Так бы, наверное, и совсем зачах граф, но тут нежданно‑негаданно письмо пришло от Машеньки. Объявилась дочь в Саввино‑Сторожевском монастыре. Как она туда в такую стужу добралась – непонятно. И почему решила постриг принять – не поясняла. Хотя Василий Васильевич и сам догадывался: Романа своего забыть не могла. Письмо было написано в сдержанных тонах, ни любовью, ни гневом от него не веяло. Будто и не Маша его писала, а кто диктовал ей. Однако рука‑то ее была, почерк дочери он хорошо знал.
В конце мая граф отбыл в Звенигород. Дорога была трудной, на станциях лошадей достать нельзя было, на титул его никто внимания не обращал, казалось, вся Россия куда‑то едет, спешит. И все же через два дня Опалов уже был у ворот женской обители. Когда он сообщил одной из послушниц, кто он и к кому приехал, та почему‑то испугалась и убежала, ничего не сказав. Но вскоре вышла монахиня почтенных лет, со скорбно поджатыми губами, проводила к игуменье. Его приняли сразу, но во всем этом суетливом внимании Василий Васильевич почувствовал что‑то недоброе, зловещее.
Матушка долго стояла у большого иконостаса, осеняя себя крестными знамениями, а когда повернулась, лицо ее было серьезным, даже суровым.
– Вы садитесь, в ногах‑то правды нет, – кивнула она на деревянный табурет и, помолчав, спросила: – Правда ли, что вы графом Опаловым будете?
– И не сомневайтесь матушка. Перед вами граф Опалов, несчастный отец вашей воспитанницы Марии. Могу ли я встретиться со своей дочерью?
Вместо ответа игуменья вновь повернулась к иконам, и Василий Васильевич тоже стал быстро и мелко креститься, хотя руки почему‑то плохо слушались. Наконец настоятельница обернулась к нему.
– Сядьте, сядьте граф, – повелительно повторила она. – Сообщение мое будет для вас тяжким.
Опалов почувствовал, как ослабели его ноги. К горлу подступила тошнота.
– Грех на душу взяла Мария. Тяжкий грех. И на нас грех свой возложила, замолить который будет, ой, как не просто.
– Да что совершила она, матушка, сказать‑то можете? – граф не заметил, как перешел почти на крик.
– Сказать могу, да не решаюсь, – настоятельница вновь оборотилась к святым ликам, собираясь молиться.
Но этого Василий Васильевич стерпеть не мог и, нарушая все каноны, забежал перед игуменьей, оборотясь спиной к иконостасу:
– Говорите же, не тяните! Мочи нет терпеть более!..
Мать‑настоятельница отпрянула от него, а затем взяла за рукав и отвела в сторону, подальше от икон.
– Ну, так слушай граф. Дочь твоя Мария руки на себя наложила. Уж и девять дней отслужили мы всей обителью.
Ноги Опалова словно ватными сделались. Он опустился прямо на каменный пол и беззвучно зашамкал губами, точно рыба, извлеченная из воды.
Все остальное он помнил как в тумане. Суету монахинь вокруг себя, сбивчивые рассказы настоятельницы. Его водили к местному погосту, за оградой которого указали одинокую свежую могилу без креста. Он не плакал, не кричал. Все было как в тумане. Он не понимал, что все это значит, почему такое случилось. Не хотел, просто не мог поверить, что его Машеньки больше нет.
В обители он провел три дня и только по дороге назад стал постепенно осознавать всю меру своей трагедии. Теперь он знал, что за его смертный грех предательства расплатилась дочь, Машенька. И вот теперь ее нет, а он жив и куда‑то, зачем‑то едет на почтовых.
Маша хотела попасть в первый попавшийся монастырь, подальше от дома. Вот и оказалась в Саввино‑Старожевской обители. Здесь и исповедовалась, признаваясь в своем грехе. Она подозревала Василия Васильевича в гибели возлюбленного, а винила себя в непростительной откровенности с отцом. Ее успокаивали, увещевали. Когда, казалось, девушка пришла в себя, заставили отцу написать, о себе сообщить. И все вроде бы успокаиваться стало, когда вдруг две монашки обнаружили ее в сарае с петлей на шее… Графу, как положено, отписали, но тот был уже в пути…
Приехав домой, граф, не говоря никому ни слова, тотчас заперся в своем кабинете, а наутро вышел опрятно одетым, строгим, спокойным и велел подавать завтрак. На мизинце левой руки красовался красивый серебряный перстень с львиной головой и мрачным черным камнем. Весь день к нему прибывали соседи и знакомые. Встречал он их вежливо, но холодно, и на все вопросы отвечал кратко, без тени боли и тоски:
– Мария Васильевна умерла в монастыре от горячки. Там и похоронена.
Визитеры начинали охать да ахать, выражать свое соболезнование, но, видя холодность и нетерпение хозяина, спешили откланяться. По Москве поползли слухи. Одни говорили, что граф слегка помутился разумом, другие – что он что‑то скрывает, третьи уверяли, будто Маша убежала с французским офицером, а Василию Васильевичу стыдно в этом признаться. Отголоски вздорных сплетен доходили до графа. Он лишь хмурился и презрительно улыбался. А в августе, быстро собравшись, уехал куда‑то, ни с кем не простившись. Потом уже стало ясно: граф Опалов переехал в Петербург вместе со своей челядью. На постоянное жительство.
Здесь граф ударился во все тяжкие: играл в карты, кутил с женщинами, устраивал лихие оргии с цыганами. И был удивительно удачлив во всех своих начинаниях. На пальце его всегда блестел затейливый перстень с черным камнем, иногда он трогал его, поглаживал, проворачивал… Злые языки говорили, что это подарок дьявола, который и приносит графу удачу.
А как‑то утром, возвращаясь после очередного загула, опухший и похмельный, остановил он экипаж на горбатом мосту и бросил окаянное колечко прямо в Мойку, только булькнуло оно и исчезло в черной воде на веки вечные… То есть, это Василий Васильевич так подумал. Вернулся домой, два дня отсыпался, потом до вечера парился в баньке, постригся, побрился, поужинал на трезвую голову да рано лег спать. А на другой день объявил удивленным домашним, что начинает новую, праведную жизнь.
– И правильно, батюшка, – обрадовался Петр. – А то что ж выходит: в белокаменной по‑одному жили, а в Питере – как под откос понеслись…
Маланья тоже радостно всплеснула натруженными руками:
– А я утречком на рынке рыбу купила, почистила, разделала, а внутри перстенек, что вы давеча потеряли! Не иначе – знак одобрения благих намерений!
И, улыбаясь, вручила остолбеневшему Василию Васильевичу выброшенный перстень… В черном камне играли красноватые отблески, львиная морда довольно улыбалась.
– Не так легко от меня избавиться! – как будто рыкнул лев. Наверное, действительно рыкнул, потому что Тихон и Петр закрутили головами.
– Гром, что ли?
Граф вздохнул, вернулся в свои покои и до вечера пил малиновую настойку. В результате напился до чертиков. В буквальном смысле слова, потому что в ту же ночь к нему явился странно наряженный незнакомец: в облегающем камзоле, накидке, шляпе с петушиным пером и при шпаге с выгнутым эфесом. У него был крючковатый нос и ярко блестящие, как будто горящие огнем, глаза. Вначале Опалов подумал, что видит сон, но потом понял, что нет – он сидит на постели, а незнакомец стоит посередине комнаты и ждет, пока он окончательно проснется.
– Вы кто такой, сударь? – спросил граф. Он почему‑то не испугался и не полез под подушку, где лежал маленький двуствольный пистолет. Возможно, оттого, что перстень на безымянном пальце придавал ему уверенность и силу.
На худом страшноватом лице непрошеного гостя появилась легкая улыбка.
– Я создатель вашего магического кольца, – хрипловатым баритоном произнес он и учтиво поклонился. – Это я подарил его Иуде.
– Значит, вы…
Незваный гость предостерегающе поднял руку.
– Не надо произносить этого слова! Оно носит презрительный оттенок и портит репутацию. Отпетых злодеев чтут и относятся к ним вполне уважительно, но на мое имя реагируют совершенно по‑другому. Вот вам несомненная несправедливость бытия… Для удобства можете звать меня… скажем, бароном!
Графу столь наглое присвоение титула показалось оскорбительным.
– Это уловка, чтобы люди ничего не знали о вас и легче попадались в расставленные сети!
– Помилуйте, такое невозможно. Люди знают о тех, в кого верят! И если они ходят в храмы, а следовательно, верят в одну сторону, то обязательно должны верить и в другую! Независимо от того, любят они меня или нет!
– Да, любят, как вы изволили заметить, действительно только «одну сторону», – злорадно произнес граф.
– Его вовсе не так любили, как принято считать. Тем более что с веками, я уже не говорю о тысячелетиях, интерпретация этой любви кардинально менялась…
– Как это может быть?
– Очень просто. Сколь длительный исторический период может охватить человеческая память? Я имею в виду память простого смертного. Вот вы, например, какой временной отрезок помните?
– Ну… Лет с пяти‑шести…
– Значит, немногим более полувека? Прямо скажем, это ничтожно мало! Конечно, триста или пятьсот лет – тоже не срок, но все‑таки, помня события половины тысячелетия, можно хоть как‑то ориентироваться в истории… А пятьдесят лет… Откуда же вы берете представления о взаимоотношениях Антония и Клеопатры? Или о восстании Спартака? Кстати, того финикийца звали совсем по‑другому, к тому же он грек, просто занимался в финикийской школе гладиаторов. Впрочем, это не имеет ровным счетом никакого значения… Откуда вы знаете о совсем недавних событиях: тридцатилетней войне, открытии Америки, французской революции?
– Ну, есть же исторические источники, документы, рукописи, книги…
– Вот именно! Вы предвосхитили то, к чему я веду нашу приятную и в высшей мере поучительную беседу… Не считая очень узкой категории книжных червей – всяких архивариусов, профессоров истории и прочей скучной и высушенной публики, все остальные люди получают впечатления о прошлом из книг, картин, поэм… То есть питаются плодами интерпретации, которые готовят для них писатели, художники и эти… Поэты! Я лично стал жертвой старика Гёте: он нарисовал мой портрет, придумал этот вычурный наряд, который я теперь вынужден носить, чтобы не нарушать естественность восприятия… «Камзол из кармазина с золотой ниткой, петушиное перо…» Бр‑р‑р… Я предпочитаю более простой, естественный образ, хотя он многих отпугивает…
Незнакомец откашлялся.
– Да и всю остальную ерунду он придумал: я вовсе не скандалил в Вальпургиеву ночь и уж, конечно, не соблазнял старуху‑ведьму, тьфу… И не направлял руку Фауста в поединке: его противник был пьян и по собственной неловкости напоролся на шпагу… Кстати, сам старичок Йоган ни словом не обмолвился о моем подарке: все‑таки в 70 лет крутить бурный роман с 17‑летней красоткой Ульрикой он вряд ли сумел бы без моей помощи! Я уж не говорю о такой банальности, как бессмертие, которое он попросил во‑вторую очередь и немедленно получил! Иными словами, гонорар был безупречен, а вот к поэме у меня имеются некоторые претензии… Впрочем, я готов не мелочиться! Но как быть с сотнями миллионов остальных человеческих существ, которые вводятся в заблуждение представителями художественной богемы? И, в частности, по предмету нашей беседы!
– О любви к Нему? Вы это имеете в виду?
– Именно это, граф, именно это! Ведь не кто иной, как эти «любящие» люди отправили Его на крест, это исторический и совершенно непреложный факт, коему я сам являлся очевидцем! А перед казнью жестоко мучили и избивали! Художники, правда, внесли немало путаницы в изучение истории, но наглядности изображения у них не отнимешь… Посмотрите, какие рожи изобразил Матиас Грюневальд в «Бичевании Христа»: тут и человек‑крыса, и просто дегенеративные ублюдки – дети пьяных ночей… Если все это есть выражение любви, то тогда я не знаю, что такое выражение ненависти и злобы!
– Боюсь, не вам говорить о ненависти и злобе… А тем более о любви…
– Ну, отчего же…
Незваный гость улыбнулся и улыбка вышла зловещей, как и весь его облик.
– Это две стороны одной медали… Но в нашем случае Любовь появилась уже тогда, когда все было кончено и Его, мертвого, сняли с креста. И появляется она тоже благодаря стараниям живописцев! Некоторые изображали торжественное отпевание на фоне всеобщей скорби: тут и верные ученики, и монахи, и дамы в таких дорогих нарядах, какие могли носить только жены первосвященника Каифы и прокуратора Пилата, если бы они у них были… Я спросил Корнелиуса: неужели ты думаешь, что казненного преступника, а именно преступником считался Он в тот момент, торжественно отпевали дамы высшего общества? И что это происходило публично, при свете дня и большом скоплении народа? Но ведь это глупость чистой воды!
Визитер досадливо махнул рукой.
– Но он не стал меня слушать. Может оттого, что я явился к нему по‑свойски, без этого костюма и грима… Бедняга побледнел, затрясся, принялся креститься и читать молитву…
– Немудрено, – пробормотал граф.
– Другие художники были более реалистичны: несколько учеников, крадучись в ночи, уносят тело с места казни… Это более логично и похоже на правду, особенно для тех, кто не знает, как обстояло дело в действительности. А на самом деле было еще хуже: никакой торжественности, ночь, и бездыханное тело нес всего один человек. Один‑единственный – Иосиф из Аримафеи!
– И что же?
– Ничего. Это подтверждает отсутствие всеобщей любви к Нему. Зато теперь у него тысячи и тысячи верующих. О чем это говорит? Только о лицемерии и ханжестве! Этот перстень – испытание всего человеческого рода. И я слежу, как он идет по векам, переходит из рук в руки, как действует на слабых людишек… А сильные ему почему‑то не попадались. Либо попадались, но он оказывался сильнее… Хотя вы служили ему по доброй воле, оттого я вас и выделил из общей массы живых организмов…
Незваный гость вдруг беспокойно зашевелился.
– Однако уже рассветает… А эти писаки придумали про петушиные крики не совсем безосновательно… Жалко, не пришлось договорить… Только послушайтесь моего совета, граф, чтобы избежать искупительной жертвы, которой сие колечко от вас обязательно потребует, передарите вы его кому‑нибудь… Только объясните все как есть, чтобы он сознательно дар сей принял… Тогда умрете в своей постели, а не под колесами кареты, или на рогах у быка, или под ножом убийцы…
Граф вскочил. В комнате никого не было, в окна струился серый рассвет. Приснилось?!
Он зажег свечи и тщательно осмотрел пол, надеясь, что ничего не найдет и можно будет успокоиться. Но нашел. В центре, там где стоял незваный гость, на паркете обнаружились разводы сажи. Нечеткие, но достаточно ясные следы. Похожие на большие копыта, только без подков. От них пахло гарью.
Часть четвертая
Повеса Бояров
Глава 1
Наследственный перстень
1833 г. Рязань – Санкт‑Петербург
– Пашенька, Пашенька, сыночек!.. – взволнованно вскричала Варвара Васильевна. – Зайди ко мне скорее!..
– Что стряслось‑то, маменька? – в комнату с низкими сводчатыми потолками, инстинктивно наклонив голову, вошел высокий, голубоглазый блондин. Недавно ему исполнилось двадцать два года.
– Сядь, сядь скорее! – женщина со злыми глазами и сложенным тугим бантиком ртом пребывала в состоянии крайнего возбуждения. – Ты помнишь, что мне на той недели снилось? Я ж тебе говорила!
– Да вам, маменька, все время что‑то снится. Разве ж упомнишь?
– Нет, Пашенька, то сон в руку был. Листья мне снились. Так это падают, падают. А я их ловлю…
Она выглядела гораздо старше своих лет: плоть и кожа висели на костях, как платье на вешалке.
– Ну, и что с того‑то?
– А то, что вот письмо я получила. От старшего брата Василия. Он нынче в Петербург перебрался. Богат, влиятелен, ну, да ты знаешь…
– Ну, и что с того? – вяло повторил Паша. Щеки у него были румяными, как говорится – кровь с молоком.
– И два года назад вон вам писал. Только что изменилось‑то?
Варвара Васильевна замахала руками.
– Нет, то совсем другое письмо было – просто о жизни, мы ведь лет двадцать не виделись. У него тогда дочь умерла, вот вся родня и съехалась. А это письмо не простое, важное! Не зря мне листья снились…
Варвара Васильевна показала сыну лист хорошей гербовой бумаги, исписанный крупными неровными буквами.
– Слушай, что тут написано. Внимательно слушай…
– Да слушаю я, слушаю, читайте уж…
– «За последние годы я сильно сдал, постарел и чувствую, что силы уходят, – хорошо поставленным голосом начала читать Варвара Васильевна. – Более всего, сестра, печалюсь, что нет продолжателей рода Опаловых. Покинула нас Маша, один остался. Друзья‑приятели не в счет. Этим только бы от моих достатков отщипнуть кусок пожирнее. Опостылели все… Пишу воспоминания о своей жизни, но что толку, если передать их некому…»
Она оторвалась от письма, глянула поверх очков на сына.
– Ты дальше, дальше слушай, Пашенька! Сейчас самое главное будет…
– Да я и так слушаю, маменька! Не томите!
Оно и правда – Павел обратился в слух. От обычной сонливости, в которой он пребывал с утра до вечера, не осталось и следа.
– «А потому, любезная сестрица, собери‑ка не мешкая Павла, пусть едет ко мне, хочу посмотреть на племянника, пока жив… Думаю, на дорогу ему наберешь, а я все возмещу, не беспокойся. И здесь он у меня голодать не станет…»
Варвара Васильевна отложила письмо и молча уставилась на сына, как бы спрашивая его, что он думает о поступившем приглашении. Павел так же молча смотрел на мать, как бы переваривая услышанное.
– Стало быть, ехать надо, – наконец сказал он. – А то, неровен час, преставится дядюшка, и тогда…
– Так на службе дадут ли тебе отпуск? – забеспокоилась мать.
– А хоть и не дадут, так уеду. Сколько можно помощником делопроизводителя штаны протирать? Вы тут все о снах толкуете, маменька, а у меня внутри чувство такое, что выпал мой главный шанс в жизни. И терять его я не намерен. Поеду!
– Умница ты мой, красавец! – на глазах у Варвары Васильевны выступили слезы. – Ты ж там, в Петербурге, смотри… И с Василием Васильевичем будь… Ну да ладно, я тебя научу, что к чему, как с кем себя вести да как отвечать кому надо…
– Спасибо, маменька!..
Уже через три дня Павел Бояров в превосходном настроении выехал из Рязани. Ему даже не верилось, что он вырвался из ненавистного дома, где мать подавляла все его желания и устремления. Она всегда «правила бал» в своем доме, а уж после кончины батюшки так вообще житья не давала. Зато теперь… Теперь он не упустит своей Фортуны!
Радужные надежды кружили голову. Из письма ясно, что дядюшка имеет на него самые серьезные виды. Только бы успеть застать старика в живых и понравиться ему, чтобы отписал наследство… Тогда заживем! А какая жизнь в столице, он не раз себе представлял, да и в книжках читать приходилось. Только бы успеть и понравиться! В тесном пространстве пассажирской кареты Павел Львович Бояров выпятил грудь и распрямил спину. Никогда за свои неполные двадцать два года он не чувствовал себя таким самостоятельным и уверенным в успехе.
Правда, когда проехали шлагбаум и полосатую будку на границе Рязани, эта уверенность несколько ослабла. А уж через три дня, при въезде в Москву, от нее вообще ничего не осталось. В белокаменной Павел провел всего один день и ночь, но был крайне удивлен и расстроен высокими ценами на все: и на ночлег в меблированных комнатах, в которых маменька велела останавливаться, и на еду в трактирах.
Снова тряская карета, запах пота от других пассажиров, постоялые дворы, придорожные трактиры… Начало июня выдалось теплым. Павел с интересом разглядывал картины, проносившиеся за окном, и чувствовал себя опытным путешественником. Но уже на третий день ему надоело это бесконечное утомительное путешествие, и он уже мечтал побыстрее добраться до Петербурга. В столицу въехали на восьмой день пути, уже поздно вечером. Как и советовала мать, остановился в номерах, а утром, чуть свет, отправился искать баню, чтоб смыть всю накопившуюся за долгую дорогу усталость, вместе с потом и грязью.
Потом он тщательно выбрился и облачился в свой лучший костюм. Правду сказать, костюм, а точнее старенький темно‑синий сюртук, был единственным выходным нарядом молодого Боярова. Сидел он на молодом человеке неловко, будто был с чужого плеча. Хотя, скорей всего, Павел Львович просто вырос из него и вверх и вширь.
Как бы то ни было, но в полдень молодой человек вышел на улицу, взял извозчика и назвал адрес дяди. Он не думал, что скажет своему именитому родственнику, полагаясь на русское «авось» и свой ум.
Высокую резную дверь двухэтажного особняка отворил немолодой гигант‑привратник в красном камзоле, коротких, до колена, красных же штанах и белых чулках. Привратник был так велик и толст, что полностью закрыл собою весь дверной проем. Его густые седые бакенбарды переходили в такие же пышные усы. Павел даже растерялся.
– Чего изволите? – спросил старый гигант, снисходительно осматривая пришедшего.
– Я к графу, – пролепетал молодой человек, мысленно проклиная себя за робость перед слугой.
– Позвольте узнать, назначал ли их сиятельство вам аудиенцию?
– А как же… Он письмом пригласил меня приехать, – залепетал Бояров. – Вот и письмо…
Он зачем‑то достал лист дорогой бумаги и уж совсем смутился из‑за своей растерянности.
– Я их племянник. Бояров Павел Львович…
Привратник еще какое‑то время с удивлением и даже испугом смотрел на визитера и наконец сделал шаг в сторону:
– Извольте войти, сударь. Подождите, о вас доложат.
Павел Львович оказался в большой прихожей, перед большим зеркалом, слева от которого находилась гардеробная, а справа располагалась довольно широкая беломраморная лестница. Через минуту молодой человек услышал сверху голос слуги:
– Извольте подняться, сударь, его сиятельство вас примет.
Павел заспешил вверх, переступая через две ступеньки. Вскоре он оказался в большой комнате, уставленной стеллажами с книгами и старой добротной мебелью. Подле окна стоял большой темный письменный стол, а рядом на тумбе находился огромный глобус, схваченный двумя стальными обручами. В таких кабинетах ему еще не приходилось бывать, и он, заложив руки за спину, стал разглядывать обстановку. Вдруг он заметил, что в кресле, спиной к окну, сидит крупный старик с отвислыми, как у борзой, щеками и внимательно наблюдает за ним. В руке он держал перо – очевидно, что‑то писал.
Павел вконец растерялся и, как учила маменька, низко поклонившись хозяину кабинета, сказал:
– Здравствуйте, дядюшка.
– И ты здрав будь, племянничек, – в складках морщинистого лица можно было рассмотреть улыбку. – Как добрался?
– Спасибо, ваше сиятельство, вполне благополучно.
Наступила неловкая пауза. Граф молча созерцал своего родственника. Его высохшие, с голубыми жилами руки лежали на подлокотниках кресла. На мизинце левой руки красовался перстень с черным камнем.
– Как матушка, не хворает? – наконец нарушил молчание хозяин.
– Благодарствуйте, здорова, – склонил голову Павел. Неловкость не проходила.
– Садись, – негромко, но властно велел граф. – Расскажи о себе.
Бояров растерялся, но, совладев с эмоциями, откашлялся и сообщил о себе, что он окончил гимназию и, благодаря стараниям Варвары Васильевны, был принят на казенную службу.
– В больших ли чинах ходишь? – в голосе хозяина кабинета Павел уловил иронию.
– Какие наши чины… – окончательно смутился гость.
Допрос продолжался с полчаса. Наконец, граф Опалов бесцеремонно велел Павлу встать, повернуться кругом и, осмотрев его таким образом, сказал:
– Бери свои вещи, дворецкий покажет комнату, будешь пока жить у меня. А там посмотрим.
* * *
Для Павла Боярова началась новая жизнь, о которой в Рязани он и мечтать не смел. Два дня он бродил по столице, дивился обилию каменных домов, мостов, красивых памятников. Разглядывал Зимний дворец и Исаакиевский собор, осматривал прохожих, изучал витрины магазинов. Однажды он даже зашел в ресторан, но почувствовал себя там неуютно и впредь решил обедать дома.
Во время завтрака, который проходил в большой столовой за огромным овальным столом, Василий Васильевич поинтересовался, как провел Павел минувший день.
– Ходил по городу, покушал в ресторане, потом домой вернулся, – честно рассказал молодой человек.
– Время тратишь понапрасну и бесцельно, – безапелляционно заявил граф. – Твое житье‑бытье надо как‑то организовать. Днями я к тебе одного человечка приставлю. Хомутов по фамилии. Малый он молодой, ловкий, хоть и пройдоха отпетый. Он тебе кое‑что разъяснит, кое с кем познакомит, держаться научит, костюмы приличные подберет. А то ходишь в каких‑то затрапезных тряпках, меня позоришь…
Помолчав, Василий Васильевич добавил:
– Денег я тебе дам, но ты ими не сори и этому хлыщу не занимай. Он и так у меня сидит в долгах, как в шелках.
Павел попробовал нужным образом отреагировать на эти слова, стал говорить о великодушии дяди, заметил, что ему неудобно пользоваться милостями человека, своим трудом добившегося уважения и материального благополучия… Но граф лишь улыбнулся и махнул на него рукой, в которой держал салфетку. Лучи солнца упали на черный камень перстня и исчезли в нем, не отразившись и не заиграв бликами.
Молодой человек исподволь стал рассматривать украшение.
«Странно, что дядя с его положением и состоянием не может украсить свою руку золотым кольцом с драгоценными камнями, – подумал он. – Хотя в этом перстеньке что‑то есть…»
Граф уловил взгляд племянника и спросил со своей легкой, иронической улыбкой:
– Я вижу, тебе мое колечко приглянулось?
Он поднял руку и сам посмотрел на перстень, словно видел его впервые.
Павел неопределенно пожал плечами.
– Значит, не понравилось, – сделал вывод дядя. – А жаль. Колечко это дорогого стоит!
А затем, задумавшись, добавил, ни к кому не обращаясь:
– Хотя мне оно может обойтись слишком дорого…
– Вы разве за него еще не расплатились? – спросил Павел, чтобы как‑то отреагировать на слова хозяина.
И пожалел. Граф изменился в лице: глаза наполнились влагой, затряслись обвислые щеки, рот сжался в тонкую линию, так что губы совсем исчезли.
– Я чем‑то обидел вас, дядюшка? – растерянно спросил Павел.
Помолчав, Василий Васильевич совладал со своими чувствами и, не глядя на племянника, ответил:
– Нет, ты здесь ни при чем. Скажу тебе только, что это не простое кольцо. И в день, когда я тебе его передам, ты станешь моим единственным наследником. Если, конечно, этот день наступит…
Граф тяжело поднялся, бросил на стол скомканную салфетку и вышел из столовой.
Постепенно жизнь племянника из провинции приобретала упорядоченность и определенный распорядок. Дядя сказал, что с его французским в свет появляться нельзя, и теперь Павел ежедневно отрабатывал произношение с худым и носатым учителем, приехавшим из Парижа.
Его познакомили, а точнее, к нему приставили того самого Виктора Ивановича Хомутова, призванного ввести провинциала в столичную жизнь. Он был всего на два‑три года старше Павла, но оказался незаменимым компаньоном для разговоров, прогулок по городу, посещения музеев, театров, ресторанов и других увеселительных заведений. Хомутов был осведомлен обо всех сколько‑нибудь значимых людях и охотно делился своими знаниями с Бояровым.
– Я знаю весь Петербург, и что важнее – весь Петербург знает меня, – как‑то хвастливо заявил Виктор Иванович. – Обещаю, Павел, что через год и ты будешь чувствовать себя в этом городе, как рыба в воде. А связи – это самое главное. Они гораздо важнее денег, и ты в этом убедишься…
Хомутов нигде не служил, о своих родственниках предпочитал не распространяться, на что жил – трудно было сказать: денег у него никогда не водилось, но одевался он по последней моде и, как видел Павел, не голодал и не страдал от одиночества, хотя и неясно было, где и с кем он живет. Молодые люди быстро и легко сошлись, и уже редкий день Бояров мог обходиться без этого веселого, остроумного повесы, легко скользящего по волнам столичной жизни.
Дядя, как и обещал, постоянно снабжал своего племянника деньгами, с помощью Хомутова тот обновил свой гардероб, а посещая рестораны, театры и варьете, всегда расплачивался и за себя, и за своего нового друга. А в том, что Виктор ему настоящий друг, он уже и не сомневался. С ним было легко, интересно, весело и как‑то надежно. Хомутов нисколько не смущался тем, что за все платил Бояров, и воспринимал это как само собой разумеющееся дело.
Начало сентября 1834 года отметилось частыми и нудными дождями. Слоняться по Невскому было нельзя, все рестораны они обошли, и, казалось, даже словоохотливый Виктор исчерпал все свои рассказы о свете и пересказал все сплетни. Как‑то он заявил Павлу, что у него дела и он вынужден расстаться с ним на два‑три дня.
– Я вообще считаю, что теоретически достаточно подготовил тебя к вхождению в свет. Ну, а когда дядюшка соблаговолит, мы начнем на практике покорять столицу. Кстати, как он себя чувствует?..
А чувствовал себя дядюшка все хуже. Павел это видел и понимал, к чему идет дело. Старик сдавал на глазах: ходить стал все тяжелее, теперь он всегда опирался на толстую палку с изящным набалдашником либо на руку своего верного камердинера Петра, который хоть и отличался могучим телосложением, сам был не намного моложе хозяина.