал странное беспокойство. Ему казалось, что сегодняшняя ночь исполнена особого, угрожающего смысла: на пустых обычно улицах кипит неведомая, не сулящая ничего хорошего жизнь, угадываются зловещие бесплотные тени. Он надел на палец перстень и зажал в кулаке кинжал. Это его успокоило. Но где же Яир?
Внезапно вдалеке раздался то ли резкий крик ночной птицы, то ли предсмертный визг приносимого в жертву барана. Послышался какой‑то шум, крики, и почти сразу в непроглядной темноте взметнулось пламя. А через несколько минут невдалеке разгорелся еще один огромный костер…
Крадучись вдоль покосившихся, вросших в землю домишек, Кфир направился в сторону пожарищ. Он знал, что там увидит, но старательно прогонял это знание, делая вид, что оно находится вне его мозга и только робко скребется снаружи… И промелькнувшие мимо черные тени в наброшенных капюшонах он тоже постарался не заметить. Мало ли что может привидеться в душной иудейской ночи…
Глинобитная лачуга уже обуглилась, пламя догорало, в желтовато‑красных сполохах белело изрубленное обнаженное тело Яира, прибитое вниз головой гвоздями к стволу толстенного платана. Именно это знал сын водовоза, когда возвращался к дому друга. Но ему еще предстояло убедиться в справедливости второй части своего знания…
На негнущихся ногах Кфир двинулся к собственному дому, когда‑то добротно выстроенному водовозом Рафаилом. Внутри было много мебели, поэтому огонь еще не утолил свой голод и языки пламени с силой рвались из окон каменной коробки и из‑под черепицы. Матери во дворе не было. На его вопрос соседи – Гевор и Броха лишь развели руками и указали на пожарище. Но больше добиться от них ничего не удалось.
На другой день, выполнив скорбные похоронные процедуры, Кфир навсегда покинул Гноц и отправился в Ершалаим.
Часть вторая
Поручик Годе
Глава 1
Выкуп лазутчика
Г. Ливийская пустыня
Налетающий резкими порывами ветер бросал в лицо мелкий песок. Люсьен Годе отворачивался, щурился, тер глаза – все напрасно: резь не проходила, по щекам то и дело катились непроизвольные слезы.
Мимо на выносливых и злых дромадерах проскакали бедуины в изначально белых, но затертых до неопределенного цвета бурнусах. Они звенели железом и оставляли за собой шлейф запахов пустыни: человеческого пота, песка, сгоревшего пороха и верблюжьего навоза. Казалось, что беспощадные воины пустыни атакуют огромное красное солнце, уже коснувшееся нижним краем песчаного горизонта и готовое скрыться за барханами, погрузив окрестности в непроглядную темноту южной ночи.
Если бы внимательный взгляд опытного соглядатая обнаружил эту кавалькаду в самом центре французского лагеря, то тайный договор о союзе, заключенный генералом Дезэ с шейхом племени хенади, стал бы явным, и Ибрагим‑бей мог изменить свои планы… Допустить такое было нельзя, и поручик Люсьен Годе проверял посты охраны со всей строгостью и скрупулезностью дежурного офицера.
Поручик ехал вдоль вершины бархана на уставшем коне, в сопровождении двух конных егерей и переводчика‑араба, который хорошо знал местные диалекты, но довольно слабо владел французским. Люсьен был высок, широкоплеч и прямо держался в седле. Крупные черты лица, квадратный подбородок, грубая, иссеченная песком кожа придавали ему мужественный и воинственный вид… Глубоко посаженные серые глаза покраснели, но по‑прежнему внимательно рассматривали враждебный европейцу окружающий мир пустыни, где за каждым барханом могла подстерегать смерть, неважно, в каком обличье: черной гадюки, фаланги, охотника за головами из какого‑либо бедуинского племени либо разведчика‑мамлюка…
Ветер стих, улеглись песчаные смерчи, значит, воспаленные глаза получат возможность немного отдохнуть. Прищурившись, Годе оглянулся и с высоты осмотрел лагерь. Тут и там между выгоревшими палатками пылали костры, солдаты, составив пирамидами ружья с примкнутыми штыками, готовили ужин, подгоняли снаряжение или просто отдыхали. Издали тысячи темных фигур, копошащихся на белом песке, казались огромной стаей ворон, слетевшихся туда, где можно чем‑то поживиться.
Но впечатление было обманчивым – на самом деле «поживиться» тут было нечем. Вокруг расстилалась бескрайняя пустыня с руинами храмов давным‑давно погибшей культуры, с геометрически четкими громадами неподвластных времени пирамид, с затейливыми силуэтами пальм, будто вырезанными из черной бумаги бродячим художником. Ветер пустыни медленно гнал песок, и тот, змеясь, постепенно засыпал разрушенные статуи Ра или Осириса.
Люсьен Годе вздохнул, вспоминая гранатовые рощи и фиговые сады Даманхура, хрустальные ключи и пальмовую тень оазисов. Он плохо переносил суровый быт пустыни, особенно нехватку воды, исключающую освежающую ванну. Но каждый офицер и солдат непобедимой армии должен с честью переносить трудности и тяготы службы. Завоевание Египта создаст плацдарм для удара по английским владениям в Индии. Для этой цели и был сформирован экспедиционный корпус, включающий 24 300 пехотинцев, 4000 кавалеристов и тысячу человек нестроевого состава. Корабли экспедиции вошли сразу в пять египетских портов, и боевые порядки французов уверенно двинулись в глубь Африканского континента.
Четыре с половиной тысячи солдат высадились в Марабуте, близ Александрии. Именно в этой части группировки Годе командовал кавалерийским эскадроном. Египет находился под властью султана Мехмеда Али, поэтому им приходилось сражаться с турецкими мамлюками – отборными солдатами, опытными и неустрашимыми. Французы с марша вступили в бой и разгромили противника, заняв Кум‑Шариф, Аль‑Кам, Абу‑Нешаб, одержали победу над англо‑турецким десантом в Абукире. Разбив мамлюков в сражении у пирамид, они захватили Каир.
Около двух тысяч пехоты и три конных эскадрона выдвинулись к Эль‑Гизе. Но Ибрагим‑бей, бывший комендант Каира, перегруппировав силы, двинулся на окружение французов. Предстояла решающая битва, и помощь местных племен могла сыграть в ней определяющую роль. Только бы вражеские шпионы не проникли в эту тайну…
Из‑под копыт коня стремительной змейкой скользнула черная гадюка, яд которой убивает человека за несколько минут. Люсьен Годе снял перчатку и протер воспаленные глаза. Часовые исправно несли службу, ни один пост и ни один секрет не вызвал замечаний.
Ничего удивительного: солдаты таковы, каков их командир. А Бонапарт хороший главнокомандующий, он умеет поддерживать дисциплину и подавать пример смелости и самоотверженности. Не побоялся ведь посещать чумные госпитали – дарил подарки больным, ободрял их добрым словом, поддерживал врачей в исполнении их нужд. А главное – он показал всем, что чума не так страшна, как о ней думают. Сам Наполеон учится у великих. Рассказывали, что по его приказу вскрыли гробницу фараона, и он два часа простоял неподвижно, всматриваясь в мумию Рамзеса и слегка шевеля губами, вроде разговаривая с властителем Египта…
Проверив самый отдаленный пост, Годе развернул коня и направился обратно в расположение части. Егеря и переводчик, держась на некотором расстоянии, двинулись за ним. Копыта коней увязали в мягком песке, песчинки взлетали легкими облачками и тут же оседали обратно. Ящерицы, напитанные трупным ядом фаланги, и пустынные мыши то и дело прыскали из‑под подков в разные стороны.
Солнце наполовину скрылось за гребнем бархана, в сгустившихся сумерках Годе увидел группу закутанных в лохмотья местных жителей, которую куда‑то вели семеро солдат во главе с капралом. Ружья наперевес, штыки зловеще отблескивают в слабеющих лучах уходящего светила.
– Кто эти люди? – спросил Годе у капрала, скорее по долгу дежурного офицера, чем из любопытства.
Он чертовски устал за этот день и еле держался в седле, глаза слезились и болели. Очевидно, придется показаться Жаку Моро. Хотя хирург привык орудовать скальпелем и ножовкой, но на сочувствие, добрый совет и хорошую порцию спирта можно смело рассчитывать.
– Я так полагаю, господин поручик, лазутчики, – ответил капрал. – Мы задержали их прямо в расположении, недалеко от штабной палатки. Кто такие, понять трудно. Объясняют, что бедуины отобрали у них верблюдов и они ищут помощи. Скорей всего, лгут. А дело к ночи, мало ли что…
– И куда вы их ведете? – зачем‑то спросил Люсьен Годе, хотя прекрасно понимал, куда и зачем ведут этих оборванцев.
Капрал пожал плечами:
– Да куда их вести!.. Вон за тот бархан…
Годе молча кивнул и тронул повод, собираясь продолжить путь. Но тут от группы арестованных внезапно отделился высокий худой человек и, не обращая внимания на приказы остановиться, бросился к нему, выкрикивая что‑то на ходу. Капрал вскинул винтовку, а Люсьен взялся за рукоять торчащего из‑за широкого пояса пистолета. Но бегущий явно не представлял опасности. Чего же он хочет? Поручик поднял руку, успокаивая капрала, и позволил неизвестному приблизиться. Тот, что‑то крича, схватился одной рукой за стремя, а вторую, сложенную щепоткой, протянул, явно предлагая что‑то взять из нее. В щепотке что‑то блеснуло, но в серых сумерках Годе сразу не разобрал, что это такое. Он всмотрелся в изможденное лицо, окаймленное торчащими пейсами, в умоляющие глаза и искаженный страхом рот.
– Спроси, кто он и чего хочет! – обратился Люсьен к переводчику.
Тот стал о чем‑то переговариваться с арестованным.
– Это еврей, меняла, – наконец сказал он. – Клянется, что ни в чем не виноват, и предлагает перстень в обмен на свободу.
– Что за перстень?
Переводчик вновь вступил в переговоры, они затянулись, и поручик уже хотел было продолжить свой путь. Но тут переводчик стал подбирать знакомые французские слова.
– Это его выкуп. Перстень принадлежал какому‑то Иуде. Он очень старый и ценный, потому что обладает некой таинственной силой. Магической силой.
Люсьен нехотя взял выкуп из трясущихся рук иудея. Это был перстень из светлого металла, с темным камнем, очень горячий, будто долгое время лежал на солнце. Рассмотреть его толком поручик не смог и, чтобы не потерять, надел на палец. Быстро пересчитал взглядом задержанных. Двенадцать человек с надеждой наблюдали за переговорами. Некоторые судорожно шарили по карманам, очевидно, тоже в поисках выкупа.
– Он хочет, чтоб я отпустил всех? – для Люсьена не было никакой разницы – один или двенадцать. Простой кивок головы или жест руки – и все сохранят жизнь и обретут свободу.
Переводчик снова повернулся к бывшему владельцу перстня. Снова вопросы, ответы, переспросы и уточнения.
– Он просит только за себя, – сообщил переводчик.
Годе надоели эти длинные переговоры, и он бросил капралу:
– Черт с ним! Отпустите его. Мы все равно завтра снимаемся, чем он нам сможет навредить?!.
– А что делать с остальными? – спросил тот. – Куда их вести?
– Ведите, куда вели, – буркнул Годе через плечо.
Он уже тронул бока коня шпорами и двинулся к месту ночлега, мысленно планируя, как провести сегодняшний вечер. Несколько минут назад он мечтал только о том, чтобы лечь спать, но сейчас усталость прошла, исчезла резь в глазах, они уже не слезились. Вероятно, болезненное состояние вызывал дневной зной и навязчивый ветер. Сейчас же из пустыни потянуло ощутимой прохладой, и у Люсьена проснулся отменный аппетит.
Когда поручик добрался до своей палатки и приказал денщику поджарить на угольях баранью лопатку, из‑за бархана донесся приглушенный залп, потом другой… Но он не обратил на это внимания, потому что обдумывал важный вопрос: какое вино выбрать к ужину.
На рассвете его разбудила беспорядочная стрельба и крики. Полуодетый Годе, схватив оружие, выскочил из палатки: их атаковал небольшой, около ста штыков, отряд мамлюков. В ожесточенном бою нападение было отбито, но двенадцати человек французы все‑таки недосчитались, к тому же было много раненых.
«Неужели это дело рук пейсатого? – с ужасом подумал поручик. – Неужели он действительно лазутчик и пытался, разведав расположение постов, незаметно провести неприятеля в лагерь?!»
Но угрызения совести мучили его недолго: немного позже за кухонной палаткой обнаружили труп высокого худого человека с пейсами. Годе узнал в нем вчерашнего менялу, выкупившего свою жизнь и свободу. Но тот не сумел воспользоваться ни тем, ни другим, ибо был ужален черной гадюкой и скончался в мучениях. Причем смерть наступила еще вчера вечером, примерно в то же время, когда расстреляли его товарищей по несчастью.
Была ли эта смерть случайностью или результатом какой‑то закономерности, оставалось только догадываться. Но Годе сопоставил число вчерашних расстрелянных с числом сегодняшних погибших и понял, что перстень действительно обладает таинственной и недоброй силой.
Люсьен внимательно осмотрел свое новое приобретение. Львиная голова, во рту ограненный черный камень, какая‑то надпись, выполненная затейливой вязью… Довольно тонкая работа! Да и сила в нем не только злая: Годе прекрасно себя чувствовал, даже обычный «мандраж» перед предстоящим боем на этот раз не появлялся. Он был уверен в себе и знал, что все кончится хорошо. Конечно, может быть, благоприятные изменения вызваны и не перстнем, но тогда приходится признать существование удивительных совпадений. Хотя верить в совпадения гораздо проще, чем в мистическую силу… Надо посоветоваться с Жаком – несмотря на все свои недостатки, это умный, образованный и трезвомыслящий человек. Хотя и циник до мозга костей.
Под ярким солнцем он прошел по сворачиваемому лагерю, который сейчас напоминал растревоженный муравейник. Квартирмейстеры ловко складывали и сноровисто укладывали в повозки солдатские палатки, пехотные подразделения получали с телег интендантов порох и пули, после чего строились для осмотра, конники седлали лошадей, артиллеристы цепляли пушки к оглоблям с запряженными коренастыми першеронами, фуражиры выгоняли из временных загонов баранов и коров. Генерал Дезэ на вороном коне в сопровождении свиты из старших офицеров объезжал всю эту суету, определяя, идет ли она по установленным правилам и приказам либо превратилась в обычную бессмысленную толчею. Говорили, что скоро должен прибыть сам император, пожелавший принять участие в битве при Эль‑Гизе.
Наконец, Годе подошел к большой грязной медицинской палатке, отодвинул часового и, отдернув полог, шагнул в пропахшее кровью и хлороформом нутро, застав Жака Моро за работой. В забрызганном халате и некогда белой шапочке, он с усердием заготовителя дров никелированной пилой отпиливал ногу какому‑то бедолаге. Тот не кричал: был без сознания от боли или наркоза, а может, уже находился на пути к Богу.
На мгновение Люсьен остолбенел: картина была не для слабонервных. Даже ему, уже повидавшему сотни смертей, и далеко не таких героических и красивых, как на театральной сцене, стало не по себе от ужасающей будничности происходящего, а главным образом от того, что приятель пилит живую плоть, как бездушное бревно.
Меж тем Жак завершил ампутацию и без тени сожаления, скорби и какого‑либо пиетета бросил отрезанную ногу в стоящий недалеко большой ящик из‑под ядер, снятый с канонирской повозки. Люсьен не мог оторвать глаз от этого ящика, в котором как попало валялись изуродованные руки и ноги, еще на рассвете принадлежавшие людям, полным сил и надежд, которые теперь уже вряд ли когда сбудутся.
– А, господин поручик, – увидел Моро остолбеневшего Годе. – Я вижу, вы присматриваете себе конечность посимпатичнее. Могу кое‑что порекомендовать…
В трепетном свете нескольких фонарей Жак, стоящий с окровавленными руками над распростертым телом у ящика со страшным содержимым, походил на дьявола, правящего свою кровавую тризну. А его помощники‑санитары казались адской свитой.
– Ладно, вечером поговорим, – сказал Люсьен.
– После битвы? – Жак внимательно смотрел на приятеля и скептически улыбался. Так, должно быть, оценивающе смотрит повар на гогочущего гуся, прекрасно понимая, что тот вскоре попадет к нему на разделочную доску.
– Это вряд ли…
Люсьена передернуло.
– Хватит накаркивать беду! – выругавшись сквозь зубы, поручик развернулся и отдернул полог.
– Я имею в виду, что у меня будет много работы! – крикнул Моро ему вслед.
Но Годе, не слушая, выскочил на свежий воздух. Его мутило.
* * *
Что может быть страшнее, чем атака конницы? Только неотвратимое в своей медлительности наступление боевых слонов с надетыми на клыки стальными остриями и пристегнутыми к столбообразным ногам широкими острыми клинками. Но слоны остались в эре пунических войн, а сейчас, нацелившись на правый фланг войска Ибрагим‑бея, стремительно неслись двести разъяренных кентавров с копьями наперевес и опущенными до поры, тускло блестящими палашами. На высоком бархане за спиной располагался штаб французского полка, и среди подзорных труб, устремленных на арену разворачивающихся боевых действий, была и труба самого Наполеона.
Люсьен Годе знал это. Поручик мчался во главе своего эскадрона, ветер свистел в ушах, он не ощущал ни жары, ни холода, ни голода, ни жажды, ни страха. Только приятную увесистость клинка, которому предстояла большая работа… На карте красное острие атаки упиралось в синюю, похожую на гусеницу линию – центр вражеских боевых порядков. В реальной жизни конница должна была ударить в наиболее боеспособный отряд мамлюков – скопление сверкающих на солнце медных шлемов, тюрбанов, колчуг и панцирей, двояко‑изогнутых ятаганов и кривых турецких сабель, над которыми реяли узкие зеленые флаги с острыми раздвоенными концами.
Удивляло, что Ибрагим‑бей не выставил вперед орудия или простых стрелков, мало того, оставив центр уязвимым, не позаботился о резерве: иначе он бы уже выпустил с двух сторон навстречу свою конницу, чтобы взять атакующих в клещи. К тому же турки вообще не стреляли. Молчала артиллерия, и даже ружья не издавали своего зловещего карканья. Очень странно… И эта странность тревожила поручика.
Копыта мягко били в песок, впереди расстилалась ровная низменность, без барханов, холмов и растительности. В солнечных лучах ее поверхность кое‑где влажно блестела. И хотя невооруженным взглядом нельзя было этого увидеть, Годе вдруг распознал в темной черточке на блестящей поверхности бьющегося джейрана, наполовину утонувшего в предательском блеске. Зыбучие пески! Ловушка, в которую сейчас со всего хода влетит французская конница!
– Пово‑о‑д вправо! – привстав на стременах, закричал Годе. – По‑о‑во‑о‑д впра‑а‑во!
Скакавший за ним горнист протрубил в рожок. Два длинных сигнала – команда поворота направо. Стройные ряды наступающих эскадронов смялись, бег коней замедлился: изменить направление атаки – дело очень непростое. И отдавать команду на такой маневр – дело полковника или генерала, но отнюдь не поручика. Тем более на глазах главнокомандующего, утвердившего план сражения! Наполеон гневно сложил трубу и обернулся к генералу Дезэ, требуя разъяснений, которые тот, увы, не мог ему дать. Побледнев, генерал наклонил голову, понимая, что дело может кончиться расстрелом перед строем.
Впрочем, через несколько минут все стало ясно: несколько кавалеристов не смогли выполнить маневр и по инерции вынеслись на ровную низменность. И тут же всадники вылетели из седел, а лошади, ломая конечности, забились в агонии, погружаясь в песчаную трясину.
Основная же часть конницы, обогнув по плавной дуге опасное место, ударила в правый фланг турецкого войска. Противник запоздало открыл огонь, но было поздно – французы и турки перемешались настолько, что пули уже не разбирали своих и чужих – это могли делать только клинки. Годе летел впереди, палаш намертво врос в его руку и стал ее продолжением, причем он откуда‑то узнал новые удары и приемы защиты – казалось, не рука рубит и колет, а сам клинок тащит руку за собой. Люсьен легко выбивал вражеские сабли, играючи отрубал кисти, ноги, головы. Направленные в него пули пролетали мимо, удары и выпады тоже не достигали цели. Зато каждый взмах его палаша разил врага наповал. Эскадрон все глубже врубался в боевые порядки неприятеля. Сзади оставались изрубленные трупы мамлюков.
Из‑за бархана слева вылетели боевые верблюды и кони племени хенади. Неожиданная и мощная атака смела левый фланг турок.
В подзорные трубы генералы штаба видели, что фланги противника смяты, центральный отряд оказался зажатым в клещах конницы и не мог двигаться вперед через зыбучие пески, а следовательно, оказался скован в маневре. Этим воспользовались французские артиллеристы. Грянул пушечный залп, второй, третий… Картечь почти полностью выкосила лучший отряд мамлюков. Наполеоновская пехота, обогнувшая зыбучие пески, довершила разгром армии Ибрагим‑бея.
В передвижном штабе на вершине бархана генералы радостно поздравляли главнокомандующего и друг друга. Теперь можно было рассчитывать на награды.
– Кто проводил разведку местности и рекогносцировку? – неожиданно спросил Наполеон.
Веселье прекратилось. Генерал Дезэ после некоторой заминки назвал несколько фамилий.
– Арестовать и расстрелять перед строем! – приказал главнокомандующий.
И тут же поинтересовался:
– А кто развернул конницу?
– Поручик Годе, сир, – осторожно доложил Дезэ.
– Поручик? – Наполеон усмехнулся. – Ему впору быть генералом! Ведь именно он выиграл сегодняшнее сражение! Представьте мне этого молодца!
Генералы почтительно закивали головами.
* * *
В мае следующего года бывший командир эскадрона, а нынче заместитель командира полка Люсьен Годе вернулся на родину с капитанскими эполетами на плечах. Ему повезло: он благополучно добрался до родных берегов и был весьма удивлен, что и чествовали как победителей. Он‑то понимал, что ни о какой победе в Египте говорить не приходилось. Но обыватели, привыкшие к триумфам Наполеона, встречали вернувшихся воинов со всеми подобающими почестями. И они постепенно начинали воспринимать это как должное.
Глава 2
Плата за предательство
Г. Москва
Оранжевые языки пламени камина отбрасывали причудливые тени на лепнину высоких потолков. Казалось, что толстенькие амурчики оживают, и ведут какую‑то хитрую, только им одним известную игру. Свечи в бронзовых шандалах, стоящих на огромном дубовом столе, плохо освещали большую комнату в основном здании Кремля.
Сам стол был завален развернутыми картами, бумагами с донесениями особой важности, пухлыми папками, содержимое которых должен изучить император. Тут же стояли песочные часы, чернильница, серебряный стаканчик с заточенными гусиными перьями и песочница для присыпания чернильных клякс. На краю стола лежала треуголка, поверх которой покоилась шпага с позолоченным эфесом. Хозяин треуголки и шпаги – невысокий, склонный к полноте человек в белых, не первой свежести, лосинах, коротком зеленом сюртуке и высоких ботфортах – стоял между камином и столом, скрестив на груди руки. Этот человек повелевал значительной частью мира, его имя приводило в трепет королей, шейхов и военачальников многих государств. Звали его Наполеон Бонапарт. Невидящим взором он уставился на танцующие языки пламени. Лицо и руки обжигал жар камина, а спину леденил пронизывающий холод, которым, казалось, была пропитана комната.
Начальник Специального бюро при Генеральном штабе французской армии, бригадный генерал Михаил Сокольницкий – поляк по происхождению, стоял сзади и докладывал широкой, обтянутой зеленым сукном спине.
– Сегодня отмечено восемь пожаров. Причины самые различные: небрежность хозяев, спасающихся от холодов, чаще – неосторожное обращение с огнем мародеров, которые грабят брошенные дома, кстати, наши солдаты тоже грешат этим…
– Расстреливать! – сказал камину император.
– Особенно опасны умышленные поджоги, совершаемые так называемыми «партизанами», деятельность которых направлена против нашей армии, – продолжил Сокольницкий.
– Тем более расстреливать! – произнес Наполеон. – Но при полной доказанности злонамеренности подобных действий. Нам не следует вызывать недовольство местного населения…
– Серьезное недовольство вызывает команда генерала Годе, которая собирает в палатах Кремля и церквях золотую и серебряную утварь, подсвечники, оклады икон, ювелирные изделия… Они сняли даже позолоченный крест с колокольни Ивана Великого, что вызвало крайне неблагоприятный резонанс…
– Война должна кормить сама себя, – глухо сказал император. – Генерал Годе собирает трофеи по моему приказу…
Сокольницкий осекся.
– Холодно. Морозы в середине октября. Проклятая страна. Здесь все не по правилам, все не так, как в Европе. И воюют они не по правилам, и живут не так, как все, – бормотал маленький человек, ни к кому не обращаясь.
Начальник Специального бюро стоял навытяжку и молчал. Медленно тянулись минуты, песок в часах заканчивался, так же, как и время на аудиенцию.